Пример лингвостилистического анализа романа А.И. Солженицына "В круге первом"
статья по литературе (11 класс) на тему

Роман Солженицына наполнен авторскими ассоциациями и символикой, пример тому – обилие цитат, литературных и философских реминисценций, исторических и культурных сравнений и параллелей, установка на игру и иронию. Вместе с заглавиями-символами, портретом-символом или аллегорией они являются особенностью стиля Солженицына.

Роман содержит немало глав, которые могут быть охарактеризованы как сатирические. Под сатирой подразумевается «вид комического, который содержит «уничтожающее осмеяние изображаемого». В отличие от юмора сатира не содержит снисходительного умиротворения и подчеркивается дистанция между автором и изображаемым объектом. «Сатира отличается безоговорочным неприятием своего предмета». Сатирическое обличение достигается применением гротеска, пародии, иронии. [9, 673-676].

Своеобразие иронико - сатирического повествования Солженицына ярко проявляется в сталинских главах. О своем герое автор романа пишет: «На нем был френч... из тех серых, защитных, черных и белых френчей, какие он усвоил носить с гражданской войны...» [18, 99] И далее, Сталин примеряет на себя лавры Наполеона: «Вот кто молодец был – Бонапарт! Не побоялся лая из якобинских подворотен, объявил себя императором - и кончено дело. В слове «император» ничего плохого нет, это значит - повелитель, начальник. Это ничуть не противоречит мировому коммунизму. Как бы это звучало! Император Планеты! Император Земли!» [18, 145].

Описание Сталина,  данное Солженицыным, носит иронико - сатирический характер: «А он был просто маленький желтоглазый старик с рыжеватыми (их изображали смоляными), уже редеющими (изображали густыми) волосами; с рытвинками оспы кое-где по серому лицу, с усохшею кожной сумочкой на шее (их не рисовали вовсе); с темными неровными зубами, частью уклоненными назад, в рот, пропахший листовым табаком; с жирными влажными пальцами, оставляющими следы на бумагах и книгах. К тому ж он чувствовал себя сегодня неважно; и устал, и переел в эти юбилейные дни, в животе была тяжесть каменная и отрыгалось тухло, не помогали салол с беладонной, а слабительных он пить не любил... В теплом воздухе он ощущал спиной и плечами как бы холодок и прикрыл их бурой верблюжьей шалью» [18, 99-100]. Ощущения героя исчерпываются телом, духовная же жизнь его построена на лжи и самолюбовании.

 «Вождь и учитель» листает книгу, на переплете которой выдавлена позолоченная надпись «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография»: «Незамысловатые честные слова этой книги ложились на человеческое сердце покойно и неотвратимо. Стратегический гений. Его мудрая прозорливость. Его могучая воля. Его железная воля» [18, 100]. Книга, которая безудержно восхваляла Сталина, воспринималась им как чистая правда. Солженицынский герой будто бы забыл о том обстоятельстве, что превозношение является на самом деле самовосхвалением, ведь книга писалась под его диктовку. «И приходилось Сталину вызывать к себе из этого коллектива то одного, то другого, беседовать неторопливо, смотреть их рукопись, указывать мягко на промахи, подсказывать формулировки». Разоблачение усиливается, когда фразы из биографии перебиваются внутренними репликами юбиляра: «С 1918 года стал фактическим заместителем Ленина (Да, да, так и было). Полководец революции застал на фронте толчею, растерянность. Сталинские указания лежат в основе оперативного плана Фрунзе. (Верно. Верно.) Это наше счастье, что в трудные годы Отечественной войны нас вел мудрый испытанный вождь - Великий Сталин. (Да, народу повезло). Все знают сокрушительную силу сталинской логики, кристальную ясность его ума, (Без ложной скромности - все это правда). Его любовь к народу. Его чуткость к людям. Его нетерпимость к парадной шумихе. Его удивительную скромность. (Скромность - это очень верно)»[18, 100] Ложь нарастает как снежный ком, а юбиляр упивается ею, он потерял способность отличать ложь от правды. Это порождает призрачный, уродливый мир, в котором необузданное самовосхваление называется скромностью, доведение больного до сердечного приступа - заботой о его здоровье.

