урок с использованием ТДМ "Третья правда Л.Бородина"
методическая разработка по литературе (11 класс) на тему

                                                                 Настоящее время требует от учителя  не только хорошей подготовки учащихся по предмету, но и реализации всех способностей ребёнка: творческих, познавательных, аналитических, коммуникативных.

  Способность, по определению, это свойство личности,                                                                                                                                                                                                                        характеризующее успешность ее в той или иной деятельности и возможность выполнения этой деятельности без избыточных усилий.

  Современная концепция образования, с учётом новых стандартов, направлена на подготовку индивида к профессиональной жизни. Основное значение в ней придается изучению развития личности в процессе овладения разными видами деятельности. Особое внимание уделяется и созданию условий для формирования образовательной среды, способной удовлетворить потребности детей с разными способностями к обучению, социализации учащихся, профориентации, умению самостоятельно и нестандартно мыслить, организации и систематизации работы с одарёнными детьми.  «Развивающемуся обществу, — подчеркивается в «Концепции модернизации Российского образования», — нужны современно образованные, нравственные, предприимчивые люди, которые могут самостоятельно принимать решения... прогнозируя их возможные последствия, отличаются мобильностью... способны к сотрудничеству... обладают чувством ответственности за судьбу страны, ее социально-экономическое процветание». 

Основные задачи образования сегодня – не просто вооружить выпускника фиксированным набором знаний, а сформировать у него умение и желание учиться всю жизнь, работать в команде, способность к самоизменению и саморазвитию на основе рефлексивной самоорганизации.

Конструктивно выполнить задачи образования 21 века помогает деятельностный метод обучения.

Развитие личности в системе образования с позиции стандартов нового поколения обеспечивается через формирование универсальных учебных действий (УУД). Комплекс УУД, выполняемых учащимися на уроках по ТДМ создает благоприятные условия для реализации требований ФГОС к формированию метапредметных результатов образования. Для того чтобы это показать, сопоставим технологические этапы деятельностного метода обучения на уроках открытия нового знания с перечнем УУД, определенным нормативными документами ФГОС.

Принцип деятельности 

Ученик

добывает знания сам, а не получает в готовом виде;

осознает содержание и формы своей учебной деятельности,

понимает и принимает систему норм учебной деятельности

активно участвует в учебной деятельности

Принцип непрерывности 

Учет возрастных и психологических особенностей развития детей

Преемственность между всеми ступенями и этапами обучения на уровне технологии, содержания и методик

Принцип целостности 

Формирование учащимися обобщенного системного представления о мире

Принцип минимакса

Школа должна предложить ученику возможность освоения содержания образования на максимальном для него уровне (определяется зоной ближайшего развития возрастной группы)

Обеспечение усвоения на уровне социально безопасного минимума (государственного стандарта знаний)

Принцип психологической комфортности

Снятие всех стрессообразующих факторов учебного процесса,

Реализация идей педагогики сотрудничества: создание в школе и на уроках доброжелательной атмосферы,

Развитие диалоговых форм общения.

Принцип вариативности 

Формирование способностей к систематическому перебору вариантов; 

Адекватное принятие решений в ситуациях выбора.

Принцип творчества 

Максимальная ориентация на творческое начало в образовательном процессе,

Приобретение учащимся собственного опыта творческой деятельности

    В последнее время основной целью современного школьного литературного образования является формирование

«Я – концепции» у учащихся, то есть осознанного отношения к миру и определения своего места в нём. Очень важно научить школьников не просто «грамотно» прочитывать произведение, но и проводить самостоятельное его исследование, обращаясь  к проблемным вопросам, которые автор поднимает в своём произведении, соглашаясь с концепциями исследователей или полемизируя с ними.

Обозначим  методы и приёмы изучения художественного произведения, используемые в нашем уроке. Основной метод изучения повести  Л.Бородина «Третья правда» – исследовательский. На первой ступени обучения углубляется  первоначальное эмоциональное восприятие школьников, стимулируются их интеллектуальные усилия. Наша задача заключается в том, чтобы помочь учащимся обнаружить   проблемы, найти пути их разрешения в художественном тексте, учить анализировать произведение. Такой подход осуществляется большей частью исследовательской работой с текстом. метод способствует усвоению школьниками путей анализа литературного произведения (в доступном им объёме), понятий по теории литературы (образ-герой-характер-идея), фактов и закономерностей историко-литературного процесса (гражданская война, социалистическое строительство, репрессии). Этот метод учит школьников самостоятельному приобретению знаний.

Виды деятельности школьников на нашем  уроке:  подбор материала из художественного произведения для ответа на  заданный учителем вопрос;  сопоставление отдельных смысловых моментов и запись в тетрадь на основе сделанных выводов; анализ образа героев, отражение истории страны в призведении, выражение авторской идеи.

 "Третья правда "Л.Бородина. В чём она?

ход урока:

1. Мотивация к учебной деятельности:

Цель: включение в учебную деятельность на личностно значимом  уровне

Постановка проблемы: Повесть называется "Третья правда". О какой правде идёт речь и кто из героев говорит о ней, существует ли она, "третья"правда?

2. Этап актуализации и пробного учебного действия:

Цель: готовность и осознание потребности к построению нового способа действий

 Готовы ли мы однозначно ответить на вопрос?

(Выслушиваем мнения учащихся) Что  требуется для полноты ответа?

3. Этап выявления места и причины затруднения:

Цель: выявление места и причины затруднения

 Что нужно знать, чтобы ответить на вопрос?

Анализ ключевых эпизодов текста, знание биографии писателя, его взглядов, отношения к описываемым событиям, мнение критики.

4. Этап построения проекта выхода из затруднения:

Цель: формулирование  учащимися  темы урока, уточняемой учителем

учащиеся в коммуникативной форме :

- ставят цель (целью всегда является устранение возникшего затруднения);

- согласовывают тему урока;

- выбирают способ, строят план достижения цели и определяют средства- алгоритмы, модели и т.д.

Этим процессом руководит учитель

 Как будем строить работу?( Выделим ключевые эпизоды, прочитаем высказывания автора о проблеме, познакомимся с критикой)

Формируем группы ( в соответствии с пожеланиями учащихся):

лабораторная работа с текстом произведения -"исследователи"

"биографы"

"критика"

5. Этап реализации построенного проекта:

Цель: усвоение нового способа действий

-  обсуждаются различные варианты, предложенные учащимися;

-выбирается оптимальный вариант;

Какие эпизоды важны для понимания авторской идеи? (отбор эпизодов и работа по алгоритму анализа эпизода)

Биографические сведения, идейная направленность творчества(чему посвящены произведения, кто герои, каков образ автора)

Отзывы критики, своё согласие или опровержение высказываний.

6. Этап первичного закрепления

Цель: построение детьми нового способа действий и формирование способностей и его выполнении

практическая работа в группах (материалы распечатаны, текст произведения в наличии у каждого)

7. Этап самостоятельной работы с самопроверкой по эталону (план анализа и круг вопросов, структурирование ответа):

Цель:  применение нового способа действий; рефлексия достижения цели

Формулировка ответа в каждой группе учащихся, построение аргументированного высказывания, подготовка защиты ответа группой.

8. Этап включения в систему знаний и повторения:

Цель: самооценка результатов деятельности; осознание метода преодоления затруднений в деятельности, границ применения нового знания

Защита ответа, его корректива и последующая запись выводов в тетради.

9. Этап рефлексии:

· Рефлексия  и самооценка учащимися совей учебной деятельности

· Соотнесение учащимися своих целей и результатов

· Планирование учащимися целей дальнейшей деятельности Итоги урока:

Сумели ли мы ответить на вопрос? Чьё мнение оказалось самым интересным? Возможно ли однозначно ответить на подобные вопросы? На чьей вы стороне? Чему сегодня научились, какой опыт приобрели, комфортно ли работалось в группах?

 Предложения по домашнему заданию: чтение и анализ, эссе, презентация по другим произведениям Л.Бородина, сопоставление с  другими писателями, создавшими произведения, сходные по проблематике.

Приложения:

Презентация (портрет писателя, короткая биографическая справка)

План анализа эпизода

Распечатка эпизодов произведения, отобранных для анализа

Биография писателя(распечатка)

Выдержки из критических статей(распечатка)

эпизод1

Деревня испытывала угрызения совести, но больше терзалась от того, что не знала своей вины, и подозревала, что вины этой нет, тем не менее чувствовала себя виноватой, как здоровый - перед калекой. Деревня десятками пронырливых мальчишеских глаз следила за домом на окраине, говорила, молчала, думала. В неожиданном почете оказались все, кто помнил Ивана Рябинина, кто когда-либо в то время, что было отделено от нынешнего двадцатью пятью годами, соприкасался с Рябининым, а в то время, поскольку был Рябинин егерем, соприкасались многие. Они припомина-ли и не могли припомнить добрых чувств к егерю: напротив, оказывалось, что каждый хоть однажды да сталкивался с непримиримым, упрямым охранником рябиновской тайги.
Морщинистыми лбами старух деревня напрягла память и вспомнила не только мать Ивана Рябинина, хлопотливую, быстроногую женщину, но и отца его, не вернувшегося с гражданской, откуда-то с "приокеана", где дрался он за красных против двоих своих старших сыновей, мобилизованных каппелевцами и канувших в безызвестность в те прожорливые на человеческие жизни годы.
Деревня вспомнила работящего, всегда хмурого и нелюдимого паренька-сироту, что незаметно для всех превратился в статного, крепкого парня - таежника, а потом и в первого советского егеря. Крепкая задним умом деревня нынче готова была признать, что Иван Рябинин справедли-вым был егерем, а что если и прижимал кого, так это когда уж тот совсем без меры лютовал в тайге. Но признать такое было нелегко, потому что разве забыть, как недобро смотрел Ивану Рябинину вслед тот, кого уводили милиционеры? Разве забыть, с какой жадной яростью накину-лась деревня на таежную благодать в короткий период междуцарствия и как затем радостно и хитро прищурилась она, когда поняла, что новый егерь за бутыль самогона готов не то что полдюжины струйчатых сосен, а целую деляну отвалить и живность любую положить на мушку дробовика без ограничения и меры. Несколько лет таежная мудрость шла по цене самогона, и деревня нагуляла солидный жирок от своего беззакония. Потом уж и сами готовы были одуматься; кряхтели мужики-охотники и покачивали головами, цокали языками и недобро косились на новый дом своего егеря. И долго бы еще косились, если б, смешно сказать, сохатый не затоптал в смертной агонии оплошавшего егеря.
Тогда деревня вспомнила впервые об Иване Рябинине добро. Но воспоминание было корот-ким, потому что жизнь - не тихая вода, а чаще паводок, и надо суметь жить и выжить. Это же - не просто, когда весь мир, что начинался за границами деревни, оскалился на нее в непонятной лютости, и козни его, казалось, самим сатаной придуманы на погибель мужика...
Вспомнила деревня и то доброе летнее утро, когда на крыльце рябининского дома появилась царевна-лебедь. Она вышла из сеней так, будто только-только появилась на свет, будто родилась с этим тихим скрипом сенных дверей, золотоволосая, с маленькими белыми ножками. И все подтверждало ее чудесное рождение: как прищурилась она на солнышко, а затем закрыла глаза, словно постигая собственную тайну; как озадаченно-изумленно смотрел Иван Рябинин на нее, замерев у поленницы дров с опущенным топором; как потом сошлись они у последней ступеньки крыльца и молчали, не прикасаясь друг к другу.
Теперь уже было не вспомнить, чьими глазами увидела деревня рождение чуда в рябининском доме. Но чтобы бирюк Рябинин отхватил городскую кралю, такого деревня ожидать от него не могла и поначалу даже оскорбилась и поджала губы, готовясь оказать достойное сопротивление дерзкому вызову егеря. А вызов не прозвучал, и деревня поняла, что он ей только померещился в гордыне. Рябинин не торопился показываться на людях со своей молодухой, и она ограду его усадьбы, похоже, принимала не как ограду, а заграду, словно менее всего собиралась выходить за калитку, и в крепости плетня видела свое счастье и удачу жизни.
Тропа, что проходила мимо рябининского дома в тайгу, была не единственной и не самой удобной, но в то лето бабы ли шли по голубику, мужики ли на промысел, мальчишки ли за черемшой, - все выбирали эту тропу, пусть бы пришлось крюк сделать в пару километров, но лишь бы глазом взглянуть на "чужую", языком прицокнуть и посудачить после про то, какой номер выкинул ихний егерь.
Через уйму лет вспоминая об этом, деревня законно могла гордиться, что хорошо отнеслась к чужой, что после того, как привез из города егерь швейную машину, без предубеждения и зависти потащили девки и бабы сундуковые отрезы нэповских времен городской мастерице, и когда получали на руки платья, юбки и кофты не совсем привычного фасона, не фыркали при том и на плату и подарки не скупились.

