Избирательное сродство как игра разума (Лирика Юрия Казарина в свете отечественной поэтической традиции)
материал по литературе (11 класс) на тему

Избирательное сродство как игра разума.

(Лирика Юрия Казарина в свете отечественной поэтической традиции).

Они все те же – как раньше, как всегда, как тысячу лет раньше. Они не ушли. Может, и никогда не уйдут. Думаю: так же происходит с нашими мечтами и кошмарами. Если мы подпитываем их, они не умирают. Они следуют неуклонно с нами, следуют неустанно за нами. Они – наше прошлое, а прошлое преследует каждого из нас. Они – столпы русской поэзии, живущие в увековеченных собственной рукою строках. Но они и в том, чем дышит современная поэтическая мысль.

Кто они для Юрия Казарина? Кого подпитывает его стиховая ткань? Какое поэтическое прошлое преследует настоящее поэта (пусть и неосознанно)?

Понимаю, что современная поэзия (в частности Юрий Казарин) бытует в эпоху разноголосую, полифоничную; эпоху, для которой трудно найти что-либо объединяющее: ни безусловного лидера, ни безусловно преобладающей тенденции. Однако нас окружает атмосфера открытого общества, и каждый волен и обязан заполнять пространство поэтических душ по-своему.

В конце концов:

Жизнь ведь тоже только миг,

Только растворенье

Нас самих во всех других

Как бы им в даренье.

(Б. Пастернак)

А потому заполняю, растворяясь в лирике Ю.Казарина, растворяя самого поэта в свете избирательного сродства настоящего с прошлым, а может, и прошлого с настоящим.

Перекличка на равных: Юрий Казарин – Марина Цветаева.

Поэтический характер Ю.Казарина – его собственный, ни на кого не похожий. Его мир подобен стремительному полету среди морозного воздуха, заполняющего пространство между Белым небом и Черной землей; полету дерзновенной мысли, соприкасающей лист и перо.

Казарин создает миф из собственной жизни, черпая силу в памяти великого искусства. И между зарифмованных строк зачастую пульсирует цветаевское дыхание.

Ю. Казарин и М. Цветаева не представляют стихийность как бесконечность и не устремляются за пределы реальности в тот идеальный мир, где хаос сменяется гармонией,  они – предельно земные. Лирическая героиня Цветаевой и лирическое «я» Казарина – плоть от плоти этого, земного мира.

Казарин:

Я не земной. Земной.

…

И первый снег на мне пушится и не тает.

Поскольку в небесах я снова земляной.

Им и после смерти хочется остаться живыми.

Цветаева:

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя,

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились…

Я тоже была, прохожий!

Прохожий, остановись!

Казарин:

И смерть как оживанье,

Направленное  вспять.

…кому сказать, что умиранье

сродни веселью и вину,

когда ты просишь на прощанье

одну любовь и жизнь одну.

Им и невещественное хочется сделать осязаемым, чувственно-конкретным.

Цветаева:

Но имя Бог мне иное дал:

Морское оно, морское.

Казарин:

Морозный воздух пахнет поркой.

Резинкой лопнувшей. Слезой.

Земной характер Цветаевой и Казарина вовсе  не означает их заземленности. Напротив,  у каждого из них свой стержень. У Цветаевой – «романтическая страсть, вихревая исступленность и, главное, своеволие», у Казарина – атмосфера душевного, жизненного и творческого горения. Но вместе с тем именно эти «вихревые» стержни сопряжены в поэзии с концепцией одиночества.

Цветаевское ощущение одиночества находит явный отклик в лирике Ю. Казарина. Поэты схоже совершают акт его преодоления. Цветаева – громко и дерзко, Казарин – сдержанно и сурово.

Цветаева:

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чарам,

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, потраченной даром.

Казарин:

Где два стакана на столе –

 Еще до смерти,  ненароком,

Хотя душа уже в числе

Единственном и одиноком.

