Сказы Таисьи Пьянковой (6 кл)
материал по краеведению (6 класс)

Таи́сья Ефи́мовна Пьянко́ва (род. 6 сентября 1935 года,Новосибирск) — известная сибирская сказительница, член Союза писателей РФ.

Необычность и ценность творчества самобытного сибирского автора Таисьи Пьянковой характеризуют слова известного советского поэта Сергей Михалков написанные им в рецензии на её книгу сказов «Берегиня»: «Ваша работа — подвиг писателя. Книги Ваши будут жить, и благодарный читатель их будет перечитывать. Так нужны нам сегодня народные сказы, сказки, былины, песни народные, притчи — всё то, что создавал наш русский народ!..».

Содержание

• 1 Биография
• 2 Творчество
• 3 Трудовая деятельность (из трудовой книжки Пьянковой Т. Е.)
• 4 Общественно-литературная деятельность
• 5 Сказы 

• 5.1 Примеры содержания сказов

• 6 Повесть
• 7 Сказки
• 8 Поэзия
• 9 Публикации
• 10 Примечания
• 11 Ссылки

Биография

Родилась в Новосибирске 6 сентября 1935 года.

2-х лет лишилась отца, который, будучи в звании старшего лейтенанта, проходил службу в должности начальника штабной шифровальной службы 134 Авиабригады Сибирский военный округ, дислоцировавшейся на станции Обь. Был расстрелян как враг народа 28 октября 1937 года и оправдан определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР 26 мая 1956 г. за отсутствием состава преступления.

В 6 лет Таисья Пьянкова также осталась и без матери, которая не перенесла гонений, как жена врага народа. «После того, как отца расстреляли в 37-м году, мама закрылась в своём горе и забыла про нас, жили мы у бабушки, Барановой Елизаветы Ивановны», — вспоминает Таисья Ефимовна. Бабушка знала, ценила, любила народную речь, походя, пользовалась народной мудростью — присказками, поговорками. Поэтому Тая не могла не воспринять от неё этот язык, эту музыку слова. Будучи маленькой девочкой, она частенько пряталась в укромном месте — за бабушкиным сундуком и что-то себе шептала под нос. «Услышу новое слово и давай его разбирать, прислушиваться, как оно звучит само по себе и с другими словами вместе», — рассказывает сказительница. Люди замечали необычное поведение ребёнка, но определяли состояние девочки простой нехваткой ума. Никто и никогда не показывал её специалистам, хотя Тая часто жаловалась на головные боли. Годам к восьми боли утихли, но зато она только что не говорила стихами. Так в глубоком детстве формировался её будущий творческий метод работы со словом. «Я никогда не делала фольклорных записей. Зато слышала каждое народное слово и запоминала навсегда, не пользуясь справочниками и записями. Только что не с младенчества, по звучанию каждого слова пыталась осознать его значение более широко: делила на части, сопрягала, рифмовала — кроила на свой лад… Это занятие не было игрой, а, составляя мою сущность, тревожило днями, снилось по ночам. Такое состояние можно назвать бредом, сомнамбулизмом, а скорее пребыванием одновременно в двух мирах».

Сложные жизненные обстоятельства (на попечении бабушки оказалось двое маленьких детей) вынудили отдать младшего ребенка в детский дом. За несколько лет маленькая Тая прошла 7(!) детских домов в Новосибирской области. Информация из Гос. Архива Новосибирского облисполкома (Сектор детских домов): В имеющихся на хранении в Гос. Архиве Новосибирского облисполкома (сектор детских домов) в списках воспитанников Мало-Красноярского детского дома Кыштовского района НСО с августа месяца 1949 г. числится Пьянкова Таисья Ефимовна 1035 г.р. Прибыла из Татарского детприёмника. До этого (со слов Пьянковой Т. Е.) июнь-июль 1949 г. бродяжничала. Затем находилась с 01.04. 1950 г. в Биазинском детском доме. Имеются сведения: «В д/домах находится с 1942 г.» С 01. 09. 1950 года находится в Болотнинском д/доме № 1, НСО откуда направляется в ремесленное училище № 14 в г. Новосибирск. Другими данными облгосархив не располагает. Со слов Пьянковой Т. Е. в 1942 г. — в детдоме деревни Казачий Мыс, Татарского района НСО; в 1943 г. она находилась в Бердском детском доме НСО; в 1948 г. — в детском туберкулёзном санатории г. Татарска, НСО. (Архивные документы: Ф −1366, Оп.3, Д. 213, Л. 100, Д. 214, Л. 207, Д.244, Л. 310, Д,245, Л.194, Д.249, Л.176, Д.251. Л. 82, Д.257, Л.64об.).

Частые обиды и даже побои научили защищать себя, еще больше закалили её свободолюбивый характер. Годам к 12 детдомовские парнишки твёрдо знали, что с Пьянковой лучше не связываться… (Об этом тяжелейшем периоде её жизни Таисья Пьянкова вспоминает в своей автобиографической повести «Я дочь врага народа», опубликованной в сборнике «За гранью»).

После окончания Новосибирского ремесленного училища № 14 она оказалась на Новосибирском заводе (почтовый ящик). Работала сборщиком, контролёром, химиком-лаборантом. Одновременно — учеба в вечерней школе, занятия в которой её нисколько не привлекали. Поступление в художественное училище на заочное отделение тоже не оказалось её призванием, хотя многие оценили её художественные способности. Самым главным в тот период её жизни была поэзия. Кроме поэзии она ни о чём больше не мечтала.

Выйдя замуж, уехала с мужем в Красноярский край, родила сына. Семейная жизнь не ладилась и, спустя год, она вернулась с ребёнком обратно в Новосибирск. Пришлось работать кассиром в магазине, затем воспитателем в детском саду завода «Сибсельмаш», цеховым художником-оформителем того же завода. Но все её свободное время было отдано поэзии. В 1962 году появилась её первая публикация — стихотворение «Весеннее равноденствие» (журнал «Сибирские огни», 1962, № 3) Со стихами и прозой она выступала в журналах «Сибирские огни», «Юность», «Сибирская горница». Вдруг, однажды осознав, что многие её стихи однородны со стихами проходных поэтов, оставив только несколько стихов, прочие сжигает. Что же делать дальше?

Творчество

Многолетняя кропотливая работа со словом, наконец, привела её к сказам. Первые сказы появились в 1969 году. «Перепробовала себя во всех литературных жанрах», пока не попала в поле зрения сибирского фольклориста А. Мисюрева, после чего он порекомендовал несколько её сказов журналу «Сибирские Огни». Её первая прозаическая публикация — сказ «Таёжная кладовая» был напечатан в 3-м номере журнала за 1973 год.

В 1980 году увидела свет её первая книга «Кирьянова вода», в 1985 — следующая — «Недолин дом».

Весной 1988 года Таисью Пьянкову принимают в Союз писателей СССР.

Есть также в трудовой биографии Таисьи Ефимовны работа на Оловозаводе Новосибирска, 2 года работы комендантом Новосибирской писательской дачи. В 1990 году она уходит на пенсию.

