Открытый урок по "Искусству" 9 класс
материал по мхк (9 класс) на тему

Литературно-музыкальный спектакль «У войны не женское лицо».

1 акт 9 б

Ах, какие хочется возвращаться туда назад. Даже памятью. Страшно!

Если не забывать войну появляется много ненависти. А если войну забывают, начинается новая.

Когда посмотришь на войну нашими, бабьими, глазами, так она страшнее страшного.

Когда бы мы ни родились, но мы все родились в сорок первом.

Глава 1 «Война»

Я была как в обмороке. И когда я увидела первых фашистов… Вернее, даже не увидела, а услышала - у них у всех были подкованные сапоги, они громко стучали. Я смотрела на них, и мне казалось, что даже Земле больно, когда они идут...

Когда я увидела первого фашистского солдата, я не смогла слово выговорить, у меня отнялась речь. А они идут молодые, веселые и улыбаются. И где бы они ни остановились, где бы ни увидели колонку или колодец, начинали мыться. Рукава у них всегда закатаны. И моются, моются... Кровь вокруг, крики, а они моются, моются... И такая ненависть поднималась изнутри, что еле сдерживаешься. Так все внутри протестовало против того, что они здесь. Я не могла спать ночами.  

Когда я уходила на фронт, стоял прекрасный день. Светлый воздух и мелкий- мелкий дождичек. Так красиво! Вышла утром, стою: неужели я больше сюда не вернусь? Мама плакала, схватит и не отпускает. Я уже пойду, она догонит, обнимет и не отпускает... А я верила, что вернусь, что не погибну! Как это меня убьют; меня не станет?..

           Я просила маму: только не надо плакать. Это было не ночью, но было темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали, наши матери, провожавшие своих дочерей, они выли. Но моя мама не плакала, она стояла, как каменная. Но разве ей не было жалко меня? 0на держалась, она боялась, чтоб я не заревела. Я же была маменькина дочка, меня дома баловали. Они с отцом меня не пускали, а я только одним жила: на фронт, на фронт, на фронт!

Те, кирзовые, трехпудовые,

Слышу грубых подметок стук,

Вижу блики пожаров багровые

Я в глазах фронтовых подруг.

Словно поступь моей России

Были девочек тех шаги      

Не для шика тогда носили

Наши женщины сапоги.        

Как же эти обыкновенные девушки становились необыкновенными солдатами? Они были готовы к подвигу, но не были готовы к армии. И армия, в свою очередь, не была готова к ним, потому что в большинстве девушки шли добровольно.

Глава 2     «В армии»                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             

Шинели нам дали  большие, толстые,  мы в  них, как снопы,  не  ходим, а валяемся. Сначала даже сапог на нас не было. Сапоги есть, но размеры-то  все мужские.

        Потом заменили нам  сапоги, дали другие  - головка сапог красная, а голенища - кирза черная. Это уже мы форсили!

Все худые, маленькие, гимнастёрки висят на нас. Кто умел шить, немного на себя подогнали.

Девушки приехали с прическами. У меня тоже косы вокруг головы. А как их промыть? Сушить где? Вы их только помыли, а тревога, вам надо бежать. Наш командир велел всем косы состричь. Девчонки стригли и плакали.

Платья, туфельки на каблуках... Как нам жалко их, в мешочки позапрятывали. Днем в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед зеркалом.

Мы пришли необученные, кто в каком звании — не понимали, и старшина нас все время учил, что теперь мы настоящие солдаты,

должны приветствовать любого выше нас по званию, ходить подтянутыми, шинель на застежках.

Но солдаты, глядя, что мы такие молодые девчонки, любили подшутить над нами.

Послали меня однажды из медсанвзвода за чаем. Я прихожу к повару. Он на меня смотрит:

—        Чего пришла?

 Я говорю:

—        За ча-ем...

—        Чай еще не готов.

—        А почему?

—        Повара в котлах моются. Сейчас помоются, будем чай кипятить... Я приняла это вполне серьезно, взяла свои ведра, иду обратно. Встречаю врача:

—        а чего ты пустая идешь? Я отвечаю:

—        Да повара в котлах моются. Чай еще не готов. Он за голову схватился:        

—        Какие повара в котлах моются?..