В громкости, с которой Цветаева заявляет о своей силе, есть некоторый вызов, может быть, самозащита, продиктованная стремлением преодолеть одиночество. Отсюда же вытекает её обращение к людям прошлого («Генералы двенадцатого года») и настоящего (стихи дочери, сыну), к образам искусства (Федра, Кармен). Мощные культурные пласты  стоят за использованием традиционных поэтических приемов, например, кольцовского дольника («Исхожу пешком / - молодым пажком») или образов – эмблем (рябина, лебедь, зеркало и др.). Казарин в этом, безусловно, родственен Цветаевой. Его мир соответственно заполнен образами – эмблемами (поле, дорога, птица, зеркало, береза и др.).

…- Видишь березу? … Не помню я эту березу.

Только я знаю, что эта береза моя.

Самодостаточные тексты поэта, следуя друг за другом (элегии, медитации, молитвы), порою неожиданно сбиваются на частушки (в литературном-таки изводе):

Кто по ягоды пойдет –

Три копеечки найдет.

Попытка преодоления собственного одиночества у поэтов сводится к явному обращению к культурным пластам. Одиночество неотделимо от сущности «творить», главное здесь, набрав поэтическую высоту, рассчитать силы, не сорваться, не разбиться, не пропасть. А сила поэтических крыльев, как известно, - в цепкости культурных корней. Однако Казарин прикасается не только к собственному одиночеству, но и к другому, чужому, близкому, родному, понятному, переводя, таким образом, взгляд с одиночества человека -  поэта на одиночество человека вообще. И делает это тихо, степенно, камерно.

Тебя никто не обнимает

и лампа светит на столбе

и тень моя меня бросает

и прижимается к тебе.         

И свет высокий однозначен,

и сквозь фонарь летит луна.

И я уже почти прозрачен.

И ты уже почти одна.

Попытка преодоления иного, чужого, одиночества идет вровень с попыткой преодоления собственного. Может, от этого казаринское одиночество обращается в своеобразное единочество, в котором человек один сам по себе и с каждым в отдельности. 

Цветаевская концепция человеческого одиночества и его преодоления насыщенна самостью (я – одинока!), казаринская – всеобщностью.

Однако именно за счет этого поэты открывают в себе и в героях своих стихов созидательную энергию, «тайный » жар души. Воплощают в своем творчестве единую концепцию человека, так как берут человека не таким, каким создал его житейский, социальный, исторический быт, а таким, каким его замыслил Бог.

Цветаева:

Спелось – как вся даль слилась

В стонущей трубе окраины.

Господи! Душа сбылась –

Умысел твой самый тайный…

Казарин:

Теперь не уступлю ни пеклу, ни потопу

моей души рабочий монастырь…

При этом отношение к Богу и у Казарина, и у Цветаевой противоречиво. Они признают Его, но в своем представлении. Для поэтов воззвание к Господу, не что иное, как заклинание, дающие им силы творить. Ощущая присутствие Бога, Казарин – не расстается с языческим виденьем мира (вся зелень – ему родня), а порою,  смело обращается к другим верам (в частности, к исламу), Цветаева – открыто бросает вызов религии.

Казарин:

Из любимой глины

вижу всей травой…

…А глина на дороге –

и тянет прямиком.

Туда, откуда боги

приходят босиком.

И слышно, да простит Аллах,

покуда пьет и спит общага,

как в прирученных деревах

пера и крови ждет бумага.

Цветаева:

Жизнь и смерть беру в кавычки,

Как заведомо пустые сплеты…

Противоречивый круг отчерчен. Сердце его – Бог.

Бог – это сила, влекущая звук

вслед за еще не родившимся смыслом.

Под этими казаринскими строками вполне могла бы подписаться Цветаева.  

Бог создал то, чем Он является. И Он есть то, что Он создал. И Цветаева, и Казарин воплощают это простую истину в лирической концепции человека.

Причем, Казарин, признавая присутствие Бога, взывая к Нему и даже уповая на Него, однако, спускает Его с небес на землю. Непреодолимо просто и легко.

Остуда. Ветродуй.