эпизод2

Два сезона подряд делал набеги Андриан Селиванов на участок егеря Ивана Рябинина и вот наткнулся-таки на хозяина. Два сезона выслеживал егерь ловкого браконьера и хулигана и подловил, наконец, с поличным. Это "поличное" лежало в вещмешке, что мелькал теперь перед глазами егеря то в пятидесяти, то в ста шагах, а один раз - так и рукой схватиться... да переломил Селиванов ветку и кинул на лыжню.
Селиванов бежал по целине, егерь - по его следу, но преимущества в том не было: рыхлый снег заваливал лыжню с краев и не давал скольжения.
Селиванов к тому же путь выбирал по мелкому березняку, где сам шел вполунаклон, как мышь проскальзывая под ветвями.
Рябинин прикладом и стволом карабина расчищал путь, не всегда, однако, успевая увернуться лицом от хлесткой пружинистой ветки, а если и боли при том не ощущал, то все же терял в скорости, наверстывая упущенное на чистом склоне и на твердом насте.
Селиванов надеялся оторваться от егеря в березняке на последнем спуске и уйти в деревню, где по неписаным законам кончалась власть егеря и его права на человека тайги.
Рябинин же, догадываясь о намерениях браконьера, доставившего ему столько хлопот за два сезона, уверен был, что нагонит его в поле перед деревней, и обязан был это сделать, потому что хотя и был его закон главнее закона деревни, и мог бы он запросто взять Селиванова с поличным в его собственном доме, и никто не посмел бы помешать ему, и даже на вражду, что возникла бы следствием этого со стороны мала и велика, наплевать бы мог, да не в том было дело. Взять Селиванова до деревни и привести его туда за шиворот и, может быть, даже отпустить, ткнув раз-другой мордой в снег - он должен смочь, иначе какой ему почет в его деле? Была еще одна причина особой злости егеря. Селиванов пакостил не везде на участке, а именно в его личных, егерских, владениях. На своих солонцах обнаруживал Рябинин следы Селиванова, в его, егерской, избушке-зимовье внаглую разделал Селиванов запрещенного к отстрелу изюбря, и даже следы не замел и не прибрал за собой - точно фигу под нос сунул. Мощные рябининские кулаки давно чесались на Селиванова.
Друг от друга на сотню шагов преодолели они последний небольшой подъем, после чего через километра полтора должен был начаться спуск по березняку, и Селиванов пошел на отрыв. Отмахиваясь прикладом еще отцовского "Зауэра" от веток, пригнувшись в пояс, выбирая самые густые заросли березняка, не оглядываясь, весь собранный для рывка, он, как казалось ему самому, головой шел впереди своих камусов. Спуск начался круто. И он пошел вниз петлями, зигзагами, круче заворачивая повороты и швыряя за собой при случае ветки, чтобы егерь на скольжении вылетал из лыжни. Когда же спуск на время прервался небольшой лощинкой, он оглянувшись, довольно крякнул: егерь отстал.
Но тут, в этой лощине с метровыми сугробами и в два обхвата поднебесными соснами, судьба сыграла с ним худую шутку. Именно так, потому что сам он никакой ошибки не допустил, сугро-бовые ловушки обходил верно и завал этот проклятый обогнул в двух метрах, не менее. Но кто мог знать, что какая-то подлая ветка свалилась с сосны по слабому зимнему ветру и, присыпанная снегом, залегла бичевой-ловушкой внутри наста. Одна нога зацепилась, другая по инерции прошла верхом, и Селиванов, словно в петлю попав, завалился носом в сугроб. Пока поднимался - время, пока отряхивался - время! А попробуй протащить камус назад против шерсти! И егерь уже рядом, хотя и не виден в березняке, только треск веток да шорох по снегу.
В конце концов мог Селиванов успеть: снять вещмешок и закинуть проклятую шкурку в снег, или затоптать и отбежать от этого места метров на сто-двести, пока настиг бы его егерь. Но Селиванов сызмальства боялся побоев. В тайге не боялся ни медведя, ни рыси, ни ночи, ни непогоды. Но отцовские побои, но кулаки парней-односельчан и даже случайная зуботычина по пьянке переносились им как болезнь и тела и души. Даже на чужую драку не мог он смотреть без страха и трепета. Может, оттого сторонился людей, может, оттого стала ему тайга милым домом, где пропадал он и лето и зиму.
А сейчас, представив себя один на один с этим кабаном-егерем, который еще мальчишкой один вытащил из болота корову за рога, Селиванов задергался, заметался и, высвободив, наконец, ногу из плена, кинулся к толстущей сосне.
- Не подходи! - закричал он визгливо, когда Рябинин вывернулся в лощину с последнего поворота. - Не подходи! Шлепну!
- Я тебе! - попридержав дыхание, с угрожающим спокойствием, но громко ответил егерь, и от такого его голоса у Селиванова подогнулись ноги.
- Шлепну!! - крикнул он надсадно и нажал спуск "Зауэра", не целясь и не успев даже прижать приклад к плечу. Отдача кинула его за сосну, и он чуть было не потерял равновесия, а когда выглянул, увидел егеря, барахтающегося в снегу.
- Таки шлепнул! - изумленно прошептал он, готовый шагнуть вперед, но из-за сугроба темным зрачком глянуло на него дуло егеревского карабина. Отшатнувшись за сосну снова, он не столько вздрогнул от выстрела, сколько от того, как вздрогнула громадина-сосна, получив пулю в свой промерзший ствол. Он выглянул с другой стороны, и на этот раз пуля, зацепив по краю щепу, осколками хлестнула его по лицу. Он лихорадочно соображал: стрелял в егеря из левого ствола, стало быть, картечью... не целился, значит, если зацепил, то не более одной или двумя картечина-ми, а может быть, не зацепил вовсе, и тот просто залег, хотя и не похоже на него.
- Эй! - крикнул он, не высовываясь. Ответом снова был выстрел, но на этот раз сосна не дрогнула.
- Да погоди ты пулять-то! - крикнул он громче, пригнулся к самому снегу, снял шапку и выглянул одним глазом.
Рябинин пытался подняться, одной рукой держа винтовку наготове, но вскрикнул и снова упал на снег, провалившись так глубоко в сугроб, что ствол винтовки уперся в небо.
- Зацепил! - прошептал Селиванов, еще никак не относясь к этому факту и лишь собираясь обдумать его. Барахтающийся в сугробе егерь походил на медведя, вылезающего из берлоги, и Селиванову снова стало страшно: он вскинул ружье на руки, но тут же шмыгнул за сосну - дуло выравнивалось, и над сугробом появилась голова Рябинина; даже его лицо, перекошенное то ли от злобы, то ли от боли, успел рассмотреть Селиванов.
- Эй, слышь, поговорим! - крикнул он просяще.
- Я те поговорю, гад! - прорычал в ответ Рябинин и выстрелил.
- Чего без толку патроны переводишь? Куды я тебе зацепил-то?
Рябинин молчал, левой рукой пытаясь дотянуться до бедра, в котором где-то застряла (или прошила насквозь) селивановская картечина. Будто спица проткнула ногу и торчала из нее, не позволяя подняться на камусы, ушедшие в снег на всю глубину сугроба.
- Слышь, давай поговорим! - крикнул снова Селиванов. - Куды зацепил-то? Ну чо молчишь! Не убиец же я! С испугу шлепнул!
- Высунешься, и я тебя шлепну! - глухо ответил егерь.
- Встать-то не можешь, что ли? - спросил Селиванов, стараясь придать голосу сочувствие, но поскольку говорить приходилось громко, вопрос прозвучал издевкой.
- И ты не уйдешь! - зло ответил Рябинин, дотянувшись, наконец, рукой до раны и ощутив кровь.
- Мне-то чего не уйти! - кричал Селиванов. - Так и уйду за сосной!
Сообразив, что, прикрываясь сосной, Селиванов действительно может уйти, егерь от отчаяния выстрелил два раза подряд и заворочался, доставая из подсумка другую обойму. Но Селиванов считал его выстрелы, и не успели щепки упасть на снег, как он выскочил из-за сосны и бросился к Рябинину. Уже держал егерь обойму в руке, уже опростать успел патронник, но Селиванов опередил. Когда винтовка вырвана была из рук, Рябинин, дернувшись всем телом, вскрикнул и перекосился.
- Гад! - прошептал он, глядя на сидящего в двух шагах от него Селиванова.
- Ежели ты помирать хочешь, твое дело, - спокойно, чувствуя себя, наконец, хозяином положения, говорил Селиванов. - Если не хочешь, давай уговор делать! И не ерепенься попусту! Не хотел я тебя убивать! Да ведь если б ты догнал меня, все зубы по снегу раскидал! Не так, что ли?
- Чего хочешь? - зло спросил Рябинин.
- Ногу зацепил?
- Чего хочешь? - повторил егерь.
- Чего? Перевязываю тебе ногу, тащу до дома, лечу - как на собаке заживет! А ты мне зла не делаешь.
- Ты меня - картечью, а я тебе зла не делать!
- Оба жить будем, - пожал плечами Селиванов и добавил неуверенно. Ну, если скажешь еще чего сделать... деньжата у меня найдутся... или чего другого...
Взглянул исподлобья на Рябинина.
- Хошь, служить тебе буду, чем хошь...
- Режь гачу!
Селиванов вскинулся, сбросил с ног камусы, проваливаясь выше колен, подошел к егерю, снял у него со спины вещмешок, растоптал вокруг снег, перевернул его на спину и осторожно ощупал ноги.
- Тут?
Рябинин поморщился.
- Ляжку прошило? А встать-то почему не можешь? Должон встать! рассуждал Селиванов, деловито и осторожно вспарывая штанину ножом и косясь на красное пятно на снегу. Картечина прошила ляжку наискось и вышла сбоку рваной раной. Рябинин хотел было приподняться и взглянуть на рану, но Селиванов не позволил, легким толчком откинув его на спину.
- У, гад! - еле сдерживая злобу, прошептал егерь, отворачиваясь от Селиванова.
- Ладно, ругайся! - пробубнил тот, разрывая какую-то тряпку повдоль и подкладывая ее снизу на выходную рану. - Оно, конечно, ничего доброго шлепать своего мужика, да говорю ж, с испугу! Эвон, сравни-ка свой кулак с моим! Тузить бы начал, так печенку отбил бы, кровью, чай, харкал бы! А я тебе сейчас смоляну приложу, и дырки после не сыщешь... Через неделю козлом прыгать будешь! Терпи, затягивать буду!
Ни на слова его, ни на действия егерь и ухом не повел.
- Рукавицы дай! - буркнул он. - Руки замерзли!
Селиванов хотел было подать рукавицы, что валялись на снегу, но, выщупав их сырость, подал свои. Тот попытался натянуть их.
- Мне твои наперстки знаешь на что натягивать! - и откинул их в сторону, дыша на пальцы.
Селиванов достал из своего вещмешка соболиную шкурку, распрямляя, сломал ее в несколь-ких местах; делал это с подчеркнутой небрежностью: дескать, плевать он хотел на шкурку. Выг-нул ее на обе руки егеря, потом снял с него шапку, стряс снег, надел снова, плотнее прикрыв уши.
- Хоть ты и здоров как кабан, а слабак! - говорил он при этом. Дырка-то у тебя пустяковая, я б с такой дыркой со следа не сошел! А ты вот валяешься, как колода...
Договорить не успел. Егерь схватил его за полу шубы, одной рукой подтянул, другой перехва-тил за шиворот, молча дважды ткнул лицом в снег по самый затылок и отшвырнул от себя. Отря-хиваясь и отплевываясь, притворно кашляя и чихая, Селиванов отполз подальше и только тогда жалобно и обидчиво заохал:
- А уговор-то как? Тут мордой об снег, а домой притащу - мордой об забор, да?!
Рябинин пытался встать, но что-то в ноге было основательно нарушено, она не слушалась. Зло выругавшись, он снова упал на спину.
- Ну так чего? Будешь драться али нет? - сердито спросил Селиванов.
- Хватит с тебя! Костер пали, замерз я!
- Вот так-то лучше! - закивал довольно Селиванов.
Вытоптав еще полянку в метре от Рябинина, начал набрасывать ветки и щепу, и скоро на этом месте заработал небольшой костер. Егерь потянулся к нему.
- Жилу ты мне попортил какую-то, гад! Не дай Бог, хромать буду!
- Не будешь, - махнул рукой Селиванов. - Сейчас свяжу волокушу и поедем до дому. Корнем тебя поить буду. У тебя-то, поди, такого корешка нету. А ведь ты супротив меня как охотник - хе! Смех! Вот бы мне егерем быть, уж я б мужичкам закон показал! Я сызмальства в тайге, я такое про тайгу знаю, чего ты и не слыхивал и не нюхал.
- Трепло! - уже без злобы ответил Рябинин.
- Ишь ты! - обиделся Селиванов. - А кто два сезона соболя у тебя из-под носа таскал!
- Куда шкурки деваешь? Почему не сдаешь, как положено? - хмуро спросил егерь.
- А кем же положено, Ваня? - прикинулся незнающим Селиванов.
- Властью, кем!
- Как твой отец, не знаю, а мой - так он своего отца помнил и деда, и все они тайгой жили, а власти никакой на тайгу не было! Жили и все! А потом - на тебе, власть появилась и говорит: "Мое!" А почему это ее, когда прежде всегда наше было? А на эту власть другой власти нету, чтобы право наше рассудить!
- Власти не признаешь? - покосился Рябинин.
- Я сам по себе, власть сама по себе! - прищуриваясь, ответил Селиванов.
- Ну и что, разбогатеть хочешь?
Селиванов ответил вопросом на вопрос:
- А вот ты чего не женишься? Слышал, в Рябиновке девки на тебя никак хомута не сыщут...
- Не твое дело!
- Во! Значит, не каждому про все знать положено!
- Перетрухал, когда в меня пальнул-то? Человека стрелять - не изюбря, а?
Селиванов хитро и плутовато сощурился.
- Мне, Ваня, людишку шлепнуть - это как палец обо... ть. А вот человека, оно, конечно, убивать страшно! Только я ж не в тебя пальнул, а так, со страху. Картечь вразброс пошла, вот тебя и зацепила. Кулаков твоих я шибко испугался. Знаю ведь, какая лютость у тебя на меня имеется! За того козла, что в твоем зимовье распотрошил, за одно это ты бы мне глаз на сучок одел.
- Точно! - уверенно подтвердил егерь. - Для чего пакостил? Или не знал, что за такие дела полагается?
- Сам не знаю, чего охульничал, - не очень искренне ответил Селиванов. - Ну, я пойду волокушу вязать. Да и время уже позднее. Тебя тащить - не мед будет. Торопиться надо!
Нарубив достаточно двухметровых веток, он выложил их ровно на снегу, по середине и по краям перемотал тонкими березовыми прутьями и обрывками веревки, по бокам пристроил рябининские камусы, приспособил веревку-лямку, использовав для того даже ружейный ремень. Закидал костер снегом и, наконец, подошел к егерю.
- Тронем, Ваня! Одень рукавицы, подсохли, поди!
Он опустился на корточки перед Рябининым, и тот, обхватив его за плечи, вместе с ним поднялся на здоровую ногу. Селиванов закряхтел.
- Ох, и тяжел же ты, не меньше шести пудов! Я вот больше четырех никогда не вытягивал, даже с обжорству...
До волокуши было нормальных два шага, но преодолели они их еле-еле, и когда Рябинин неуклюже, боком, свалился на волокушу, Селиванов, выпучив глаза, вздохнул облегченно.
Положив рядом с егерем оба ружья и закрепив их, он пристроил под голову Ивану оба вещмешка и, звонко высморкавшись, накинул лямку на грудь. Напрягся, рывком сдвинул волокушу с места, остановился и довольный повернулся к егерю.
- Осилю, значит! А будь бы дело летом али на подъем...
Он покачал головой и, согнувшись чуть ли не пополам, двинулся с места. Волокушу тащил вдоль ложбины, в обход березняка, на который вывел егеря в надежде оторваться от него. Теперь березняк был препятствием, по нему не пройти с поклажей, но Селиванов места знал до каждого пня, и вскоре от ложбины вниз открылась не то просека, не то дорога летняя, а теперь - под снегом и без следов. На нее и свернул свой путь Селиванов. Когда же спуск стал крут, скинул лямку с плеча и лишь чуть-чуть подтягивал волокушу, с трудом удерживаясь от скольжения. Волокушу заносило боком, зарывало в снег, несколько раз Рябинин сваливался с нее, и тогда Селиванов бесцеремонно, не обращая внимания на ругань егеря, заваливал его катом на прутья и тащил дальше.
Когда спуск кончился и открылось поле, и деревня завиднелась вдали, взмокший Селиванов остановился, скинул шапку, расстегнулся и сел на снег, охая и постанывая. Егерь тоже облегченно посматривал кругом, морщась от боли, стряхивая с лица снег, таявший холодным потом.
- Это что! - хвастливо залепетал Селиванов. - Вот когда я в двадцатом с Чехардака папаню своего волок с простреленными грудями! Вот тогда была работа, я тебе скажу. Две гривы тащил живого, а две - уже мертвого. Нет, чтобы взглянуть в глаза - пер как дурак. Ведь слышал же, что он стонать перестал, а все тащил. Молодой был совсем, глупый... Уж как обозлился, что покойника тащу!
- Кто это его? - без особого интереса спросил Рябинин.
- Кого?
- Отца, кого еще!
- Его-то...
Селиванов пошмыгал носом, покосился на егеря.
- Да было такое дело...
- Не хошь, не говори! Тащи давай, а то замерзну - Замерз, али нет? - крикнул он егерю, обернувшись, но не останавливаясь.
- Тащи!
- Тащу! - радостно взвизгнул Селиванов.
До дома добраться он рассчитывал потемну, так и получилось. На всякий случай сделал крюк за огородами, чтоб не нарваться на людей. Оставив егеря на волокуше, открыл избу, зашел, зажег лампу, а затем уже вернулся за Рябининым и ахнул, увидев того на ногах.
- Отошло никак, - сказал Рябинин, делая пару шагов к крыльцу. Селиванов подскочил на всякий случай поближе, вытянув руки вперед, готовый подхватить.
- А я чего говорил? Пустяковая дырка! С ей плясать можно. Судорога у тебя была! На крыльце-то осторожней, доска сгнила...
Все-таки изрядно припадая на ногу, Рябинин поднялся на крыльцо, прошел сени ощупью. Перешагивая через высокий порог, егерь покачнулся и заскрипел зубами. Сняв с него заснежен-ную шубу, Селиванов провел его к кровати, усадил, осторожно стянул с раненой ноги валенок. При этом заглядывал ему в глаза и морщился, будто и сам боль испытывал. На руках его осталась кровь.
- Опять пошла. Сейчас мы ее придавим насовсем. Только теперь уж лежи и не вставай!
Раскрыл громадный, в обручах, сундук, что стоял у печки, достал тряпки, разрезал на бинты. Потом разбинтовал ногу, присыпал рану смоляной пылью, забинтовал и завязал распоротую штанину.
В доме было холодно, как на улице. От дыхания пар стелился по избе и белым туманом тянулся к лампе, которая нещадно коптила сквозь нечищенное, надтреснувшее стекло. Набросав на егеря всяких одежд, что нашлись в доме, сам, не раздеваясь даже, принялся за печь, что никак не хотела разгораться, дымила и шипела, но сдалась упорству хозяина и защелкала полусырой березой. Самовар разжегся гораздо быстрее и охотнее, хотя дыму напустил еще больше..

