Тексты для тренировочных сочинений в формате ЕГЭ по русскому языку
учебно-методический материал по русскому языку (11 класс) по теме

ТЕКСТ 1

Викентий Вересаев

Легенда

Эту легенду мне когда-то рассказал путешественник-англичанин.

Однажды пароход заночевал из-за туманов близ острова Самоа. Толпа веселых, подвыпивших моряков съехала на берег. Вошли в лес, стали разводить костер. Нарезали сучьев, срубили и свалили кокосовое дерево, чтобы сорвать орехи. Вдруг они услышали в темноте кругом тихие стоны и оханья. Жуть их взяла. Всю ночь моряки не спали и жались к костру. И всю ночь вокруг них раздавался судорожный какой-то шорох, вздохи и стоны.

А когда рассвело, они увидели вот что. Из ствола и из пня срубленной пальмы сочилась кровь, стояли красные лужи. Оборванные лианы корчились на земле, как перерезанные змеи. Из обрубленных сучьев капали алые капли. Это был священный лес. В Самоа есть священные леса, деревья в них живые, у них есть душа, в волокнах бежит кровь. В таком лесу туземцы не позволяют себе сорвать ни листочка.

Веселые моряки не погибли. Они воротились на пароход. Но всю остальную жизнь они никогда уже больше не улыбались.

Мне представляется: наша жизнь– это такой же священный лес. Мы входим в него так себе, чтобы развлечься, позабавиться. А кругом все живет, все чувствует глубоко и сильно. Мы ударим топором, ждем – побежит бесцветный, холодный сок, а начинает хлестать красная, горячая кровь… Как все это сложно, глубоко и таинственно! Да, в жизнь нужно входить не веселым гулякою, как в приятную рощу, а с благоговейным трепетом, как в священный лес, полный жизни и тайны.

Вересаев Викентий Викентьевич - русский писатель и переводчик, литературовед.

ТЕКСТ 2

Александр Грин. Игрушки

В  одном  из  пограничных  французских  городков,  занятом немцами, жил некто  Альваж,  человек с темным прошлым, не в худом смысле этого слова, а в таком, что никто не знал о его жизни решительно ничего.

     Альваж  был  усталый  человек. Действительность смертельно надоела ему.

Он  жил  очень  уединенно,  скрытно;  единственным  счастьем  его жизни были игрушки,  которыми  Альваж  заменил  сложную и тягостную действительность. У него  были  великолепные  картонные  фермы  с  коровками  и колодцами; целые городки,   крепостцы,   пушки,  стреляющие  горохом,  деревянные  солдатики, кавалеристы,   кораблики  и  пароходы.  Альваж  часто  устраивал  меж  двумя игрушечными  армиями  примерные сражения, расставляя армии на двух ломберных столах  в  разных  концах  комнаты  и  стреляя из пушечек моченым горохом. У Альважа  был  партнер в этом безобидном занятии - глухонемой парень Симония; но Симония был недавно расстрелян пруссаками, и старик развлекался один.

     Пруссаки,  как  сказано,  заняли город. На пятый день оккупации капитан Пупенсон  отправился  вечером  в  ратушу,  или  мэрию, руководить расстрелом тридцати французов, взятых заложниками.

     Путь  Пупенсона  лежал  мимо  дома Альважа. Весьма удивленный тем, что, несмотря  на  запрещение,  в  окне  бокового фасада горит послевосьмичасовой огонь,  Пупенсон  перелез  палисад,  подкрался  к окну и заглянул внутрь. Он увидел  диковинную  картину:  тщедушный  старик  в  ночном  колпаке и халате заряжал  вершковую  пушечку,  приговаривая:  -  "Всех  разнесу,  постой!"  И горошина  с треском положила несколько березовых рядовых, упавших навытяжку, руки по швам.

     Пупенсон,  гремя  саблей,  полез  в окно. Альваж не испугался, он ждал, что дальше.

     - Вы что делаете? - сказал Пупенсон. - Что вы, ребенок, что ли?

     - Как  хотите!  - возразил Альваж. - Вам нравится ваша игра, мне - моя. Моя лучше. Не хотите ли сыграть партию?