Вернул меня, выдал хорошенько этому повару, налили мне два вера чаю.

Несу чай, а навстречу мне идут начальник политотдела и командир бригады. Я тут же вспомнила, как нас учили, чтобы мы приветствовали каждого, потому что мы рядовые бойцы. А они идут двое. Как же я их двоих буду приветствовать? Иду и соображаю. Поравнялись, я ставлю ведра, обе руки к козырьку и кланяюсь одному и второму. Они шли, меня не замечали, а тут остолбенели от изумления:

—        Кто тебя так учил честь отдавать?

—        Старшина учил, он говорит, что каждого надо приветствовать. А вы идете двое и вместе...

Все для нас, девчонок, в армии было сложно.

Очень трудно давались нам знаки отличия.\

           Когда мы прибыли в армию, еще были ромбики, кубики, шпалы, \

и вот сообрази, кто там по званию.\

Скажут — отнеси пакет капитану. \

А как его различить? \

          Пока идешь, даже слово «капитан» из головы вылетит.

Прихожу:

—        Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это...              

—        Какой еще дяденька?                                                                                  

—        В синих брюках и зеленой гимнастерке...

  Запоминалось не то, что этот лейтенант, а тот капитан,\

             нам запоминалось другое:\

красивый или некрасивый,\

       рыжий или высокий...

В 42-м меня назначили командиром женского дивизиона. После знакомства комиссар полка сказал:        

 «Учтите, капитан, что вы принимаете не обычный, а девичий дивизион. В нем половина состава девушки, люди, требующие особого подхода, особого внимания и заботы»

. Я, конечно, знал, что в армии служат девушки, но плохо себе это представлял. Мы, кадровые офицеры, несколько настороженно относились к тому, как слабый пол овладеет военным делом, которое всегда было мужским.

 ВСЕ          Федот Евграфыч, \

надел фуражку,

ВСЕ       вышел \

и оторопел:

\ перед домом стояли две шеренги сонных девчат.     \

Старшина было решил, что спросонок ему померещилось,   \

 поморгал,   \

     но гимнастерки на бойцах по-прежнему бойко торчали в местах, солдатским уставом не предусмотренных,  \

а из-под пилоток нахально лезли кудри

\всех цветов

и фасонов.

- Та-ак, нашли, значит, непьющих... Разойдись, обустраивайтесь.

   Зенитчицы оказались девахами шумными\

   и задиристыми, \

и старшина ежесекундно чувствовал, что попал в гости в собственный дом: боялся ляпнуть не то, сделать не так (смех), а уж о том, чтобы войти куда без стука, не могло теперь быть и речи, и, если он забывал когда об этом(визг) ,

       сигнальный визг немедленно отбрасывал его на прежние позиции.

Пуще же всего Федот Евграфыч страшился намеков и шуточек насчет возможных ухаживаний\  

и поэтому всегда ходил, уставясь в землю,  \

словно потерял денежное довольствие за последний месяц.

Вскоре комендант начал на каждом углу хрипеть да кхекать,

\словно ... был стариком...

А началось все с того, что жарким майским днем завернул он за пакгауз и обмер: в глаза  брызнуло таким неистово белым, таким  тугим да еще многократно помноженным телом, что Васкова аж в жар кинуло (кашель): все первое отделение во главе с командиром младшим сержантом Осяниной загорало на казенном брезенте в чем мать родила. И хоть бы завизжали, что ли, для приличия, так нет же: уткнули носы в брезент,\

    затаились,\

 ВСЕ            и Федоту Евграфычу пришлось пятиться, как мальчишке из чужого огорода.

                                                             (Борис Васильев «А зори здесь тихие»)

Глава 3   «Медсёстры»

                        (операционный стол)

Санитарные машины одна за другой подходят, машины большие, «студебеккеры», раненые лежат на земле, на носилках. - «Кого брать первыми?» —

«Тех, кто молчит...»