Сезонная подмога:

облатка, поцелуй

Простуженного Бога.

Озябли Божьи ноги

И мается поныне душа

В подкожной глине.

Замысленный Господом, человек оказывается с Богом почти наравне.

Божье око – окоем,

где идешь один -  вдвоем.

В конце концов, Господь Един в трех ликах – Отец, Сын и Святой Дух. Но поэт и есть отец и сын, поэт и есть один и един, а значит, у него есть такое право. Право абсолютно свободной глубокой личности.

Раскованные и непосредственные, М.Цветаева и Ю. Казарин не борются за обретение свободного самосознания, а владеют им. Они – поэты мысли. Они  углубляются в слово, в его звуковой и мифологический состав. Цветаева – чтобы за значением слова найти тайный смысл, «умысел». Казарин – просто потому, что, как определил сам поэт,

«Я писарь твой, Господь,

я поводырь глагола».

Слова сближаются не только по смыслу, но и по звуку, и этот звук подсказывает некий общий мерцающий смысл, в который вслушивается поэт. Нередко мысль сжимается до одного явления, смысл которого развивается не динамически, а статично, через уточнения, нанизывание ассоциаций.

Цветаева:

Два зарева! – нет зеркала!

Нет, два недруга!

Два серофических жезла,

Два черных круга…

Казарин:

Перекресток души. Наважденье.

Попадение в небо, паденье,

крест реки с поперечным мостом:

не распятие, а пробужденье –

Совпадение птицы  с крестом.

Именно словом поэты проверяют соответствие понятий в мире, как он был задуман Богом и искажен человеком.

Вот и выходит, что насквозь пропитанные одиночеством, замысленные Богом бытуют Ю.Казарин и М.Цветаева, прерывисто, пунктирно, начертательно перекликаясь друг с другом.

Перекличка на равных: Юрий Казарин – Борис Пастернак.

 Для Ю. Казарина неизменно совершенно особенное, трепетное, отношение к слову, как к единице мироздания.

«С Божьим словом человечье

никогда не совпадет», - восклицает поэт. И все же неуклонно стремиться коснуться, потрогать, задеть, даже ударить слово. Просто потому, что у поэзии всего одна задача – вбросить на лист бумаги всеохватывающую атмосферу бытия. А в самом начале все-таки было Слово.

Желание остановить, задержать, запечатлеть в слове каждый миг уходящего – вот главное  чувство, владеющее поэтом. Сила  и интенсивность контакта с миром сближают поэзию Ю. Казарина с поэзией Б. Пастернака. Они на «ты» с окружающим их и с живущим в них самих бытием.

Вот одно стихотворение Ю.Казарина:

Без клюва и без рук

посыпалась рябина –

и понимаешь вдруг.

как чешется равнина.

Что холод – не подвох

и воздуха горох

трещит  в озерных плитах.

Что небо – это вдох,

а мы с тобою выдох.

Здесь «открытая заявка на философичность, «поэтические флюиды» как бы истончаются, рассеиваются, остаются осязаемыми действия»: «равнина чешется», «воздуха горох трещит», «небо – вдох». Вроде бы все понятно, но не покидает ощущение, что все это – игра разума, которую под силу разгадать немногим.

То же и в лирике Б.Пастернака – поэт выражает свою мысль, свое чувство, описывая явление или предмет как бы со всех сторон разом, выстраивая свои образы по ассоциативному принципу.

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье – лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем наполненной.

Сады – пруды – ограды – мирозданье – страсти образуют цепь ассоциаций, из которой только первые три звена сопоставимы в нашем сознании; добавленные к ним мирозданье – страсти нарушают автоматизм восприятия текста.

И Ю.Казарин и Б.Пастернак заставляют работать мысль читателя. Сближение отдаленного делает образ необычным, побуждает нас – вслед за поэтами – открывать новые связи в мире.