  Пупенсон,  пожимая плечами и улыбаясь, рассматривал армии, составленные вполне  правильно,  со  всеми  комплектами  артиллерии,  обозов, кавалерии и саперии. Игрушки делал сам Альваж.

     - Ну,  ну!  -  снисходительно сказал Пупенсон, вертя в руках пушечку. - Как она действует? Так, что ли?!.

     Велика притягательность новизны и оригинальности!

     Прошел    час,   другой...   В   комнате   сидели   двое:   увлеченный, разгорячившийся  Пупенсон  и  торжествующий Альваж; он, как более наметавший руку,   беспрерывно   поражал  армию  Пупенсона,  прежде,  чем  тот  успевал подстрелить  у  него  десяток-другой. Горох, подскакивая, неистово прыгал по полу и столам.

     Наконец  Пупенсон  вспомнил о деле и с сожалением покинул Альважа с его любопытными  армиями.  Но он опоздал - полчаса назад расстрел заложников был отменен  (ибо пригрозили в соседнем городе расстрелять немецких заложников).

А  не  опоздай  он  -  все  было бы кончено для тридцати человек раньше, чем пришла бы отмена казни. Отличные  игрушки старика Альважа следовало бы завести всем воинственно настроенным людям.

Александр Степанович Грин - русский писатель-прозаик и поэт, представитель неоромантизма.

ТЕКСТ 3

Мать моя была худенькая маленькая женщина с очень мягким и веселым характером. Ее все любили. А она любила меня, для меня жила и работала. Рано овдовев, так и не вышла замуж. Я хорошо помню, как она в первый раз повела меня в школу. Мы с ней очень волновались. Во дворе школы было очень много взрослых, и все они держались за своих детей. Когда ребятам веле­ли построиться в шеренгу, родители построились вмес­те с ними. Кудрявый учитель, улыбаясь, сказал: «Взрослые, отойдите, школьники пойдут в классы без вас». Мать, разжав мою руку, сказала: «Не плачь, возьми себя в руки, ты же мужчина» — и подтолкнула меня. Но я очень быстро освоился в новой обстановке и заявил, что буду ходить в школу самостоятельно, и мать по телефону сказала подруге: «Он стал совсем взрослым, в школу ходит один и послал кошку к чертовой бабушке».

Помню, в четвертом классе одна девочка подарила мне живую черепаху. Мне никто никогда не дарил черепах, и я очень полюбил эту девочку. Я сделал ей из коры чернильницу в подарок, но она отдала эту чернильницу другой девочке, сказав, что это не чернильница, а «бузня». Дома я, не выдержав, разревелся и рассказал все матери. «Знаешь,— сказала она,— со мной однажды так же было. Это очень больно, и я тоже плакала, но я женщина, мне простительно, а ты мужчина, возьми себя в руки». Мне стало легче, и я сразу разлюбил эту капризную девчонку.

Своего отца я не помню, мать одна воспитывала меня. И я не задумывался, легко ей или трудно. Мы дружно и весело жили. Она работала, я учился, в свободное время мы ходили на лыжах, в театр, а по вечерам любили мечтать о будущем. Она мечтала, что у меня будет сильный характер, и что я буду писателем, а я о том, как буду иметь постоянный пропуск в кино.

Так было до девятого класса. Тут, как говорила мать, меня подменили. Может быть, это случилось потому, что у меня появились новые товарищи, которым мне хотелось подражать, но я думаю, что сваливать все на товарищей не стоит. Мне было 16 лет, и кое-что я уже соображал.

Я стал вести самостоятельную жизнь. Это выражалось в том, что я поздно приходил домой, стал плохо заниматься, научился курить и перестал смотреть матери в глаза. Однажды я, возвращаясь в три часа ночи, заметил около своих ворот маленькую фигурку матери. От стыда, что она не спит из-за меня, что сейчас она увидит, что я выпил, я прошел мимо, будто не узнал ее.

После десятилетки я в институт не попал, так как, ведя самостоятельный образ жизни, в сущности, не занимался. Я пошел работать. У меня появились собственные деньги, но я отдал матери только первую получку.

