« Христианские мотивы в творчестве А.С Пушкина»
творческая работа учащихся по литературе на тему

МБОУ «Азбабинская средняя общеобразовательная школа» Апастовского муниципального района РТ

Тема исследования:

             « Христианские мотивы в творчестве А.С Пушкина»

Валиуллина Язгуль Айдаровна, 9 класс

                                                                        МБОУ «Азбабинская СОШ»  Апастовского

                                                                        муниципального района РТ

                                                                    Руководитель: Валиуллина Зульфия Наиловна

                                                                        учитель русского языка и литературы

                                                           2015 г

Оглавление.

I. Введение.

1.Связь творчества  Пушкина с христианством

II .Основная часть

1. Священное Писание -лейтмотив философских размышлений А.С. Пушкина
2.  Стихотворение « Дар напрасный…»- поиск  стройного порядка  в мироздании.
3. Коллизия  между  Ангелом и Демоном в творчестве Пушкина
4. Стихотворение « Странник»-герой религиозно-мистических исканийА.С. Пушкина
5. «Борис Годунов»-религиозно-нравственный  взгляд на характеры и события.
6. Поэтический образ монастыряв творчестве Пушкина.

III. Заключение

Объект исследования:

ТворчествоА.С. Пушкина.

Цель исследования:

- изучить и систематизировать исследовательские труды по данной теме;

- проследить этапы развития христианских мотивов  в стихах, поэмах, пьесах А.С.Пушкина.

Методы  исследования:

-сбор информации;

-изучение исследовательских трудов по данной теме;

-анализ полученной информации;

 -сравнение полученной информации.

I.Введение

Сегодня уже нет нужды доказывать то, что без обращения к Библии «значительный пласт пушкинского творчества, — как метко заметил пушкинист Л.М.  Аринштейн, — остается непонятным современному читателю, исчезает глубина мыслей Пушкина, теряются  его иронические, подчас очень тонкие намеки и замечания, в целом многие произведения теряют ту полноту поэтического звучания, которая была заложена в них поэтом».Об использовании Пушкиным Священного Писания в своих произведениях и о религиозности его самого мы читаем в трудах Б.  Васильева, М. Гершензона, В. Гиппиуса, В. Ильина, Г. Лесскиса, Д. Мережковского, В. Морова, М. Мурьянова, В. Непомнящего, Вл. Соловьева, С. Франка, С. фон Штейна, И. Юрьевой и многих других.Пушкину, как никому другому, свойствен избыток жизненных сил и природных даров.Влекомый ими, он, на почве русского европеизма начала века, стремительно развивался как необычайно широкая личность. Не осталось такой культурной сферы, не осталось такого типа мироотношения, какие не были бы объяты и усвоены этой личностью. Для того, чтобы познать, что же есть истина, нужно, по словам И. Юрьевой, «вернуться к самим текстам Пушкина, перечесть их внимательно и в тех случаях, когда они связаны с христианством, обратиться к Священному Писанию, к которому обращался и Пушкин на протяжении всего своего пути — сначала с духом отрицания и сомнения, затем с духом смирения и любви, с надеждой и верой».    Пушкин вездесущ и всюду творчески активен. Этоактивность прежде всего телесно-душевного начала в нем; оно в первую очередь находит блестящее, многообразное выражение во всевозможных формах словесности, в литературном быту, в светском поведении. «Человек внешний» (то есть по преимуществу телесно-душевный) в Пушкине рано достигает силы и совершенства, рано занимает главенствующее положение в культурном кругу. «Человек внутренний» (то есть по преимуществу духовный) возрастает гораздо медленнее, сокровеннее и не сразу обретает голос. Первый образуется в кипении своих и чужих мыслей, чувств, звуков, входит в мир играя. (Такого человека и имел в виду Шиллер, говоря: «...человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет»). Второй образуется в труде самопознания, в собирании себя самого к сердечному центру.