эпизод3

Селиванов любил власть и хотел ее, но не над людьми, чьи души путанее самых запутанных троп. Люди непостоянны и ненадежны, с ними нельзя быть спокойным и уверенным, среди них - будь настороже, а то враз обрушится на тебя, что ненужно и хлопотно.
Другое дело - тайга! После лета всегда осень, а зимой - снег, и никак по-другому. Здесь, ежели по тропе идешь, можешь о ней не думать: не подведет, не свернется кольцом, не вывернется петлей, а если уйдет в ручей на одном берегу, на другом непременно появится, да там, где положе-но. А язык?! Его среди людей держи в зубах, потому что одни и те же слова по-разному поняты могут быть, и вдруг прищурятся глаза, губы сожмутся, и вот - уже опасность. Напрягайся, чтоб избежать ее: хитри, ловчи, притворяйся, уступай-не уступай, беги или оставайся, а зачем все это?
В тайге же человек всегда только вдвоем: он и тайга; и если язык тайги понятен, он с ней в разговоре - бесконечном и добром.
В тайге Селиванов пьянел от власти, потому что там не было ничего ему неподвластного, и власть эту не нужно было утверждать каждый раз заново, когда возвращаешься: просто приходи и вступай во владение. На зверя у тебя - стволы, на дерево - топор, на шорохи - уши, на даль - глаза, на красоту радость, а на опасность - умение.

Уважая тайгу, признаваясь себе в этом (он просто не знал слова "любовь"), Селиванов не уважал людей. А суету их, что развели они за пределами тайги, в тесном и шумном мире, презирал даже, полагая, что ему лично повезло родиться тем, кто он есть, и там, где он есть, хоть не повезло ему в теле и в росте. Но и то выходило к лучшему, потому что будь он эвон таким битюгом, как Рябинин, разве удержался бы от соблазна вступать с людьми в спор, не соблазнился бы мощью своих кулаков да голосом зычным? Ведь честолюбие - грешок этакой - разве не знал его за собой?!
Все так! Но вот Рябинин. Когда Селиванов увидел его впервые, сумрачного и крепкого, как кедр-дубняк, он, этот егерь, заинтересовал его сразу. В интересе была странная ревность, близкая к зависти, и это незнакомое и неприятное чувство начало все чаще и чаще гонять Селиванова на участок егеря; оно же заставляло делать маленькие пакости поначалу, а потом толкнуло уже на открытый вызов и соперничество, которое завершилось теперь селивановской картечиной.
Может, будь Селиванов откровеннее с собой, признался бы, что давно жаждет иметь товари-ща, которому можно многое рассказать и которого интересно послушать. Но к такому товарищу заранее предъявлял множество требований: должен был он обладать такими качествами, которые в одном человеке редки, а может, и вовсе не бывает таких сочетаний: чтоб человек был силен и добр, верен и надежен, умен и не болтлив, чтобы умел быть близким и не надоедал, чтоб нуждать-ся в нем, но не зависеть, чтобы не опасен был человек для твоего спокойствия - вот что главное.
С отцом, когда тот был жив и они вдвоем шастали по тайге, было стеснительно. Отец был человек жестокий и суровый, душевности между ними не было, власть его тяготила и сковывала жаждущего самостоятельности и свободы, рано осознавшего себя взрослым Андриана, единствен-ного сына своих родителей. Что-то брезгливое и презрительное было в отношении отца к хилому и худосочному сыну; может, потому не слишком переживал Селиванов смерть его (мать умерла еще раньше), и не только не испугался своего одиночества, но напротив, обрадовался ему как обрете-нию свободы и великих прав на тайгу и на жизнь, и на все, что давала жизнь в тайге.

эпизод4

- Если по совести опять же, не решился б я на такое дело, если б не оказия... В папаню моего все это дело клином упирается. - Почесал в затылке. - Ты пей, Ваня, чай тебе сейчас как лекарство! Это, значит, как было. Стояли мы с батей тогда, в двадцатом, в этой, в Широкой пади. Под осень уже дело было... Батя-то мой и от красных и от белых отмахался и меня уберег. Пущай, говорил, они бьются промеж собой, а наша правда - третья. Так вот и говорил - третья! Ничего был мужик, ага. В тот день, помню солонцы мы с ним новые мастерили; только к зимовью вернулись, вдруг собаки - в лай. Чихнуть не успели, а нам в рожи со всех сторон винты! Белые, стало быть! "Кто такие?! - орут. - Партизаны? Красные?" Я - в сопли, батя тоже ростом присел. Требуют, значит, дорогу на Иркутск, к монголам уходить... С Широкой, сам знаешь, любой ручей туда выводит... Чужие, значит, тайги не знают... Батя, когда языком справился, говорит им: "Любой тропой идите - на Иркут придете!" Подходит вдруг такой высокий, с усами, самый главный из них, смотрит на моего отца, как подраненная лосиха, и говорит: "Нам надо за большой порог кратчайшим путем и до темноты. Выведешь... - тут он оглянулся, подозвал мальчишку-офицера, приказал чего-то. - Выведешь, говорит, - вот это будет твое! Не выведешь - расстреляю!" - Селиванов поднялся, подошел к стене, снял ружье. - Вот это самое ружье и показал бате. У того так глаза и забегали. Через час, - говорит, - за порогом будете, ваше благородие! Главный в меня пальцем ткнул: "Сын? От мобилизации прятал?" Батя ему то да се. Он махнул рукой. "Сын с тобой пойдет! Обманешь - обоих расстреляю". Вывели мы их на порог Березовой падью. Я от страху чуть не помер. Шлепнут, думал, чего им, дело привычное! Ан нет! Пришли. Главный ружье бате в лапы. "Пошел, - говорит, - назад!" Назад шли - пулю в спину ждали... Обошлось! К зимовью пришли потемну. Батя полночи с ружьем этим обнимался. - Селиванов погладил ложе, провел ладонью по стволам. Барское ружье! Ишь чего, серебро раскидали, баловство! А батя того и обнимался с ним, что знал будто, что попользоваться не придется... Утром только проснулись, за окнами - собаки... И снова нам винты в рожи. Красные, значит. За теми, белыми... Опять же главный батю за грудки, пистолет в зубы. "Где белые?" Батя трясется. "Не знаю", - говорит по глупости мужицкой. А следов-то вокруг! Папироски офицерские... Выволокли нас на свет Божий... Звездачей вдвое больше, чем белых. Главный в кожанке, глаза опухшие, губы синие - как упырь. Батю трясет, ругается... А мне бугай (вроде тебя) руку вывернул наизнанку и тоже чего-то требует. И повели мы их, значит, за белыми той же самой тропой. А белые за порогом заночевать собирались. Я при случае шепнул бате, дескать, постреля-ют нас первыми, что те, что другие. Батя молчит, а потом шепнул мне тоже кое-что... Селива-нов отнес ружье на место и, уже не спрашивал Ивана, плеснул в кружку самогон. Глаза его блестели, руки тряслись. - На Березовой, знаешь, когда к последнему повороту выходишь, обрыв по леву руку... черемушник там...
Иван кивнул.
- С этого места весь порог просматривается. Они-то ничего не увидели, красные, а мы с батей видим, там они еще. Батя тут меня под локоть, и мы с ним с обрыва и сиганули. Ей-Богу, Ваня, сегодня, когда мой камус за ветку зацепился и я мордой в снег ткнулся, а ты по следу... Два раза в жизни я такой страх имел... До самого низу батя молча бежал, а когда уже ушли, почитай, батя вдруг как заорет: "Попали, ой, попали!" Я к нему. А он стоит на коленях и орет, и ружье дареное обнимает. Потом упал. Промеж лопаток ему пуля вошла. Вот и пер я тогда его по гривам в обход Березовой пади. Мертвого пер. Нет чтоб остановиться да дых послушать... Дурной был. Аж до Листанной пади пер, чуешь, сколько! Там у нас с им тоже зимовьюха хреновенькая стояла. Там и похоронил... - Селиванов приумолк, грустноватыми глазами покосился на лампу. - Ни хрена не светит! Все стекло закоптилось. Ну вот. Продал я дом батин... Ну, это не к делу и тебе без интере-су. Потом кооператив стали сгонять. А потом решили, значит, базу делать. И нашелся же такой сукин сын, что Чехардак посоветовал! Я бы...
- Сам ты сукин сын! - огрызнулся Рябинин. - Я это дело подсказал. Самое удобное место для базы...
Селиванов выпучил глаза.
- Ты!
- Ну я! Если дело делать, то Чехардак самое место! И не жалею, что сказал!
- Ты! - снова ахнул Селиванов. - Дело? Да какое, Ваня, дело? Тайгу поганить - это дело?
- Чего обязательно поганить! Нужен в тайге продовольственный запас, чтоб не бегать по сезону за жратвой.
- Эх, Ваня! - покачал головой Селиванов. - На три года ты всего меня моложе, а мозгой - на десять лет...
- Ты зато больно умный!
- А ты глядел, как эта база строилась?
- Не мое дело - глядеть. Ну, был я поначалу, когда место искали...
- Ты вот, Ваня, в Бога-то, поди, не веришь? А я хоть тоже не шибко, но иногда думаю: впрямь Он есть. Если б тогда я знал, что это ты... И перекреститься не грех! - Закатив глаза, Селиванов перекрестился и покачал удрученно головой. - Понагнали мужиков-хомутников. Какие безобразия они учинять принялись - я тебе все рассказывать не буду, чтоб совесть твою не тормошить, потому что я ее, эту совесть, своим грехом погасил с избытком...
- Ты мою совесть не трожь, лучше свою поковыряй, там, поди, черноты, что на головешке

