"Я не хочу - не могу - и не умею Вас обидеть..."
методическая разработка по литературе на тему

Калина Виктория Геннадьевна

Учитель русского языка и литературы

МБОУ СОШ №7 села Чкаловское

"Я не хочу - не могу - и не умею Вас обидеть..."

     «В один из московских осенних дней тысяча девятьсот десятого года из Трехпрудного переулка, что близ Патриарших прудов, вышла невысокая круглолицая гимназистка, пересекла у Никитских ворот Тверской бульвар и направилась в Леонтьевский переулок, где помещалась типография А. И. Мамонтова. В руках у нее была внушительная стопка стихов, в душе — дерзость и нерешительность, «Гордость и Робость», что пронизали всю ее последующую жизнь и поступки. В этот знаменательный день, — точная дата его, к сожалению, не установлена — Марина Цветаева, которой 26 сентября по старому стилю исполнилось восемнадцать лет, постучалась в двери русской литературы».

     Она родилась в православный праздник памяти апостола Иоанна Богослова в Москве, в семье профессора Московского университета, известного филолога и искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева, и его второй супруги Марии Мейн, профессиональной пианистки, ученицы Николая Рубинштейна. Будучи уже немолодым человеком, Иван Владимирович похоронил горячо любимую жену, от которой остались дочь и сын, и женился вторично, продолжая любить ушедшую, но и к матери Марины был очень нежно привязан. "Счастливая, невозвратимая пора детства" была связана с рождественскими елками, с первыми книгами и рассказами матери, с "живыми картинами"; летние "золотые деньки" протекали в старинном городке Тарусе на Оке...

     Когда Марине исполнилось десять лет, благополучие покинуло семью. Мария Мейн заболела чахоткой, здоровье ее требовало теплого, мягкого климата, и с осени 1902 года семья уехала за границу: Мария Александровна лечилась в Италии, Швейцарии и Германии; Марина и её сестра Ася жили и учились в тамошних частных пансионах.  В жизни юная Цветаева была диковата и дерзка, застенчива и конфликтна. Не уживалась в гимназиях и меняла их: за пять лет — три. Замкнутая в себе, она   жаждала узнать мир, и в первую очередь — мир литературы. Тоска полусиротства чередовалась с впечатлениями от недолговечных дружб, перемен мест и неизведанных красот.   Одиночество на людях — слишком рано познала юная Марина Цветаева этот парадокс жизни, раздвоивший ее душу.

Что впереди? Какая неудача?
Во всем обман и, ах, на всем запрет!
- Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет.

     После смерти матери, в тысяча девятьсот шестом году, Марина не захотела оставаться в стенах осиротевшего дома и по собственной воле пошла в интернат, где уже писала стихи, рассказы и вела дневники. В тысяча девятьсот десятом году увидел свет первый сборник Марины Цветаевой под названием «Вечерний альбом» в котором она собрала стихи-исповеди за последние два года и послала его Брюсову. Это была сплошная романтика, которая условно делилась на три части: «Детство», «Любовь», «Только тени». 

"Отдать всю душу — но кому бы? Мы счастье строим на песке"

 или

"Но не правда ль, ведь счастия нет вне печали? Кроме мертвых, ведь нету друзей?"

На книгу последовали одобрительные и ожидающие дальнейшего отклики от Волошина, Гумилёва, Брюсова. Так Цветаева вступила на путь, откуда сделать шаг назад было невозможно.

     Не окончив гимназию Цветаева уехала в тысяча девятьсот одиннадцатом году в Крым. Её замужество с Сергеем Эфроном в январе тысяча девятьсот двенадцатого года совпало с изданием второго поэтического сборника. «Волшебный фонарь» в печати не встретил восторгов, стихи перепевали старые мотивы.

Детство верни нам, верни

Все разноцветные бусы, —

Маленькой, мирной Тарусы

Летние дни.

     Вскоре на свет появилась их старшая дочь Ариадна. Но Марина была женщиной очень увлекающейся и в разное время ее сердцем завладевали другие мужчины. Например, великий русский поэт Борис Пастернак, с которым у Цветаевой были почти 10-летние романтические отношения, не прекратившиеся и после ее эмиграции.

     Несмотря на эту утрату, в августе тысяча девятьсот тринадцатого года скончался отец, в целом жизнь в этот период была самой счастливой по сравнению со всеми предыдущими и всеми последующими годами. Она писала стихи, вдохновленные людьми, которые вызывали в ней "тайный жар": Сергеем Эфроном, Байроном и Пушкиным, Петром Эфроном. Она была переполнена радостью бытия и в то же время терзалась при мысли о неизбежном конце — участи общей, но для нее лично немыслимой.