И пошло... оперируешь сутками, И через два человека третий — мертвый. Не успевали всем помочь...

Сутками стояли у операционного стола. Стоишь, а руки сами падают. Бывает, уткнешься головой прямо в оперируемого. У нас отекали ноги, не вмещались в кирзовые сапоги, до того глаза устанут, что трудно их закрыть

День и ночь работали, были голодные обмороки. Есть что поесть, но некогда...»

            Женщина от жалости взрослеет. Я была девчонкой, меня бы саму еще пожалеть, но столько увидела и пережила уже в первый год войны, что чувствовала себя взрослой женщиной. Когда вот такому мальчишке на твоих глазах отрежут руку или ногу, детское быстро выветрится из головы. И он всю ночь кричит: «Дошли? Дошли? Вперед, ребята...»     (держат больного)      А ему пошевелиться нельзя. Не было одинаковых ран. Каждого война калечила по-своему... У одного, помню, вся грудь вывернута. Умирает... Делаю последнюю перевязку и еле держусь, чтобы не зареветь. Скорей, думаю кончить и где-нибудь забиться в угол и нареветься. А он мне: «Спасибо, сестричка...» — и протягивает в руке что-то маленькое, металлическое, Я посмотрела: скрещенные сабля и ружье. «Зачем отдаешь — спрашиваю. «Мама сказала, что этот талисман спасет меня. Но он мне уже не нужен. Может, ты счастливее меня... — сказал так и отвернулся к стенке.

(. закрывает ему лицо простынёй)            

                                        ( сворачивает и уносит простыню, все смотрят на неё)

Но девчонки были на войне не потому, что им нравилось убивать. То была критическая ситуация для страны, для народа. Когда профессора просились в ополчение... Заметьте, девчонки шли добровольно, а трус сам на фронт не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу... Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало... Все лежали... Они не были все убиты, они были раненые. Немцы бьют, огня не прекращают... Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья...                                                                    

Побледнев,

Стиснув зубы до хруста,

От родного окопа

Одна

Ты должна оторваться,

И бруствер

Проскочить под обстрелом

Должна.

Ты должна.

Хоть вернешься едва ли,                                        

Хоть "Не смей!"

Повторяет комбат.

Даже танки

(Они же из стали!)

В трех шагах от окопа

Горят.

Ты должна.

Ведь нельзя притвориться

Перед собой,

Что не слышишь в ночи,

Как почти безнадежно

"Сестрица!"

Кто-то там,

Под обстрелом, кричит...                                                                                      

                                                (?)

И тогда я, сняв ушанку, стала во весь рост, сначала тихо, а потом все громче запела нашу любимую довоенную песню « Я на подвиг тебя провожала» (поёт) Умолкло все с обеих сторон – и с нашей, и с немецкой. Подошла к раненому, нагнулась, положила на санки-волокуши и повезла к нашим. Иду, а сама думаю : «Только бы не в спину, пусть лучше в голову стреляют.» (поёт) Но не раздалось не одного выстрела, пока не дошли до наших.…    

\Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожженных сел, казненных городов,

По горестной, по русской, по родимой,

Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,        

И ветер, разносивший жаркий прах,  

И девушек, библейскими гвоздями

Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,          

И коршун рвал добычу на глазах,

И метил все бесчинства и все казни

Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,

Я сёла, словно летопись, листал              

И в каждой бабе видел Ярославну,          

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

- Россия, мати! Свете мой безмерный,

Которой местью мстить мне за тебя?

2 акт 9 а

Глава 4            «ПИСЬМА»    

            Почтовый работник носила письма на передовую. Простенькое дело,

незаметное на войне. Но когда девушки появлялись в траншеях с полными почтовыми сумками,

командиры радовались:

 «Молодцы, девчата, самые дальнобойные снаряды привезли».                                              

\   Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой.

Они приходят,

Дорогие письма

Из дальних сёл,    

Из дальних городов,

Где жили, где росли,

Где родились мы,                                                                

Где каждый встречный

Нас обнять готов.

Мы верили, что письма вновь придут

С знакомою печатью на конверте.