Где ты им место указал, там поблизости были у меня самые лучшие козьи загоны... А в версте от того места - зимовье, да такое, что справнее иной избы! Ну, пришли мужики! Был там среди них один губастый с зубами стальными, от ж... до шеи всякой дрянью расписанный... А я, значит, от кооператива будто на ту базу сторожем определился. Я ж на Чехардак с другого конца заходил, со своей деревни Атаманихи. А как дом продал, вообще без дома жил, зимой и летом в тайге. К одной бабке забегал два-три раза в сезон. А когда в Лучихе кооператив согнали и тайгу за ним закрепили, я туда подался, будто вообще человек новый, на Чехардак будто случайно напросился. А на базу, значит, сторожем.
Так вот этот, который расписанный и с железом во рту, он меня им жратву варить заставил... Чуть чего - сапогом под зад. Да не в том дело! Вечером костер разжигали, галдели песнями похабными, а потом всех вокруг костра расставлял и велел сс...ть в костер, чтоб погасить, значит! Вань, ты такое безобразие вытерпел бы?! А потом еще чего... Находил дерево, чтоб под ним муравейник был, то дерево велел свалить, залазил на пень и гадил в муравейник и ржал, как муравьи от его дерьма подыхали! А потом решил он, Ваня, учинить надо мной такое, о чем я тебе и рассказывать не могу! Если б это случилось, утром повесился бы! Сбегал я вечером в Березовую падь, поймал там гадюку (они только там и водятся) и подкинул ему, когда он на мху дрых. Она ему в руку, выше локтя, стукнула. К утру подох. Мужики перепугались и вон из тайги. Я было обрадовался, да через два дня все они вернулись, а с ними новый их начальник... И кто, ты думаешь? А вот тот самый, что за главного у красных был, когда мы с батей им тропу показывали. Я, конечно, тогда совсем мальчишкой был, да глаз у того острый. Стал он на меня коситься... И понял я, что уходить надо. А куда ж уходить из своих мест?
После к нему приехали еще какие-то, не мужики уже, а из новой власти, как я понял. С ружьями. Пальба началась вокруг. Били, что на глаз попадает, и все в сторону зимовья моего шастали. Вот тогда, Ваня, и объявил я им войну не на жизнь, а на смерть. - Последнюю фразу Селиванов произнес торжественно, но тут же ехидно ухмыльнулся. - На ихнюю смерть, потому что до моей смерти у них была кишка тонка! И вот теперь, Ваня, я открою тебе свой великий секрет. - Тут Селиванов поднялся со скамьи, подсел ближе к Рябинину, наклонился к нему и заговорил почти полушепотом. - Если стать спиной к тому бараку, что строить начали, то что впереди глаз будет, помнишь?
- Гора вроде...
- Во! А если пойти по тропе от той базы на выход, тропа куда сворачивает? Это помнишь?
- Направо, кажись...
Селиванов довольно хихикнул. Рябинина это рассердило, но он не подал виду, интересен был рассказ.
- А если, Ваня, верст пять топать от базы, что по леву руку будет?
Тут Рябинин ответил быстро.
- Ну скала.
- Память у тебя, Ваня, как золото червоное! Точно, скала! А какая?
- Ну чего пристал! Обыкновенная скала, говори дело!
- Да это же и есть самое дело! Это, Ваня, та самая скала, что против базы гора!
- Чего мелешь-то! - зарычал Рябинин. Селиванов сиял, как тот бок самовара, что отсвечивал лампой.
- В том-то и хитрость, что тропа от базы направо сворачивает круто, потому как там завал каменный в двух местах, а влево забирает чуть-чуть, то на шаг, а то и менее, зато все пять верст! И получается, что тропа та дает круг и за гору заходит, где она скалой смотрится! Эту тайну мне батя открыл. Когда выйти из тайги надо было налегке, прямым ходом вчетверо короче. Круто шибко, особенно когда на тропу спускаешься с той стороны, зато быстро! Дырка твоя заживет, я тебе этот фокус в натуре покажу! Селиванов довольно хлопнул по коленкам. - И что же я сделал, Ваня! Батя мой запасливый был, приберег на Гологоре винтовочку с гражданской да пару лент, что вояки крестом по пузу носили. Гологор далековато, но ничего, я сбегал, принес винто-вочку, запрятал на вершинке. Около базы себе балаган построил стенкой к горе, чтоб сквозь стенку пролезть можно было тайно. И чего? Ждал! Герои настрелялись, мяса загрузили на лошадей, сам навьючивать помогал. А перед тем, как отбыть им, водой решил напоить их, дружков милых, чтоб жаждой не мучались! Да вот оступился... - Селиванов подмигнул .-Да и угодил в ручей со всей одежкой! Стреляки посмеялись надо мной и в путь тронулись, а наш главный их провожать поехал. Когда ушли, я при всем народе одежу снял свою, по кустам развесил и в одном исподнем в балаган залез, дескать, подремать. Сам через стенку, чащей да на горку. Как на крылышках взлетел, еще и ждать пришлось! Озяб. Гляжу - едут, руки в боки, языками чешут. Приложился я - не близко это было, напрямую шагов сотни полторы, - и как этот герой в кожанке мне грудью показался, я его и шлепнул. Он, Ваня, как мешок с дерьмом с седла вылетел! Я винтовочку в потайное место да вниз! Поцарапался, правда, страх как! Вылез из балагана, поеживаюсь, одежу сырую одеваю, давай мужикам в деле помогать... Через час они вертаются с трупом! Ну и началось. Один начальник страшнее другого приезжает, нюхает, по тайге с помощниками шарятся, а как домой вертаться, я на горку и - шлеп! Да самого главного! Потом, помнишь сам, целый отряд заявился, всю тайгу перековыряли, а уходили, я опять главного - шлеп!
Селиванов закатился смехом. Рябинин смотрел на него, как на сумасшедшего, широко раскрытыми глазами.
- Вот только этого последнего я мазанул, руку ему левую оттяпал, он теперь в Слюдянке судьей служит... И чего? Закрыли базу, Ваня! Я будто тоже испугался, перешел будто на Ледянку, а это же рукой подать до Чехардака! А туда носа никто не кажет. Потом, правда, еще ходили отряды, и слышал, поди, слух пустили, будто поймали кого-то... Я их не трогал... Вот она какая, моя история, Ваня, вся как есть! Будешь доносить, али как?
Не без волнения задал этот вопрос Селиванов, хотя все еще сиял от радости исповеди.
- Темный ты человек! - угрюмо проговорил Рябинин, но было в его голосе что-то очень похожее на уважение, или, может быть, страх почувствовал он перед мужичишкой, которого час назад сморчком почитал. - По закону надо тебя, конечно, за глотку брать, потому что ты власти враг...
- Нет, Ваня, - заспешил Селиванов. - Это - моя тайга, и твоя, и других, наша правда - третья промеж их правд. Я к им со своей правдой не лез, против их закону не шел! По их закону что сказано? Все для мужика! А что с того закона мужик имеет?
- Чего это ты за мужиков болеть начал? Сам мечтаешь им на горло наступить, - съязвил Рябинин.
- Ты все мои слова на веру не бери! Зол я на мужиков за хомутность ихнюю! Будь они рылом позлее, так ведь любую власть в свою пользу поправить можно! Разве не так?
- Если всякий будет власть поправлять...
- Не! - замахал руками Селиванов. - Я по тайге иду, по сосняку, положим, гляжу, под сосной березка растет, а через лето от ее только прутик сухой. Чего это? А не положено березке в сосняке расти! И нигде это не записано, а само по себе! И ежели живут мужики, так закон меж их сам установляется! Я на твои солонцы идти не моги и все! Это закон! А кто его писал? Никто! А когда он стал? Того и мой дед, поди, не помнил! Ежели ты дом ставишь, то у моего дома дерево валить не будешь, и мысли такой не придет. Это закон! И чтоб его блюсти, звездача с револьвером на брюхе не требуется! А коли закон такой, что ему соблюдаться нет мочи без револьвера, так он всем, кроме револьвера, поперек! Ты, Ваня, думаешь, что я звездачей со скалы шлепал из озорства или по лютости? А коли хошь знать, я каждый раз мозгу до ломоты доводил, чтобы свою правду понять в ясности!
- Убиец ты, вот и вся твоя правда!

На Селиванова, казалось, нападало отчаяние. Он уже не говорил, а кричал. По избе начал бегать. Лавка стояла поперек, и он каждый раз перешагивал через нее, кидаясь от одного угла к другому. Рябинин хмуро уставился в спинку кровати, но при всей нахмуренности на его лице были растерянность и тревога.
- Почему это я убиец? - кричал Селиванов. - А на войне все... - он махнул рукой, - они кого, зайцев убивали? И никто их убийцами не называет! А кто больше всех убил, им власть и почет!
- Дурак! - взревел Иван. - Это ж война!
- Я дурак? - досадно замотал головой Селиванов, словно жалуясь кому-то, кто мог быть за печкой. - А война-то отчего бывает?! Один царь другого в карты надул, а другой ему в отместку соплями камзол измазал! Потом взяли и напустили своих солдат друг на дружку. Солдаты друг другу кишки выпустили! Который царь без солдат остался, тот повинился! И вся война!
- Дурак ты и есть! - подтвердил Рябинин. - В эту войну народ с царем дрался за правду, а ты в тайге прятался!
- Сам ты дурак! - подскочил к нему Селиванов. - Твой отец с твоими братьями воевал! Где написана такая правда, чтоб отцу с сыновьями воевать?!
- Не тронь моих, гад, зашибу!
Рябинин приподнялся, сжав кулаки, готовый вскочить с кровати.
- Зашиби! - кричал, почти визжал Селиванов. Ногой лягнул скамью, чтоб не мешала. Скамья опрокинулась, опрокинула за собой оба табурета. Вдребезги разлетелась бутыль с остатками самогона. Кружки, звеня, покатились по полу. - А за что меня зашибешь-то? За правду? - Селиванов был похож на маленькую собачонку, что нацелилась на быка острыми, мелкими зубками. - Пусть моя правда нечистая! А твоя-то где? В чем твоя правда? Я звездачей со скалы шлепал, так это я им войну объявил за то, что они мою правду обгадили! Я тоже имею право войну объявлять! И каждый имеет право, если жизни нету! Убиец тот, кто жизни лишает, чтоб чужое иметь! А я за свое! А мужики? Что им с той правды, за какую друг другу мозги вышибали! Одно знаю, - отступая, сказал Рябинин, - для власти ты враг, и дел с тобой никаких иметь не хочу!
- Во заладил! - в отчаянии развел руками Селиванов. - Не враг я власти! Она мне враг!