Однажды я заметил у нее на столике валидол, но я никогда не слышал, чтобы она жаловалась на сердце. Соседи находили, что она в последнее время страшно изменилась, но я, видя ее каждый день, этого не замечал, вернее, не хотел замечать.

Так прошел год, наступила весна, и мать стала уговаривать меня готовиться к экзаменам. Я понимал, что она права, но у меня было маловато воли. Наступил май. Встретил я его хорошо. Два дня праздника с компанией собирались у меня. Мама, все нам приготовив, уходила к подруге. Третьего я уехал с ребятами за город. Уезжая, забыл оставить матери записку, что не приду ночевать.

Пришел домой я четвертого после работы, но ее уже не застал: она умерла третьего вечером, когда в квартире никого не было.

С компанией, которая не нравилась моей матери, я сразу порвал. Настоящих друзей среди них не было, я это сделал без всякого сожаления. Не бросая работы, я стал готовиться к экзаменам и осенью, сдав все на пятерки, внезапно понял, что радость, которой не с кем поделиться, теряет свою прелесть.

Е. Ауэрбах, из цикла «Маленькие рассказы»

Ауэрбах Елизавета Борисовна - советская актриса театра и кино, эстрады, писательница. Народная артистка РСФСР

ТЕКСТ 4

СЕРДЦЕ

В раннем детстве, разрезав себе палец, я, заплакав, побежала к матери. Она, присев на корточки, подула мне на ранку. Так я узнала, что, если болит, нужно, чтоб подули на ранку, пожалели, и все пройдет.

Потом я несла ей другие свои раны — она не всегда могла мне их залечить, но у нее всегда болело за меня сердце, и мне становилось легче ...

Недавно я сидела в приемной одного учреждения, Люди, ожидавшие своей очереди, сосредоточенно молчали, впиваясь взглядом в выходившего из кабинета, стараясь догадаться ... подули ли ему там на ранку.

Подошла моя очередь, и я перешагнула порог кабинета. За большим письменным столом сидел крупный мужчина со светлыми равнодушными глазами. Выслушав меня, он отказал мне. Не дав совета и не пообещав помочь в будущем, снял телефонную трубку, дав понять, что разговор окончен.

Я вышла в приемную. Меня встретили штыками глаз, и я не смогла пройти через этот вопрошающий строй с непроницаемым выражением лица, а взявшись за ручку двери, я обернулась к ним и, улыбнувшись, сказала: «Желаю и вам удачи!» И все ответили мне улыбкой, кто-то глубоко и облегченно вздохнул.

Я вышла на улицу. Шел снег, его мягкие хлопья одинаково ласково ложились на плечи всех прохожих, на голову задумчивого Пушкина, на корзину живых цветов у его ног. Я шла и думала о человеке с равнодушными глазами — ведь и он был маленьким, и он нуждался в помощи! Зачем он забыл, как хорошо, когда подуют на ранку, помогут или даже только хотят помочь ...

Е. Ауэрбах

Ауэрбах Елизавета Борисовна - советская актриса театра и кино, эстрады, писательница. Народная артистка РСФСР

ТЕКСТ 5

В спорах Мамочкина с Аникановым — то веселых, то яростных спорах по любому поводу: о преимуществах керченской селедки перед иркутским омулем, о сравнительных качествах немецкого и советского автоматов, о том, сумасшедший ли Гитлер или просто сволочь, и о сроках открытия второго фронта — Мамочкин был нападающей стороной, а Аниканов, хитро щуря умнейшие маленькие глазки, добродушно, но едко оборонялся, повергая Мамочкина в ярость своим спокойствием.

Мамочкина раздражали аникановская деревенская солидность и добродушие. К раздражению примешивалось чувство тайной зависти. У Аниканова был орден, а у него только медаль; к Аниканову командир относился почти как к равному, а к нему почти как ко всем остальным. Все это уязвляло Мамочкина. Смелость же Мамочкина была зачастую позерством, нуждалась в беспрестанном подстегивании самолюбия, и он понимал это. Самолюбия у Мамочкина было хоть отбавляй, за ним утвердилась слава хорошего разведчика, и он действительно участвовал во многих славных делах, где первую роль играл все-таки Аниканов.