Мы знали: каждый дом наш - наш редут

И каждая семья - сильнее смерти.                          

Опять весна над русскими полями.

Ты писем ждёшь, недели торопя.

Их много с фронтовыми штемпелями

Скопилось за два года у тебя.

Пускай у писем далека дорога

От обжитых землянок фронтовых,

Но эти письма я руками трогал,

 и ты, читая, будешь трогать их.        (1942 г. Степан Щипачёв)        

А что мы знали тогда про любовь? Если что было, то школьная любовь, а школьная любовь ещё детская. Я помню, как мы были в окружении…Нас со всех сторон жмут и жмут. Мы уже решаем: ночью или прорвёмся, или погибнем. Думалось, что вернее всего погибнем… Не знаю, рассказывать вам это или не рассказывать.

Сидим мы, ждём ночи, что всё-таки сделать попытку прорваться и лейтенант Миша, комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было девятнадцать, не более…И он мне говорит:

-Ты хоть пробовала?

-Чего пробовала? - А есть хотелось страшно.

-Ни чего, а кого…Бабу!

А до войны такие пирожные были.

-Не-е-ет…

-И я тоже не пробовал. Вот умрёшь и не узнаешь, что такое любовь…Убьют нас ночью…

-Да что ты, дурак! – До меня дошло, о чём он.

На улице полночь. Свеча догорает.

Высокие звёзды видны.

Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,

В пылающий адрес войны.

Как долго ты пишешь его, дорогая,

Окончишь и примешься вновь.

Зато я уверен: к переднему краю

Прорвётся такая любовь!

…Давно мы из дома. Огни наших комнат

За дымом войны не видны.

Но тот, кого любят,

Но тот, кого помнят,

Как дома – и в дыме войны!

Теплее на фронте от ласковых писем.

Читая, за каждой строкой

Любимую видишь

И родину слышишь,

Как голос за тонкой стеной…

Мы скоро вернёмся. Я знаю. Я верю.

И время такое придёт:

Останутся грусть и разлука за дверью,

А в дом только радость войдёт.

И как-нибудь вечером вместе с тобою,

К плечу прижимаясь плечом,

Мы сядем и письма, как летопись боя,

Как хронику чувств перечтём…                (1943 г. Иосиф Уткин)

— Как же я не умерла от пули?

От конца уже невдалеке          

Я осталась жить, не потому ли,

Что в далеком камском городке,

Там, где полночи светлы от снега,

Где лихой мороз берет свое,

Начинает говорить и бегать                    

Счастье и бессмертие мое.              (Маргарита Алигер)

ГЛАВА 5   «О своём, о женском».      

Поют синенький платочек или огонек

Тот, кто говорит, что на войне

Забывают про любовь свою,

Говорит неправду. Ясно мне:

Никогда он не бывал в бою.            (1941г. Кайсын Кулиев)

    Молодые были, конечно, хотелось любить, быть любимой. Женщина не может, чтобы ее не замечали. Но любовь была как бы запрещенной (если узнавало командование, как правило, одного из влюбленных переводили в другую часть, попросту разлучали), мы ее берегли-хранили как что-то святое, возвышенное.

Да, война. Но ведь это была наша молодость - самое счастливое время в жизни. И если бы не было любви, то не было бы детей 41, 42, 43, 44, 45 года рождения.

         Присутствие женщин облагораживало мужчин. Если ты где-то появляешься, у них светлеют лица. Я всю войну улыбалась, я считала, что должна улыбаться как можно чаще, что женщина должна светить. Перед отправкой на фронт старый профессор нам так говорил: „Вы должны каждому раненому говорить, что вы его любите. Самое сильное ваше лекарство - это любовь. Любовь сохраняет, дает силы выжить".

          Ночью у нас, конечно, разговоры. О чем мы могли говорить? Конечно, о доме, каждый о маме своей рассказывал, у кого отец или братья воевали. И о том, кем мы будем после войны. И как мы выйдем замуж, и будут ли мужья нас любить. Капитан наш смеялся, говорил: Эх, девки! Всем вы хороши, но после войны побоятся на вас жениться. Рука меткая, тарелкой пустишь в лоб и убьешь.