эпизод5

Нынче же, ведя чужих людей в тайгу, испытывал он смешение чувств потому что больно по-разному относился к ним: к офицеру с дочкой и Длинному. И хотя понимал, что никому до него дела нет - один помирать едет, другая - хоронить, третий вообще - темнота да нечисть - все-таки хотелось их чем-то удивить, проявить свою удаль. После подъема долго шли по равнине. У ручья сделали привал. Случилось так, что мужики пошли в кусты, Селиванов остался один на один с Людмилой. Она спросила его вдруг:
- Вы человек бывалый, можете сказать, сколько ему осталось жить?
Селиванов захлопал глазами, вспомнив предупреждение офицера. Пытался дурачка разыграть. Она с досадой сдвинула брови.
- Только не притворяйтесь, что ничего не знаете! Я вам доверяю и прошу вас, не хитрите со мной!
От грусти в ее голосе и ему стало грустно.
- А сама-то откуда знаешь? Он же не велел говорить...
- Этот...- она кивнула туда, куда ушел Длинный.
- Да и сама догадалась бы...
- А какой же резон ему был говорить вам?
- Господи! - она прислонилась головой к стволу кедра, на корнях которого они сидели, и Селиванов не рискнул предупредить ее, что смола попадет в волосы. - Господи! Какое это имеет значение, кто что сказал! Сколько он еще проживет?
А разве Селиванов знал про то?
- Есть у меня корень целебный, будем поить, авось вытянем!
Нет, надежду в ее глазах он не зародил. Они остались грустно спокойными.
- Зачем этот идет? Чего ему надо? - допытывался Селиванов.
- Папин злой гений...
- Чего?
- Борец за идею. Впрочем, не знаю. Может быть, и борец... Но он злой. Вы его не задевайте. Я... - тут она вся съежилась, быстро оглянулась, - я боюсь его!
- Не боись! - затрепетал от радости Селиванов.
- Не таких видывали!
Она с сомнением посмотрела на него, он это сомнение понял. Чего там, мужик он не внушительный. Иван бы - другое дело! А вот еще неизвестно, кто из них для девки надежней оказался бы.
- Не боись! - подмигнул он ей. И сам в этот момент ничего не боялся.
Потом что было?.. Устроились в зимовье. Отец с дочкой на нарах, Селиванов с Длинным на чердаке. Бегал Селиванов за корнем, варил отвар, поил больного. Тот пил, морщился и кашлял. Длинный днями шатался по лесу, палил из пистолета в дятлов, спать заваливался рано. А Селива-нов часто допоздна просиживал на чурке в углу, слушая разговоры офицера с дочкой, иногда и сам встревал, если уместность была. - В Бога веришь? - спросил офицер.
Селиванов такого вопроса не ожидал, замешкался, соображая, как сказать лучше.
- Не верить грех, а верить мудрено... - пробормотал он и побоялся, что будет уличен в лукавстве, но тот будто не слышал ответа. Он смотрел на вершину селивановской горы, или даже поверх ее, и чуть покачивался.
- Сколько здоровых, сильных пытались проникнуть в Россию и гибли! А я прошел... И если это - Бог, то в чем Его воля, а в чем попущение?
Замолчал. Селиванов попытался развить тему.
- Когда солнце в глаза, тогда про Бога думать несподручно, вот ежели ночью...
- Ты прав, - серьезно согласился с ним офицер. - Солнце делает мир плоским, а ночь дает перспективу... Ночью познаешь суть величин. Свет сквозь тьму... Свет во тьме... Но мне этого уже не успеть понять, хотя жизнь этим начиналась. И была Истина, как будто сама собой... а потом будто дымкой подернулась и превратилась в привычку. А жизнь пошла сама собой... Что еще было тогда? Была еще летняя ночь, когда Николай Александрович рассказывал о себе дочери и Селиванову. Луна успела перекочевать из одного окна в противоположное, фитиль лампы подрезался трижды, и трижды кипятился чай. В эту ночь кашель отпустил больного на отдых, а думалось - на выздоровление.
Рассказывал он о том, как бедствовал в Китае после перехода границы, как странно погиб полковник Бахметьев, как перебрался в Европу и обучился шоферскому делу, как обретал надежду в среде белого воинства, верного своему знамени, как нашел женщину... И об этом рассказал, хотя и не сказал, как потерял ее.
Чувствовал Селиванов, что разговор этот вроде как исповедь, но не совсем, потому что не живет человек без порчи и греха; об том же больной умалчивал и жизнь свою рассказывал, как сам видеть ее хотел и дочке это видение передать. Интересен был Селиванову его рассказ, да непоня-тен. Хотел он услышать, что есть "белая" правда, рассказ же офицера был про благородство, а про правду все так, будто она - сама собой; и была для Селиванова она - эта из рассказа лишь проглядывающая "белая" правда предпочтительней правды "красной" лишь тем, что никак не касалась его самого, на жизнь не замахивалась, пролетала гордым словом где-то много выше его головы, оставляя Селиванову право на его правду "третью". И той недоброй жалостью, какой жалел всех, в землю полегших за правду "красную", той самой пожалел он за "белую" правду полегших мужиков; и папаню своего вспомнил благодарно за то, что сберег сына от чужих страстей; и о себе подумал с достоинством, что не положил себя угольком в чужой костер. Еще подумал о том, что если бы весь российский мужик сообразил так же, как он, кто бы тогда с кем дрался? Ведь красные и белые молотили друг друга мужиком, а если бы он своей правде верен остался, что тогда было бы? И, улучив момент, спросил осторожно:
- Вот когда б мужики не пошли ни за красных, ни за белых, чем бы тогда все дело кончилось?
Офицер посмотрел удивленно, лицо помрачнело. Не сразу ответил.
- Пустое спрашиваешь. Те, кого ты называешь мужиками, народ то есть, он не сам по себе...
Селиванов торопливо перебил:
- А я вот сам по себе, и папаня мой был...
Тот с досадой махнул рукой.
- Случайность. Глушь. Если белым не помогал, значит, помогал красным. Невмешательство - тоже помощь!
Селиванов хотел возразить, но опередила Людмила.
- Но, папа, они тоже говорят - ,,кто не с нами, тот против нас!"
- И они правы! Кто не с ними, тот против них! А я все равно сам по себе! - упрямо вставил Селиванов.
- Если бы так, мне помогать не стал бы!
Селиванов ткнул пальцем туда, где спал Длинный.
- Ему не стал бы! Я хорошему человеку помогаю.
- Нет хороших людей! - резко возразил офицер. - Есть правые и неправые!
- А он какой? - Селиванов снова ткнул пальцем туда же.
Офицер явно смутился.
- Борьба ожесточает... Идеалисты погибают первыми...
Это был не ответ, и Селиванов самодовольно хмыкнул. Но весь этот разговор был ему нужен, он укрепил его в своей вере и правде. Не только отдельных людей, но и все в жизни привык он представлять для собственной ясности в образах тайги, как бы переводя жизненную многоголоси-цу на язык ему понятный и доступный. Власть, что царила там, везде за пределами тайги, он представлял себе в образе разъяренного кабана, не только четырьмя свинячьими копытами приросшего к земле, но и всей своей неуклюжей плотью. Опасный зверь, нет слов! Но разве нет на него сноровки да смекалки!
А вот "белую" правду, как она рисовалась со слов офицера, Селиванов видел этаким козлом таежным, с мощными рогами на голове, парящего в вычурном, затяжном прыжке, или склонив-шим голову в боевой готовности всеми выкрутасами рогов навстречу противнику. Но в высоком прыжке наиболее уязвим он для пули, а рога больно хитро закручены, чтобы быть надежным оружием. Кабан порвал козла! А в кабаньем царстве кем нужно быть, чтоб выжить? Понятное дело, росомахой! Пакостный зверек, не без подлости. Но Селиванов себя со зверем не путал... Вспомнил про Длинного, и засосало под ложечкой. "А может, плюнуть на все, смотаться на Гологор или еще куда, пусть Длинный с егерем стакнутся!" Но знал - не выдюжит Иван против того, уступит, да и прав не уступать не имеет. И от сознания, что он, Селиванов Андриан Никанорыч, единственно может развязать этот колючий узелок, такой к себе почтительностью преисполнился, что даже прикрикивать стал на егеря: не гоношись, мол, попусту, если в своем доме - не хозяин, отыдь в сторонку, а мы уж сами...
Иван взглянул на него недобро и стал листвяком согбенным посередине избы. Селиванов подмигнул ему, и они вышли. На ступеньке крыльца Иван по-песьи взглянул другу в лицо. Очень хотелось покуражиться Селиванову, да времени не было - предстояло еще возвращаться на Чехардак, сегодня же.
- Значит, чего, - сирота она. Отца ее я схоронил на Чехардаке вчера. Деваться ей некуда. У меня, сам знаешь, каков дом. Так что, Ваня, пущай у тебя побудет малость, а там придумаем...

И тут Селиванов очень тихой мыслью спросил себя, хотел бы он, чтобы Бог был? Почувство-вав кощунство в самом вопросе, он даже вслух сказал: "Понятное дело!" Но про себя однако, и почти без страха, подумал, что не хотел бы он, чтобы Бог был, потому что, если Бога нету, он, Селиванов какой есть - на жизнь свою не жалуется, удовольствие в ней имеет, а после, когда умрет, не будет у него ничего - ни хорошего, ни плохого. А если, не дай Бог, Бог есть, тогда совсем другой меркой обмерится его жизнь. А мерка эта может быть такая, что сидеть ему на том свете вечно по уши в кипящей смоле. А там от мук и подохнуть нельзя, чтобы избавиться!
В поисках смолевого кедра он оказался рядом с могилой офицера. Взглянув на нее, удивился, почему смерть хорошего человека, которому он всей душой хотел жизни, не взбаламутила его так, как та, которую сам сотворил, хоть и против своей воли.
"Поди, совесть растормошилась, ведь как-никак, - а убивать грех!" Селиванову приятно было так подумать, и хотелось еще думать о себе как-нибудь особенно, чтоб было и совестно и гордо.

 Потом они с Иваном перекинулись фразами о том, о сем, и когда уже Селиванов совсем было успокоился, Людмила подошла к нему вплотную, так что он вынужден был подняться с табуретки, и потребовала тихо, но решительно:
- Расскажите мне все!
- Ну вот! - ахнул Селиванов. - По-новой бабка пошла курей считать. Я ж говорил...
Но под ее взглядом голос его перешел на невнятное мычание, он замолчал, облизывая губы, умоляюще глядя на Ивана. Тот сидел в стороне, не подымая глаз. Селиванов беспомощно плюхнулся на табуретку.
- Он жив? - спросила Людмила.
Тут бы и подхватить, раз она еще надеется, да сочинить чего-нибудь, но в мозгах - студень бараний.
- Да говорите же!
- Не рви душу человеку, коли врать не умеешь! - угрюмо сказал Иван. Людмила быстро обернулась к нему, испугом зашлось ее лицо.
- Шлепнул он его! - ответил Иван на ее молящий взгляд.
- Как... шлепнул?!
- У тебя что, язык отняло?! - взревел Иван. - Я за тебя говорить не обязан!
- Ну, это...- виновато заспешил Селиванов. - Бить он меня начал, с револьвера стрелял... он в меня, я в его... ну и... того...
Она как-то странно кивнула головой и отошла к окну.
Он подбежал к ней.
- Погибла б ты с ним! Ни за что ни про что! А какое его дело и правда его какая, про то ни ты, ни я не соображаем! А тебе жить надо!
- Вы тоже недобрый... - проговорила она так тихо, что Иван не услышал.
- О том после судить будем! - Селиванов отошел, надел куртку, кинул на голову картуз.- Дела у меня... к вечеру приду...

эпизод6

А дочь... всё в порядке, Ваня, - заговорил тот быстро и облегченно. - Вырастили! Нужды она не знала, сама тебе скажет! Выучилась она на учительницу, замуж вышла, за учителя тоже... Ничего мужик...
Последнее Селиванов проговорил не очень уверенно и, поймав вопрос в глазах Рябинина, поторопился разъяснить:
- Муж он ей хороший, ей-Богу, не обижает... Шибко партийный он только, у меня с ним разговору не получалось...
- Дурак, что ли?
- Чтоб сказать дурак, оно вроде и нельзя! Сам увидишь! Людишки так вокруг все поизменя-лись... Жить-то полегче стало. И оно понятно! Ежели один будет пахать с утра до вечера, то другой грабить будет не успевать... Да и власть вроде в лютости поостыла, а мужик ей тут же гимну подпоет под ее ж трубы... А людишки, они теперь, окромя взаправдашних дураков, безглазые какие-то... Смотришь им в зенки, а там только большой кружочек да малый. Малый туда-сюда бегает... А жизни в ем нет! Глядишь на человека, а человека не видишь! Ему сс...ь в глаза, а он тебе про культю личности...
- Не мели! - с досадой перебил его Рябинин. - Дочь-то про меня знает?
Селиванов опять глазами забегал.
- Ты ведь, Ваня, того, враг народа... Как бы ей жить-то? Пытала она по детству, где, мол, мамка да папка... Ну, говорил, мамка, дескать, померла по болезни, а папка, ну это... пострадал, мол, безвинно.
Увидев страдание на лице Ивана и белеющий в костяшках кулак, он снова заспешил:
- Но худого слова про тебя не было, Ваня, сама тебе скажет!
- Как она скажет, - простонал Рябинин, - если не ждет меня! А если объявлюсь, каким глазом посмотрит на меня, каторжника!
- А как я ей скажу, так и посмотрит, и никак подругому! - вдруг заносчиво вскинулся Селиванов.
- Ты?!
Селиванов смутился.
- Баловал я ее, Ваня. Любит она меня, сукиного сына! Я ж ее мехами, как королеву, разукра-сил! А в Иркутск без гостинца не приезжал! Все мои стволы на ее работали! Да и я к ней прилепился сердчишком...
Тут ему показалось, что наболтал лишнего, и поторопился загладить болтовню.
- Но ты на меня ревность не имей, Ваня! Я ведь, если по правде, и сам тебя уже не ждал... А теперь я ее тебе передам, как в рамочке! Когда скажешь, и поедем!