Происхождение и довоенное бытие каждого из них — колхозная хватка сибиряка Аниканова, портовая бесшабашность Мамочкина — все это наложило свой отпечаток на их поведение и нрав, но прошлое уже казалось чрезвычайно далеким. Не зная, сколько еще продлится война, они ушли в нее с головой. Война стала для них бытом и этот взвод — единственной семьей.

Семья! Это была странная семья, члены которой не слишком долго наслаждались совместной жизнью. Одни отправлялись в госпиталь, другие — еще дальше, туда, откуда никто не возвращается. Была у нее своя небольшая, но яркая история, передаваемая из «поколения» в «поколение». Кое-кто помнил, как во взводе впервые появился Аниканов. Долгое время он не участвовал в деле — никто из старших не решался брать его с собой. Правда, огромная физическая сила сибиряка была большим достоинством,— он свободно мог сгрести в охапку и придушить, если понадобится, даже двоих. Однако Аниканов был так огромен и тяжел, что разведчики боялись: а что если его убьют или ранят? Попробуй вытащи такого из огня.

И только недавно, когда пришел к ним новый командир, лейтенант Травкин, положение изменилось. Травкин в первый же поиск взял с собой Аниканова. И «эта громадина» сгреб здоровенного немца так ловко, что остальные разведчики и охнуть не успели. Он действовал быстро и бесшумно, как огромная кошка. Даже Травкин с трудом поверил, что в плащ-палатке Аниканова бьется полузадушенный немец, «язык»,— мечта дивизии на протяжении целого месяца.

В другой раз Аниканов вместе с сержантом Марченко захватил немецкого капитана, при этом Марченко был ранен в ногу, и Аниканову пришлось тащить немца и Марченко вместе, нежно прижимая товарища и врага друг к другу и боясь повредить обоих в равной степени.

Рассказы о подвигах многоопытных разведчиков были главной темой долгих ночных разговоров, они будоражили воображение новичков, питали в них горделивое чувство исключительности их ремесла.

(По Э. Казакевичу)

Эммануил Казакевич - русский и еврейский советский писатель и поэт, переводчик, киносценарист.

ТЕКСТ 6

      Из пулеметного дзота Травкин наблюдал в стереотрубу немецкий передний край. В его дзот обычно заходили командир батальона капитан Муштаков и артиллерист капитан Гуревич. Они знали о предстоящей задаче Травкина, и он не без досады читал в их глазах какое-то извиняющееся выражение: тебе, мол, идти туда, а мы вот спокойно сидим в защищенных накатами блиндажах.

      Даже их предупредительность, постоянная готовность помочь ему раздражали его. Он внутренне протестовал против их мыслей, похожих на смертный приговор ему. Он усмехался, глядя в стереотрубу, и думал: "Подождите, друзья, еще вас переживу".

      Не то чтобы он желал им зла, наоборот, оба они были ему глубоко симпатичны. Муштаков был лучшим комбатом в дивизии - молодой, красивый. Особенно нравился Травкину всегда вежливый и опрятный при всех обстоятельствах артиллерист с его выдающимися математическими способностями. Его батарея стреляла исключительно метко и наводила страх на немцев. Гуревич целыми днями слонялся по траншее, неотступно, с постоянством ненависти, наблюдая за немцами, и всегда снабжал Травкина ценнейшими данными. В Гуревиче он угадывал свойственный и ему, Травкину, фанатизм при исполнении долга. Не думать о своей выгоде, а только о своем деле,- так был воспитан Травкин, и так же был воспитан Гуревич. Они и называли друг друга "земляками", ибо они были из одной страны,- страны верящих в свое дело и готовых отдать за него жизнь.

      Насмотревшись до одури на немецкие траншеи и сделав необходимые заметки, Травкин оставил для наблюдения разведчиков, а сам ушел в блиндаж. Здесь собрались молодые командиры взводов, только что окончившие где-то в тылу военные училища и прибывшие на фронт. Сев за столик, Травкин чувствовал на себе любопытные взгляды молодых офицеров и думал о них.