"Я вечности не приемлю!

Зачем меня погребли?

 Я так не хотела в землю

 С любимой моей земли!"

Цветаева уже начинала сознавать себе цену, в её стихах появлялись энергия и ритм.

    По стихам шестнадцатого года видно, что Цветаева ощутила себя российским, притом — московским поэтом. «Твой — Петербург, моя — Москва», — напишет она позднее Ахматовой. «У меня в Москве — купола горят» (Блоку); «И я дарю тебе свой колокольный град, — Ахматова! — и сердце свое в придачу»; «Из рук моих — нерукотворный град //Прими, мой странный, мой прекрасный брат» (Мандельштаму).

     С весны 1917 года для Цветаевой наступил трудный период. Беззаботные времена отступали все дальше в прошлое. "Из Истории не выскочишь" — эти слова сбывались на каждом шагу. Цветаева хотела жить исключительно личной, частной жизнью, а время неустанно вторгалось в эту жизнь. Она стремилась погрузиться в писание стихов и не подозревала, что история диктовала "сюжеты" ее чувствам и творчеству, ведь всякий поступок побуждается временем, обстоятельствами, — сколько ни стремиться противостоять ему, уйти, спрятаться... Тогда-то и обозначились в поэтическом сознании Цветаевой две враждующие силы: быт и бытие.

Только в очи мы взглянули - без остатка,

Только голос наш до вопля вознесен -

Как на горло нам - железная перчатка

Опускается - по имени - закон.

Слезы в очи загоняет, воды -

В берега, проклятие - в уста.

И стремит железная свобода

Вольнодумца с нового моста.

И на грудь, где наши рокоты и стоны,

Опускается железное крыло.

Только в обруче огромного закона

Мне просторно - мне спокойно - мне светло.

     В апреле 1917 года у Марины Цветаевой родилась вторая дочь Ирина. После рождения второй дочери Марина Цветаева сталкивается с черной полосой в жизни. Революция, побег мужа заграницу, крайняя нужда, голод. Сильно заболела старшая дочка Ариадна, и Цветаева отдает детей в приют в подмосковном поселке Кунцово. Ариадна выздоровела, но заболела и в трехлетнем возрасте умерла Ирина. С 1917 по 1920 год она успела создать больше трехсот стихотворений, поэму-сказку "Царь-Девица", шесть романтических пьес, сделать множество записей-эссе. Её поэтическая энергия становилась тем сильнее, чем непосильнее делалось для нее внешнее, бытовое существование.

Не так уж подло и не так уж просто,

Как хочется тебе, чтоб крепче спать.

Теперь иди. С высокого помоста

Кивну тебе опять.

     Вторым руслом, по которому пошло развитие поэзии Цветаевой, — было народное, или, как она сама говорила, "русское". "России меня научила Революция" — так, по словам дочери, ответила Цветаева на вопрос, откуда взялись в ее творчестве эти неподдельные народные интонации.

     Поэма "На красном коне" и 1921 год обозначали рубеж в поэзии Цветаевой; она приобретала черты высокой трагедийности.

И настежь, и настежь

Руки — две.

И навзничь! — Топчи, конный!

Чтоб дух мой, из ребер взыграв — к Тебе,

Не смертной женой — Рожденной!

    Событие, перевернувшее всю последующую жизнь Цветаевой, произошло 14 июля 1921 года. В этот день она получила "благую весть" — первое за четыре с половиной года письмо от мужа из-за границы, где он находился после разгрома белой армии.

      Расставанье с родиной иносказательно запечатлено в поэме-сказке "Переулочки" — о чародейке, которая завораживает доброго молодца и уносит его в заоблачную высь, и в стихотворном цикле "Сугробы", посвященном Эренбургу, но всеми помыслами обращенном к далекому любимому:

"Велика раскольница

Даль, хужей — прилучница!..

Сверх волны обманчивой

В грудь — дугою лютою!

Через хляби — няньчанный,

Берега — баюканный..."

   После воссоединения с мужем в Праге, поэтесса родила третьего ребенка – сына Георгия, которого в семье называли «Мур».  В эмиграции Марина и ее семья жили чуть ли не в нищете. Муж Цветаевой не мог работать из-за болезни, Георгий был совсем крошкой, Ариадна пыталась помочь финансово, вышивая шляпки, но фактически их доход составляли скудные гонорары за статьи и эссе, которые писала Марина Цветаева. Она назвала такое материальное положение замедленным умиранием от голода.  