эпизод7

Если тебе десять дали, пошто так долго был?
Рябинин смотрел в окно, ответил не сразу.
- Тяжко было. В побег ходил.
- В побег! - удивленно воскликнул Селиванов. - Так чего ж сюда не прибег?! Кто тебя здесь нашел бы?! Жил бы как царь таежный!
- Досюда добраться надо! - угрюмо ответил Рябинин. - Три раза я из лагеря уходил, и в первой же деревне вязали!
Селиванов хлопал глазами, карежась от стыда за друга.
- Да как же ты давался им? Неужто никто не уходил!
- Уходили, - вздохнул Рябинин. - Да только с кровью... А я того не хотел!
Наткнулся на непонимающий взгляд Селиванова, пояснил:
- Я себе воли за чужую жизнь не хотел! Не понять тебе...
- Точно! Не понять! Ни за что ни про что хапанули человека, загнали в загон, да чтоб за свою волю глотки не рвать - я того понять не могу! Ты уж извини, Ваня, только так вам и надо, стало быть, коли волю ценить не умеете. Хомутники!
Он раздраженно стучал ногой по полу и барабанил пальцами по столику у окна.
- А на что она, воля, - спокойно возразил Рябинин, - когда без облика человечьего останешься? Она - звериная воля получается! Я на зверей насмотрелся...
- А что полжизни в яме провел, это ты облик сохранил, да? А на что ж тогда жизнь? И на кой хрен бежал, если уйти не надеялся? Сроку себе прибавлял?
Рябинин поморщился досадливо. А что полжизни в яме провел, это ты облик сохранил, да? А на что ж тогда жизнь? И на кой хрен бежал, если уйти не надеялся? Сроку себе прибавлял?
Рябинин поморщился досадливо.
- Говорю, не поймешь! Невмоготу было... Иной раз скажешь себе: нынче на все пойду! А не получалось! Из зоны уйдешь, на дороге мужика встретишь и знаешь: сейчас побежит и расскажет, и найдут по следу... А все думаешь, может, не выдаст, рожа у него человечья, а почему бы душа - нет?
Селиванов хлопнул ладонью.
- Я этого не понимаю и понимать не буду! Но вот, не в обиду будет сказано, ты в Слюдянке напервой в церковь потопал, попу ручку целовал... Бог-то, Он чем тебе в яме помогал той?
- Помогал, - ответил Рябинин. - А чем, про то ничего сказать не могу... Не потому, что слов нету, а потому, что ты этих слов не знаешь.
Тот раздраженно хмыкнул.
- Не тебе Он помогал, ежели Он есть, а мне, и потому я своей волею жизнь прожил и никакая стерва меня с моей тропы не согнала! А ты для воли своей руки не хотел марать...
- Души, а не руки! - поправил Рябинин. - Руки - что!
- Ну, пусть души! А чего ж Он тебе не помог уйти, чтоб и душу соблюсти и воли не терять?
- Не надо об этом, Андриан! - попросил Рябинин. - Ни до чего мы не договоримся! Ты свое прожил, я - свое! Чего меряться-то?..
Селиванов налег грудью на столик.
- Так ты что, жизнь свою не жалеешь нисколько?!
- Жалею! - вздохнул Рябинин. - Но, кроме жалости, еще и другое понимаю кое-что, в другой раз поговорим... Невмоготу мне сегодня! Сам знаешь, куда еду!

Сколько лет прошло, когда стала сивой дымкой подергиваться прошлая жизнь, потом - туманом, потом - стеклом заиндевелым, а потом стала эта прошлая жизнь будто и не его вовсе, а кого-то другого, за кого душа лишь стонала иногда, но не болела. И тогда душа стала рождаться заново. Среди людей и нелюдей встретились люди другого мира, и он потянулся к ним, к их спокойствию и невысказываемой мудрости. И не понятием, и не принятием, а чувством познал их истину. Оттаяло замерзшее стекло, и открылся мир без конца и края, без начала и конца, и всякий человек за спиной в том мире отражался лишь добром своим и всем тем, что едино у людей. Вокруг было много объясняющих, рассуждающих, злобствующих и поломанных. Раньше он всякого пытался понять применительно к своей судьбе, но у каждого был свой язык и свои слова, а судьбы - разные, и были все чужими. Теперь же каждый открылся единой бедой и страданием, а в утешении и помощи становился братом.
Не гладок и не ровен был путь Ивана Рябинина и после того, как пришел к вере. Были срывы, сомнения хватали за горло, душили приступами отчаяния. Тогда взрывался он бесовской силой и совершал поступки дикие и нелепые. А как тому не случаться, когда изнасиловано естество человеческое, поруганы душа и плоть, когда сам облик людской искажен силой неправды! Но после, когда приходил в себя, каким чистым светом озарялась душа и высвечивала в себе всю темноту неизжитую...
Однако с неволей не смирился, никогда, ни единым словом не благословил ее, потому что если и понимал ее как благодать для прозрения, то не от добра, не от хорошей жизни объявилась для него нужда в этой благодати. Не может человек благословить боль, когда ножом вскрывает загнившую рану, чтобы предотвратить смерть.
И потому уходил в побег. Уйти или дойти уже не надеялся, но именно потому и уходил, что боялся привыкнуть к неволе. Боялся не срока, боялся забыть подлинный облик свой, облик человека, для свободы рожденного. А когда помер самый главный начальник всех лагерей и когда начали выпускать безвинных, а его это не коснулось за то, что убегал и терпения не проявил к судьбе, тогда был самый тяжелый для него год, когда чуть было не порушил веру в себе, чуть руки на себя не наложил с отчаяния. И потом, когда опомнился, не обнаружил уже в себе жизни обычной, что состоит из надежд и грез, и всем внутренним взором обратился к той жизни, которая есть истин-ная правда обо всем и про все. По-новому зазвучали для него слова молитв, а каждое слово такую тяжесть в себе выявило, что произносил его одно, а высказывал в нем тысячу. Душа зацвела новым цветением, и радости мира, коих лишен был неволей, пережились многократно и полно, и полнее потому, что, отрекшись, наконец, от жизни внешней, открыл себе глаза на жизнь, что в нем пребывала неуслышанной и неувиденной. Познал гордыню в себе и то, какую радость она удавли-вает в человеке. Когда в первый раз на минуту лишь испытаешь, каково пребывать в простоте сердца, после того гордыня горбом покажется! Воистину горбом, потому что при отречении от нее полностью - вся плоть в человеке вопиет противностью.
Однажды, без особой мысли об том и без всякого лицедейства, вдруг взял и простил обидчика. Раньше тоже, бывало, прощал, но всякий раз, как в табель заносил норму выполненную. А тут вдруг почувствовал, что не по долгу перед Богом простил, а просто обида сама ушла, будто ее и не было. Невелика была обида, да разве в том дело! Дело в светлости на душе, словно в затхлости карцера глотнул воздуха послегрозового. А после забыл и об обиде, и об обидчике, но весь словно замер, постигая в себе новое состояние тихого и радостного мира. Будто заходил он в домик, видимый со стороны всеми своими стенами по причине малости, заходил, - и оказывался домик внутри громадным и светлым дворцом, с бесконечным числом залов, лестниц и коридоров. И когда, вызываемый снаружи голосами суеты, возвращался и со стороны жизни суетной видел все тот же маленький домик, то трепетал сердцем оттого, что знал его тайну - внутри он больше всего того мира, в котором до того жил и страдал. Открылась главная правда. Мир радости человеческой необъятен в сравнении со всеми горестями, что могут выпасть по судьбе. Но нужно только найти к нему дорогу, и каждый раз заново преодолевать каверзы ее, чтобы узреть свет иного мира.
Прежде сколько сил тратил он на притирку к людям: как бы доброго не обидеть, злого не разозлить, чужого не приблизить, близкого не утратить! Люди оказались такими непонятными и непонятливыми, а с ними нужно было жить и уживаться, и приспосабливаться к ним. Страдал от голода и холода, и от лихоимства, - от чего только ни приходилось страдать? - но самые большие обиды бывали от людей. Людьми страшна неволя, - так он думал еще недавно. Но все изменилось. Получилось, что вроде бы совсем думать о людях вокруг, то есть гадать, перестал, а просто принимал их теперь, какими они были сами по себе, без его мнения о них. И перестал ошибаться, и более того: как это получилось, понять сам не мог, но больше вокруг него оказалось хороших, а не плохих, людей. И тогда изменилось отношение к нему. И не годы были причиной тому, что чаще стали называть его то "папашей", то "отцом", то по имени-отчеству. А он-то его, это отчество, и сам, казалось, не знал, только и вспоминал, бывало, что на перекличках этапных.
Освобождение (хотя знал свой день) оказалось неожиданным. Тревога вошла в душу утром этого дня; потом, когда выкликали на вахту, когда прощался с людьми, скорбя за них, когда оформляли последние бумаги, тревога росла, обращалась в беспокойство; а там и смятение приш-ло, когда оказался за проходной и на все стороны открылись дороги, ведущие никуда и ни за чем.
В Рябиновку? Осталось ли что от дома? Вспомнил Селиванова, давно уж его не вспоминал. Первые годы все присматривался к новым этапникам, почему-то уверен был, что не миновать и Селиванову доли невольничьей. Думалось почему-то, что не выдержать ему этой судьбы, что сгинет непременно; и оттого со временем будто похоронил друга, вспоминая его как уже неживого.