У Ю.Казарина и Б.Пастернака особое, неистовое пристрастие к деталям. Их тончайшее, точнейшее воспроизведение – их специфичность. Ибо только в подробностях, частностях оживает панорама бытия. Своеобразие поэтов состоит в том, что они поэтизируют мир с помощью прозаизмов.

Вот какой поздний Пастернак увидел весну:

…Это ее телогрейка за ивой,

Плечи, косынка, стан и спина.

Это Снегурка у края обрыва.

Это о ней из оврага со дна

Льется без умолку бред торопливый

Полубезумного болтуна.

(«Опять весна»)

Вот какой ее увидел Казарин:

Весна из осени да из

второй зимы, четвертой глины,

влекущей птицу вверх и вниз.

Разорван льдом из пуповины

до неба жестяной карниз.

Это смещение привычных значений предметов и понятий, именуемое экспрессионизмом. В этом весь Пастернак. В этом весь Казарин.

В тематическом плане сродство Пастернака и Казарина условно подразделяется на три уровня: сродство стихов о природе, о творчестве, о любви.

Человек и мирозданье дан у поэтов в одном измерении и масштабе: и человек, и природа одинаково одушевлены и одухотворены. В этом плане их поэзия является гармоническим развитием драматически-напряженной тютчевской линии в русской литературе.

Пастернак:

Весна, я с улицы, где тополь удивлен,

Где даль пугается, где дом упасть боится,

Где воздух синь, как узелок с бельем

У выписавшегося из больницы.

Казарин:

Не ангел – снегопад, я узнаю походку,

так упрощается до шелкопряда шелк –

до трепета дерев…

Разумеется, от читателя подобная манера письма требует работы ума и сердца, труда души.

Лирический мир Ю.Казарина и Б.Пастернака в постоянном внимании к земным пространствам, к временам года, к солнцу. В этом сокрыто преклонение перед «божьим миром». (Так, по словам близко знавших Пастернака людей, любил называть поэт кипящую вокруг жизнь.) И важен здесь не только собственный взгляд на природу, но и ее взгляд на человека, поэта, творца. Одухотворенные явления «божьего мира» при этом могут топтаться у порога, бродить по просеке, угрожать, как злая женщина, но само главное, что могут становиться неотъемлемой частью речи, языка, слова, а порою, могут и сами творить.

Казарин:

…И готовясь лицом к полнолунью,

не заметишь, забывшись едва,

как листва отливает латунью,

как латынью иные слова.

…Звук назревает. Начеку

прививка вечная латыни

растенью, миру, языку…

Как в водку капелька полыни

да лыко холода в строку.

Пастернак:

Отростки ливня грязнут в гроздьях

И долго, долго до зари

Кропают с кровель свой акростих,

Пуская в рифму пузыри.

Поэты как бы обновляют природу собственными чувствами. С такой силой создавал на холсте свои пейзажи, пожалуй, только Куинджи.

Поэзия предстает частью природы, а значит, частью самой жизни, самого бытия. Мотив единства жизни и творчества в лирике Пастернака соединяется с сознанием ответственности художника перед временем. Художник для поэта – уполномоченный вечности, глашатай высших начал, и его деятельность – непрерывно, неустанно творимый подвиг:

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты – вечности заложник

У времени в плену.

В лирике же Ю.Казарина мотив единства жизни и творчества ни с чем не соединяется и ничему не сопутствует. Возможно, потому что пространство для него - природное ли, жизненное ли, поэтическое ли - не имеет временного предела («…время как тень от пространства»). А потому – никакой ответственности, никакой вечности, никакого подвига. Смерть и так всегда при поэте: бродит за ним по миру, дышит ему в затылок.

Вот и я опускаю глаза

за свое появленье, за

времена без меня, где опять

не приходится мне умирать.

…Жизнь научилась любви и смерти…

И смерть, как жизнь,

шарообразна…

Акт творения в этом отношении обретает у Казарина оттенок обыденности, даже банальности. Ведь:

Всему дарует Бог

земную муку говоренья.

