Опера "Иван Сусанин" 7 класс
план-конспект урока по музыке (7 класс)

Все написанные мною в угождение жителей Милана пьесы <...> убедили меня только в том, что я шел не своим путем, и что я искренно не мог быть итальянцем. Тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски [5].

Я думаю, что и я тоже мог бы подарить нашему театру достойное его произведение: пусть оно окажется не Бог весть чем, - я первый готов это допустить, - но это все же будет не так уж и плохо... Как ты полагаешь? Важнее всего найти сюжет. ; я, во всяком случае, хочу, чтобы все это было национальным, - прежде всего сюжет, а затем и музыка, так, чтобы мои дорогие соотечественники почувствовали себя дома, а за границей не приняли бы меня за хвастунишку и ворону в павлиньих перьях[6].

Дело в том, что первая мысль Глинки была написать не оперу, - но нечто вроде картины, как говорил он, - или сценической оратории. Все музыкальное создание в главных чертах его было уже в голове: помнится, он хотел ограничиться лишь тремя картинами: сельской сценой, сценой польской и окончательным торжеством. В этом виде с первого раза проиграл он мне всю оперу, рассказывая содержание, припевая и импровизируя, чего недоставало на листках. Я был невольно поражен оригинальностью мелодий, свежестию оборотов, глубиною гармонических сочетаний[7].

Когда я изъявил свое желание приняться за русскую оперу, Жуковский искренно одобрил мое намерение и предложил мне сюжет "Ивана Сусанина". Сцена в лесу глубоко врезалась в моем воображении; я находил в [ней] много оригинального, характерно русского. Жуковский хотел сам писать слова и для пробы сочинил известные стихи: Ах, не мне бедному, ветру буйному (Из трио с хором в эпилоге). Занятия не позволили ему исполнить своего намерения и он сдал меня в этом деле на руки барона Розена, усердного литератора из немцев, бывшего тогда секретарем е. и. в. государя цесаревича. Мое воображение, однако же, предупредило прилежного немца, - как бы по волшебному действию вдруг создался и план целой оперы, и мысль противупоставить русской музыке - польскую; наконец, многие темы и даже подробности разработки - все это разом вспыхнуло в голове моей [8].

Ему [Розену] предстояло немало труда: большая часть не только тем, но и разработки пьес [т. е. развивающие разделов оперных сцен] были сделаны и ему надлежало подделывать слова под музыку, требовавшую иногда самых странных размеров. Б[арон] Розен был на это молодец; закажешь, бывало, столько-то стихов такого-то размера, двух-, трехсложного и даже небывалого, ему все равно - придешь через день, уж и готово. Жуковский и другие в насмешку говорили, что у Розена по карманам были разложены впредь уже заготовленные стихи, и мне стоило сказать, какого сорта, т. е. размера, мне нужно и сколько стихов, он вынимал столько каждого сорта, сколько следовало, и каждый сорт из особенного кармана. Когда же размер и мысль [не] подходили к музыке и [не] согласовались с ходом драмы, тогда являлось в моем пиите необыкновенное упрямство. Он каждый свой стих защищал с стоическим геройством: так, например, мне показались не совсем ловкими стихи из квартета:
Так ты для земного житья
Грядущая женка моя.
Меня как-то неприятно поражали слова: "грядущая", славянское, библейское даже, и простонародное "женка"; долго но тщетно бился я с упорным бароном, убедить его в справедливости моего замечания возможности не было <...> Прение наше окончил он следующим образом: "Ви нэ понимает, это сама лутший поэзия" [9].