Солженицын применил к сатирическому персонажу излюбленный толстовский прием - внутренний монолог, при этом заменив разоблачение саморазоблачением. Он использовал диалог   героя с самим собой: перемежая формулировки «Биографии» репликами   персонажа, он как бы удваивает внутренний монолог (формулировки были написаны или утверждены в прошлом, восторженные реплики по их поводу рождаются непосредственно в настоящем). Ирония переходит в сарказм. Завершает автор повествование о Сталине трагическим пассажем: «Это была собачья старость…Старость без друзей. Старость без любви. Старость без веры. Старость без желаний. Ощущение перешибленной памяти, меркнущего разума, отъединение от всех живых заполняло его беспомощным ужасом» [18, 98]. Ничтожной и смехотворной кажется даже самая безграничная власть в сравнении с неумолимыми и непреложными законами бытия…

Вся жизнь всесильного Вождя была безрадостной и, в конечном счете, – трагической. И – смешной, при всем видимом грозном величии.

Саморазоблачение при помощи рассказчика или внутреннего монолога - часто встречающийся у Солженицына прием при обрисовке сатирического персонажа. Например, о работе Мышина говорится голосом самого майора: «...В работе майора Мышина была своя специфика, свои плюсы и минусы». Главный плюс был - чтение писем, их отправка или неотправка. А минусы были - что не от Мышина зависели этапирование, невыплата денег за работу, определение категории питания, сроки свиданий с родственниками и разные служебные придирки» [18, 389]. В качестве нормы выступает ее несоблюдение; положительно оценивается нарушение элементарных прав личности (тайна переписки), а невозможность надругательств над заключенными (эти функции переданы другому «куму» - майору Шикину) рассматриваются Мышиным как узурпация его прав. Ложь, родившаяся в голове владельца дачи в Кунцево, сеет ложь в сознании тех, кто выступает проводником его воли.

Заканчивается роман строчками, пронизанными горькой иронией автора в описании эмоций, которые испытывает корреспондент газеты «Либерасьон», ехавший на хоккейный матч через всю Москву и наблюдавший множество «веселых оранжево-голубых машин с надписями «Мясо». Он достал блокнот и записал: «На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с продуктами, очень опрятные, санитарно-безупречные. Нельзя не признать снабжение столицы превосходным». [18, 725] Желание скрыть от народа свою деятельность побудило работников Госбезопасности заменить черные воронки на машины, напоминающие внешне продуктовые автофургоны. Заголовок «Мясо» фигурирует не случайно. Вся система ГУЛАГа направлена на уничтожение в человеке духовности, превращение его в животное, в «мясо». И если у системы есть в этом достижения, то назвать мясом тех, кто находился в этом автобусе, - значит проявить наивность, подобно французскому корреспонденту газеты «Либерасьон». Такого рода личности, как Хоробров, Герасимович, Нержин и другие арестанты, перевозимые в фургоне, представляют собой смертельную угрозу тоталитарному режиму.

У людей-«винтиков» главной чертой стала бездуховность, жизнь в них проявляется на животном, биологическом уровне.

Арестованный Володин видит в тюрьме надзирателя «с мясистым фиолетовым носом». «Фиолетовый нос» описывает приметы и измеряет рост Иннокентия. Затем его сопровождает «мягкомясый... лейтенант». Указанные детали - не только внешние приметы, но и выражение сути этих людей, которых автор называет «механическими кукло–людьми Лубянки». Тоталитарная система убивает в человеке человеческое (духовное), превращает его в животное или куклу.