Казарин, как и Б.Пастернак, ощущает над рукой художника высшее начало, побуждающее думать, чувствовать, писать. Но - в отличие от последнего – он не сознает творчество как способ выйти за грань земного бытия, вырвавшись из оков пространства и времени, приблизиться к высшему началу в мире и в себе. Для Казарина творчество заключается в стремлении не приблизится, а запечатлеть божественное, так как поэт прикасается к Нему, буквально, даже пробует на вкус.

Привыкшие всматриваться, вслушиваться, вчувствоваться в окружающий «божий мир», но ни в коем случае не вторгаться в него, поэты также всматриваются, вслушиваются, вчувствуются и в мир души. Их преклонение перед жизнью сродни преклонению перед женщиной, а может, и наоборот.

Пастернак:

Мирами правит жалость,

Любовью внушена

Вселенной небывалость

И жизни новизна.

У женщины в ладони,

У девушки в горсти

Рождений и агоний

Начало и пути.

Казарин:

И распахнулась стрекоза,

как Божьи женские глаза…

И я тебя держу, как снегопад, за плечи,

и я тебя держу, как крылья, на весу,

покуда хватит речи

и  снегирей в лесу.

Однажды преклонив колено перед женщиной, лирический герой Ю.Казарина хранит ее – целиком, всю, без остатка (особенно в состоянии предстоящей или свершившейся разлуки) – подобно герою сонетов Шекспира. Сравните:

Казарин:

И небо светит в бесстыжие свечи.

Медведицы  - обе – мерцают навзрыд.

Подумаю только, что смерть недалече –

и кухонный ангел тебя сторожит.

Шекспир (в переводе С.Я. Маршака):

…Твоя ль душа приходит в тишине

Мои дела и помыслы проверить,

Всю ложь и праздность отличит во мне.

Всю жизнь мою как свой удел измерить.

О нет! Любовь твоя не так сильна,

Чтоб к моему являться изголовью.

Моя, моя любовь не знает сна.

На страже мы стоим с моей любовью.

 Ведущий мотив любовной лирики Пастернака и Казарина – благодарность, даже в ситуации прощания любящих. Постижение смысла любви равносильно разгадке бытия, освобождению духа. Потому даже погасшая любовь не несет разочарования.

Пастернак:

Я тоже любил, и она жива еще.

Все так же, катясь в ту начальную рань,

Стоят времена, исчезая за краешком

Мгновенья. Все так же тонка эта грань.

Казарин:

Я здесь любил, когда земля качалась.

Посмотришь в небо – та же синева…

…Разлука и любовь из плоти и тепла.

Однако сколько бы ни было благодарности и восхищения в любви, лирические герои Б. Пастернака и Ю. Казарина разноголосо встречают любовь сбегающую, бегущую, убежавшую (как правило, она у поэтов именно такая). Пастернак превозмогает боль расставания, Ю.Казарин – преодолевает, сдержанно, сурово зажимает ее в кулак.

Пастернак:

О стыд, ты в тягость мне! О совесть, в этом  раннем

Разрыве столько грез, настойчивых еще!

Когда бы, человек, - я был пустым собраньем

Висков и губ, и глаз, ладоней, плеч и щек.

Казарин:

Я ничего у тебя не прошу –

нехорошо перед самой разлукой.

Сердце сжимается – так и ношу

этот кулак между миром и мукой.

Не сорвавшийся на крик вслед за Б.Пастернаком, поэт выразил невыразимое – его чувство растет внутри со скоростью бамбука, молчанием калеча душу изнутри.

Состояние души в любви не зависит ни от каких внешних обстоятельств, кроме Бога, а Бог всегда за любовь, что бы эта любовь с собой ни несла. А потому Любовь неизменно тепла, чиста, невинна, велика.

Единосущность природы, жизни, любви и поэзии роднит лирику Ю. Казарина и Б. Пастернака, обволакивает своеобразной созвучностью. У поэтов единая благородная осанка и взгляд. К их стихам нужно привыкать, нужно в них медленно вживаться.

