Павлов Андрей. Поплачь о палаче
материал по литературе (11 класс) на тему

Павлов Андрей

ПОПЛАЧЬ О ПАЛАЧЕ

     Его презирали. Его боялись. Его ненавидели.

Но у него тоже когда-то была мама, и он когда-то

маленьким таскал у неё со сковороды горячие оладьи…

     Глухой удар топора. Хруст перерубаемых позвонков. Дикий рёв возбуждённой толпы – очередная голова покатилась по эшафоту. Палач нагнулся, поймал голову за волосы и поднял высоко над собой. Горячая кровь капала на его плащ, капюшон, на рукоятку топора. Толпа неистовстовала. Лицо под капюшоном оскалилось кровавой ухмылкой, и над площадью прокатился его удовлетворённый звериный рык.

     Палач швырнул голову в наспех срубленный за эшафотом ящик, который до этого успели почтить своим присутствием головы многих видных людей города, знатных вельмож, именитых дворян и просто неугодных новой власти горожан, и, не глядя, отработанным за четыре года движением, вытащил из плахи топор. Не спеша развернулся, спустился, прошёл мимо расступившихся солдат к бочке с дождевой водой и принялся с наслаждением умываться.

     Вода щедро дарила свою свежесть его рано облысевшей голове, широкому лицу, изъеденному оспой, мясистому носу и выцветшим глазам с красными зрачками, в которых плескалась вся пролитая им кровь. Он отплёвывался, фыркал и щерил в улыбке маленькие зубки.

     Неясный шум со стороны площади внезапно привлёк его внимание. Он обернулся. Преодолев оцепление, к нему быстрым шагом, почти бегом, приближалась пожилая женщина. Остановившись на расстоянии вытянутой руки, она крикнула сорванным голосом:

- Будь ты проклят, антихрист! – и плюнула ему в лицо.

     Он молча вытер желчь и коротким ударом наотмашь сбил женщину с ног, переступил через неё и направился в город.

     Палач распахнул скрипучую дверь таверны. В нос ему сразу ударил кислый запах пивной отрыжки. Семью скользкими ступеньками ниже, в тёмном зале, за десятком грубых столов галдела, пила и ела разношёрстная публика, объединённая общим желанием поживиться свежей падалью в городе, терзаемом революцией. При появлении палача шум стих, в воздухе остался висеть только хруст разгрызаемых собачьих мослов, все склонили головы, убрали глаза, отвели взгляды.

     Он привык к таким встречам. Далёкое подобие улыбки скользнуло по его лицу. Переступая через ноги в проходах, он направился к своему столу, грубо вышвырнул заснувшего пьянчужку, остальные отсели сами.

     Хозяйка таверны поставила перед ним кувшин с пивом и миску с колбасками. В её глазах испуг сменился отвращением.

     Палач ел аккуратно. Спрятав последнюю колбаску в карман, он расплатился и вышел. Тучи, принесённые ветром с реки, разродились меленьким дождём. Палач втянул голову в плечи и отправился домой.

     Маленькую полуподвальную комнатушку с одинокой кроватью и колченогим столом домом можно было назвать с большим трудом. Палач зажёг свечку, присел в углу на корточки и принялся насвистывать марсельезу. За стенкой послышался шорох, затем из небольшой норки показался чей-то носик, усики, чёрные бусинки глазёнок, розовые ушки, аккуратные лапки, и постепенно на свет появился маленький смешной крысёныш.

     Палач достал из кармана колбаску и покрошил её перед хитрой мордашкой. Крысёныш с достоинством взял в лапки самый маленький кусочек и принялся лакомиться. Затем ещё один, и ещё. Остальные он ловко перетаскал в норку. Потом вернулся и принялся вылизывать пальцы своего кормильца. И – о чудо! – палач улыбнулся. Однако теперь это был не звериный оскал напоённого кровью вурдалака, а простая кроткая улыбка. И глаза его больше не светились дьявольским огнём, в них теперь отражалось тихое пламя свечи.

     Палач сел на краешек кровати, его маленький друг устроился у него на руках, свернулся калачиком и прикрыл глазки. Вот так и сидели они хмурыми осенними вечерами, два изгоя, два диких зверька, презираемые всеми, затравленные и затерянные в кровавом водовороте революции.

Приближалась зима. Дни сменялись днями. Кровавое колесо набирало свои обороты. И вот уже в ящик за эшафотом летели головы тех, кто недавно сам ставил подписи под смертными приговорами. Менялась публика таверны, потихоньку растворяясь в лабиринтах старого города. Менялся облик самого города, всё чаще на месте некогда красовавшихся особняков зияли выклеванными глазницами свежие пепелища. Неизменными оставались только толпа, её истошный вой, её проклятия.

     Палач совершал свой обычный маршрут: эшафот – таверна – маленькая комната – эшафот. Всё шло своим чередом, пока как-то вечером, придя домой, палач не увидел у порога растерзанную крысиную тушку. Он упал перед ней на колени, бережно взял друга на руки, засвистел марсельезу. Остывший трупик не шелохнулся в его руках. По лицу покатилась одинокая слеза. Защипала щека – старухин плевок оставил неизгладимый след. Забытые ощущения воскресили в памяти давно стёршиеся воспоминания: королевские войска сжигают заживо запертых в доме мать, отца и старшую сестру. Тогда он плакал в последний раз…

     Палач положил серое тельце на подушку, снял кожаный пояс, завязал петлю и повесился на потолочной балке. На столе медленно догорала свеча.

     Нет палача. Вот и он втоптан в грязь кованым сапогом истории. Облегчённо вздохнёт приговорённый к казни, получив отсрочку ещё на один день. Радостно потрёт руки монах, давно метивший на место палача. От счастья мертвецки напьются его должники. Широко улыбнётся прачка, облюбовавшая его комнату. На свежую могилу не принесут ни одного цветочка.

     Но если в твоей душе, мой читатель, есть хоть капля сострадания, если ты когда-то любил или был любимым, если ты хоть раз в жизни встречал восход солнца, которое светит всем, всем без исключения, то поплачь о палаче. Умоляю тебя – поплачь…

Подмосковье. Октябрь 1999 г.