Но скоро оба встречаются. Начало встречам положила южная ссылка. По мере сближения в том и другом происходят немалые перемены. У первого взгляд становится задумчивей и внимательней, слух — тоньше, ум — сосредоточенней и серьезней. У второго — богаче жизненный опыт, сложнее психическое содержание, тверже воля к истинной свободе. Самый сильный инстинкт пушкинской личности — инстинкт полноты и цельности ее. Поэтому развитие Пушкина протекает как постепенное соединение человека внешнего с человеком внутренним, как подлинное одухотворение первого и жизненная реализация второго. И совершается это в конце концов в русле христианской традиции. А художественно оформляется в пушкинском творчестве, которое строится не только по законам гармонии, но и по законам ценностной иерархии вещей и слов в мире.

II. Основная часть

Сотни пушкинистов в течение длительного времени исследовали в биографии поэта буквально все, совершенно не тронув только его православного фона жизни. Пушкиноведение стало некоей отраслью марксистско-ленинского учения, а сам Пушкин — борцом против самодержавия, бунтарем, декабристом, даже «нашим товарищем». Гениальное творчество было бесцеремонно оторвано от христианских корней. «Наука упорно не замечала или искажала тот факт, — писал Валентин Непомнящий, — что Пушкин — при всех сложностях его пути, при всей многообъемности творческого метода — есть человек и деятель русской христианской культуры, культуры православного народа».

   Большинство священных текстов воспринимались Пушкиным и входили в его сознание, как он сам признавался, «при гласе пастыря, при сладком хоров пенье» (I, 245). Услышанное в храме рано или поздно находило непосредственное отражение в творчестве поэта. Неожиданный, на первый взгляд, образ в стихотворении «Памятник» возник 16 августа 1836 года, в дни праздника перенесения Спаса Нерукотворного образа.

О подобном случае писал в своих воспоминаниях о Пушкине П.А. Плетнев: «Любимый… разговор его за несколько недель до его смерти все обращен был на слова: “Слава всевышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение”… А я, слушая его и чувствуя, что еще далеко мне до титла человека благоволения, брал намерение дойти до того». Как раз в то время это славословие особенно часто повторялось на службах Рождественской седмицы (с 6 по 13 января) — и присутствовало в сознании каждого, кто посещал в те дни церковь. Библейские заимствования в поэзии Пушкина легко узнавались современниками: в пушкинское время отрывки из Священного Писания, которые читались и пелись в храмах, были у всех на слуху, они звучали из года в год, а иногда и изо дня в день. Об узнаваемости Евангелия Пушкин писал в 1836 году, что нельзя было «повторить ни одного выражения» из Писания, «которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов».

Сейчас нам трудно представить себе ту всеохватывающую роль, которую играла Библия в жизни людей XIX века. Их духовный мир всецело определяла христианская религия. Смысл и значение всех событий в мире и собственной жизни поверялись Священным Писанием. Так и Пушкина в отдельные периоды его жизни преследовали библейские образы: они доминировали в его сознании, становились лейтмотивом философских размышлений, отражаясь в его творчестве.

Как художественный вкус Пушкина требовал меры и стройности в образах, звуках, красках, так сознание его настойчиво искало стройного порядка в мироздании. Прежде всего собственное существование, преисполненное страстей, наслаждений, горестей, разочарований, заставляло все чаще задумываться над его оправданностью. Приходит время, когда он должен спросить себя: что такое жизнь его — игра ли слепой судьбы или у нее есть некое предназначение?

Порой мысль Пушкина принимает крайне скептическое направление, и им овладевает приступ тоски и уныния, как то произошло в день рождения поэта в 1828 году, когда сложились эти знаменитые строки:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Пушкин усомнился в благом даре; и сама верховная воля, вызвавшая человека к жизни, представилась ему враждебным началом:

Кто меня враждебной властью

ничтожества воззвал <„.>?

И вот с чем остается человек внешний, вот последний куплет вакхической песни:

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Не будем повторять старой пошлости, что Пушкин одинок и не понят, что его окружала среда холодная и неотзывчивая. К нему прислушивались; излившиеся в стихах его движения души вызывали сочувственное внимание у многих. Слово Пушкина, умонастроение его были существенным элементом русской жизни.