Архаизмы, сравнения, метафоры и другие изобразительные средства даются автором нередко в ироническом контексте: «Мастера… легчайшим полетом бритв касались изможденных арестантских ланит и щекотали ухо шепотом: «Не беспокоит?»,  или «сержант каждому выдавал губку,  дщерь коралловых островов», а «бессмертное солнце сверкало в окна камеры… Споры арестантов были горячей бутырского кипятка». [18, 416]

Яркие молнии солженицынского сарказма озаряют беспощадным светом истинные мотивы действий и поступков сотрудников Бутырской тюрьмы, которые накануне приезда вдовы Рузвельт стараются скрыть правду о содержании заключенных в условиях «ада», дабы показать, как соблюдаются  «права человека». Автор выявляет сущность происходящего, доводит его до абсурда. Заключенные, которых содержали в камере по семьдесят человек вместо положенных двадцати пяти, были накормлены, вымыты. И все это в связи  с приездом высокопоставленной гостьи.

Автор выявляет сущность происходящего, доводя его до абсурда: «В том углу, где прежде стояла параша, теперь… теплилась большая лампада перед иконой Богоматери  с младенцем; сверкал ризами чудотворец Николай, возвышалась… белая статуя католической мадонны, а в неглубокой нише лежали Библия, Коран и Талмуд».

Казалось бы, всяческое напоминание об «аде» замаскировано, скрыто от человеческих глаз, но рядом с Кораном, Библией и Талмудом, автор помещает бронзовую статуэтку Будды. «Глаза Будды были… сощурены, углы губ отведены назад; маленький бронзовый Будда загадочно улыбался» [18, 419], будто бы понимая лживость и абсурдность всего происходящего. Четко прослеживается оппозиция: страстное обличение рассказчика и равнодушие, неподвижность улыбающегося восточного божества, которое взирало и на двуличие советских «вертухаев», и на наивную доверчивость американцев.

Таким образом, Солженицын прибегает к приему несоответствия: мнимого - истинному; иллюзии – реальности, того, что декларируется тому, что делается, высмеивая лживую сущность всего происходящего и мечтая об истинных человеческих взаимоотношениях.

Нельзя не заметить терпкой иронии автора при создании портретов, одной из постоянных черт которых является шутливая животная метафора.

Человечество – это басенный животный мир. В нем просвечивает юмор русских народных сказок и былин.

Сравнение с животным – очень древний поэтический прием, коренящийся в национальной мифологии: каждый народ имел своего тотема – священного животного.

Сравнение с воробьем, создающее образ беззащитного драматического героя, характеризует Герасимовича. При описании последнего Солженицын постоянно отмечает его маленький рост: «Узкоплечий невысокий человек», «маленький Герасимович», «малыш», «очень уж узок в плечах и мал». Все эти детали подготавливают и подтверждают главное сравнение, к которому прибегает автор: «Герасимович ежился от ветра, держал руки в боковых карманах - и, щуплый,  походил на воробья. На того из народной пословицы воробья, у которого сердце с кошку» [18, 584]. Внешняя неприметность героя противополагается его поразительному мужеству.

Сравнения с животным выполняют «В круге первом» различные функции. Они могут характеризовать ситуацию, в которой находится персонаж. Яконов в кабинете   министра   МГБ   «просительно,   почти   по-собачьи,   смотрел   на Абакумова» [18, 89], а потом идет, куда глаза глядят – «как пес убегает умирать в одиночестве, так Яконов должен был уйти куда-то, не в семью» [18, 157].

О зеках, места которых находились на вторых полках, автор пишет, что они, «подобно обезьянам, вскарабкались наверх» [18, 374]. О работе Кагана в аккумуляторской говорится, что он «по четырнадцать часов в день копался кротом» [18, 375].

Изоляция Троцкого, непрочность его положения выявлены одной деталью портрета: «И знаменитый главнокомандующий зашатался на журавлиных своих ножках» [18, 120].

Сравнение персонажа с животным может основываться на внешнем сходстве. «В своем малахае со смешно спадающими набок ушами, как у дворняжки, Спиридон пошел в сторону вахты, куда зэков, кроме него, не пускали» [18, 174]. Впрочем, внешним сходством здесь дело не ограничивается. Ведь положение Спиридона в шарашке особенное, оно сходно с положением дворовой собаки, которая свободно разгуливает недалеко от дома.