Из-за серьёзной болезни сына переезжает из Новосибирска в село Усть-Чём, Искитимский район, Новосибирская область. После смерти сына слабое здоровье не позволяет ей жить в деревне, и в 2013 году она возвращается в Новосибирск и поселяется в Доме ветеранов, где продолжает прежнее любимое дело — писательство.

Трудовая деятельность (из трудовой книжки Пьянковой Т. Е.)

1. Учёба в ремесленном училище с 1 октября 1950 г. по 27 июля 1952 г.

2. мобилизована для работы на завод п/я 159 (цех 5) с 27 июля 1952 г. на основании Указа Президиума Верховного совета СССР от 2.10. 1940 года, на срок с 27.7.52 г. по 27.7.56 г. по специальности — радиомонтажница.

3. Переведена там же контролёром ОТК 1.11.1952 г.

4. Переведена там же монтажницей приказом по цеху 10.12.1962 г.

5. Переведена в цех № 9 химиком-лаборантом 21. 3. 1961 г.

6. Уволена по ст. 47 п. «А» КЗОТ (Заявление от 10.3. 1964 г.).

7. Б-Муртинский Бытпромкомбинат, Красноярского края. Принята на должность мастера дамского верхнего платья 30.5.1964 г.

8. 29. 7. 1964 г. уволена в связи с отъездом на новое место жительства.

9. Принята в г. Новосибирске на должность кассира магазина 12 Левобережного пищеторга.

10. уволена по собственному желанию 4.11.1964 г.

11. ЖКО завода «Сибсельмаш». 27.11.1964 г. зачислена в детский сад № 198, воспитателем.

12. Переведена в сборочный цех 16 того же завода — маляром 4.10.1966 г.

13. Считать в цехе бригадиром 4 разряда с 1.11. 1967 г.

14. Уволена по ст. 16 — 31.1.1972 г.

15. Мебельный комбинат № 2. Принята на работу в РСУ маляром-художником по 5 разряду.

16. Уволена по собственному желанию 26.6 1972 г.

17. 3. 7.1972 г. принята маляром 5 разряда на металлобазу управления "Запсибчерметснабсбыт".

18. Уволена по ст. 31 КЗОТ РСФСР 3.1.1979 г.

19. Управление механизации № 2 принята маляром 6 разряда 8. 1. 1979 г.

20. Уволена по собственному желанию. Ст. 31 КЗОТ. 18.4.1979 г.

21. Отдел вневедомственной охраны ОВД Кировского райисполкома, г. Новосибирска. Принята бригадиром 20.4. 1979 г.

22. Уволена по ст. 31 КЗОТ РСФСР 11.6.1979 г.

23. Управление «Запсибметаллоснабсбыт». Принята маляром 5 разряда 11.6.1979 г.

24. Переведена художником оформительских работ 16. 7.1982 г.

25. Уволена по ст. 31 2.7.1984 г.

26. 26.12.1984 г. Принята в плавильный цех Новосибирского оловозавода свальщиком-выгрузчиком 2 разряда.

27. Уволена по собственному желанию — ст. 31 КЗОТ РСФСР — 10.10.1988 г.

28. Принята комендантом писательской дачи-пансионата — 21.10. 1988 г.

29. 12.9.1990 г. уволена в связи с уходом на Персию по возрасту.

30. С марта месяца 1962 г. в связи с первой публикацией в журнале «Сибирские Огни» обретает право на писательский стаж, в марте же 1988 г. становится членом Союза Писателей СССР, затем — РФ и до сих пор продолжает работать в области литературы.

Общественно-литературная деятельность

• 1988 г. — руководитель семинара Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ), г. Ялта.
• 1989 г. — руководитель семинара Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ), г. Тирасполь.
• С 1974 по 1980 г.г. руководитель юношеского литературного объединения «Молодость» при Доме культуры им. Клары Цеткин завода «Сибсельмаш», г. Новосибирска.
• 2013 г.- председатель жюри I-го фестиваля народного творчества «Жарки Сибирские» (г.Искитим. Новосибирская обл.)

Сказы

• Кликуша
• Алена-травяница
• Нечистая троица
• Таёжная кладовая
• Пройда
• Оглядкин подарок
• Старик-Боровик
• Паучиха
• Федорушка седьмая
• Майкова яма
• По Зинке звон
• Ведьма
• Федунька-самодрыг
• Пантелей Звяга
• Недолин дом
• Миливонщица
• Кирьянова вода
• Акентьево озеро
• Медведко
• Соболёк-королёк
• Золотая ворона
• Змеиный полой
• Летаса гнутый
• Чёрная барыня
• Чужане
• Берегиня
• Земляной дедушка
• Онегина звезда
• Тараканья заимка
• Куманьково болото
• Память выдумки
• Паромщиковы бредни:

1. Старина начальная — Лекарь.

2. Старина другая — Духов день.

3. Старина дальнейшая — Азария.

4. Старина остатная — Водяной

• Спиридонова досада

Примеры содержания сказов

Таисья Пьянкова впервые осуществила написание Сибирских сказов архитипичного изложения, где персонажи делятся на антропоморфных и зооморфных.

• Золотая ворона — хранительница таёжных богатств, вечная нежить, старуха способная оборачиваться золотой вороною, заманивать одинокого охотника в лесную глушь, где, уставшего, осиливает и выклёвывает ему глаза. Через это злодейство она становится молодой и, как прежде, остаётся в своей роли.
• Медведко — медведь, подкинувший своего медвежонка людям, чтобы те вылечили от недуга малыша. Его находит в берлоге, в образе мальчика, идущий на охоту парень Гавря. И без того в полуголодную семью принимает сироту, старанием своим помогает мальцу избавиться от хвори и как-то берёт его с собой на охоту. Там, с появлением медведя, он и понимает, что произошло. Благодарный медведь, конечно, в долгу не остаётся.
• Миливонщица — название горы, внутри которой якобы находится девица с нянькой-козою. Девица ждёт отца. Только он способен освободить дочку из неволи. В горе имеется комната, в комнате сундук полный всякой дорогой утвари.
• Земляной дедушка — старик, который в тайне от людей, в лесной Пади, из простых камней выжигает самоцветы и прячет их, чтобы не соблазнять людей. Но цель его иная: он стремиться извлечь из камня каменную кровь. Она нужна старику для того, чтобы, наконец, избавиться от бессмертия — он за грехи наказан вечностью.
• Тараканья заимкам — так прозван селянами хутор, где живёт портной Корней Мармуха с братом Тихоном. Поскольку Корней крайне некрасив,

то желания появляться на людях у него нет. Противно брату ведёт себя Тихон. Он гуляка и лодырь. Такие же у него и друзья, хотя каждый о себе высокого мнения. Они пьют-веселятся за счёт трудяги Корнея. За добрую душу и ловкие руки Корнея полюбила красавица Юстинка, про которую судачили, что она колдунья…

Повесть

Повесть — «Я дочь врага народа».

Сказки

• Небылица о княжне, да о старом колдуне
• Шут гороховый
• Про кота
• Луныш
• Муха
• Царь Матвей и князь Аггей

Поэзия

• Лирика
• Детские

Публикации

• 1962 г. — сказ — журнал «Сибирские Огни» № 3, Новосибирск;
• 1973 г. — сказ — журнал «Сибирские Огни» № 3, Новосибирск;
• 1980 г. — книга «Кирьянова вода» — Западно-сибирское книжное издательство, Новосибирск;
• 1983 г. — сказ — журнал «Сибирские Огни» № 7, Новосибирск;
• 1985 г. — книга «Недолин дом» — Западно-сибирское книжное издательство, Новосибирск;
• 1990 г. — сказ — сборник фантастики «Листья времени» — «Молодая гвардия», Москва;
• 1990 г. — сказ — сборник фантастики «Время покупать черные перстни» — «Молодая гвардия», Москва;
• 1991 г. — сказ — сборник фантастики «Слушайте звёзды» — «Молодая гвардия», Москва;
• 1991 г. — сказ — сборник «Антология Советской сказки» — «Молодая гвардия», Москва;
• 1991 г. — сказ — сборник сказов «Сибирские сказы» — [ISBN 5-7620-0309-4] Новосибирское книжное издательство, Новосибирск. Серия: Библиотека журнала «Сибирские огни». Книгу составили сказы П. Бажова, А. Мисюрева, И. Ермакова, Т. Пьянковой, В. Галкина.
• 1993 г. — книга «Сибирские сказы» — ISBN 5-85513-022-3 — издательство «Тимур», Новосибирск;
• 1994 г. — сказ — журнал «Юность» № 8, Москва;
• 1995 г. — сказ — журнал «Юность» № 4, Москва;
• 1997 г. — биографическая статья — словарь «Русские писатели» — издательский дом «Сибирская Горница», Новосибирск;
• 2000 г. — стихотворное переложение Евангелия с благословения Епископа Новосибирского и Бердского Сергия — во втором, третьем и четвёртом номерах журнала издательства «Сибирская Горница», Новосибирск;
• 2004 г. — книга «Берегиня» — ISBN 5-7620-1037-6 — Издательство «Кузбасская книга», Кемерово; (Книга выпущена Межрегиональной ассоциацией «Сибирское соглашение» в рамках проекта «Сохранение и развитие духовных, исторических и культурных ценностей народов, населяющих Сибирь»).
• 2006 г. — повесть «Я дочь врага народа» — сборник рассказов и повестей «За гранью» — издание Новосибирского отделения Союза Писателей РФ;
• 2011 г. — книга «Онегина звезда» — издательство «Приобские ведомости», Новосибирск.

Вступление к сказам

Сибирский вечер-зимовик на похвальбу не торопок. Не любит он открывать крышки сундуков своих в лютую погоду. Сперва двери избяные вьюгою позаколотит, стужею позапирает, а уж потом размечет по земле жемчуга-брильянты. И Сам-седовей не нарадуется на богатые россыпи убранства земного. И тихо тогда… Лишь луна в небе да мороз пощёлкивает. Наплывая на закат, ночь ведёт по земле поволокой думных глаз. И никого…   Разве малец какой выскочит на голубое от снега крыльцо и заторопится убежать в тепло. Но от двери обернётся и станет, станет и забудет о голых коленях своих. Так и стоит он околдованно на крыльце, так и втягивает носом озноб, покуда спохватившаяся мать не выскочит на мороз, не втащит сына за шиворот в тёмные сени. Там она поддаст  ему хорошенько против простуды да и впихнёт в сонное тепло избы.

Долго будет малец от обиды сопеть на печи, грезить в полусне радостью увиденного и, уж вовсе на дрёме, очнётся вдруг и спросит широким шёпотом:

- Мам, мама… Почему снег такой бывает?

«Нашёл, дьявол, время!» - подумает мать, а вслух скажет:

- Ой, сына! Ну, тебя… Вставать мне скоро. Спи давай.

Малец уснёт, а перебитый сон матери замечется по избе, начнёт впотьмах спотыкаться памятью на близкие дни и вдруг рассеется вовсе, а на месте его зацветут зоревые цветы воспоминаний. Душа потянется к ним, откроется, стряхнёт с себя всё избяное, повседневное и… лёгкая, поплывёт (на чём захочет) в забытое девичество. А то возьмёт и махнёт разом в туманное детство, где подсолнуховый двор во главе с колодезным журавлём, где паслён у плетня, где старая бабка среди залитого солнцем двора зовёт суматошных курят:

- Ти-ип, тип, тип…

Тут же, рядом с бабкою, та самая девочка памяти, перед которой бессильно время. Пройдёт ещё десять, двадцать, да хоть сто лет!.. Эта девочка всё будет заглядывать старухе в лицо, исполосованное древними морщинами, всё будет спрашивать:

- Баб, бабушка! А потом что было?

- Потом-то? Спать, милая, не надо…

- Так ты бы меня под бок торкнула.

- Да вот… не торкнула, пожалела, выходит.

- Расскажи теперь, а-а..

- Теперь не получится, не проси…

- Почему не получится?

- Потому… Один цветок два раза не цветёт, а цветёт, да не тот. Особое время приходит, чтобы сказывалась сказка так, как она того стоит. Коли тебе хочется вчерашнюю понять, ты сама-ка сядь да подумай, а под ногами не вертись..

- А нынче вечером будешь рассказывать?

- До вечера ещё дожить надо. Может, к закату сам Маркел нагрянет. Тот лучше меня врать умеет. Ох-хо-хо! Развелось сказателей, что на ладошке мозолей.

А вот и сам он весь перед памятью, дед Маркел.

В телеге ли, в санях… он вечно состоит при суконной своей кацавейке и столь же вечных подшитых валенках, залатанных на боковых изломах кожаными латками. Шапка на Маркеловой голове тоже не знает времени. Он и парится, говорят, в ней.

Любо Маркелу сидеть в потёмках у открытой двери топящейся печки, по-татарски кренделем закрутив ноги в чистых портянках, заткнутых одним краем за тугую намотку. При этом щепотка его редкой бороды торчит пыжом.

Спит Маркел на ходу: часто, чутко и коротко, отчего кажется, что не спит он совсем. Умеет он порою прямо на полуслове храпнуть по-богатырски. Тут же, проснувшись от собственного храпа, Маркел дробненько смеётся:

- Ого! Не вся сила износилась, живы будем – не помрём.

Дед Маркел пережил всё, но помирать не собирается. Не велит ему смириться с этой необходимостью какой-то всезнающий чёрт, этакий мудрый озорник, давно вселившийся в старика и подмывающий хозяина на добрые проказы.

Хитрюще выводя безбровыми глазами явную тайну на обветренном лице, ведёт Мавркел мудрёные рассказки свои, не выставляя на вид умного перста, хотя таится в них назидания больше, чем вранья.

Маркел, не забывая ни на миг про хитрость свою, заводит слушателей в самые заповедные дебри рассказа, а сам вдруг уходит в лукавое молчание.

И тут каждый остаётся среди Маркеловых слов, как среди утреннего леса, и слушает, слушает разум сердца своего… Кому как слышится.

Нечистая троица

(сибирский сказ Таисьи Пьянковой)

У нас, во Красном Яру, на отшибе у самого оврага избушечка малая невесть с каких пор место заняла.

Оконные рамы у той избушки повыгнили, иструхлились все и вывалились вместе со стёклами. То ли сами выпали, то ли ребятня помогла? А только как начнёшь подниматься из оврага в село, так и уставятся на тебя те дырки избушечные, словно пустые глазницы.

Недавно избёнка совсем завалилась. А бывало, кто трусоват и греховат, обходил ту построину бесприютную.

Хорошо помню: жили в той избушечке три бабки. Все три вровень ростом и сединой, и глазами.

Сельчане судачили, что те бабки роднёй друг дружке приходились: кто-то из них внучка, кто-то – дочь, а третья – бабушка. Разберись тут, кто из них над кем стоял, когда уж они и сами запамятовали.

Злой язык как-то назвал их нечистой троицей, назвал, как с размаху прилепил. Разное болтали. Кто соврёт, кто подкинет, а кто раздует.

Вот и выходило: могли они в единый миг в кого угодно оборотиться. Хоть в зверя лютого, а и в рыбку золотую, а то в птицу и красну молодицу.

Одна ль из них, все трое бесовским ремеслом тешились, про то врать не стану, не знаю.

Да и, правду сказать, сам я лиха от тех старух во всю жисть не имел, людей, коим горе-печаль от них прилепилась, видеть не приводилось. А слыхом слыхивал про одну тяготу такую.

Жил в Красном Яру Аверьян Никитич. Богач – не богач, а мужик зажиточный. Домино имел крестовый, тёсом крытый. Забор округ – рукой не дотянешься, кобель на цепи, что зверь, матёр. Ко всему жеребца выездного держал мужик. Крепенько жил и до наживы лют был шибко. Бабу свою за работой уморил, еле ноги переставляла.

А и недалече от того Аверьяна, почитай, в суседстве, вдова Бараниха горе мыкала.

Род ли удался хворый сам по себе, господь ли за что прогневался да перстом в них сунул лихой минутой – неведомо. Только первым мужик на тот свет ушёл и двери распахнутыми оставил. Годом поспешили за ним два сына и дочка, все на возрасте. Осталась Бараниха с ребятнёй. Старшой давно уж в ту дверь заглянул, собраться только осталось. Другой мальчонка – на двенадцатом году, хворый же, последняя девка и того меньше.

А баба-то работяща да красива. Сколь горя ни перенесла, а всё не клонится. Не зря говорят: горе любит песни слушать. В песне, знать, и Бараниха слёзы прятала. Любо-дорого на такую поглядеть.

Вот и наладился Аверьян ко вдове в гости с полдороги завёртывать.

Посидит, зенки потаращит, поумничает об чём не нужно, потом и схвастнёт при народе чёрт знает что.

Баранихе за делами-заботами жалко попусту время кидать. Кто что донесёт до неё, она только отмахнётся: мели, мол, Емеля, - твоя неделя.

Всё б ничо, да припожаловала ко вдове жена Аверьянова, принародно охаяла. Бараниха после того и покажи гостю помело: по чину и дрючина. Вдова-то вскорости и забыла про то. Аверьян же думку пакостную затаил.

Однако дело к весне близилось. Об ту пору скуден стол у голытьбы. Какие запасишки с осени уготованы, к весне вовсе повыветрятся.

Тут ещё у Баранихи старшой слёг. Билась баба, билась. Дошло до того, что куска в доме не осталось. К кому с пустой катомкой сунешься? Кругом – голь перекатная. Всяк с хлебом впринюх щи пустые хлебает. А к богатею – зазря ноги мозолить.

Да и Аверька, злыдень бессовестный, подговорил, кого подоступней из богатых, не давать Баранихе в долг.

Как горе-нужду обмануть?

Голод – не тётка, кукиш не покажешь. Пошла-таки горемычная к Аверьяну.

Мужик только того и ждал:

- Отдай, - говорит, - сына своего меньшого мне в работники – двор где прибрать, воды принесть. Баба-то моя, сама знаешь, велика ли помощница. Коли так – дам пуд муки, нет – и суда нет.

Пока вела Бараниха парнишку к Аверьке, всю дорогу слезами улила. Тот муку наготове держит. Знает, демон, нет у бабы другого выхода.

Взяла вдова муку, домой принесла. Вязку распустила, щепотку на язык кинула. Ан мука не пригодна для стряпни – керосином попорчена.

Она вобрат: «Пошто ты мне, Никитич, керосиновой муки наскрёб?»

Тот и отрубил: «Сама муку испоганила! Забирай и уматывай!»

Бросила баба ту муку у супостата и пошла домой. Идёт, свету белого не видит.

А путь её – мимо той самой построины, в коей нечистая троица жила. Глядит Бараниха: одна старая через дорогу быстрёхонько семенит. Бабе и не к уму… Мало ли кому среди бела дня приспело пробежаться.

Подошла вдова к тому метсу, где дорогу бабка перетрусила, глядь-поглядь, лежит на дороге золотой. Охти мне!

Из богатых кто вряд ли золотой упустит, жадны, крепко деньгу держат. А бедных-то золотые и во сне обходят. Да и место видное, прохожее.

Вдова золотой подняла и стоит. Боится этакое богатство в дом нести. А тут старушонка назад торопится. Бараниха к ней:

- Не ты ль, - спрашивает, - сердешная, золотой утеряла?

Старушонка приняла монету, покрутила в тощих ручках да и молвит улыбчиво:

- Тут не один золотой.

И разделила деньгу, как расколупнула с ребра.

- Бери, - говорит, - добрая душа. Тебе судьбинушка твоя горькая улыбнулась. Может случиться и такое, что призовёт господь твоего старшого, так будет на что проводить сынка, да и на обзаведение кой-чего выгадаешь. А меньшого к нам пришли, полечим, может.

Вернулась Бараниха домой, а оно и правда: помер сынок-то.

Ну, обрядили, как могли, и снесли на покой.

На другой день купила вдова муки, отнесла Аверьяну. Молча на лавку кинула да парнишку за ручонку… Тот зубёнки скалит – радуется матери.

Вскорости совсем приободрилась баба: пацанёнка с девчонкой приодела-приобула, сама кое-чем отметила свою удачу и старушек тех не забыла.

Аверька только глазами хлопает: откуда у бабы деньга завелась, с какой такой сырости? Мечется по дворам, народ с панталыку сбивает:

- Крадено, - говорит, - у неё это.

Ну, люди-то Бараниху давно знают, не верят наговору.

Нашлись всё-таки подсевалы, с расспросами к бабе подались.

Она возьми и отшутись: из муки, дескать, керасиновой золотой выудила.

Тут Аверьяна за живот ухватило. Прибежал ко вдове, орёт, слюнями брызжет:

- Отдавай, - кричит, - золотой, не то живьём в землю законопачу.

Ну вдове делать нечего, обсказала всё, как есть.

Аверька ко старухам-то и заявился.

А бабки будто его век ждали, забегали-засуетились:

- Садись, Никитич, сказывай, с какой нуждой к нам припожаловал?

Тот и ляпни:

- Выкладывайте, которая из вас золотой делить может?

Старухи руками разводят, друг на дружку поглядывают. Вроде бы разобраться не могут, об чём гостёнок речи мудрёные заводит.

Видит мужик: толку не жди – выкамудривают над ним старые.

Гаркнул Аверьян, ажно стёкла в оконцах звякнули:

- Ах вы, коряги болотные! Сказывайте, как золото делить, не то я вас в церкви анафеме предам.

Те и суетиться бросили, насупились. Потом одна выступила вперёд да и говорит:

- Угадай, Аверьян Никитич, которая кому из нас бабкой приходится, а то мы не разберёмся, кому твою заботу решать. Не ошибёшься – научим золотым премудростям, - нет, последнее спустим, голодранцем по миру пошлём.

Аверьке-то шибко охота золото, сидя над мошной добывать. Стал он в лицам старухам вглядываться. А сколь ни гляди всё получается: с одного образа три бабки леплены.

Была не была! Ткнул мужик перстом в ту, что ближе оказалась.

Мотнула старая сединой – и стала перед ним девка красная.

Аверьян сглупа в другую палец протянул. Глядит, и та девкой обернулась. А третья и приглашения ждать не стала, сама вышла красавицей писаной.

Мужик глаза развёл, окосел, попятился, задом дверь вышиб – да дёру.

Бежит по селу, будто бы за ним гонится кто, рот раззявил, орёт, видно, да голосу нету.

Прибег домой, у двери ляпнулся и заснул мертвецки.

Дня три дрыхнул Аверьян. На четвёртый проснулся с петухами ничего ни про кого не помнит. А страсть как вспомнить нужно. Голову стал ломать.

Сколь ни прикидывал мозги – всё впустую.

Неделя, другая прошла.

Забросил мужик хозяйство, сидит и думает. Вроде начнёт в голове проясняться, тут опять как туман наплывёт.

Баба его плачет, убивается. Да что с тех слёз толку.

Так от думы и загинул Аверьян, стало быть, Никитич.

Таисья Пьянкова

Паучиха

По крутому бережку, по склону суглинистому бегала в старую пору за ключевой водой с коромыслами кленовыми Дарья Паучиха. Оттого и Паучиха, что ноги ейные от горба горбушечного начиналися да в разные стороны отвёрнуты были одна от другой. Тошнёхонька болезнь согнула Дарью в три погибели, узлом завязала и отпустила наигравшись.

Отчего ж ей, бедной, нрав-то людный было иметь? Пряталась днями Паучиха за плетнем своим высоким, в сутемах выскакивала на зады, катилась ко воде родниковой, черпала и впопятную бежала, поскрипывая коромыслом, поплескивая из бадейных ведер на крутую тропу голубой водой.

Покудова бабы коров доили да чугуны на ухват принимали, Паучиха нанашивала воды той, в хозяйстве многонужной. Опосля, в потьмах вовсе, торопилась в леса ближние, а уж по звёздам ярым домой ползла, гружённая хворостом да корьём на растопку, поверх чего безотказно ехала чурка добрая, про зиму затаённая.

Сама, знать, деношно пилила Паучиха чурки те разовые. Зато уж всю зиму долгую не кизяшный дым валил из трубы её избяной, а смолянистый, запашной дух тайги.

А и было в той Паучихе знатного, что голос её. Вся песней исходила, когда было примется выводить вольные напевы. У баб в печах хлеба горели, пироги углились… коровы в стайках бросали жвачку жевать…

Завалюха её в пластяной шапке на соломенной подкладке привалилась спиной к плетню Парамоныча, позадь бани бревенчатой белой.

Парамоныч – мужик богатый.за его доходом работников водить, а он сам в каждое дело охотник. К тому же кормил он возле себя трёх сыновей. Уж два-то сына – листвяки! Филька грузный, кряжистый, лоб широкий, плечом хоть мосты подпирай. Да и Петряк, меньшой, тоже не споткнётся. А вот старший сын, Сенькой звали, – божий человек, квелый: телом жидковат, глазом слеповат. Семейные его и за мужика не считали… живёт, мол прихлебатель: не кол, не лучина – одна кручина.

А то невдоум братьям, что весь дом, почитай, только на Семёне и держится.

У Фильки к тому времени уж хозяйка была заведена, дык она с ленцой попалась: братья с батькой в поле, а она Семёна – в работу. И то Сенька подай, и свиней накорми, и двор прибери…

Это она, Анчутка Филькина, по злобе своей Дарью-то певунью Паучихой назвала.

А ещё когда работнички с поля в дом вернутся, так Анчутка муженьку жалуется перед сном:

– Нешто нянька я вашему слепню? И без того на этакую-то ораву руки отбиты, так ещё возись вам со слепошарым надоноском. Пошто не жените его? Женили б, покуда не ослеп вовсе. Мне б в хозяйстве подмога была.

Братья бы и сами не прочь другую сноху на подхват взять, да Парамоныч заказал:

– Не бередите больное! Покуда я ему хозяин! Пущай доживает в спокойствии до сытости.

У какой уж тут покой, когда Филькина злыдня по толчкам день мерит? Однако терпел Семён, берёг семейный лад. Но не бывает ночки без звёздочки…

У Семёна того своя радость была, что перекинуться с Дарьей-певуньей через плетень словом добрым.

Жалела она его, хворого, да и он её, убогую, за всё соседство никак не обидел. Убог да хвора – какая ссора?

Что ни день ладили они разговоры. Кто скажет, об чём речи ихние текли? Не мешал им народ во сердечных беседах. Ни разочку не высмеял, не подъелдыкнул никак…

Умный народ у нас был, понимающий.

Так, может быть, до последнего часа утешался бы Семён беседами с Дарьей-Паучихой, когда б, не ко времени, не помер Парамоныч. Гнедуха его на полосе чегой-то заартачилась. Он её покоить, он её по морде гладить… а она махнула через хозяина… Сама-то не задела, а сошник подхватил старого под микитки – располоснул живот поперёк. На поле прям-таки и богу душу отдал Парамоныч, наказывая Фильке не обижать Семёна.

Да, знать, в порожню потратить батька свои последние силы на тот наказ.

Похоронили Парамоныча, крест поставили, молебен отслужили, помянули хмельно и спать легли.

Легли спать, а Анчутка Фильке зудит:

– Али ты, Филька, Исус Христос. Душа-то у тебя, знаю, широкая, а всех не увезёшь, посадивши. Хвор-то он хвор, а жрёт-то как! Ты поглядел бы днём… это при вас он казанской сиротой прикидывается. Без вас он только по горшкам и щёлкает.

– Ну и ну! – сердится Филька. – Мала блошка, да спать с ней тошно.

– Не я ж на тебе женилась, – резонит Анчутка. – Ты мне спину-то не кажи. Не ставь спину-то стенкой! Я ж Семёну невесту подглядела.