Нас, когда мы прибыли на Второй Белорусский фронт, хотели в дивизии оставить, мол, вы женщины, зачем вам на передовую. Мы: «Нет, мы — снайперы, нас посылайте куда положено». Тогда они нам говорят: «Пошлем вас в один полк, там хороший полковник, он девок бережет». Разные командиры были. Нам так и сказали. Этот полковник нас встретил такими словами: «Смотрите, девки, приехали воевать, воюйте, а другим делом не занимайтесь. Кругом мужчины, а женщин нет. И у вас будет много поклонников. Не роняйте себя. Черт его знает, как вам еще эту штуку объяснить. Война, девки...» Он понимал, что мы еще девчонки.

Не знаю, где я нежности училась -

Об этом не расспрашивай меня…

Растут в степи солдатские могилы,

Идёт в шинели молодость меня.

В моих глазах - обугленные трубы,

Пожары полыхают на Руси,

И снова нецелованные губы

Израненный парнишка закусил.

Нет! Мы с тобой узнали не из сводки

Большого отступления страду.

Опять в огонь рванулись самоходки,

Я на броню вскочила на ходу.

А вечером над братскою могилой

С опущенной стояла головой…

Не знаю, где я нежности учила:

Быть может, на дороге фронтовой.

                                        (1946 г. Ю. Д.)

Глава 6 «Атака»

ВСЕ

Оглохшая от бомб, ослепшая от пота,

На серых скатах круч, на выжженной гряде

15 дней подряд лежит пластом пехота,

В 100 метрах от воды мечтая о воде.

Деревья были здесь, но сталь скосила ветви,

Перерубила ствол; тяжелый, неживой

Клубится серый дым, и трупный запах ветер

С немецкой стороны несет над головой.

За Вислой синь и даль, но нет пути обратно,

На всей земле для нас другого места нет,

И ни к чему слова, а только выжить надо,

Хоть 60 минут идут, как 10 лет.                                 (1945г. Николай Грибачёв)

Страшно было не то, что тебя убьют, а то, что умрешь, не узнав жизни, ничего не изведав. Это было самое страшное. Мы шли умирать за жизнь, еще не знали, что такое жизнь».        

Я только раз видала рукопашный.

Раз наяву и тысячу во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Четверть роты уже скосило...

Распростертая на снегу,

Плачет девочка от бессилья,

Задыхается: «Не могу!»

Тяжеленный попался малый,

Сил тащить его больше нет...

Санитарочке той усталой

Восемнадцать сравнялось лет.

Отлежишься, обдует ветром.      

Станет легче дышать чуть-чуть.

Сантиметр за сантиметром                  

Ты продолжишь свой крестный путь

И опять мы поднимаем чарки  

 За невозвратившихся назад.                  

 Пусть могила Неизвестной санитарки      

 Есть пока лишь в памяти солдат.                  

 Тех солдат, которых выносили    

 (Помнишь, взрывы, деревень костры?)

 С поля боя девушки  России -                      

 Где ж могила Неизвестной медсестры?                     Друнина

Глава 7 «Победа» 

Перешли границу — родина освобождена.     Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей никогда больше не видела

Мы шли и шли в атаки неустанно.    

Берлин пылал. Дымился каждый дом.            

А май свечами украшал каштаны                

В разрытом парке, где катился гром.

Шел жаркий бой за каждый дом и выступ.

Валились башни в сломанных крестах.

Как жаждали мы ринуться на приступ,

Пробиться к центру, где горит рейхстаг!

И вот он перед нами. Рев орудий..          

За боем бой... За дымом снова дым...      

Мы лишь тогда вздохнули полной грудью,

Когда наш флаг увидели над ним.

И тут-то мы услышали безмолвье.

Голубизна проглянула из мглы..      

Мы увидали, что ресницы, брови            

У нас, как от муки, белым-белы!

Пыль от летящей наземь штукатурки

Белесыми туманами плыла.