Наиболее частая функция сравнения о животным при описании внешности - выявление сути описываемого персонажа. Первые штрихи к портрету Симочки достаточно выразительны: «Такая маленькая, что трудно было не назвать ее Симочкой», «маленькая, похожая на птичку, девушка» [18, 31]. И далее: «Она не была хороша собой: лицо ее портил слишком удлиненный нос». Нержину «она казалась невесомой, как птица увеличенная в объеме перьями. -Да, перепелочка...» [18, 68]. Портрет-образ Симочки найден, и глава о ней названа «Перепелочка». Услышав шаги Глеба, героиня «порхнула к своему столу» [18, 641]. Нержин «увидел Симочку еще издали, притаившуюся за своим столом, как перепелочка за большой кочкой» [18, 641]. Когда же Глеб признался ей в том, что виделся с женой, она «осела, стала еще меньше» [18, 642]. «Тихий выстрел хрипловатым голосом сразу же попал в цель. Перепелочка уже была убита» [18, 643]. Образ Симочки прост, поэтому он исчерпывается одним сравнением.

На примере этого образа ясно, что сравнение в портрете перекликается с символикой глав. Семантическое поле от названия главы «Ковчег» пронизывает все изображение зеков. Они постоянно сравниваются с животными, которыми, как известно, было наполнено судно. «Доказано, что высокие настриги шерсти с овец зависят от питания и от ухода» [18, 16]; «дюжина медведей мирно живет в одной берлоге» [18, 74]; «профессорам сорок грамм сливочного масла, а простым лошадкам по двадцать» [18, 14]; «трое вакуумщиков... ходили как пленные звери» [18, 311]; «зорко, как дворняжки, следили за справедливостью разливки хлебова по мискам... едва не опрокидывая хвостами и лапами мисок друг другу» [18, 414].

В    романе    даны    индивидуальные    портреты    пассажиров «ковчега». Хоробров оказался в заключении из-за неуемного стремления к справедливости, и автор сравнивает его с сильным хищным зверем. Хоробров родом «из самого медвежьего угла, из-под Кая», «ходил он тяжелой поступью» [18, 64]. В тюрьме   он  томился,   постоянно  находился   в  состоянии  раздражения,   как рассвирепевший медведь. «Медвежьи» черты героя дополняются «собачьими». Говорил он резко, «чуть приокивая», в минуты гнева захлебываясь. Искаженная улыбка и подергивание верхней губы напоминают зловещий собачий оскал, а в глазах его появлялся «злорадный блеск».

В сцене разоблачения осведомителей (кстати, двуличие в Любимичеве Хороброву подсказало «глубокое чутье») движения героя быстры, порывисты. Сходство Хороброва с диким животным имеет положительную окраску: дикость понимается как приверженность свободе.

Потапов назван «беззаветным работягой». Он вынослив, надежен, способен трудиться без отдыха, как лошадь. Сходство с этим животным скрыто в его фамилии (Потапов – «топать») и в описании походки: «Несмотря на хромоту, он шел быстро, шею держал напряженно выгнутой сперва вперед, а потом назад, глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша головой и взглядом опередить свои немолодые ноги» [18, 710]. Вытянутая вперед шея,  глаза, глядящие прямо, - все это напоминает движения лошади.

О внешности Прянчикова сказано: «В нем была юношеская умытость,  кожа лица не испорчена следами жизни и движения мальчишечьи...» [18, 23]. Свободолюбие, живость, напускная сердитость героя вызывают сравнение со щенком. В кабинете Абакумова Прянчикову хотелось «кататься» по ковру. Когда же Валентуля поздно вечером громко разговаривал, не обращая внимания на отдыхавших товарищей, один из них ему сказал: «Валька, не скули, подушкой наверну» [18, 74]. Во время устроенной над ним шутливой экзекуции, он «вырывался и визжал» [18, 200]. Смеялся он, по определению Нержина, «колокольчатым смехом» [18, 23], напоминающим заливистый лай щенка. Детскость звучит и в его фамилии (Прянчиков), и в ласковом имени (Валентуля).