Разумеется, что такие стихи, как «Дар напрасный,..», не могли не вызвать отклика. Поэту отвечал живой, искренний голос современника, человека глубоко верующего, образованного и талантливого. То был голос московского митрополита Филарета (Дроздова), выдающегося иерарха и духовного писателя.Он отозвался на «выстраданный стих, пронзительно-унылый» также стихами. Они как будто продолжают речь Пушкина — только уже Пушкина иного, внутренне переменившегося, обретшего новое понимание себя и мира:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

 Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум –

 И созиждется Тобою Сердце чисто, светлый ум!

Ошибется тот, кто увидит здесь полемическое возражение богослова светскому поэту или архипастырское вразумление заблудшему сыну. Скорее уж следует видеть христиански кроткую, но вместе и отечески твердую поддержку в минуту душевной немощи ближнего своего.

В сущности же оба стихотворения есть временно разрозненные страницы одного текста, в котором отразился момент русского богопознания. Впрочем, и ветхозаветному человеку были знакомы эти ступени — томленье духа и восхождение его к Богу — как две связанные части единого пути. Вспомним 115-й псалом. В начале его Давид признается: «Я веровал, и потому говорил: я сильно сокрушен. Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек ложь». Но затем он возвышается над этой скорбно-скептической мудростью (как впоследствии и сын его Соломон в Книге Екклезиаста) и славит благой дар Божий и обновляется духом: «Что воздам Господу за все благодеяния Его ко мне? Чашу спасения приму и имя Господне призову. Обеты мои воздам Господу пред всем народом Его».

Филарет высказал то, к чему внутренне тяготел Пушкин, что давно зрело в глубине души и уже искало выразиться в поэтической форме. Человек внутренний достаточно возрос и возмужал в Пушкине, когда он в январе 1830 года отвечал митрополиту:

В часы забав иль праздной скуки

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Сквозь благородную сдержанность тона, сквозь дисциплину слога, восходящую к высокой риторике, неудержимо пробивается «исповедь горячего сердца», весьма даже близкая в иных чертах к исповеди Митеньки Карамазова перед монашествующим братом Алешей. «Потоки слез нежданных», «раны совести» — это очень интимно, пушкински подлинно (ср. стихотворение «Воспоминание», 1828), и в таком психическом освещении особенно отчетливо выступает новое душевное состояние поэта, новое направление духа. Очевидна потребность в строгой самооценке, в «трезвении ума» (аскетический термин), в покаянии, в смирении, в утешении, наконец, в религиозном и творческом вдохновении свыше. Замечательна завершающая стих звучная перекличка с «Пророком». Приняв в душу огонь духовный, поэт ныне открыт «музыке горних сфер», он чутко внемлет тому же серафиму, который некогда раскрыл в пророке способность слышать зов Божий и исполнять волю Его.

Предвестие нового состояния находим уже в 20-е годы — в том, как разрешается коллизия между двумя знаменательными фигурами пушкинского мира, между двумя началами его натуры: Ангелом и Демоном.Обаяние демонических соблазнов с ранних пор было знакомо Пушкину. Еще «в начале жизни» они являлись ему в люциферическом блеске языческих кумиров — «то были двух бесов изображенья»:

Один (Дельфийский идол) лик младой -

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал -

Волшебный демон - лживый, но прекрасный.

                      («В начале жизни школу помню я...», 1830)

Лишь много позже Пушкин вполне понял их природу и их власть над его душой. Но тогда — тогда, вспоминает он,

Я предавал мечтам свой юный ум,

И праздномыслить было мне отрада.

Тогда он не внимал той величавой Жене, в чьем образе в 18-30 году он аллегорически воссоздаст черты православной Церкви и дух христианского просвещения.  Тоска, скука, уныние, сменяющие «бешенство желаний» и упоение страстей, являются как душевно-телесные воплощения демонического начала. Это всегда отрицание бытийных смыслов, духовная пустота: «сердце пусто, празден ум»; это омрачение сознания и искажение картины мира.