Перекличка на равных:  Юрий Казарин – Осип Мандельштам.

Существует – и справедливо – мнение о сложности восприятия стихов Ю.Казарина. Во-первых, восприятию мешает непоследовательный, затрудненный синтаксис (как найти конец предложения, подлежащее и сказуемое?), во-вторых – густая метафоричность, насыщенные ассоциативные ряды образов. Такая сложность сама по себе не является ни достоинством, ни недостатком. Это своеобразие стиля, художественной манеры.

Расширение семантических возможностей слова за счет межтекстовых ассоциаций сближает поэтическую манеру Ю.Казарина с манерой О.Мандельштама. У поэтов родственный метод лирического мышления – они идут не от общего к частному, а от конкретного к общему. Поэтому их стихотворения самодостаточны и автономны. С этим же стремлением к конкретности связано отсутствие повышенной мелодичности стиха. Поэзия и того, и другого не музыкальна, а графична, а лирический мир структурен. Царит линия, а не цвет, графика, а не живопись. Так как линия более рассудочна.

Мандельштам:

…Березы ветви поднимали

И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,

Застыла тоненькая сетка,

Как на фарфоровой тарелке

Рисунок, вычерченный мелко…

Казарин:

Снег не ваятель – оформитель

пустот околоченных в мороз

и надзиратель и хранитель

пространства времени и слез

и звезд в незримых пирамидах

где зависает без петли

заиндевевший сад как выдох

земли набравшей в рот земли.

При этом О.Мандельштам именно прорисовывает, вычерчивает, выстраивает мир. Ю.Казарин (снег, земля, зима, окоем) – осмысливает, запечатлевая, его так, как будто видит в последний раз. Рассудочность графической поэзии первого лежит как бы на поверхности, она более однозначна, чем полисемична, более материализована, чем одухотворена. Графическая игра Казарина насыщена психологизмом, полифоничностью смыслов, поскольку поэт, линейно фиксируя мир (снег и дождь, море и землю), материализует язык и слово. А что может быть многограннее, чем живое слово, да еще и овеществленное на листе?! Казаринское слово входит в поименованное поэтом бытие вещей. Оно существует. Существует полно и осмысленно.

Морозный воздух с валидолом,

как с пулей пушкинской во рту

с термометром или глаголом,

впитавшим углекислоту.

Тише снега лова простые:

и не топнет в вине губа:

прилагательное Россия

к существительному судьба.

В лирических мирах Ю.Казарина и О.Мандельштама увеличена нагрузка на лексику. В слове важно не его прямое значение, а его принадлежность к стилю определенной культурной эпохи. Но при этом поэты бродят по разным культурным пластам, делая едиными, таким образом, века и народы. Детали не столько передают душевное переживание, сколько являются знаками определенной культурной среды.  Это предметы особого рода. Они важны кругом культурных ассоциаций, которые закрепляются за словом. Например, эпоха воссоздается Мандельштамом в стихотворении «Декабрист» деталями бытовыми («голубой в стаканах пунш горит»), политическими («Европа плакала в тенетах»), литературными («шумели в первый раз германские дубы»). Поэты пряно ли, косвенно ли, но указывают на верховые столпы разных культур, потому что они – память. А без памяти нет человека, поскольку человек, прежде всего (если исходить из семантики слова), - «чело века» минувшего, свершившегося, свершающегося, грядущего.

Казарин:

…где время восстает

из духа и озноба,

стеснивших небосвод

в державинское небо.

И Данте празднует отъезд // и светофоры гуще сада.

Причем и поэтическая речь Мандельштама и Казарина свободно совмещает разные культурные пласты, высокую и обыденную лексику. В «Петербургских строфах» Мандельштама: «порфира», «власяница» и «склад пеньки», «чудак Евгений» - «бензин вдыхает и судьбу клянет».

В стихотворении «Не творец, а тварь – земля и зритель…» Казарина: «творец» - «тварь», «взгляд тупее пули» - «высота очей».