      Жизненная задача этих молодых людей часто оказывается необычайно краткой. Они растут, учатся, надеются, испытывают обычные горести и радости, порой для того, чтобы в одно туманное утро, успев только поднять своих людей в атаку, пасть на влажную землю и не встать более.

     Надев маскировочный халат, крепко завязав все шнурки - у щиколоток, на животе, под подбородком и на затылке, разведчик отрешается от житейской суеты, от великого и от малого. Разведчик уже не принадлежит ни самому себе, ни своим начальникам, ни своим воспоминаниям. Он подвязывает к поясу гранаты и нож, кладет за пазуху пистолет. Так он отказывается от всех человеческих установлений, ставит себя вне закона, полагаясь отныне только на себя. Он отдает старшине все свои документы, письма, фотографии, ордена и медали, парторгу - свой партийный или комсомольский билет. Так он отказывается от своего прошлого и будущего, храня все это только в сердце своем.

      Он не имеет имени, как лесная птица. Он вполне мог бы отказаться и от членораздельной речи, ограничившись птичьим свистом для подачи сигналов товарищам. Он срастается с полями, лесами, оврагами, становится духом этих пространств - духом опасным, подстерегающим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль: свою задачу.

      Так начинается древняя игра, в которой действующих лиц только двое: человек и смерть.

(По Э. Казакевичу)

Эммануил Казакевич - русский и еврейский советский писатель и поэт, переводчик, киносценарист.

ТЕКСТ 7

Средняя полоса России.

Каждому особенно дорог тот уголок земли, где рос, где стал человеком. И всё-таки на вопрос о «лучшем месте на земном шаре» я всегда говорю: Средняя полоса.

Рязанские поля и берёзы возле Оки, калужские и тульские перелески с тихой водой в маленьких речках, Подмосковье, владимирские просёлки, земли тамбовские и воронежские, где леса иссякают и начинаются степи, - это всё в обиходе мы зовём Средней полосой, имея в виду широкий пояс России, идущий с запада до Урала.

Я очень люблю этот пояс земли. И объяснения в этой любви должны быть понятны всем, кто сумел приглядеться к неброской, но тонкой красоте Средней России, до самых глубин понятой Левитаном, Нестеровым, Чайковским, Тютчевым, Фетом, Есениным, Паустовским.

В году мы знаем и длинные ночи, и длинные дни, когда они отделяются друг от друга только светом двух зорь. Мы знаем снег и синий июльский зной. Каждый год мы видим зеленый дым зарождения жизни и жёлтое увядание. Одна из прелестей жизни – контрасты и перемены… Летом мы ожидаем осень. Потом рады первому снегу, первым проталинам, первым цветам. Непрерывная цепь перемен…

Снег, покрывший землю за одну ночь… Белый снег белым почти не бывает, он бывает то пепельным, то розовым, то почти синим, смотря по тому, какое в этот час было небо. Снег скрипит под ногами капустой и пахнет арбузом. Снег, снег… Короткие дни без теней. Копны снега на опушке. Цепочка лисьего следа. В лесу глухо. Спешишь засветло вернуться домой.

Какими ослепительно синими бывают лоскутки неба, когда дни начинают прибавлять, как звенит прокалённый морозом снег и как постепенно весь снежный мир становится синим!

Сколько дождей разных и непохожих видел я у себя дома! У этих дождей тоже названия есть: «проливной», «грибной», «обложной», «долгий», «осенний», «зимний», от которого снег покрывается сверкающей коркой, и на деревьях остаются прозрачные ледяные бусы.

Град. Иней. Туманы и росы. Облака, прозрачные, как тонкая пряжа, и тяжёлые, как свинец. Изморозь, белой солью лежащая по утрам на траве. Зимний узор на окнах…

Июль с васильками, ромашками и желтизною хлебов незаметно, совсем незаметно сменяется тихим задумчивым августом…

Сенокосы и листопады, разливы рек, первый снег и первые ландыши… Есть на земле волшебная Средняя полоса. (В.М. Песков.)

Василий Михайлович Песков − русский советский писатель, журналист, путешественник и телеведущий.