Но происходит встреча демона, «мрачного и мятежного», с сияющим ангелом, и в символической этой встрече рождается новое духовное качество: «Жар умиленья» все чаще пробуждается и в самом Пушкине — как чисто христианское, любовно-благодарное отношение к миру, к ближнему; и в поэтическом словаре его это понятие занимает все более важное место.

К 1830-м годам Пушкин воспринимает как глубоко личную проблематику традиционные философские и этические вопросы христианства. Используя широко разрабатываемые литературой темы, заимствуя сюжеты и образы, он неизменно вкладывает в них свой интимный духовный опыт. Изображая культурно неблизкого ему героя религиозно-мистических исканий, он тесно связывает с ним собственные настроения. Основу для стихотворения «Странник» (1835) поэт взял из книги английского писателя-мистика Джона Беньяна «ThePilgrim’sProgress...» (1678). Но в облике и в обстоятельствах беньяновскогоКристиана всюду выступает внутренний человек Пушкина. Несомненно же, это он — «духовный труженик», влачащий вериги сомнений и влекомый надеждой спасения.

О том, что было особенно дорого Пушкину в православной духовности, свидетельствует выбор им для стихотворного переложения молитвы Ефрема Сирина. Как вспоминает Вяземский, Пушкин говаривал, что молитва эта «так и дышит монашеством». И действительно, молитвенное творчество отца пустынника Ефрема Сирина совершалось в монашеской келье, оно изливалось из аскетического опыта великого подвижника, который в юности знал немалые нравственные «преткновения», знал и сомнения в Божием промышлении,а затем, претерпев страдания (он был заключен в тюрьму по ложному обвинению), стал учеником св. Иакова Низибкйекого и удалился в пустыню .Пушкин безошибочно ощутил  иноческий «дух сокрушенный», столь умилявший его, и вместе то аскетически-твердое стояние пред Богом, в ясном сознании греховности и немощи своей и в желании преодолеть их в себе с благодатной помощью,— то стояние, что «падшего крепит неведомою силой».Насколько же созвучен — религиозно и поэтически — оказывается Пушкин молитвенному вдохновению великого аскета и песнеслагателя:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетатьво области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Личности Пушкина необходимо было прочное основание для нового, на переломе жизни, «внутреннего строения», для новой духовной и душевной дисциплины. Лирика последних лет говорит об этом вполне определенно. Сама красота, служением которой была его поэзия, постепенно приобретает у него иной смысл, ибо питается иными источниками. Рядом с аполлоническим мелосом слышны знаменные распевы, сквозь узоры мирского искусства видны очертания воцерковленной культуры.

Задатки пушкинской натуры, нравственные склонности его (ясно различимые в творчестве) позволяют серьезно отнестись к известному предположению В. Соловьева: «Если бы Пушкин жил в средние века, то <...> он мог бы пойти в монастырь, чтобы связать свое художническое призвание с прямым культом того, что абсолютно достойно. Ему легко было бы удалиться от мира, в исправление и перерождение которого он, как мы знаем, не верил»