– Да ну! Не то Паучиху?

– Дурак ты, господи прости! Кто ж это одной коростой другую лечит?

– Да уж и не знаю, – тянет Филька, – кому он мог ещё поглянуться?

– Паруня, та, что весной у Назарихи баню купила, в самый раз нашему шпаренку.

– Это Паруня, которая, говорят, от муженька своего убежала?

– Она!

– Так разве ж доброе дерево к трухлявому пню привьётся?

– Много ты знаешь! Она пятно своё стелькой готова прикрыть. А ты видал какая? Эта лошадь двух мужиков прокормит. Только взять-то её – никто не берёт.

– Ой, гуди, гуди… Брешете вы, бабы. Красота её глаза вам слезит. Скажи, сесть тебе на Паруню захотелось. Думаешь, кого горе согнёт, того и овца перемахнёт?

– Ишь куда по жалобе поплыл – к берегу не притянешь. Нашёл тихую! Мужика бросить – она смелая…

Ну, нонче – ночь, завтра – утро… убаюкала Анчутка Филькину совесть, заговорила кровную жалость.

– Ладно! – отмахнулся Филька от зуды. – Загляну на неделе к Паруне.

Анчутка и неделить не стал. Из тёплой постели к Паруне явилась.

– Ай, дрыхнешь, нагулявшись?

– Не с твоим гуляно, не тобой пытано… – осерчала хозяйка. – Чего ты с утра, не оглядевшись, людей будоражишь? Дело, што ль, пытаешь?

– Дело, Парунюшка, дело! Полный короб принесла. Слушай сюды. На неделе Филимон мой со сговором к тебе пожалует. Так уж ты не сусолься шибко-то, Парунюшка.

– Ишь чо! – удивилась Паруня. – Али ты своему Фильке осточертела?

– Вот уж наляпала! – усмехнулась Анчутка. – Да в нашем дворе женихов-то лопатой греби.

– Уж не Петруха ли по мне занемог?

– Не… Петруха ж остолоп ещё. Семён квохчется. Сам-то он, вишь, какой стеснительный?

– Буде вракать! На кой леший припала мне болячка ваша?

– Болячка-то он, болячка, да на каком теле сидит! Род-то какой тебе честь оказывает!

– Мне что ж от вашей чести, али соху за неё прицепить можно?

– Фу ты, простоухая! Семён-то не сегодня завтра того… упокой душу… А ты тем временем Петруху приручи. В одно хозяйство пойдёт. Чего тебе терять-то?

– Ишь ты, чумичка подлая! – отскочила Паруня. – Мало тебе Семёна, ты ещё и Петруху думаешь под себя подсадить! Две шеи ей подставляй! Не широко ли сидеть будет?

– Я чо такого сказала? Ты пошто в пузырь-то лезешь? Глядите на неё! Я к ней сватом, а она – ухватом. Ну я пойду, коли так. Другую поищу.

– Погодь, Нюрка, – позвала было сваху Паруня. – Договорить надо.

– С Филькой договаривай.

Договорились, однако, Паруня с Филькой.

Уж и пела в тот день Дарья-Паучиха за плетнем своим. Анчутка сколь разов ладила кол из плетня выправить да по горбу Дарью накостылять.

В ночь перед Семёновой свадьбой занялась огнём Паучихина плястянка, со всех четырёх сторон полыхнула жарко. И костей Дарьиных не доискались потом. А неделей, после венчанья, Паруня зафондебобилась:

– Широк ваш двор, да правит в нём вор. Дели добро! Своею печкой тепло добывать будем.

И Семён, знать, от досады за Дарью тоже в лад с Паруней упёрся:

– Дели, Филька, покуда я сам не приступил!

Ох и не ждала Анчутка такого выверта от золовки. Однако скоро возжу на кулак намотала, упёрлась дружно и повернула в свой огород:

– Кто ж о такую пору-времечко делёж ведёт? Буде кочевряжиться. Скирды завершим, зерно омолотим, картошку приберём… там и дели-распределяйся.

А у самой на уме: «По осени, должно, Сенька окочурится, Паруню тогда – в гриву! В гриву её, шленку-чужедворку! Иди, свою банешку топи!»

А уж самой недужится, а уж самой неможется. Гробит Сеньку работой, голодухой добивает.

Полевая работа Паруню мужиком сделала: днует и ночует со деверьями на жнитве да на зяби, на покосе да на озими. А Сенька чахнет на глазах, еле двор перемогает. Только и сила в нём, что да Дарьиного плетня доползёт и ляжет, ляжет и задремлет на солнышке. Тепло ему там, будто земля ещё с пожара не остыла.

Сладили крестьяне полевки; братья с новой снохой на ярмарку собрались. Паруня наказывает Семёну:

– Ты, Сеньша, не бегай под Нюркой. Горб-то свой не подставляй под ведьму киевскую. Разумей себя: старшой ить ты.

Ну, съехали со двора обозники, постояла Нюрка у ворот, покрасовалась и домой вернулась. Вернулась и Сеньку в бок:

– Неча болявки налёживать! Велика ли работа: по лопатке, по вёдрышку… погреб под картошку приготовь, отвори… пущай ветряет.

Погреб тот у бани самим Парамонычем был вырыт. Когда рыл его Парамоныч, сказывал: «В погребе чегой-то шибко слыхать, как Дарья поёт. То ли жила какая идёт со двора её подземно в нутро погреба?»

Покуда Семён добрёл до места, колечки цветастые в глазах закрутились, заширились… А работу надо делать, не то Нюрка поедом заест.

Поскрёб Семён сколько-то, покидал наружу сор, подмёл донышко, выбрался кое-как и прилёг передохнуть у Дарьиного плетешка.

Тепла земля озноб сняла, косточки на место приткнула, чтоб не тряслись, и приголубила хворого до дремоты.

Анчутка пришла на работу глянуть и заорала, торкнувши Семёна ногою в бок:

– Я тя за сном послала? За сном я тя послала, морда слепошарая?!

– Ну, чего ты, Анна, злом рот поганишь? – не утерпел Семён. – Почистил я. И лесенка вона… на ветерке… Пущай обыгает.

– Обыгает… – перевернуло Анчутку. – Чёрт бы тебя обыгал, притвора. Поди хворосту накидай! Подожги дымно. Червяка всякого, паучишек повыкури.

– Да чисто в погребе, сама погляди. Сухо да чисто.

– Где сухо? Где сухо? Вон в углах… Нагнись ты!

Нагнулся Семён над погребом, Анчутка и саданула его: спину, мол, боишься переломить.

Ухватился болезный за погребушечный край, да слабые руки ослушались – сорвались. Ухнулся Семён об глинистое дно, простонал и умолк.

– Так тебя! – крикнула в погреб Анчутка. – Посиди тут денёк-другой. Может, подохнешь быстрей.

Хлобыстнула она творилом и ушла во двор.