     1 ноября 1925 года Марина Ивановна с детьми приехала в Париж, где прожила тринадцать с половиной лет. Во Франции она заявила о себе быстро и энергично. 6 февраля 1926 года в одном из парижских клубов состоялся ее литературный вечер, принесший ей триумф и одновременно зависть и нелюбовь очень многих из эмигрантских литературных кругов, почувствовавших в ней силу, а главное — независимость. Большинство произведений, которые писала Цветаева на чужбине, как правило, выходило в свет.

     Скромные гонорары не могли, естественно, удовлетворить нужды семьи. Муж Цветаевой уже в конце двадцатых годов постепенно все больше и больше принимая все, что происходило на Родине, стал мечтать о возвращении домой и хлопотать (в 1931 году) о советском гражданстве. В тридцатые годы главное место в творчестве Цветаевой стала занимать проза. Причиной перехода на прозу была совокупность многих обстоятельств, "бытовых" и "бытийных", внешних и внутренних.

    Любя родину, стремилась ли Цветаева вернуться домой? Ответ на этот вопрос неоднозначен; по стихам, письмам видно, как мучила ее эта проблема. "Можно ли вернуться в дом, который — срыт?" "Той России — нету, как и той меня"; "Нас родина не позовет!"

     Время между тем шло, и в марте 1937 года дочь Цветаевой Ариадна, исполненная радостных надежд, уехала в Москву. А осенью и муж спешно и тайно уехал из Парижа в Москву. Марина Ивановна осталась с Муром. Их отъезд был, таким образом, предрешен. Состояние Марины Ивановны было труднейшим; больше полугода она ничего не писала. Сентябрьские события 1938 года вывели Цветаеву из творческой немоты. Нападение гитлеровцев на Чехословакию вызвало в ее сердце негодование, — и хлынула лавина антифашистских "Стихов к Чехии".

На орлиных скалах

Как орёл, рассевшись -

Что с тобою сталось,

Край мой, рай мой чешский?

     12 июня 1939 года Марина Ивановна Цветаева уехала в СССР. В Москву Цветаева с сыном приехали 18 июня. Ее семья наконец воссоединилась; все вместе жили в подмосковном поселке Болшево. Но это последнее счастье длилось недолго: в августе арестовали дочь, в октябре — мужа Цветаевой. Она с сыном скиталась по чужим углам.

     В апреле 1941 года Марину Ивановну Цветаеву приняли в профком литераторов при Гослитиздате. Война застала Цветаеву за переводом Федерико Гарсия Лорки. Работа была прервана; события привели Марину Ивановну в состояние паники, безумной тревоги за сына, полной безысходности. Тогда-то, вероятно, и начала слабеть ее воля к жизни...

    Восьмого августа Цветаева с Муром уехала пароходом из Москвы в эвакуацию; восемнадцатого прибыла вместе с несколькими писателями в городок Елабугу. Навис ужас остаться без работы. Надеясь получить что-нибудь в Чистополе, где в основном находились эвакуированные московские литераторы, Марина Ивановна съездила туда, получила согласие на прописку и оставила заявление: "В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26-го августа 1941 г." Немного как будто бы обнадеженная, 28-го она вернулась в Елабугу с намерением перебраться в Чистополь. А 31-го, в воскресенье, когда все ушли из дому, покончила с собой. Вернувшиеся сын и хозяева нашли ее висящей в сенях на крюке. Весьма интересно, что, когда Марина Цветаева только собиралась в эвакуацию, в упаковке вещей ей помогал давний друг Борис Пастернак, который специально купил веревку для связывания вещей. Мужчина похвалился, что достал такую прочную веревку - «хоть вешайся» … Именно она и стала орудием самоубийства Марины Ивановны. Осталось лишь три записки: Асеевым в Чистополь — чтобы взяли к себе Мура ("Я для него больше ничего не могу и только его гублю... У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи... А меня — простите — не вынесла"), людям, которых просила помочь ему уехать ("Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет") — и сыну: "Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик".

     Здесь, у последней черты, все чувства Марины Ивановны достигли своего абсолюта. Тоска полнейшего одиночества и заброшенности; предстоящие впереди мрак и зима в глуши; трагическое ощущение собственной ненужности, ненадобы, беспомощности; роковое убеждение, что она ничего не умеет; паралич воли; страх за сына, которого она невольно втягивала в лабиринт отчаяния и безнадежности...

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный...