Дидактический материал при подготовке к ЕГЭ и ГИА
материал по краеведению по теме

А. Радищев

«Путешествие из Петербурга в Москву»

глава «Едрово»

(...) Мои любезные городские сватьюшки, тетушки, сестрицы, племянницы и проч., меня долго задержали. Вы, право, того не стоите. У вас на щеках румяна, на средце румяна, на совести румяна, на искренности... сажа. Все равно, румяна или сажа. Я побегу от вас во всю конскую рысь к моим деревенским красавицам. Правда, есть между ими на вас похожие, но есть такие, каковых в городах слыхом не слыхано и видом не видано... Посмотрите, как все члены у моих красавиц круглы, рослы, не искривлены, не испорчены. Вам смешно, что у них ступни в пять вершков, а может быть, и в шесть. Ну, любезная моя племянница, с трехвершковою твоею ножкою стань с ними рядом, и бегите в запуски; кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? А... а... это не твое дело...

(...) Анюта, Анюта, ты мне голову скружила! Для чего я тебя не узнал 15 лет тому назад. Твоя откровенная невинность, любострастному дерзновению неприступная, научила бы меня ходить во стезях целомудрия. Для чего первый мой в жизни поцелуй не был тот, который я на щеке твоей прилепил в душевном восхищении. Отражение твоей жизненности проникнуло бы в глубину моего сердца, и я бы избегнул скаредностей, житие мое исполнивших. Я бы удалился от смрадных наемниц любострастия, почтил бы ложе супружества, не нарушил бы союза родства моею плотскою несытостью; девственность была бы для меня святая святых, и ее конснутися не дерзнул бы.

А. Радищев

«Путешествие из Петербурга в Москву»

глава «Едрово»

(...) Толпа сия стояла более нежели из тридцати женщин. Все они были в праздничной одежде, шеи голые, ноги босые, локти наруже, платье заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости; красота юности в полном блеске, в устах улыбка или смех сердечный; а то него виден становился ряд зубов белее чистейшей слоновой кости. Зубы, которые бы щеголих с ума свели. Приезжайте сюда, любезные наши боярыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте. Зубного врача у них нет. Не сдирают они каждый день лоску с зубов своих не щетками, ни порошками. Станьте,с которою из них вы хотите, рот со ртом; дыхание ни одной из них не заразит вашего легкого. А ваще, ваще, может быть, положит в них начало... болезни... боюсь сказать какой; хотя не закраснеетесь, но рассердитесь. Разве я говорю не правду?

А. Радищев

«Путешествие из Петербурга в Москву».

Глава «Валдай»

(...) Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия. Сравнивая нравы жителей сея в города произведенные деревни со нравами других российских городов, подумаешь, что она есть наидревнейшая и что развратные нравы суть единые только остатки ее древнего построения. Но как немного более ста лет, как она населена, то можно судить, сколь развратны были и первые его жители.

Бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путешественник, условясь о прибывании своем с услужливою старушкою или парнем, становится на двор, где намерен приносить жертву воображаемой Ладе. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственницы ее, или соседки. Отирают его утопленные члены; омывают его грязь. Сие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нем любострастный огонь, и он препровождает тут ночь, теряя деньги, здравие и драгоценное на путешествие время. Бывало, сказывают, что оплошного и отягченного любовными подвигами и вином путешественника сии любострастные чудовища предавали смерти, дабы воспользоваться его имением. Не ведаю, правда ли сие, но то правда, что наглость валдайских девок сократилася. И хотя они не откажутся и ныне удовлетворить желаниям путешественника, но прежней наглости в них не видно.

Николай Мазурин

«По дороге на Москву» 1968г.

глава «Едрово»

(...) Попав в эти места, Радищев с особой симпатией запечатлел в своих путевых очерках целомудренный образ Анюты.

Вот, что вложил он в уста ямщика про эту красавицу:

~    Да уж и девка!..

«Всем взяла... На нашем яму много смазливых, но перед ней все плюнь. Какая мастерица плясать! Всех за пояс заткнет, хоть бы кого... А как пойдет в поле жать... загляденье.

Трое вдруг молодцов стали около Анютки свататься, но Иван всех отбоярил».

Радищев не назвал фамилии жениха Анюты. Иван - и все тут. Но Иваном звали и прадеда Стариковых, того самого, что играючи распрямлял железные шкворни. Так и выпрямь, быть может, писатель знал его, а потому и видел в нем самого подходящего жениха для Анюты. Но и она в крепостной России сулила людям разлуку и горе.

Еще об одной истории рассказывает Мазурин.

(...) «Свобода, равенство, братство. Только бы жить да жить. Но молодая Республика Советов бросила клич: «Социальное отечество в опасности!»». Пришел я к своей невесте Полине да так прямо и сказал, что не могу, мол лежать на печке, когда враги лезут со все сторон -, ухожу на фронт. 11олина, конечно, в слезы, а потом успокоилась и заявила, что ей место тоже в рядах Красной Армии. Так мы и воевали на пару... Федоровна! Вынеси, пожалуйста, полотенце.

В дверях показалась пожилая, но еще бодрая женщина. Тог уважительно представлял ее:

1. Это и есть моя Полина. Учительницей была.»

Валерий Писигин «Путешествие из Москвы в Санкт — Петербург» (1997), глава «Валдай»

Любой, кто хотя бы раз ездил по трассе, согласится, что природа этих мест чудесная и ехать за рулем — одно удовольствие.

По направлению — дорога здесь прямая, как стрела. Но вместе с тем она повторяет волнообразный ландшафт, и поэтому видны участки трассы на многие километры, а лесистые возвышенности создают эффект театральных боковых кулис, но только подвешенных горизонтально. Когда светит солнце и стелется легкая дымка, то кружится голова от окружающего простора: перед тобой не один, а множество горизонтов.

Валдай — небольшой городок, расположенный в самой высокой части знаменитой Валдайской возвышенности, на берегу большого озера, тоже Валдайского. На одном из островков этого озера находится Иверский монастырь, основанный еще патриархом Никоном в XVII веке. Энциклопедии наши сообщают, что когда — то Валдай был селом Богородицким, принадлежащим этому монастырю, и лишь с середины XVIII века он становится городком Новгородской губернии. Поскольку город стоял на важнейшем тракте, то основным промыслом здесь были ямская гоньба, извоз, содержание постояльцев. Всем известны знаменитые валдайские ямщицкие колокольчики, чей звон раздавался на всех дорогах России и который был воспет во многих художественных произведениях народного творчества.

«Вот мчится тройка удалая

Вдоль по дороге столбовой,

И колокольчик, дар Валдая,

Гудит уныло под дугой...»

Валерий Писигин.

«Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург»

глава «Едрово»

(...) Это была худенькая, стройная девочка-блондинка, с длинными распущенным волосами и с голубыми глазами. Одета она была в синюю куртку, под которой была красная водолазка, и в узкие брюки в полоску. Она была невероятно скована и даже не знала поначалу, как себя вести. Наташа смотрела неотрывно на меня и изредка на свою маму, ища поддержки. Ее губы были стиснуты в какое-то подобие улыбки, за которой она пыталась скрыть свою совершенную беспомощность перед ситуацией. Руки свои она прятала, стараясь держать в карманах куртки. Ее зажатый рот и полосочки, идущие от носа вниз ко рту, подергивались и это выдавало повышенное нервное состояние девочки. Одним словом, я встретился со сжатым в комок прелестным существом, у которого надо было хоть что-то узнать.

{...)- Это правда, что ты хочешь стать фотомоделью?

0. Да, - ответила Наташа.
1. А что такое фотомодель в твоем представлении?
2. Ну, это когда фотографируются, ездят везде, заключают контракты, чтобы рекламировать что-нибудь, - говорила Наташа, не отрывая от меня глаз.

(...) И эта худенькая девочка, беловолосая и голубоглазая, поднимает свое маленькое восстание против векового, тысячелетнего смирения и покорства: перед обстоятельствами, предопределенностью, перед нашей дикой неменяемостью. Девочка эта не хочет жить так, как жили ее родители, и родители родителей, и как испокон живут ее миллионы сограждан; «... в зле да шепоти, по иконами в чер-р-ной копоти». Не хочет!

(...) Боже упаси, если кто-то примет это за детский каприз, за испорченность и избалованность. Не из каприза или переизбытка, не от столичных излишеств и пресыщений, а, наоборот, от неимения всего этого появилась у Наташи мечта. Не от желания еще большего, еще лучшего и более яркого, а от отсутствия света вообще, родились такие дерзкие и очень личные планы.(...) Радищев любовался озером прежде, чем увидал здесь деревенскую девушку Анюту, вскружившую ему голову.

«Едущему мне из Едрова, Анюта из мысли моей не выходила. Невинная ее откровенность мне нравилась безмерно...