эпизод8

Когда ребята подошли к Рябинину удивленно-радостные, они показались ему сыновьями. И вот уж воистину чудо: он, не почувствовавший в Оболенском свою плоть и кровь (или так ему показалось?), вдруг ощутил родственность к этим чужим мазурикам. Ему захотелось сделать для них что-нибудь хорошее, сказать что-то доброе, чего не сделал и не сказал он сыну своему. Но он не знал, что надо сделать и сказать, и потому стоял и улыбался.
- Вот это да! - воскликнул один, коренастый и широкомордый, щедро показав крепкие, редкие зубы. - Ты откуда, дед?
- Из Рябиновки. А вы?
- А мы с Тунки. Высокий вольт гоним. Тридцатый километр уже! - Парень оглянулся на своих и произнес восхищенно: - Вот это дед!
Другой, видимо, старший из них, протянул Рябинину руку.
- Дед, ты случаем не из сказки?
- Точно, - сказал Рябинин, пожимая мазутную руку. Хотелось добавить: мол, не дай вам Бог в эту сказку самим попасть, да ни к чему это было.
- Когда-то мой участок был,- сказал он, окинув взглядом соседние гривы.- Промышлял тут...
- Теперь твоему промыслу хана! - сказал один из парней с полным сочувствием.
- А ты не от избушки идешь, что там, за горой?
- Оттуда.
- Во! Мы сегодня туда переберемся, а то прежний балаган больно позади остался! Слушай, дед, приготовь нам жратву, ну, в смысле тушенку свари, а мы придем и вместе пир закатим, горючее имеется, спиртяга, значит, а? Сказку нам расскажешь! Мы сегодня рано кончим, план перевыполнили, а это дело, сам знаешь, отметить надо! - И, не получив еще ответа, крикнул: Генка, тащи тушенку!
Рябинин не только согласился, но обрадовался даже. И когда в его рюкзак натолкали банок, а на лямки навешали котелков, он, звякающий и гремящий, бодро направился назад, к разгромленному зимовью, забыв про усталость и ломоту в спине, хотя груз за спиной оказался изрядным. Рябинин теперь знал, чего он хочет от этих мазутных парней: расспросить о сыне. И неважно, что они его не знают, он спросит их о том, о чем сына спросить хотел. С ними ему будет свободно. Ведь они живут - значит, есть у них что-то, что к жизни их побуждает. У них есть ум, значит, они думают, у них есть родители, которые их любят.
Последняя мысль вдруг обернулась ознобом. Не выходит ли так, что ему надо учиться любить по-родительски? Многих людей он любил, но не подходит та любовь ни к сыну, ни к дочери с внучком, ни даже к Селиванову. И Бога он любит. Правда, всегда любил Его умом, но случалось, что любовь эта таким чувством оборачивалась, что одной только памяти об этом хватало на месяцы, чтобы трепетать от счастья пережитого...
А сын? Алкоголик, почти идиот... Должен он его любить? Но как? Слово "сын" крутится по кругу в голове, но никак с круга того в сердце не срывается.
А дочь? Это слово давно в сердце есть и никогда не покидало его, оттого боль, и обида, и еще какие-то чувства, к которым и присматриваться не хочется... Тянутся от него и к нему нити, тоненькие, слабые, и путаются от первого прикосновения и рвутся, и приходится их распутывать и связывать наново... И во всей этой работе - великое напряжение и смятенность. Господи, как тяжело! Прости, Господи, там было легче!
Знает Рябинин, что мысль эта греховна и сутью своей неверна. Не может такого быть, чтоб человеку в своем уме - в унижении и неволе легче было... Но какая смятенность! Ведь не было ее там!
Там ведь как думалось? Вот, кончится срок, а с ним испытание кончится. И радости воли - наградой будут. А мудрость понадобится на то, чтобы радость спокойно принять. Да разве так получается? Вроде и нет ропота на Бога, но смятение... А что есть смятение как не ропот?!
Первым делом насобирал дров, перекладину соорудил, котелки с водой повесил над еще не зажженным костром, чтобы потом только спичкой чиркнуть. И занялся зимовьем. Сколько всякого хлама выволок изнутри - тошнота сплошная! Нужно было чинить нары, топорик же взял с собой маленький, с резиновой рукоятью, много ли им нарубишь! Но нарубил; перестелил и укрепил нары. Берестой заделал одно окно, чтоб сквозняка не было. Дверь навесить не удалось, петли проржавели. Вырубил пазы в проеме, чтобы можно было дверь вставить изнутри; жилье без двери - не жилье! Притом думалось даже, что другим летом поставит новое зимовье, просторное и светлое. Прогонят просеку, протянут провода и - уйдут. Зверье вернется. И хоть останется в тайге шрам, так и со шрамом живут!
А зимовье он поставит такое просторное, что в нем вся его семья летом жить сможет. Разве вырастет человек нормальным, ежели таежным воздухом вскормлен не будет! Он и лечит, этот воздух, и молодит, и все в человеке к спокойствию и серьезности приводит.
Рябинин стал припоминать самые красивые места на участке, чтоб и родник, и сухость, и сосняк добрый. Там и будет зимовье ставить. Продумывал, как короче конную тропу туда проложить, чтобы кирпича завести для печки и прочие необходимые материалы. А лес на избу нужно валить не иначе, как в километре от места, чтобы зимовье будто от корней ближних сосен вырастало, чтоб ни один пень не досаждал глазу; хорошо бы рядышком две-три лужайки, где сенца подкосить для лошадей и для зверья таежного, да и запах сенный близ зимовья - всегда радость человеку. От селивановской суки щенков взять...
Вот опять же Селиванов! Рябинин все откладывал думу о нем, потому что много и крепко нужно было думать. А если много не думать, то не для него ли сберег Господь Селиванова - единственную душу родную! За такую мысль было стыдно, но разве могло такое случиться без воли Божьей, чтоб двадцать пять лет человек верность хранил другому человеку, кого уже и в живых не считал! Нечем рассчитаться ему с Селивановым... И тяжко стало за сухость и строгость свою ненужную. Но ведь и не виноват он, что больше удивлялся Селиванову, чем радовался. Все понять его хотел, а надо было не понимать, принять сердцем... Сам-то, поменяйся они с Селивано-вым судьбой, как жил бы?..
Колючая была мысль. Знал: взяли б тогда вместо него Селиванова, ведь, чего доброго, и отрекся бы от него? Было, за что брать его. Сам осуждал, да и сейчас не одобряет, но уже и не судит. И за что ж так прилепился к нему Селиванов? Не за что!
Рябинин закрыл глаза, стал прямо и, как раньше, когда нельзя было открыто сделать крестное знамение и молитву вслух произнести, сказал в уме те слова, какие означали благодарность Богу за все, что на благо свершается.
Когда открыл глаза, голова закружилась и на миг в сердце непорядок возник... "Устал!" - подумал он, прислушиваясь к рокоту машин на просеке. Как они стихнут, так и костер запалить надо. Тушенку сготовить долго ли... Подойдут - и готово будет.
А того момента, когда костер палить, он ждал с волнением, потому что знал, что принесет ему запах костра. За те годы приходилось не раз костер палить, похож он был на таежный, волновал и мучил, но лишь по похожести. У таежного костра аромат особый, и он никогда его не забывал, как и многие другие запахи жизни.
На ближний пень, каркнув, села кедровка, стукнула потресканный и пожелтевший срез пня длинным клювом, трепыхнулась крыльями. "Дуреха! сказал Рябинин, - заблудилась, что ли! Здесь тебе делать нечего! Лети в распадок, там кедрач-дубняк!" И махнул рукой. Кедровка взлетела и, сделав полукруг над поляной, исчезла в сосняке.
Не приспособлен человеческий язык для таежных голосов. Можно, конечно, натренироваться, учинив насилие над глоткой, но далеко не все звуки тайги передразнишь. С молодости это занимало Рябинина. Ведь у птицы - голос и у человека - голос, услышал - повтори, и заговоришь с птицей! Но нет, предел дан. И, наверно, для того, чтобы птица, да и всякая голосистая тварь, свободу свою охранять могла. Человек потеснить тварь может, закабалить, даже убить, - но не душой овладеть. Значит, ему это не положено!
Рябинин пытался вслушаться в голоса тайги, но сейчас все, что еще оставались на этом участке, подавлялись отдаленным шумом машин. Ему даже показалось, что рев бульдозера стал сильнее...
Он придирчиво осмотрел зимовье, вошел внутрь, поискал, чего б еще починить, но все требовало ремонта серьезного: печь, потолок, пол. Он вышел и замер в недоумении. Машины ревели громче, и что было странно, - ближе, теперь уже без всякого сомнения. Вой бульдозеров словно накатывался в его сторону. Что-то страшное, непонятное наплывало на сердце так, что оно должно было работать сильнее, будто защищаясь от наката грозных и опасных сил.
Рев, казалось, уже шел с самого верха гривы. Рябинин ощущал трепетание земли и деревьев. Рев подкатывался к горлу диким взвыванием моторов, и казалось: то ли чудища ревут, злобствуя, то ли земля кричит в отчаянии... Он все еще не мог сообразить, что бы это значило? Истуканом стоял у двери зимовья, и борода его вздрагивала в ответ сердцу, потерявшему ритм. И вдруг все впечатления дня, как в фокусе, сошлись - его озарило. Он ахнул и схватился за голову. Потом метнулся, нашел топорик и побежал изо всех сил. Он бежал туда, где в это мгновение сам антихрист, веками таившийся и подличавший в невидимости, выпрыгнул из мрака и спешит с ненавистью разрушить на земле все живое в коротком времени Божьего попустительства. Он бежал вверх по гриве, не ощущая, что сердце не поспевает за ногами, не замечая веток, хлестав-ших по лицу, камней и моховых ловушек. Бежал поперек завалов, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал. Когда же взлетел на гриву, сердце взлетело еще выше и потянуло за собой ввысь. Чтоб не улететь, он обхватил руками тонкую сосенку, припал к ней и с ужасом глядел на то, что свершалось внизу, у него под ногами.
Маленькие, дерганые бесы оседлали бесов могучих и яростных и рвались к вершине, сокрушая все на пути, оставляя за собой два нетленных следа смерти!
Рябинин увидел:
оборванные, грязные люди рвали на куски издыхающую лошадь, судорожно жевали, толка-лись и били друг друга кровавыми кусками мяса;
падающие деревянные опоры и глыбы земли рушились на людей, давили их, ломали ноги и руки, сплющивали головы;
в полутемном бараке в клубок сплетаются десятки тел, крики, кровь, мелькают ножи, выстрелы из окон, собаки...
Картины мелькнули перед глазами, ослепили, обожгли и вырвали с корнем сердце...
А было: парни на бульдозерах прорывались к зимовью. Они хотели торжественно появиться перед таинственным дедом, как древние муромцы на могучих конях. Круша все на своем пути, они вошли в такой азарт, что походили на малых детей, зарвавшихся в игре. Но зла в их душах не было. И когда перед ними вдруг появился старик с обезумевшими глазами, весь в ссадинах и крови, они застыли.
Взмахнув топором, Рябинин кинулся на ближайший бульдозер. - Ты чо, дед?! Ты чо?! - заорал водитель, торопливо дергая рукояти.
- Бесы!! - крикнул Рябинин так, что услышали его на втором бульдозере.
- Псих! - крикнул кто-то, и всех как ветром смело с бульдозеров. Топорик с резиновой ручкой отскакивал от металла, пока не попал на стекло. Вместе с осколками рухнул на землю Иван Рябинин. Рука с топором скребанула по земле и замерла

эпизод9

Придерживая Оболенского, он вышел с ним из ресторана. Было темно и холодно. Оболенский вырывался, кричал: "Не хочу!", получал тумака и всхлипывал.
- На вокзал пойдем, покимарим до автобуса... Не получились поминки по другу моему! Да иди ты, балда! Надоел ты мне...
Лампочка над входом в ресторан, еще несколько на столбах, а дальше темнота. Они плелись медленно, на ощупь. Торопиться было некуда. В конце проулка, около вокзала, на кривом телеграфном столбе светилась чудом уцелевшая лампочка. И здесь вот они нос к носу столкнулись с мальчишками из ресторана. Девки с ними не было.
- Ну-ка, дед, вытряхай карманы! - прошепелявил один из них, толкнув Селиванова.
- Чего-о!? - Голос перехватило. Мигом очнулся Оболенский, отступил в темноту.
- Карманы вытряхай! - повторил другой, понижая голос до баса.
- Ах вы щенки блохастые!! - задохнулся от ярости Селиванов. - Это вы на меня!? Да вы знаете, кто я есть? Да вы, мокрицы, такого в кино не видали! Ванька!
Но Оболонский растаял, как привидение. А парни стояли, криво ухмылялись и шевелили руками в карманах.
- Выворачивай карманы, старый хрыч, а то схватишь по геморрою!
Селиванова затрясло.
- Пугаешь, сопля косматая!? Да меня чекисты пугали и в землю полегли! Власть пугала да утомилась! А вы... А ну брысь отседа, недоделки!
- Санька! - с радостным изумлением завопил один. - Он - против власти! А ну врежь!
В глазах Селиванова сверкнуло. Его отбросило, но он не упал. Второй удар был по голове. Кто-то обхватил его сзади, кто-то шарил в карманах...
- Есть?
- Есть!
- Выблядки!! - заорал Селиванов. - Перешлепаю!!
- Санька, ковырни гада, чтоб не хрюкал!
От острого удара в бок Селиванов прогнулся в коленях и - отпущенный упал.
В проулке никого не было. Боль мешала подняться. Он дотронулся до бока и ощутил мокроту. И вдруг понял: ударили ножом. Конечно! По бедру потекло. И запах. Он знает этот запах... - Это что же? - спросил Селиванов. - Они меня убили? Они? Щенки?! - Обида заглушила боль. И вдруг сказал с облегчением: - Ну и слава Богу! Какого мне хрена жить! Вот и подохну сейчас под забором. Как мне и положено...
Он хотел лечь по-человечески, пока не потухнет сознание. И подохнуть спокойно. Он лежал посреди проулка, зажимал рукой рану, глядел в небо. И представлял себе: утром пройдет кто проулком, увидит его труп, испугается...
"А хоронить-то некому будет? - Мысль пришла внезапно. - В Иркутск ведь никто не сообщит... Вот до чего дожил!" - Он тихо всхлипнул. - "Господи, как обидно!.."
А смерть не шла. Не шла, сука! Помучить хотела: чтоб не от раны, а от обиды помер; чтоб жизнь свою проклял; чтоб умолял ее, смерть подлую, поторопиться; чтоб благодатью ее назвал!
Черноту хлебом не корми, дай ей о себе светлое слово услышать...
- Ай, Ваня! - шептал он. - Если ты есть где-то, радоваться должен: свидимся скоро! Хотя навряд - в разных местах находиться нам с тобой... Может, замолвишь словечко? Ведь тебе-то одно добро делал! Ту картечину что считать! От ее и следа не осталось. В ногу - это не в бок. Мне вон в бок, а и то терпимо...
И тут примерещилось ему, что он смех Иванов слышит. А Ивана не видать...
Разве справедливо Ивану смеяться над ним, когда смерть ему в глаза глядит?..
Спина меж тем заныла. На земле были камешки. Да и холод от нее шел. Селиванов поежился. И вдруг сообразил: "А рана-то, может, и не смертельная вовсе..."
Не успела мысль эта сквозь мозг пройти, как он уже был на ногах. В боку резануло, защипало, заломило. По ноге, до самой пятки, ручеек потек. Но разве ж это смерть?!
- Во жизнь собачья! - сказал он громко. - Помереть и то по своей воле не дадено...
Он озадаченно покачал головой. Зажал рукой рану и поспешно заковылял к вокзалу.