При описании внешности этого героя писатель подчеркивает его худобу, утонченность, устремленность ввысь: «Прянчиков потряс над головой кулаками на тонких худых руках, словно призывая в свидетели небо и землю» [18, 698]. Та же деталь используется в портретных характеристиках Кондратева-Иванова, Чаянова,  Сологдина. О первом говорится: «Высокий, прямой Кондрашев...» [18, 537], «...вылезающий руками и ногами из своего недостаточного комбинезона, неподвижно стоял, длинный, негнущийся...» [18. 321].

Многозначителен облик Челнова: это прямой старик со слабыми нежными руками, «с долгим утонченным восковым лицом» [18, 381], «улыбка у него была острая и тонкая, как вся форма лица» [18, 221]. Челнов был единственным зеком, которому позволялось не надевать обязательного для арестантов шарашки комбинезона. В скромном костюме («пиджак и брюки не совпадали по цвету»), в валенках, то ли лыжной, то ли девичьей шапочке, с шерстяным пледом, похожим «на теплый женский платок» герой выглядел чудаковато. Но необычная внешность Челнова оказывается значимой, та или иная деталь неожиданно его преображает. Плед, обернувший плечи профессора, напоминает античную тогу, кресло «с прямой высокой спинкой» - трон, «длинный, отточенный карандаш» - «копье» [18, 219]. В момент выступления Челнова в инсценировке суда над князем Игорем его шапочка напоминает шлем: «Выблекшие глаза его смотрели как-то мимо присутствующих, будто перед ним перелистывались летописи. Шишачок на его шерстяном колпачке еще заострял лицо и придавал ему настороженность» [18, 387].

Автор сближает персонажа с мыслителями и учеными прошлого: «...Этот плед и эту шапочку Челнов умел носить так, что они делали его фигуру не смешной, а величественной. Долгий овал его лица, острый профиль, властная манера разговаривать с тюремной администрацией и еще тот едва голубоватый свет выцветших глаз, который дается только абстрактным умам, - все это странно делало Челнова похожим не то на Декарта, не то на Архимеда» [18, 216]. С Архимедом героя роднит отрешенность от жизни, бесконечная преданность науке. По легенде Архимед чертил на песке геометрические фигуры и не обращал внимания на римского воина с мечом. Челнов решал научные задачи, игнорируя постоянно висящий над ним меч сталинского возмездия. Как и для Декарта, жить для героя - значит мыслить («Мыслю, следовательно, существую»). Дуализм души и тела, о котором писал Декарт, решен в образе Челнова в пользу духа.

Яркой внешностью наделен Сологдин. В разговоре с Нержиным «на дровах» «лицо Сологдина, собранное, худощавое, со светлой курчавящейся бородкой и короткими светлыми усами чем-то напоминало лик Александра Невского» [18, 181]. Имя великого князя, известного своей доблестью» упоминается не случайно: согласно «методике» героя только целеустремленность, отвага, высота помыслов ведут к успеху. Излагая «правило последних вершков», Сологдин (как и Челнов) полностью отстраняется от реальности: «Словно отводя глаза от читаемых им скрижалей, Сологдин рассеянно посмотрел вниз на Нержина. И опять стал как бы читать, слегка нараспев…» [18, 181-182].

Возвращаясь к портрету Сологдина, следует указать на описание, которое свидетельствует о его порочности. «С белокурой бородкой, ясными глазами, высоким лбом, прямыми чертами древнерусского витязя, Сологдин был неестественно, до неприличия хорош собой» [18, 399].