А Семён ка упал на дно, так и не мог подняться. Кое-как дополз до стеночки, спиной привалился. Так и просидел в погребе до темноты. От холода, знать, опамятовал. Вспомнил, что было, и заплакал без стону и причиту. И впервой подумал Семён о смерти, как об избавлении.

Чу! Песня!

То ли смерть идёт, то ли жизнь возвращается? То ли мерещится Семёну во бреду Дарьин голос?

Хотел Семён на помощь позвать, да силушки в нём осталось только прошептать имечко доброе:

– Дарья! Ах, Дарьюшка…

Откинулось творило, пахнуло в яму теплом и голосом:

– Ктой-то тут меня зовёт? Неужто Семён? Раненько ты, батюшка мой, под землю забрался. Да я тебя и под землёй нашла.

Опустила горбыня лесенку в погреб, зовёт:

– Вылазь отсюда.

А Семён уж с ног на руки валится.

– Друг ты мой бестланный! Погодь времечко… – Сбежала легонько Дарья по лесенке, подхватила Семёна, что дитя малое, под звёзды вынесла. – Ах ты, Сенюшка, Сенюшка. Сколь лёгонек-то ты, сколь хрупенек. Всё высосала кровопийка ненасытная, а меня ж ещё, подлая, Паучихой нарекла.

Посмотрела Дарья строго так в сторону избы, где Анчутка бока на перине грела, и пошла к лесу сос своей ношею.

Ну ладно…

Отползла ночь от села, за оборком леса спряталась, и нет её.

Не успела Анчутка, спросонья зевнувши, рта перекрестить – вот она, ярмарка, в ворота стучится.

Не ждала злыдня такого поворота, залебезила перед своими: про товар, про дорогу, про цены спрашивает…

Паруня ж Семёна глядит.

– Где Семён?

– А пёс его знает, – отвечает Анчутка. – Ночью всё дверями хлопал, всё ходил – спать не давал. Может, где на сене дрыхнет?

А самой не стоится.и такие у неё прыткие глаза, прям не знает, на чём бы их остановить.

– Пошли завтракать, чего среди двора стоять, – зовёт. – А Семён никуда не денется.

Однако и в избе под нею лавка прыгает.

– Сидите, – суетится она, – с дороги и так притомились. Пойду Семёна покличу.

Не привыкли домашние к такой заботе, удивляются. Не усидела Паруня, вышла следом за Нюркою. А та прямиком к погребу шпарит. Паруня – юбку в горсть и за ней. Анчутка уж творило погребное откинула, шумит:

– Вылазь, Семён, куда забился? Вылазь, говорю! Не то в погребу погребу…

Яма ж ей пустой ответ бубнит.

Полезла она в погреб и уж не видит со страху, что следом Паруня опускается и Филька с Петром прискакали, смотрят сверху.

Нюрка будто вовсе ослепла: шарит руками по стенкам погребушечным, ищет… паруня же стоит в погребе посередине, глядит на неё, а сама дрожит мелкой дрожью, и такие у неё глаза, что у Фильки с Петром волосы дыбом поднялись.

Анчутка кидается на стены, бормочет чего-то… В одном месте стенку боднула и увязла головою, что в квашне. Дёрнулась освободиться, земля и поплыла в погреб, как пода в половодье полилась. Не успели бабы и ноги вытянуть: закрутило их в месиво земляное, что в воронку речную. Скоро и макушек не видно стало.

Братья за лопатами в пригон кинулись. Пока бегали туда-сюда, полный погреб грязи наплыло, под самое творило. И вся она поверху уже заткана крепкой паутиной. В самом видном месте сидит здоровенная паучиха, шипит, ядом плюётся…

Хотели её братья держаками с места согнать, но дохнул на них погреб могильным холодом и побежал наружу злой шепоток:

– Пошли, пошли со двора. Не то в погребу погребу-у…

И завыло ветром-позёмкой.

Братья и лопаты побросали, друг на друга смотрят: в уме ли они?

Тут и послышалось им: поёт кто-то под землёй. Идёт песня нутром земным туда, где стояла раньше Дарьина плястянка.

Братья за песней как привязанные пошли, сами не знают, что делается с ними.

Уж было через плетень в Дарьину ограду полезли следом за тем голосом. Да только видят: стоит за плетнем Паруня. Живёхонька. Будто не её сейчас плывуном в погребе завалило. Стоит Паруня и ладошкой братьям путь загородила: мол, нет вам дальше дороги и ходить не смейте.

Сказать ничего не сказала, поглядела и отвернулась, и пошла к лесу. Пошла в ту сторону, куда ночью Дарья-певунья Семёна унесла. Пошла и запела.

Пошла и запела. И никто потом не сумел разуверить братьев, что не Дарьиным голосом пела Паруня.

Таёжная кладовая

(сибирский сказ Таисьи Пьянковой)

Все рассказчики мудрёные, да редко который сам про себя… Такое порой нагородят – ума не приложишь, где правда конец свой упустила, а где небыль подхватила его.

А всё верится после байки такой: живы на земле нашей чудеса-невидаль, только не всякому они навстречу идут. Поверить надо в чудо или, наоборот, вовсе рукой махнуть на тайные дела природы нашей, тут она и явится, невидаль-то.

И не так вот, как ты меня видишь: поглядел да пошёл. А уж повстречавши кого, крепко спросит: кто ты? И ведь не соврёшь ей, не выкрутишься. Знает она, перед кем на дорогу выходить. Потом уж одарит всякого по своему усмотрению.

В старые-то времена, сказывают, наезжал в наши края купец Афиногенов. То ли Томской губернии, то ли ещё откуда нечистая его к нам насылала? А только больно приглядлив был Афиноген по купеческому делу своему. С виду посмотреть на него, чисто поганка недельная. Прям-таки плюнуть не во что. А жаден и хитёр был, собачий хвост, ну хоть ты святых выноси.

Особенно шибко Афиноген за соболем ноздрёй тянул.

Дознается, где поболе кусок ухватить сподручней, в гости того охотника зазовёт, лисой прикинется и ну потчевать.

Оно, пьяного-то, куда как проще облапошить. Глядишь… и обошёл мужика. За спасибочко всё подскрёб начисто. Тот и опохмелиться не успеет, как в кармане ветер гуляет. Афиноген сунет ему там муки сколько-то, товару какого, пороха, дроби и приговаривает:

- Смотри, паря, бей зверя в глаз. А то что ж это за товар? Да приготовь поболе на обратный мой приезд. Тогда и рассчитаемся за добро моё.

Мужики диву даются: как так получается? К бумагам Финогеновым сунутся – там всё чисто да гладко расписано. А какой навыкнутый в грамоте подвернётся да умом станет на купца напирать, так умнику тому начальство местное хвост приступит да каторгой грозится.

были и посмелей. домогались правды: прошение там, жалобу напишут... Только где она, правда-то, объявится, коли купцом все власти куплены.

Так и сходило всё лиходею с рук.

Дознается было о недовольствах, выйдет на народ, хорохорится: я-де всех вас тут товаром пользую, всех кормлю-одеваю. Без меня бы ходили голыми. Креста на вас нет!