... Анюта, Анюта, ты мне голову скружила! Для чего я тебя не узнал 15 лет тому назад. Твоя откровенная невинность, любострастному дерзновению неприступная, научила бы меня ходить на стезях целомудрия...

... Анюта, я с тобой не могу расстаться, хотя уже вижу двадцатый столб от тебя».

А у нас теперь, кроме Анюты, есть в Едрове ~ 11аташа, тринадцатилетняя девочка, живущая где-то за озером вместе со своей мечтой.

М.О. Меньшиков

«Письма к ближним»

(валдайские дневники)

(...) Что такое «великое» в жизни - начинаешь понимать, глядя на святую кротость Мадонны. Великое то, что не измято, что закончено природой как ее художественное произведение, в котором нельзя передвинуть ни одной черты: все в нем «как следует», все прекрасно. Именно таких девушек, простых, застенчивых, с первого взгляда на них уже неприступных для чего-либо, кроме благоговения перед ними, каждый из нас встречал. (...) Всматриваясь часами в лицо Мадонны, я ничего не мог себе представить более родного, более русского, чем это лицо. Именно русского, как это ни странно говорить о Рафаэле. Склад головы Мадонны не еврейский и не античный, это голова среднеевропейской, славянской девушки, русоволосой и темноглазой, с широким умным лбом и ясным, как раннее утро овалом лица. Я понимаю, как смешна претензия присвоить России идеал итальянского художника, но позвольте мне сказать то, что я думаю -лицо Мадонны удивительно русское.

А. Н. ТОЛСТОЙ

«Петр 1»

(...) На Валдайских горах cтало веселее,- пошли поляны с прошлогодними стогами, с сидящим коршуном наверху, лесные  дорожки, пропадающие в лиственной чаще, куда бы гак и уйти, беря ягоду, и шум лесов стад другой,- мягкий, в полную грудь. И деревни         богаче, с крепкими воротами., с изукрашенным резьбой крыльцами. Остановились у колодца воды попить,- увидели деву лет  шестнадцати с толстой косой, в берестяном кокошнике, убранном голубой бусинкой на каждом зубчике, до того миловидную -только вылезти из телеги и поцеловать в губы.

0. Ну, чего стоишь, вытаращилась? Видишь, у нас обод лопнул, сбегай позови кузнеца.
1. Да, ой,- тихо вскрикнула она. бросила ведра и коромысло и побежала по мураве, мелькая розовыми пятками из-под вышитого подола холщовой рубахи.

Она кому — то чего — то сказала, и скоро пришел кузнец. Глядя на такого мужика, всякий бы удовлетворительно крякнул: ну и дюж человек!

Лицо с кудрявой бородкой крепко слажено, на губах усмешка, будто он из одного снисхождения подошел к приезжим дурачкам, в грудь можно без труда бить двухпудовой гирей, могучие руки заложены за кожаный нагрудник.

1. Обод, что ли, лопнул? - насмешливо спросил он певучим баском. - Оно видно — работа московская.

Покачивая головой, он обошел кругом телеги, заглянул под нее, взялся за задок и легко тряхнул ее вместе с седоками. - Она вся развалилась. На это телеге только чертям дрова возить.

Кузнец рукой махнул: «Сидите спокойно, хоть раз поглядите, какие есть валдайские кузнецы...»

А. Толстой «Пётр1»

-Зовут нас, чтобы вы знали, кличут нас Воробьёвы. Мы - кузнецы, оружейники, колокольщики... Под дугой - то у вас - нашего литья малиновый звон...

В прошлом году царь Пётр так же вот здесь сидел на пороге и всё спрашивал: «Почему у твоих колокольчиков малиновый звон? Почему работы твоей шпажный клинок гнётся, не ломается? Почему воробьёвский пистолет бьёт на 20 шагов дальше и бьёт без осечки?» Я ему отвечаю: - ваше царское величество, Пётр Алексеевич, потому у наших колокольчиков такой звон, что медь и олово мы взвешиваем на весах, как нас учили знающие люди, и льём без пузырей. А шпага наша потому гнётся, не ломается, что калим её до малинового цвета и закаливаем в конопляном масле. А пистолеты потому далеко бьют и без осечки, что родитель наш, Степан Степанович, бивал нас, маленьких, лозой больно за каждую оплошку и приговаривал: «Худая работа хуже воровства... Так то...»

А.Н.Толстой "Петр I"

Кузнеца стояла на косогоре у большой дороги, низенькая, из огромных бревен, с земляной крышей, с тремя станами для ковки лошадей; кругом валялись колеса, сохи, бороны.

У дверей стояли в кожаных фартуках, с перевязанными ремешком кудрями, два брата.

Не спеша, но скоро, играючись, кузнец принялся за дело. Сам отпряг лошадей, перевернул телегу, снял колеса, вытащил железные оси.

"Гляди - обе с трещиной, - этой бы осью энтого бы московского кузнеца по темечку..." Оси он сунул в горн, высыпал туда куль угля, крикнул младшему брату: "Ванюша, дуй бодрей. Эх, лес сечь - не жалеть плеч!.." И пошла у братьев работа.

Легенды о Валдае.

Валдайская земля прекрасна своими пейзажами, чистыми озерами. Она влечет красотой, таинственной неизведанностью старины.

О древности здешних мест говорят многочисленные легенды.

Одна из них говорит о том, что жил на берегу озера юноша удивительной красоты - кузнец по имени Валда.

Каждый день он вставал с восходом солнца и шел к озеру умываться. И только наклонится, чтобы набрать в ладони прозрачной влаги, как лицо его начинает отражаться в воде.

И любо озеру отражать это лицо, и вода, спавшая всю ночь, начинает волноваться, выплескивает волны на берег, призывно повторяя: "Валда! Валда!"

Так и стали люди звать воду Валдаю, а затем и селение, что на озере расположено, назвали так.

Валерий Писигин (1997 г.) «Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург».

...В наше время этот городок, население которого составляет не более двадцати тысяч, ничем особым не отличается. За последние годы он упоминался лишь в связи с курьёзным «скорее мифическим» полётом президента России, с целью, как утверждалось в прессе, осмотреть окрестности Валдая для организации своего возможного отдыха. Но, на фоне других «курьёзов», этот как-то сразу забылся.

Не зная, кому как, но на меня сей городок произвёл на этот раз впечатление удручающее. Возможно, летом или ранней осенью, действительная картина скрывается за густой листвой деревьев и удивительная природа этих мест скрашивает существующую разруху. Во всяком случае, впечатление мое оказалось много хуже, чем то, к чему я себя готовил.

М.Ефетов "Валдайские колокольцы"

На всю Россию прославился город Валдай как медвежий угол. И то сказать, спустя сто лет ехал я этой дорогой на автомашине, вдруг, подъезжая к Валдаю, вижу - медведь. Да здоровущий какой! Вдвое выше человека. Стоит на задних лапах у самой дороги, передние поднял, пасть раскрыл - страх! Тормозить,

Нет, на автомашину он не кинется. О железо зубы попортит. Чего я в самом деле испугался? К тому же, подъехав поближе, увидел - медведь-то каменный! Его на дороге вроде бы для украшения поставили.

На других дорогах все больше статуи - девушка с мячом или там горный козел. Оно и правильно. На юге, в горах, такие фигуры чаще встречаются. А тут, в валдайских лесах, медведь - не редкость. Ему и монумент поставили. Что с того. Что в Валдае стадион, новые каменные дома и автобусная станция, через которую проходят десятки дальних автобусов? Медведей в лесах валдайских это, как видно, испугало не очень. Ведь случилось же так, что и мне вскоре после приезда в Валдай довелось встретиться в лесу с живым медведем.

Виктор Смирнов "Сталинская дача" (легенда-быль) 2002г.

Люди известные по-прежнему любят Валдай, отдыхать здесь престижно. Вон та элегантная пожилая пара, гуляющая по аллее, - это Николай Рыжков с супругой. Лысый крепыш в шортах - Егор Гайдар. Бесстрашно заплывший далеко в озеро толстяк в бескозырке английского моряка - Эльдар Рязанов.

Словом, кто тут только не бывал!

А в нескольких километрах отсюда, на другом берегу озера виднеется некое внушительное, огражденное высоким забором строение. Это президентская дача, здесь еще недавно отдыхали Борис Ельцин, его семья и ближайшее окружение.

Меняются времена, меняются люди, меняется страна. И только вековые валдайские сосны, устремленные в звездное небо, шумят под ветром так же, как и сто и двести лет назад. Они -то знают, что все проходит.

Пройдет и это поколение. И только одного они не знают - каким будет следующее.

Н.Мазурин "По дороге на Москву" (1968г.)

...Не многопудовые колокола для церковных звонниц приноровились лить валдайские мастера, а крохотные колокольчики, предназначенные для процветавшего здесь ямщицкого промысла. Колокольчики отливались разных размеров, и каждый имел собственный голос. Когда к дуге прикрепляли два или три таких разнозвучных, отлитых в особых графитных тиглях колокольчика, то получался неповторимый перелив серебряного звона...

Борис Степанович Романов.(1936 — 1998гг.)

Отрывки из повести «Святое Озеро».

Хорошо я помню первую бомбежку. День тогда был знатный, августовский, сам от себя уставший, и по угасающей жаре мы с дедом тащились к ухоже за коровой.

-Ложись внучок, герман летит.

Так они все и прогудели над нами, и уже начало было укладываться по холмам растрепанная тишина, как вдруг вперед меня низко над кустами, на уровне городских, блеснула желто — синяя вспышка, и, пока я приподнимался, тянулся к ней с телогрейки, добрался до меня от вспышки гром и единым хлопком повалил навзничь.

Когда я поднялся снова, дед стоял на коленях, глядя на городок, комкал в кулаке самокрутку и бормотал: -Уж думал — наши летят, а тут гли — ко, что деется...

Со всех сторон зазвенело, будто разом стали палками бить окна, и последние гудящие, исчезающие в белесом небе крестики потонули в россыпи взрывчатых одуванчиков. Гора за нами вся прямо тряслась от стрельбы, но самолеты уже шли над озером, и, видимо, снаряды не доставали до них. Немцы, как я теперь понимаю, летели бомбить стратегические мосты на железной дороге, летели очень высоко, за пределами зенитного огня, убежденные в своей безопасности, и единственная бомба была уронена или походя, омерзительно просто, так, как ворона роняет помет. Но эта бомба взорвалась на верхнем этаже аптеки, убила седого, как фарфоровое блюдце, провизора Ростислава Матвеича и еще тетю Клаву с улицы Сиверса, покупавшую липучку от мух, эта бомба разбрызнула аптеку на целый квартал, и через несколько лет мы еще находили по огородам пузырьки и пакетики с лекарствами...

Вторую бомбежку я тоже помню хорошо, она совпала с ночью эвакуации. В такую ночь я бежал к станции, держась за подол молодой своей мамы, такой молодой, что она была тогда в два раза моложе, чем я сейчас. А тогда я был сонный, потому что эшелон подали ночью, и бежал, спотыкаясь об округлые булыжники, каждый из которых роскошно поблескивал под луной, но под торопливыми ногами камней не было видно.

Ночь была очень теплая, и камни были очень теплые, но я боялся, что промочу ноги, потому что булыжниковая улица в тени яблоневых заборов вилась, как речка с множеством плоских маленьких волн.

В самом узком месте, там, где она собиралась сделать изгиб вокруг высокого, как остров, кладбища, возле запертой, с ободранной крышей, церкви, нас захлестнул мгновенный хриплый свист, и, когда он также внезапно оборвался среди звезд, между церковным шпилем и луной с легким бабаханьем детских хлопушек распустилась цепочка белых фонарей.

Отце остановился, бросил узел, выбежал по цокающим камням на середину улицы, заглянул за поворот, потом также быстро вернулся, отвел нас всех к бревну под кирпичной церковной оградой, усадил насильно и забросал узлами.

Белые фонари тихо снижались, и в их свете я видел, что отец проверяет кобуру, сдергивает прорезь крышки с металлического колечка, мама, прикусив губку, стряхивает головой челку со лба, и снова захлестывает нас невообразимый звук, и я плачу, скорчившись, запустив пальцы в глубокую щель: бревно подо мной видно, было очень старое.

Вой в небе раздается волнами, чередуется то близким, то далеким грохотом, и когда бомба рвется близко, над нами, над церковной стеной, летит, сверлит воздух всякая всячина, сыплются тяжелые ветки с листьями, стена вздрагивает, мама наклоняется над нами, потом вдруг раздается глухой удар на кладбище, земля там нехотя разверзается, долго хрустит, переламываясь, большое дерево, и еще один тупой удар — в камень попали, и кирпичная пыль вихрится над волнами булыжника... А луна висит на невидимом парашюте, как самая главная осветительная ракета.

...К составу мы идем уже под утро, без отца, я успеваю разоспаться под церковной стеной после бомбежки, ноги у меня заплетаются, глаза слипаются, и мама напрасно твердит мне у разбомбленного вдребезги вокзала:

Сыночек, не смотри сюда, отвернись, вот так иди, сыночек.

Напрасно она отворачивает меня от развалин, ничегошеньки я не вижу, это уж потом я узнаю, что одна из последних бомб угодила точно в уездный вокзальчик, где укрылись в начале бомбежки почти все эвакуируемые, пришедшие к эшелону раньше нас.

Алексей Петрович Маресьев.

Отрывки из «Повести о настоящем человеке».

Часть первая

Глава 14.

Алексей откинул в сторону пистолет. Кусты раздвинулись, и два мальчугана, настороженные, как любопытные синички, готовые каждую минуту сорваться и дать стрекача, осторожно, держась за руки, стали подходить к нему, причем старший, худенький, голубоглазый, с русыми пеньковыми волосами, держал в руке наготове топор, решив, должно быть, применить его при случае. За ним, прячась за его спину и выглядывая из — за нее полными неукротимого любопытства глазами, шел меньший, рыженький, с пятнистым от веснушек лицом.

Пострекотав, ребята начали действовать. До жилья было от вырубки, по их словам, километров пять. Алексей, совсем ослабевший, не мог даже повернуться, чтобы удобней лечь на спину. Санки, с которыми ребята пришли за ветлами на «немецкую вырубку», были слишком малы, да и не под силу было мальчикам тащить без дороги, по снежной целине, человека. Старший, которого звали Серенькой, приказал брату Федьке бежать во весь дух в деревню и звать народ, а сам остался возле Алексея караулить его как, он пояснил, от немцев втайне же не доверяя ему и думая: «А ляд его знает, фриц хитер — и помирающим прикинется, и документик достанет...» а впрочем, понемногу эти опасения рассеялись, мальчуган разболтался.

Алексей дремал с полузакрытыми глазами на мягкой, пушистой хвое. Он слушал и не слушал его рассказ. Сквозь спокойную дрему, сразу вдруг сковавшую его тело, долетали до сознания только отдельные несвязные слова. Не вникая в их смысл, Алексей сквозь сон наслаждался звуками родной речи. Только потом он узнал историю злоключений жителей деревеньки Плавни.

Немцы пришли в эти в эти лесные и озерные края еще в октябре, когда желтый лист пламенел на березках, а осины точно охвачены были тревожным красным огнем. Боев в районе Плавней не произошло. Километрах в тридцати западнее, уничтожив красноармейскую часть, которая полегла на укреплениях наспех построенной оборонительной линии, немецкие колонны, возглавляемые мощным танковым авангардом, миновали Плавни, спрятанные в стороне от дорог, у лесного озера, и прокатились на восток.

Крестьяне из деревни Плавни, подкреплявшие обычно скудный урожай своих супесчаных полей удачным рыбачеством в лесных озерах, совсем уже было обрадовались, что война миновала их. Переименовали, как этого требовали немцы, председателя колхоза в старосту и продолжали жить по — прежнему артелью, надеясь, что не вечно же оккупантам топтать советскую землю и что им, плавненским, в их глуши, может, и удастся пересидеть напасть.

Деревня вся как есть, до последнего человека, снялась и ушла в лесную глушь — за восемнадцать верст, на старую вырубку. Накопав землянок, мужчины ушли партизанить, а бабы с ребятишками остались бедовать в лесу до весны. Мятежную деревню зондеркоманда сожгла дотла, как и большинство деревень и сел в этом районе, названном немцами мертвой зоной.

Старик, дядя Михайла, как называли его ребятишки, был высок, сутул, худ. У него было доброе лицо Николы — угодника немудреного сельского письма, с чистыми, светлыми, детскими глазами и мягкой негустой бородкой, струистой и совершенно серебряной. Закутывая Алексея в старую баранью шубу, всю состоявшую из пестрых заплаток, буз труда поднимая и перевертывая его легкое тело, он все приговаривал с наивным удивлением:

Ах ты, грех — то какой, вовсе истощился человек! До чего дошел... Ах ты, боже ты мой, ну сущий шкилет! И что только война с людьми делает. Ай — яй — яй! Ай — яй — яй!

Осторожно, как новорожденного ребенка, опустил он Алексея на салазки, прикрутил к ним веревочной вожжой, подумал, стащил с себя армяк, свернул и подмотил ему под голову. Потом вышел вперед, впрягся в маленький хомут, сделанный из мешковины, дал по веревке мальцам, сказал: «Ну, с богом!» - и втроем они потянули залазки по талому снегу, который цеплялся за полозья, скрипел, как картофельная мука, и оседал под ногами.

Глава 15.

Беглая деревня жила в вековом бору. Землянки, одетые еще не сошедшим снегом, прикрытые сверху хвоей, с первого взгляда трудно было даже заметить. Дым из них валил точно из земли. В день появления здесь Алексея было тихо и сыро, дым льнул ко мху, цеплялся за деревья, и Алексею показалось, что местность эта объята затухающим лесным пожаром.

Все население — преимущественно бабы и дети да несколько стариков.

Все они были оборваны, и все казались одинаково пожилыми. Копоть землянок, топившихся по — черному, не сходила с их лиц. Только по сверканию глаз, по блеску зубов, выделявшихся своей белизной на этих коричневых лицах, можно было отличить молодуху от бабки.

У стола стояла какая — то женщина. Она положила на стол мешочек и еще держит на нем руки, точно колеблясь, не взять ли его обратно, вздыхает и говорит Варварке:

Манка это... С мирного времени для Костюньки берегли. Не надо теперь ему ничего, Костюньке — то. Возьмите, кашки вот постояльцу своему варите. Она для ребятишек, кашка — то, ему как раз.

Повернувшись, она тихо уходит, овеяв всех своей печалью. Кто — то приносит мороженного леща, кто-то — лепешки, испеченные на камнях камелька, распространяющие по всей землянке кислый теплый хлебный парок.

Приходят Серенька с Федькой. С крестьянской степенностью Серенька снимает в дверях с головы пилотку, говорит: «Здраствуйте вам», кладет на стол два кусочка пиленного сахара с прилипшими к ним крошками махры и отрубей.

1. Мамка прислала. Он полезный, сахар-то, ешьте..

М.Меньшиков.

Верещагин, сорок лет писавший ужасы войны и сделавший для опорочения ее несравненно больше, чем кто-либо, при первой же тревоге, как и в молодые годы, сам бросился на войну. Он оставил привычный комфорт, семью, детей, внуков, чтобы очутиться за девять тысяч верст под бомбами двадцати дюймовых пушек. Другие художники наблюдали бой с недоступной горы; Верещагин как особой милости, добился идти на адмиралтейском корабле, под флагом отчаянно храброго моряка, против подавляющих неприятельских сил. Он отлично сознавал, что идет на самый последний, таинственный и гибельный момент явления, которого ужасы «воспел» своей кистью. Вы скажете, он шел не как воин, а как художник, чтобы зарисовать еще лишний раз зверство человеческое. Вовсе нет.

2. Какое зверство! Верещагин с большою гордостью носил свой Георгиевский крест на штатском платье. Он отцепил его в Порт-Артуре только для того, чтобы надеть на молодого, заслужившего этот крест героя. Верещагин составил себе знаменитое имя как враг войны — в качестве такового он добивался премии Нобеля и чуть было не получил ее, но лично он страстно любил войну и был прирожденный воин. Этот старик железного сложения с орлиным профилем не делал себе профессии из войны, но стоило где-нибудь войне вспыхнуть, он, как орел, летел на поле битвы, одинаково — в Туркестане, в Турции, в Маньчжурии. Можно подумать, что запах крови привлекал его.
3. «Враг войны»! Но Верещагин сам описывает, как солдатским штыком колол туркмен, как направляемое его рукой железо входило в человеческое тело. Верещагин не понаслышке судил о войне; он не только зрением и слухом, как Толстой, но даже осязанием и обонянием, трепетом собственного сердца переживал целый ряд войн и добился смерти, прямо кошмарной по ужасу: от взрыва, огня и морской пучины одновременно. Вот уж поистине:Что любил, в том нашел Гибель жизни своей...

Вы спросите: но как же совместить с этой любовью к войне его проповедь против войны? Что значит эта пирамида человеческих черепов среди пустыни? Или эта необозримое поле трупов, чуть-чуть прикрытых землею, над которой батюшка служит панихиду? Или замерзшие на Шипке и занесенные снегом солдаты? Или торчащие на шестах головы русских пленных? Если картины эти задуманы и выполнены так, что производят страшное впечатление, то мог ли художник любить войну? Конечно, да. Не любя войны; не тяготея к ней страстью, как к любимому пороку, он не в силах был бы изобразить войну с такою трагической правдой. Сравните с Верещагиным других баталистов: от их стройных мчащихся, как вихрь, эскадронов, от их вдохновенных жестов и поз, от картинно разбросанных трупов веет придуманностью  и равнодушием. Чувствуется, они не видели войны, иначе, как на таких же, как у них, сочиненны картинках; чувствуется, что они смотрели на войну холодными телячьими глазами и не переживали ее в себе. Верещагин переживал ее, и не как наемник, а как артист. Он действительно встретил в пустыне гору из человеческих черепов, не сочинил ее. Он закрепил на полотне это немое привидение, как и торчащие на шестах головы, замерзшие трупы. И немые, они теперь кричат на весь мир и волнуют мир. Они кричат о преступлении безмерном, о жестокости безумно лютой. Война действительно есть ужас из ужасов, но что же, однако, делать с ней?

Грубая ошибка думать, будто Верещагин восставал против всякой войны. Вовсе нет, иначе он сам бы не воевал, не убивал людей. Как художник, Верещагин одновременно будил совесть и холодный разум, и отвращение к войне, и чувством необходимости ее. Эти саркастические черепа в пустыне как будто шепчут: «Вот мы, выведенные в поле великим Тимуром, мирные жители, двести тысяч пахарей и торговцев, были перерезаны, как бараны, как трава, которую косят. Мы жили мирно среди своих зеленых огородов, орошаемых ручейками. Много поколений наших предков влагали тяжкий труд, чтобы покрыть страну сетью речек и ковром садов. Мы не трогали великого Тамерлана, мы не нападали, мы не собирали войска, достаточного, чтобы дать отпор, не строили крепостей. И вот за наше непротивление мы были скошены, как трава. И жены, и дети наши, и стада, и сады, и мирные очаги — все было истреблено сожжено, зарезано, потоптано. Мы глядим черными глазницами в немое небо и спрашиваем: где же правда-то настоящая? В противлении или непротивлении? Пусть же будет проклят Тамерлан, сын погибели, на веки вечные пусть будет проклята его злая воля. Но да будут прокляты и наше безволие, и наше сентиментальное невежество, и наша беспечность среди зеленых садочков, орошаемых ручейками. Не на нем только вина, а и на нас. Если бы мы твердо верили в свой долг оберегать жизнь и приготовили бы против меча меч, - может быть эта голодная пустыня была бы до сих пор раем, и среди зеленых огородов, орошаемых ручейками копошились бы дети наших детей. Да будет же проклято одно безумие и другое, нападение на жизнь и неспособность отстоять ее!

Вот чему, мне кажется, учит пирамида черепов. Не только миру, который благословенен, свят, необходим, но и войне, которая отстаивает этот священный мир.

Сказки Новгородчины.  «Меленка-молодилка»

Слухи-то идут жаланны вы мои что ноне

дохтура- то старых на молодых переделывают

Думают поди - этаку диковину удумали што и

видом не видано и слыхом не слыхано

А оно все - е бывало , родимы вы мои

Да вот хоша нашу Новгородчину взять

И у нас - то дело - то бывало

Мельница , слышь ты , этака под Устюжнои на

горе стояла Старых на молодых та мельница

перемалывала Так меленкои - молодил кои и

прозывалася В ковш - то стариков да старух

засыпали , а с - под ж ерновов - то молоды парни

да девки так и сыпали так и спали]Один другово

краше , одна другой ядреней Што кровь с

молоком , не уколупнешь Вить и моя бабка

перемалыватца ходила Ходила , жаланны вы мои

ходила , да не перемололася Этако - то дело - то ,

вишь ты , вышло неладное

Приплелась этта бабка - то на мельницу , а и

сидит мельник - то Сидит мельник , матушки вы

мои , пишет што - то Ан эфто ен грехи

спрашивает да переписывает

-А пошто , батюшко , грехи - то пишешь ? - это

бабка -то спрашивает

-А без тово , бабушка , не мелем Вот и ты

сказывай , все дочиста сказывай , а утаишь - не

перемелешьси

Бабка - то , покойница , и зачала грехи - то

сказывать А ен пишет , матушки вы мои , да

приговаривает:

65535. Упоминай , бабушка , хорошенько упоминай , а то не перемелешьси
65536. Да уж , кажись , батюшка , все те выложила
65537. Нельзя ль хоть пяточек - то скинуть ?
65538. Нельзя , - говорит , - бабушка!

-Ну , хоть три - то самоглавнии - то

65539. Не , бабушка , што есть , то и есть , ни одного скидаетца
65540. Ну хоть один - то , вон энтот , уж больно тяжеленек
65541. Сказано , бабка , нельзя , нельзя и есть Так бабка моя и перемалыватца не стала
65542. Ну , так Бог с тобой и с мельницей твоей , мои , батюшко ! Грех - то быват и сладок , да отрыжка - то от него горьконька на всю жисть оставаетца

Да и поплелась старая восвояси , не

оглядываючиси

Так вот , жаланны вы мои ! Кабы ведано

Попомнить бы нонешним - то старикам мою - то

бабушку !