Наибольшее сходство с животным проявляется у «нечистых». Характерен портрет Сиромахи: «В те редкие минуты, когда Артур Сиромаха не занят был  занят борьбой за жизнь, не делал усилий нравиться начальству или работать, когда он ослаблял свою постоянную напруженность леопарда - он оказывался вялый молодой человек со стройной, впрочем, фигурой, с лицом артиста, утомленного ангажементами, с неопределимыми серо-мутно-голубыми глазами, как бы овлажненными печалью» [18, 594]. Сравнение героя с леопардом говорит о его хищном нраве, глаза Сиромахи похожи на глаза пресмыкающегося, змеи. Эти особенности портрета получают развитие и дальше. За разоблачением арестантами стукачей он следил, «смежив устало-неподвижные глаза», и последовала мгновенная реакция - донос Шикину. В кабинете последнего «Сиромаха не шагами, но как мягкими прыжками опередил Шикина и не дал снять телефонной трубки... Отступая спиной и лавируя, как будто видя мебель позади себя, Сиромаха отошел к двери. Он не спускал глаз с майора». Быстрота реакции, мягкость движений относятся к «леопардовым» чертам, скольжение и неподвижный взгляд - к «змеиным». Не умеющих постоять за себя зеков автор называет кроликами: «Кролики имели право умереть, но не имели права бороться». Сиромаха, ловящий зеков своими доносами» напоминает удава. Есть и прямое указание: «Змеистый деловитый Сиромаха».

Сходство со змеей, символом зла и коварства объединяет премьера-стукача Сиромаху с императором Земли Сталиным. Солженицын передает самоощущение диктатора: «А по остальным часам, как по острым камням, надо было ползти, перетягиваться уже немолодым, уязвимым телом» [18Ю 104]. Сравнение со змеей (змеем) встречается многократно. По народным преданиям змей живет в каменных пещерах. Кунцевская дача Сталина похожа на подземелье с потайными ходами, слабым освещением, где его владелец ведет ночной образ жизни.

Сказочный змей (дракон) опасен тем, что выдыхает из своей пасти пламя, уничтожая пространства. У Солженицына герой не вынимает изо рта курительную трубку, в минуты гнева он «плевал… или сдувал горячий пепел трубки... в лицо» собеседнику. Путешествуя, он «видел одно пустое как вымершее пространство, никакой живой России» [18, 152].

Предметом серьезных переживаний вождя является его здоровье, страх за собственную жизнь. Он мечтает о том, что «…может быть, найдут... лекарство, чтобы  сделать  хоть  его  одного  бессмертным» [18, 145].   Сталин   «В   круге  первом» настолько дряхл, беспомощен, что становится ясно, что его силы на исходе. Писатель   акцентирует  внимание  читателя   на  отталкивающей   жалкой   внешности императора Земли, который становится похож на карлика: «Сильно сгорбившись, путаясь в длинных полах халата, шаркающей походкой владетель полумира прошел во вторую узкую дверь...» [18, 155]. Но в идеале Сталин мыслил себя прямо противоположно: «Быть постоянно, быть постоянно - горным орлом» [18, 129].

Образ Сталина обусловлен всей тканью художественного повествования, что оправдывает автора от упреков большинства критиков, называющих изображение «кремлевского отшельника» «неточным». К своему герою Солженицын применил пушкинский критерий «Гений и злодейство / Две вещи несовместные» и отказывает Злу в величии.

Солженицын-портретист следует христианской концепции человека,  он верит в возможность праведничества: человек для писателя - существо духовное, носитель образа Божьего. Если же в человеке исчезает нравственное начало, то он уподобляется зверю, в нем преобладает животное, плотское, порой его сущность исчерпывается последним. Деградация человека может преодолеть порог животности и достичь предметности, превратиться в неодушевленную вещь: «Генерал Бульбанюк, вся голова которого была как одна большая непомерно разросшаяся картошка с выступами носа и ушей» [18, 242].

Конечно же, нельзя абсолютизировать отрицательный характер сравнений с животными, следует учитывать и положительный аспект, который тоже присутствует в христианстве: «И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо». Поэтому сравнения с животными при создании портрета носят многофункциональный характер: они могут выявлять сущность персонажа, могут говорить о преобладании в нем «нижней сферы» бытия, могут характеризовать ситуацию или чисто внешнее сходство.