Стихотворения О.Мандельштама и Ю.Казарина – структура, конструкция, единство. Поэты овладевают материалом речи, культуры, жизни. При этом Мандельштам создает как бы четкую архитектурную форму.

Как овцы жалкою толпой

Бежали старцы Еврипида.

Иду змеиною тропой,

И в сердце темная обида.

Но этот час уж недалек:

Я отряхну мои печали,

Как мальчик вечером песок

Вытряхивает из сандалий.

Мандельштамовское тяготение к законченным структурам оживает в стихах Казарина. Логика построения стиха ясна, конструктивна – строфа симметрично делится на две части: картина – рефлексия по ее поводу, или наоборот, отрицание уравновешивается утверждением, вопрос – ответом.

Казарин:

Птицы там на юг не улетают –

греют их всевышние огни.

Там друзья мои не умирают,

потому что вечные они.

Законченные поэтические структуры дают возможность преодолеть стихийность жизни силой человеческого созидания, культуры, разума.

И еще один важный момент:

Архитектурность поэтической формы у Мандельштама непосредственно соотносится с архитектурностью земного пространства. Образы камня, башни, стрелы, иглы, пустого неба разворачивают взгляд поэта линейно ввысь, где душа материальна, а материя одухотворена.

Я ненавижу свет

Однообразных звезд.

Здравствуй, мой давний бред, -

Башни стрельчатый рост.

Кружевом, камень, будь.

И паутиной стань:

Неба пустую грудь

Тонкой иглою рань…

Следом за мандельштамовскими «камнями», «наделенными скрытой динамикой, прозревающими в себе человека, символизирующими неизменность бытия»,  казаринский мир буквально «каменеет».

Сохлое дерево ходит в строю,

древнее дерево с каменным зобом –

так сотрясает округу свою

старое дерево царским ознобом.

Каменная архитектоника О.Мандельштама влечет за собою в высь, придает поэзии монументальность, ибо культурная память, единственно истинная для поэта, сама по себе высока и монументальна. В лирическом мире Ю.Казарина, для которого единственно безупречное чувство – слово, «каменеет» все, что в это слово вложено, все, чем оно является.

Вслед за мандельштамовской архитектурной высью мира и смысла, Казарин открывает высоту. Только она у поэта иная, уникальная, своя.

Ты спишь лицом к себе, как птица на лету,

над зеркалом воды, натянутым печально,

где крепко и легко такую высоту –

как женщину, к себе – кладут горизонтально.

За привкус старости во рту

спасибо. Эту высоту,

влекущую горизонтально,

еще придется одолеть…

Разглядеть, почувствовать высоту в горизонтали детально, душевно, словесно. Так поэт хранит культурную память своей эпохи.

Диахроническая и синхроническая оси времени в едином пространстве судьбы – вот что принципиально разводит графические миры Ю.Казарина и О.Мандельштама.

Они – поэты своего века. Своего времени. Своей судьбы.

Картина бытования поэтических миров Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама в лирическом пространстве Ю.Казарина очерчена. Очерчена «штрихообразно», стихийно, пунктирно. Правомерно ли говорить о заимствовании особенностей игр разума, вложенных в слово, темы и концепции, философичности, мотиваций поэтического мировоззрения, осмысленности, структурированности стиля, метода, способа художественного мышления? Нет. Лирические миры Цветаевой, Пастернака, Мандельштама, Казарина предельно полифоничны,  а оттого сродственны и принципиально различимы.

В конце концов, Богом назначенная глубина мысли и чувства мироздания и воззримая поэтом, не может не бытовать многоголосостью поэтических традиций, избирательностью сродства в пространстве одного, единственного и каждого. Этой «круговой поруке» подвержены все истинные и настоящие. И если видится общее, то оно еще больше подчеркивает разность, самодостаточность, уникальность и автономность.

Художнику в конце концов

Не до конечных результатов.

Он правде заглянул в лицо,

Себя от правды не запрятав.

(Г. Шпаликов)

А Правда у нас на всех одна, как Бог и Слово, Небо и Земля.