Лет этак пять, а то и того боле, обобирал наш народ мироед трухлявый. Под конец вовсе обессовестил, орать начал:

- Все вы тут у меня в долгах, как в шелках! Мне одному  и должно зверя носить! На сторону куда – и думать забудь!

Один год больно добычливый удался: соболя прямо-таки сами шли под выстрел. Вроде кто из тайги гнал их на охотников. «Ну, - думают мужики, - на этот раз откупимся от Финогена!» Где там!

Всё заграбастал, окаянный! Люди опять только руками разводят.

Лопнуло у народа терпение. Сходиться стали, шептать по тёмным углам. Некои молодцы уже и в каторгу собрались.

Тут и объявился Ефимка-охотник. Такой, глянуть, кедр! Идёт – земля под ногой гукает. Волосом рус, зубами бел, глазом смел да востёр! На кого поглядит, тот и язык зубами прищёлкнет да крепко держит.

Откуда такой? Раньше-то и в глаза его никто не видел. А говором да повадками – свой. Всех поимённо кличет. Будто отродясь среди охотников силу свою буйную копил.

Дня три меж людей разговоры слушал нерадостные, цены на зверя, купцом положенные, распознал да и явился сам к Финогену поганому.

Кинул Ефимка перед купцом штук этак двадцать соболя отборного, голубого с серебринкою, дымком так это вроде таёжным подёрнутого; у купца от жадности дух перехватило.

- Где, - спрашивает, - бил-добывал?

А Ефимка ему отвечает в приговор да с ухмылочкой:

- Где, - говорит, - был, там и бил, а где побывал, там и добывал. Бери, купец, не мешкай, пока в другое место не отнёс.

И цену назвал до того мизерную, что охотники, которые близко случились, косым глазом на Ефимку уставились.

«Ишь ты, леший зубастый, - думают, - добряком да свояком прикинулся. А на вот тебе! На нет цену на соболя собьёт».

Даже Финоген диву дался.

«Ну, - прикидывает, - парень по молодости, видно, совсем цены соболю такому не знает».

А сам себе на уме. Брови сдвинул и попёр на весь опор на Ефимку:

- Ты, - шипит, - шатун-бродяга, как сумел столько соболя один добыть? Не можно столько одному-то. Держи передо мной ответ: кого ограбил-погубил? Я тебя за разбой да грабёж да разбой потяну куды надо!

Ефимка ничего… не сердится. Хитро так на ерепеню поглядывает да посмеивается, будто жадные струночки в купеческом нутре перебирает.

Совсем Афиноген взбеленился. За властью стал мужиков посылать.

Те вроде к дверям… Да куда там!

Повёл Ефимка глазом, они и присохли у порога, прямо рукой-ногой двинуть силы нет.

Повернулся Ефимка к купцу и говорит:

- Ай, купец-удалец! Чего ты скачешь, будто блохи тебя колют? Народ беспокоишь попусту. Правду-то сквозь хитрость да брёх разглядеть – не ох! Да вот хватит-то её ровно настолько, чтобы глаза тебе протереть да на чистую истину глянуть. У моего батюшки в таёжной кладовой добра видимо-невидимо припасено для добрых людей. Может, у тебя, купец, охотка имеется сходить поглядеть? Тут – рукой подать.

От жадности Финоген и про себя забыл. Шубу на ходу напяливает, в рукав попасть не может никак.

- Веди, - хрипит, - меня в свою лесную кладовую. Ежели не брешишь, всё сполна уплачу.

Обмолвился купец так-то, Ефимка и пошёл за дверь. В спешке Афиноген и про ружьишко своё забыл.

Мужики некие увязались следом.

Тоже ведь любопытство осторожность побороло. Страсть как захотелось поглядеть на Ефимкину кладовую.

Вошли в лес. Тут смотрельщики-то незваные потеряли из виду Ефимку с купцом. Вроде как заблудились маленько.

А Ефимка идёт своим делом по тайге, песенки насвистывает. Ровно да неторопко вышагивает. Афигонен же, тот, сколь ноги ни подгоняет, всё за парнем успеть не силён.

Долго так шли. Узрел купец, что лес перед Ефимкой сам расходится: где нога его ступит, там дорога наезженная. Купчине же всё бурелом да валежник под ноги подоспеть горазд.

Струхнул Афиноген. Видит, дело тут мудрёное! Загоношился:

- Куда ты меня, к чёрту, ведёшь? Где твоя кладовая?! Шутишь, брат! Не пойду дальше! Сам ко мне своё добро приволокёшь.

Остопился Ефимка, поворотился к купцу: глядит на купца медвежья образина, очами ворочает.

Афиноген со страха глаза руками захлестнул. Подождал, что будет, и отвёл от лица ладони.

Стоит он один-одинёшенек среди тайги дремучей.

Плюнул купец. В сердцах корягу сапогом саданул. Заохала та коряга, зашевелилась и поднялась со хвои стар-старичком.

Сед старичок, борода голубым отливает, искорки серебряные на бороде вспыхивают, во рту трубка-берестяночка.

Опомнился купец, бежать кинулся. А старичок ему вдогонку:

- Куда так торопишься, честной купец? Ишь ты какой оказался зобастый: ни прощай, ни здравствуй! Сынок мой анадысь сказывал мне, что охота к тебе припала мою таёжную кладовую поглядеть. Гляди, коль нужда доняла. Денег я не беру за гляденье, только не ослепни, купец.

Упредил так-то старик купца, сам трубку в рот – и задымил.

Валом повалился тот дым трубчатый. Голубой весь, с искоркой! Чисто мех соболий, самый дорогой!

С виду получается, что лес горит, да гарью не пахнет. Скоро ветром потянуло. Разошёлся помаленьку дым тот трубчатый, а кругом!.. На деревьях, на кустах разных шкурки собольи, лисьи, куньи да прочие какие поразвешаны! Ну как есть лесу не видно.

Купец и про страх свой забыл. Кинулся купец те шкурки собирать, да накось выкуси! Кукаю рукой ни схватит, та в зверька обернётся – и нет его.

Совсем одурел Финоген: на кусты-деревья бросается безо всякого толку, ругается на чём свет стоит. Всё на себе прирвал-прикончил. Одне отрепья болтаются.

Тут на кусту медвежья шкура подвернулась. Со злости купец хватил её кулачищем. Перед ним и поднялся медведь дыбком! Идёт, на купца зубы скалит, вроде как знакомо ухмыляется.

Купца пот холодный прошиб.

Куда деться?

Каюк бы ему! Да в ту пору натолкнулись на него те мужики, которые навязались было на таёжную кладовую вместе с Афиногеном поглядеть. Пальбу подняли.

Убежал косолапый.

Кинулись мужики к Афиногену, да лучше бы и не видеть его вовсе. Успел-таки топтыга купца погладить. Так со лба всю шкуру и стянул. Оба глаза ненароком прихватил.

Выжил, сказывали, купец тот. Слепым только на всю жизнь остался.

Говорил он людям про Ефимкину кладовую, да люди на него только рукой махнули: свихнулся, мол, купец со страха, а может, от жадности.