биография

В 1962 окончил Иркутский государственный педагогический институт. Преподавал историю в шкоде, был директором школы в Бурятии, затем — в Ленинградской области.
В окт. 1965 вступил во Всероссийский Социал-Христианский Союз Освобождения Народа (ВСХСОН). В марте 1968 осужден на 6 лет, на суде не раскаялся. В 1969 в лагере написал анонимную работу «ВСХСОН: состав, программа, методы работы, идеологические позиции, причины поражения», которая была переправлена на Запад.
18 февр. 1973 был освобожден. Сотрудничал с самиздатовским журналом «Вече» В. Н. Осипова. В 1974—75 — главный редактор самиздатского журнала «Московский сборник». За выпуск «Московского сборника» получил предупреждение о недопустимости «антисоветской деятельности» от КГБ. Уехал в Сибирь, где работал лесником и занимался литературной деятельностью. 1978 в издательстве «Посев» во Франкфурте-на-Майне вышла первая книга Л. Бородина «Повесть странного времени». Затем были написаны и изданы на Западе «Год чуда и печали», «Третья правда», «Расставание» — сначала по-русски, а затем в переводах на английский, французский, итальянский, немецкий языки.
13 мая 1982 был арестован и на суде 17—19 февр. 1983 за распространение антисоветской литературы осужден на 10 лет заключения и 5 лет ссылки. В июне 1987 был освобожден. В 1987—91 опубликовал в СССР все свои ранее изданные на Западе произведения.
На 7 съезде Союза писателей РСФСР в янв. 1991 был избран членом Секретариата Правления СП. С 1992 — главный редактор литературного журнала «Москва». («Наша идея — православная монархия, как мечта, как желание»).
В сент.—окт. 1993 не поддержал ни одну из боровшихся за власть сторон. Во время боя у телецентра «Останкино» вывозил раненых на своей автомашине. В 1965 приезжает в Ленинград для поступления в аспирантуру философского факультета. Темой для диссертации выбирает «Ранний (неокантианский) период философского творчества Н. Бердяева». Работы этого русского философа заставляют Бородина по-новому посмотреть на историю общественной жизни в стране. Через Н. Бердяева он знакомится с христианской доктриной развития общества, что сближает его с членами тайной политической организации «Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов» (ВСХСОН). Создателем и руководителем этой организации был И. Огурцов. В ее состав входили преподаватели и студенты ленинградских вузов, техническая интеллигенция городских предприятий. В основу деятельности была положена идея построения христианского государства социальной направленности, как она была изложена в работах А. Хомякова, В. Соловьева, Вяч. Иванова и Н. Бердяева. Религия рассматривалась только как социальный институт, несущий положительную мораль. Такая, во многом ограниченная религиозность была больше политическим действом, чем духовным поиском, о чем свидетельствует уже тот факт, что большая часть участников ВСХСОН (в т. ч. и сам Бородин) не были крещеными людьми.
Организация просуществовала не более 3 лет, ее деятельность была прекращена органами правопорядка. Вместе с Бородиным на скамью подсудимых попали 29 активных ее членов. В ожидании приговора, находясь в следственной тюрьме, Бородин пишет свои первые зрелые произведения: «Перед судом», «Повесть странного времени», «Вариант». Герои его произведений — выходцы из различных социальных слоев общества, они сталкиваются вокруг себя с проявлением лжи и насилия, но их одиночных усилий оказывается недостаточно, чтобы одолеть его. Их дело не находит поддержки, они остаются непонятными окружающим. Освободившись в февр. 1973, Бородин сближается с В. Осиповым, издателем первого легального машинописного журнала «Вече», где печатает несколько своих статей. После ареста В. Осипова одноименное издание с тем же идеологическим направлением (русская национальная идея) стало осуществляться русскими эмигрантами в Мюнхене; в Москве продолжением линии московского «Вече» стал рукописный «Московский сборник», редактором его был Бородин.
Кроме журналистской деятельности, Бородин в это время много работает над художественной прозой, которую отличает эмоциональная сдержанность и обращение к глубинам народного сознания. Главным действующим лицом его произведений становится рядовой сельский труженик, всем сердцем преданный родной земле; свою особую «третью правду» о жизни он готов отстаивать всеми возможными способами. Признание за рубежом не находит отклика на родине. Все это время Бородин вынужден скитаться вместе с семьей по стране в поисках угла и работы. Проживание в крупных городах России ему было запрещено. Но несмотря на сложное материальное и моральное положение покидать родину Бородин категорически отказывается, хотя такая возможность ему предоставлялась не один раз. Для Бородина всякая эмиграция, в сущности, всегда побег, в известной степени уклонение, потому что «всегда имеется альтернатива: остаться и бороться, бороться и погибнуть».
Главным мотивом выступлений Бородина как публициста на страницах мюнхенского журнала русской эмиграции «Вече» стало отстаивание российской государственности в том виде, в каком она была выработана на протяжении многих веков православной истории. В 1982 Бородина вновь арестовывают и за сотрудничество с западными изданиями осуждают на 10 лет лишения свободы и 5 лет ссылки, как «не ставшего на путь исправления». Его друзьям удалось передать рукописи Бородина за границу. В этот период выходит более 20 книг Бородина, переведенных на различные языки мира. В 1987 на волне «перестройки» дело Бородина повторно рассмотрено и писателя выпускают по амнистии на свободу. В 1990 в московском издательстве «Современник» выходит книга «Повесть странного времени», куда вошли лучшие произведения Бородина. В 1990 Бородин руководит отделом прозы журнала «Москва», а с 1992 становится его гл. редактором. При этом это издание обретает свой завершенный облик журнала русской культуры. В основе его культурной политики лежат два основных постулата: Православие и Российская государственность, как не подлежащие сомнению ценности. Этот журнал первым выводит на свои страницы целый христианский раздел «Домашняя церковь». Сам Бородин ведет «Страничку главного редактора», где им раскрываются основные вехи истории России. Разбирая свои старые конспекты и дневниковые записи, Бородин приходит к выводу относительно современного состояния общества: «Если и помнит российская история времена более тяжкие, то более лукавые — едва ли». Наиболее часто для сравнения нынешней ситуации в стране писатель упоминает Смутное время Московского государства, история которого наглядно показала, насколько взаимосвязаны Россия и Православие, что умаление одного за счет другого всегда приводит общество к деградации. Об этом и первая историческая повесть Бородина «Царица Смуты» (1996).

критика

Вячеслав Румянцев

«Третья правда», пожалуй, - самое известное произведение Л.Бородина. Часть критиков называет Селиванова носителем «третьей правды» в этой повести. Думается, закономерно, что сам герой ведёт родословную своей «правды» с гражданской войны: «Батя-то мой и от красных и от белых отмахался и меня уберёг. Пущай они бьются промеж собой, а наша правда - третья». Казалось бы, есть все основания отнести Селиванова к выразителям идеалов третьей - крестьянской - силы, которая в гражданскую воевала, когда вынудят. Воевала и против «белых», и - ещё чаще - против «красных».

И для Селиванова «белая» правда предпочтительнее «красной», потому что она «никак не касалась его самого, на жизнь не замахивалась, пролетела гордым словом где-то много выше его головы». В этом случае главным критерием в оценке событий является личная выгода, «я» героя. А на традиционный для русской литературы вопрос, как соотносится это «я» с народным «мы», Селиванов отвечает сам в беседе с Оболенским. На реплику «белого» офицера «народ <...> он не сам по себе» Андриан отреагировал так «А я всё равно сам по себе». Здесь, думается, речь идёт не только о «самости» по отношению к «красным» и «белым», но и по отношению к народу вообще. Поэтому в конце концов «третья правда» Селиванова - правда ЮЖиваго, правда самоценной личности.

Естественно, что и вопрос о сопротивлении злу силою решается героем следующим образом: «Пусть моя правда нечистая! Я тоже имею право войну объявлять! И каждый имеет, если жизни нету. Убиец тот, кто жизни лишает, чтоб чужое иметь! А я за своё!». Итак, в отличие от Романа Гуля (Р. Гуль «Ледяной поход»), изначально осознающего грех убийства, который всё же нужно взять на себя ради России, в отличие от Григория Мелехова (М.Шолохов «Тихий Дон»), убивающего на фронтах мировой и гражданской войн и страдающего от этого, Андриан Селиванов, защищая своё, разрешает себе кровь по совести. «Своё» или периодически возникающее «наше» соотносится не с соборной правдой, а с правдой природного человека, с дохристианской правдой Одно из ключевых слов, чаще других произносимое героем, выражающее его идеал - это воля. Однако воля в понимании Андриа- на есть не традиционная безбрежная свобода, а свобода, введённая в рамки законов природной жизни. В тайге Селиванов находит или просто приписывает ей то, чего недостаёт ему в обществе и в людях.

Во-первых, это постоянство, предсказуемость. Во-вторых, наличие закона, не позволяющего перешагнуть грань, за которой начинается убийство себе подобных. Сравнивая зверей с людьми, Селиванов, как и лирический герой «Кобыльих кораблей» С.Есенина, отдаёт предпочтение зверям из-за их меньшей жестокости. В-треть- их, в отличие от мира людей, где закон и человек существуют сами по себе, и каждый стремится установить свой закон, в природе, среди зверей главенствует неизменный, непреодолимый закон «нутра». Закон для всех.

В силу названных причин только в тайге Селиванов реализует себя как личность, обретает «право вольного голоса и свободы».

Л.Бородин, всерьёз изучавший творчество Н.Бердяева и русскую «религиозную философию» вообще, Л.Бородин, автор, в частности, блестящего эссе «Сотворение смысла, или Страсти по Бердяеву» («Москва», 1993, № 8), в характеристике Селиванова не случайно сводит понятия «воля» и «свобода», традиционно антиномичные в русском мире.

Через критику общества раскрывается смысл жизненной философии Селиванова. Право жить «самому по себе», «по своему пониманию и прихоти», по своей воле он отстаивает по-разному: от хитрости до вооружённого сопротивления власти. Некоторые высказывания Андриана, его теория о «людишках», которых убивать легко, и «человеках», которых убивать страшно, а также действия героя вроде бы дают основания поставить Селиванова в один ряд с Родионом Раскольниковым и другими приверженцами разрешения крови по совести. Однако в глубине души Селиванова - и это понимает Рябинин только перед смертью - живёт образ Божий. Отсюда и его оправдание, оговорки в разговоре с Иваном, и собственный приговор: «Убиец я».

Убивает Андриан, в отличие от Юрия Живаго, по идейным соображениям. Чехардак для него - это символ земли, не завоёванной «нынешней властью». Не часто, но последовательно Селиванов позиционирует себя как противник советской власти. Одна выходка в местном КГБ уже в конце повести чего стоит, её на нетрезвость героя не спишешь. Естественно, что не может понять Андриан мужи- ков-«хомутников» и Рябинина, трижды бежавшего из лагеря и вновь туда попадавшего из-за нежелания взять на себя кровь.

Однако тоска, подтачивающая «природную правду» Селиванова, свидетельствует о несовершенстве, ущербности её. Тоска по пра- ведно-человеческому сводит Андриана с Иваном, что лишь после смерти Рябинина понимает Селиванов. Это тоска по идеалу - ещё одно доказательство внутреннего здоровья героя (пусть и подорванного, с различными наслоениями грязи, греха), свидетельство наличия в нём того «золота народной души», о котором писал Ф.До- стоевский и которое он научился видеть в падших каторжанах, народе, человеке вообще

Итак, бездетной по сути «третьей правде» героев «Доктора Живаго» противостоит «абсолютная правда» духовного отца Селиванова и реальной матери Людмилы Оболенской. При этом, как явствует из всего творчества Л.Бородина, он придаёт особое значение личности женской. Писатель следует давней традиции русской литературы, согласно которой человека при человеческом - высоком, духовном - начале в вечности удерживает не столько «гений мужчины», сколько «гений женщины». О сути этого «гения» Л.Бородин высказывается вполне определённо в эссе «Женщина и «скорбный ангел»: «Женщина же, собой продолжающая жизнь, может ли быть не призвана к иному - к духовному сопротивлению Смерти, к отвращению к Смерти, к страданию при виде её?! Разве не этими свойствами её природы она всегда ближе к Богу, чем мужчина? Отцовско-материнская правда героев «Третьей правды» и в целом динамика растворения «я» индивида в другом, как правило, не замечается. Стало традицией делать акцент, зацикливаться на «самости» героев писателя как на некой правде свободной личности либо говорить о христианской правде Ивана Рябинина. И при этом не замечается другое, о чем сам Бородин сказал вполне определённо в интервью: «По большому счёту правда одна. И когда я писал эту повесть, слова «третья правда» у меня стояли в кавычках, это потом уже в издательстве их сняли. Да, Селиванов не находит правды, и правда Рябинина тоже неполна <...>. Тут скорее важны поиски правды, неуверенность в правде господствующей, попытка отойти от неё». Отталкиваясь от многочисленных суждений писателя, следует уточнить главное: правда одна - Божья. И можно без преувеличения сказать, что всё творчество Бородина направлено к постижению этой Правды

Андриан Селиванов в "Третьей правде”. Да разве этот хитрющий мужик, всю жизнь дуривший не только властям, но и односельчанам головы, "убиец”, на счету которого много погубленных людей, жмот, работавший только на себя, должен был стать любимым героем Бородина? А ведь стал! Не Рябинин, отсидевший полжизни и пришедший к вере, но именно Селиванов. Вот он бредет, покряхтывая и, как всегда, придуриваясь, к дому вернувшегося Рябинина. И с какой же художественной тщательностью изображает его автор, как старательно и художественно безупречно он затягивает момент его встречи с Иваном, всматриваясь и всматриваясь в его согбенную фигурку. И наоборот, в изображении Рябинина есть что-то неуверенное, скоротечное. Набросок, а не человек.

Не потому ли, что именно в Андриане Селиванове увидел Бородин образ той неразгаданной ни одним из "звездачей” и ни одним из белогвардейцев народной правды, которая позволила народу сохранить свою душу и лицо, не растранжирить их ни на одну из "идей” и не дать их погубить сторонним от народной правды людям?

Павел Басинский"Российская газета" - www.rg.ru

НЕСТЕРОВА Любовь Алексеевна

НРАВСТВЕННО-ФИЛОСОФСКИЕ ИСКАНИЯ

АВТОРА И ГЕРОЕВ В ПРОЗЕ ЛЕОНИДА БОРОДИНА

Впервые именно в «Третьей правде» Л. Бородина возникает образ героя (Иван Рябинин), идущего по нелегкому пути духовного восхождения. в «Третьей правде» автор пытается не просто обозначить позицию героя как одну среди многих других, но понять мотивацию воцерковления героя, новый образ его мыслей, прежде всего, в диалоге с «правдой» Селиванова.

план анализа эпизода