Но и не в средние века, а в ситуации XIX столетия для Пушкина оказался возможным близкий к названному исход, на что также указал наш философ: «...поэт избрал другой род аскетизма: он женился и стал отцом семейств». Коль уж мы заговорили о православной аскетизме, кстати будет вспомнить, что в «Борисе Годунове — при том, что Пушкина тогда остро занимала проблема мирской власти и личности в истории — очень важен мотив монастыря и иночества.Конечно, и Чудов, и Новодевичий по необходимости появляются на сцене как историческая обстановка. Но в то же время Чудов, и под этим именем православный монастырь вообще, заключает в себе нечто большее, чем одна из реалий эпохи и место сценического действия. Толстой Лев Николаевич заметил однажды, что у Пушкина«гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства». Если иметь в виду чисто эстетическую «правильность распределения» лиц, групп, событий в «Борисе Годунове», то она лежит в плоскости жанровой традиции и представляет собой переосмысление литературной «правильности» Шекспира. Но у Пушкина очевидна и «правильность» совсем другого, надэстетического порядка, проистекающая из верного чувствования им ценностной иерархии бытия. В силу этой «правильности» внутренним центром трагедии становится монастырь. Он вовсе не закрыт от мирской жизни, напротив, именно в келье Пимена сходятся важнейшие линии национальной истории. Ток русской жизни не замирает под сводами монастыря. «Земли родной минувшая судьба» с новой силой переживается Пименом, который сам и «воевал под башнями Казани», и «рать Литвы при Шуйском отражал», и «видел двор и роскошь Иоанна». Он был свидетелем и «злого дела, кровавого греха» цареубийства.Жизнь мирская, взятая сама по себе, осталась бы темной и окаянной, безысходно трагической, если бы не вливалась в жизнь сверхприродную, сверхисторическую, к которой прикасается инок- летописец. Пимен, аскет-подвижник, «старец кроткий и смиренный», пребывает на той высоте богообщения, с которой бытие созерцается как неразрушимое и свыше оправданное целое. Летописание Пимена тем и замечательно, что в нем все стороны жизни имеют свое место и оправдание, все соприкасаются друг с другом, все существенно связаны промыслительной волей Творца:

Война и мир, управа государей,

Угодников святые чудеса.

Пророчества и знаменья небесны.-

Всякая земная правда — правда личная, правда государственная, даже правда «мнения народного» — относительны. Абсолютна правда Божия. В «правдивых сказаньях» Пимена русская история очищается, просветляется, восходит ввысь, к Божьему суду — и потому несет на себе отсвет Истины. Только как принадлежащая Богу она имеет настоящий смысл. Без этого выхода из мира дольнего в горнюю область, без религиозно-нравственного взгляда на характеры и события, без «типа русского инока-летописца» «Борис Годунов» не был бы подлинно великим произведением. Нужна открытая перспектива к Богу, чтобы игра страстей, волнение умов, преступления и подвиги,— все, чем преисполнена история,— не оставалось хаосом, а находило должное место в космосе. Вопрос о власти, о праве, о народном благе связан с вопросом о бессмертной душе и спасении. Такой связи всеобщего с Единым, низшего порядка жизни с высшим и служит сцена в келье и вообще вся разработка темы иночества в трагедии, разработка явно более глубокая, чем того требовало внешнее действие. Тут Пушкин как раз и следовал закону верховной «правильности распределения предметов». В резком освещенье предстает весь Борис — в преддверии последнего суда. Он в смятении: в нем нет, как не было и прежде, богоустроенного порядка. Он мечется в тесных границах града земного, лишь на мгновение задумавшись об ином и восскорбев, что «душу <...> некогда очистить покаяньем»:

Но чувствую - мой сын, ты мне дороже.

Душевного спасенья... так и быть!

Все предсмертные заботы, знаменитый предсмертный монолог Бориса — о царстве земном. Нет облегчения, нет просветления. В душе его господствует смешение смерти и жизни, тьмы и света, перстного и духовного. В царстве его господствует смешение стихий — смута. Он обманывается, говоря патриарху: «Я готов...» Он не готов принять постриг, не готов к жизни вечной. Он только «доволен» (как говорит сам), сиюминутно утешен клятвой бояр в верности Феодору. Однако в их клятве нет правды, и нет высшей правды в его царствовании.Как явно обнаруживается вдруг тут, на пороге схимы, чуждость Бориса иночеству, отсутствие в его душе и делах помысла о покаянии, смирении, спасении. Губит его не столько нечистая совесть, сколько закрытость путей к Богу. Его судьба ужаснее судьбы Грозного. (Пушкин не случайно делает последнюю фоном к участи Бориса.) Отягощенный грехом, Иоанн Грозный все-таки внутренне обращен к перспективе раскаяния и спасения, он у Пушкина влечется к иноческой стезе и в этом схож с другими самодержцами. Исход — невозможный для Бориса. Он ищет пути оправдаться перед миром, а не пред Богом. Для мира же его благие деяния оказываются бесплодны, как бесплодно его преступление. Он виновен теперь во всем:« Кто ни умрет, я всех убийца тайный».. -, что виновен и нераскаян пред высшим Судией. Оттого-то народ и не признает его власть.В свете Пименовой лампады отчетливо видно, что судьба Бориса связана прежде всего с религиозной проблемой.