Посасывая пыльные окурки,            

Глядели мы в слепую муть стекла.

А в стеклах - дым клубящийся и пламя,    

 И, пробегая от окна к окну,                        

  Я в зале под имперскими орлами

Отряхивал со смехом седину.

Да и не я один тогда смеялся:

Смешны седины в девятнадцать лет.  

Я тряс кудрями...    

Все-таки остался

На них седой, неизгладимый след.

И я, чего-то все не понимая,  

Взглянул в окно - а там весенний зной

Каштан в цвету! И понял я, что в мае

Обоих нас покрыло сединой.               (?)

Шли девчонки домой

Из победных полков.

20 лет за спиной                                      

Или 20 веков.        

Орденов на груди                              

Все же меньше, чем ран.                        

Вроде жизнь впереди,                  

А зовут "Ветеран".

Шли девчонки домой-

Вместо дома – зола                  

Ни отцов, ни братьёв,                                          

Ни двора, ни кола.  

Значит, заново жить,                                

  Словно глину месить,                                                

В сапожищах худых                  

    На гулянках форсить.  

Да и не с кем гулять                                  

  В 45-м году.                                    

Детям нашим понять

 Трудно эту беду.

По России гремел

Костылей перестук.                            

Эх, хотя бы без ног,                                

Эх, хотя бы без рук.

Кончилась война, у меня было три желания : первое –наконец я не буду ползать на животе, а стану ездить на троллейбусе , второе –купить и съесть целый белый батон, третье- выспаться в белой постели и чтобы простыни хрустели.

           Мы в восемнадцать-двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать — двадцать пять. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Подружки институты успели окончить, а кто мы? Ни к чему не приспособленные, без специальности. Все, что знаем — война, все, что умеем, — война.

Хотелось скорее отделаться от войны. Из шинели быстренько сшила себе пальто, пуговицы перешила. На базаре подала кирзовые сапоги и купила туфельки. Надела первый раз платье, слезами обливалась. Сама себя в зеркале не узнала, мы же четыре года — в брюках. Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу возьмет?

А мне дали за мои ордена и медали какие-то такие специальные талоны, чтобы я могла пойти в военторг и купить что-нибудь. Я купила себе сапожки резиновые, тогда самые модные, купила пальто, платье, ботинки. Шинель решила продать. Иду на рынок... Я пришла в шелковом платье... И что я там увидела? Молодые ребята без рук, без ног... Весь народ воевавший... У кого руки целые, ложки самодельные продает. А другой сидит, слезами умывается. Я ушла, я не продала свою шинель.

Всё грущу о шинели,

Вижу дымные сны,-

Нет, меня не сумели

Возвратить из Войны.

Дни летят, словно пули,

Как снаряды – года…

До сих пор не вернули,

Не вернут никогда.

И куда же мне деться?

Друг убит на войне.

А замолкшее сердце

Стало биться во мне.

Я хочу         забыть свою пехоту.

Я забыть пехоту не могу.

Беларусь. Горящие болота.

Мёртвые шинели на снегу.                         

(Ю. Д,)

Много слез было на этой войне. А материнских слез больше всего...»

                   У матерей свой счет к войне. Особый счет.  

Оттуда даже если живой придешь, душа болеть будет. Мы же молоденькие совсем пошли... Девочки... Я за войну даже подросла...

            Мужчина возвращался, так это герой. Жених! А если девчонка, то сразу косой взгляд: „Знаем, что вы там делали!.." И еще подумают всей родней: брать ли ее замуж? Честно признаюсь, мы скрывали, мы не хотели говорить, что мы были на фронте. Мы хотели снова стать обыкновенными девчонками. Невестами...

Вновь прошлого кинолента                                                                                             Раскручена передо мной                                                                                                                 -Всего только три процента                                                                                                  Мальчишек вернулось домой.

 Да, раны врачует время,                                                                                                                        Любой затухает взрыв.                                                                                                                  Но все-таки как же с теми  

Невестами сороковых\

.                          

Если у Земли, на которой мы живём не будет памяти, кто же вырастет на ней?

         Нам надо думать об этом.