Роман Солженицына наполнен авторскими ассоциациями и символикой, пример тому – обилие цитат, литературных и философских реминисценций, исторических и культурных сравнений и параллелей, установка на игру и иронию. Вместе с заглавиями-символами, портретом-символом или аллегорией они являются особенностью стиля Солженицына.

Список литературы.

1. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. Изд. 4-е, стереотип. М.: Книга, 2007. С.576.
2. Винокур Г.О. Об изучении языка литературных произведений // Избранные труды по русскому языку / Г.О. Винокур. – М.: Государств. Учеб. - педагогическое изд. Мин. Просвещения РСФСР, 1959. С. 229-256.
3. Винокур Т.Г. О языке и стиле повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» //Вопросы культуры речи, Вып. 6. М.: Наука, 1965. С. 16-32.
4. Герасимова Е.Л. Этюды о Солженицыне / Е.Л. Герасимова. – Саратов: Издательство «Новый ветер», 2007. С. 90-105.
5. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I-IV М.: Гос. Издательство иностранных и национальных словарей. 1955.
6. Денисов П.Н. Лексика русского языка и принципы ее описания / П.Н. Денисов. – М.: Русский язык, 1980.
7. Евангелие от Иоанна. – I : I, 3
8. Караулов Ю. Н. Русский язык. Энциклопедия (издание 2) /Ю. Н. Караулов. – М.: Дрофа. 1998.
9. Краткая литературная энциклопедия. – М., 1971. Т.6, 673-676
10. Лихачев Д. С. Прогрессивные линии развития в истории русской литературы // Лихачев Д. С. Литература – реальность – литература. – Л., 1984. – С. 191.
11. Мельникова С.В. О роли лексического потенциала в идиостиле А.И. Солженицына (на примере лексико-словообразовательных диалектизмов «Русского словаря языкового расширения») // А. И. Солженицын и русская литература: Научные доклады / С.В. Мельникова. – Саратов: Изд-во Саратовского университета, 2004. С. 259-263.
12. Нива Ж. Солженицын /пер. с фр. Симона Маркиша в сотрудничестве с автором; предисл. И. Виноградова. М.: Худ. лит, 1992. С. 191.
13. Николаев П.А. Он в высшей степени стильный писатель. П. Спиваковский беседует с П.А. Николаевым // филологические науки. 1999 №6. М.: Издательство Министерства образования РФ. С. 121-128.
14. Новиков Л.М. Художественный текст т его анализ / Л.М. Новиков. – М., 1988.
15. Словарь современного русского литературного языка АН СССР. Т. I-XVII. М.; Л., 1948-1965 (БАС)
16. Советский энциклопедический словарь / Научно-редакционный совет: А.М. Прохоров (пред.), М. С. Гиляров, Е.М. Жуков и др. М.: Советская Энциклопедия, 1980. 1600с.
17. Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ.- М.: Современник, 1992.
18. Солженицын А.И. В круге первом: Роман.- М.: Современник, 1991. - 732с.
19. Солженицын А.И. Жить не по лжи // комсомольская правда. – 1990.- 1 сентября, С. 1.
20. Солженицын А.И. Как нам обустроить Россию. – С. 3, 5.: Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т.1 – М., 1989, С. 433-500
21.  Солженицын А.И. Не обычай дегтем щи белить, на то сметана / А. И. Солженицын // Литературная газета. – 1965. -№10
22. Солженицын А.И. Русский словарь языкового расширения / сост. А. И. Солженицын. 3-е изд. М.: Русский путь, 2000. 280с.
23. Толковый словарь русского языка начала XXI века. Актуальная лексика / под ред. Г. Н. Скляревской. М.: Эксмо, 2007, 1136 с.
24. Урманов А.В. Поэтика прозы Александра Солженицына / А. В. Урманов. – М., 2000. С. 131.
25. Фомина М.И. Лексика современного русского языка / М.И. Фомина. – М.: Высшая школа, 1973.
26. Фринлендер Г. М. О Солженицыне и его эстетике // Русская литература. – 1993. - № I. – С. 99.