В поэзии Пушкина монастырь обычно вдали. Расстояние до него много больше биографического расстояния от Михайловского до Святогорских келий. Лирическая даль знаменует задачу преодоления этого расстояния душою поэта.Пейзаж «Монастыря на Казбеке» — превосходный образ христианской аскетики. «Царственный шатер» Казбека — это вершина земного мира, острие Божия творения, озаренное уже щечными лучами». А монастырь «парит» над вершиной, «как в небе реющий ковчег» — как обитель спасения из потопа мирского греха и несвободы. Когда-то излюбленная тема внешней «воли» теперь переходит у Пушкина в тему внутренней свободы, свободы человека духовного, и естественно связывается с аскетическим восхождением к свободе. «Подняться к вольной вышине» значит освободиться от внешнего, от соблазнов и зависимостей, вырваться из мирского ущелья. Не романтическая тоска по небесной бездонности, беспредельности владеет поэтом, но тоска по близости к Богу:

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне!..

Вслед за взглядом, поднятым горе, раздается невольный вздох. Внезапно, и тем более искренно, выговорилось одно из самых задушевных стремлений поэта.К образу монастыря-ковчега возникает поэтическая параллель: «далекий, вожделенный брег», образ, принадлежащий романтической традиции и там достаточно неопределенный, условный. Пушкин возвращает его в ряд христианской символики. Далекий брег — пристанище духа, преодолевшего мирское море, обитель дальняя. К ней же влечется поэт в 1834 году: «На свете счастья нет, но есть покой и воля.»..

III. Заключение

 Пушкин в последние годы жизни все больше становится примерным христианином. Он внимательно читает Библию, делает выписки из Четьих Миней, пристально вглядывается в святых, стараясь понять источник их силы, анонимно сотрудничает в составлении «Словаря святых», публикует в «Современнике» свои рецензии на религиозные книги, многим восхищается как писатель. И это не простое любопытство, а зов души. Французский посол в Петербурге барон Барант, неоднократно встречавшийся с Пушкиным в последний год его жизни, был удивлен его религиозностью. «Я и не подозревал, — писал он в своих воспоминаниях, — что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». А друг поэта В.А. Жуковский, оценивая изменения, произошедшие в Пушкине в последние годы его жизни, писал: «Как Пушкин созрел, и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я!..» В последние годы жизни для Пушкина стало особенно характерным обращение к молитвам. Как свидетельствует П.А. Вяземский, в это время поэт «был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их». Как показывают нам факты, Пушкин весьма последовательно шел к новой и, вероятно, заключительной в его биографии жизненной теме: сосредоточенному самопознанию и самоустроению в свете христианских идеалов. Не подлежит сомнению и то, что путь углубляющейся внутренней аскезы был бы органичен и пушкинскому призванию в культуре, и его творческому развитию, и интимно-духовной природе поэта.

Использованная литература:

1.П. Е. Щеголев «Дуэль и смерть Пушкина»(Исследования и материалы).Москва «Книга», 1987.

2. Мустафин В. Православие в духовной жизни России пушкинского времени//Пушкинская эпоха и христианская культура. СПб., 1993. С. 6 

3.   Вересаев В. Пушкин в жизни. Минск, 1986. С. 36, 37 

4 .   Юрьева И.Ю. Пушкин и христианство. М., 1998        

5.   А.С. Пушкин: Путь к православию. М., 1996. С. 81, 82

6. В. А. Котельников «О христианских мотивах у русских русских поэтов»   Литература в школе  :  № 1  ,1994 г, стр  6-13