«РУССКИЙ ПРУСТИАНЕЦ» В ПАРИЖЕ... К 125-летию самого оригинального писателя русского Парижа — ЮРИЯ ФЕЛЬЗЕНА (24 октября 1894 — 13 февраля 1943)
статья по литературе

Его настоящее имя Николай Бернгардович Фрейденштейн, а Юрий Фельзен ― это литературный псевдоним. Он родился в Петербурге, в 1921 году эмигрировал, с 1924 году до наступления Второй мировой войны жил во Франции и завоевал репутацию самого оригинального писателя русского Парижа. После оккупации французской столицы скрывался от депортации. Арестован в феврале 1943 года при попытке перехода швейцарской границы как иностранный подданный еврейского происхождения, 11 февраля 1943 года отправлен в концентрационный лагерь Освенцим, где сразу по прибытии 13 февраля умерщвлён в газовой камере.

После войны его имя исчезло из литературной жизни русской эмиграции, а в советской России его НЕ ЗНАЛИ СОВСЕМ. Бумаги ЮРИЯ ФЕЛЬЗЕНА пропали после первого же ареста, летом 1942 года, а у его сестры, Елизаветы, пережившей войну в Швейцарии, не осталось от брата даже фотографии…

Фельзена с полным на то основанием считали писателем НЕ для широкой публики. В литературных читательских кругах эмиграции он получил прозвище «русский прустианец», он избрал для себя новаторскую жанровую форму, обращаясь к эпистолярной исповеди, проникнутой лиризмом и субъективным восприятием жизни, что неизбежно вызывает у читателя ощущение искренности рассказчика.

Его роман «ПИСЬМА О ЛЕРМОНТОВЕ» столь же глубокий, сколь и трудный. Он изумляет изяществом стиля и прихотливым соединением беспристрастности оценок с вдохновенным восхищением. По жанру ― это «роман в письмах», которые пишет герой к некогда покинувшей его женщине…

«…Cтраницы, посвященные Лермонтову, составляют едва ли не самое удачное и ценное... в книге. <...> …прибавлю, что это не только в литературном отношении любопытнейшая часть ее (может быть, и лучше всего написанная), но и наиболее ценная внутренно, потому что честность с собой и чувство ответственности, умиленно, благоговейно наблюдаемые в Лермонтове, сообщаются самому автору и определяют основной пафос всей его книги. Она решительно подкупает прекрасными, редкими свойствами: мужественной прямотой и бесстрашной правдивостью. Это ― чистая, хорошая книга»
______________________________
В.Ф. Ходасевич Книги и люди// Возрождение. Париж. 1935.№ 3858. 26 декабря.

*****************
«Неожиданно возобновляется мой первый детский «роман с писателем», ― по-видимому, неисчерпанный роман с Лермонтовым, ― и я стараюсь и не могу вспомнить, почему именно ОН (а не Пушкин, Некрасов…) меня как-то особенно, как-то любовно (что я понял гораздо позже) восхищал… <…> Немногое было мне тогда понятно в душевной и звуковой лермонтовской музыке, немногое я внутренне-убежденно знал ― «одну молитву чудную», «и скучно и грустно», «как будто в бурях есть покой», загадочно-обещающие имена «Бэла» и «Мери»; что Лермонтов и лихой гусар, и так непостижимо несчастен… <…>; но из всего этого незаметно создался «роман», где мое существование было стерто и заменено блистательно-прекрасной «его» судьбой, и само сочетание трех этих слогов «Лермонтов» являлось почти столь же таинственно-очаровывающим, как и первое, меня поразившее, женское имя, имя девочки, в которую долго я был влюблен... Этому имени, как и лермонтовскому, я и посейчас верен…

«…передо мной выступает странная, столь не писательская, столь беспокойно-светская лермонтовская жизнь, все, что уводило его от поэзии, <…> снисходительные похвалы знакомых, которым читался «Ангел»; и я еще раз удивляюсь, но не тому, что Лермонтов был «от Бога» певцом и ангелом, а огромной душевной его работе, тому, что в России он первый стал о себе так именно задумываться и говорить ― не поверхностно, не «остроумно», не легко-блестяще, а как-то по-новому ответственно, отталкиваясь от одного себя, не боясь поисков и проверок, не скрывая длительных колебаний, находя самим колебаниям неповторимо искренние слова... <...>

«Лермонтов больше всего привлекает меня именно тем, чего у меня нет ― избытком безбоязненности перед событиями и людьми, пониманием человеческого равнодушия ко всякой чужой неудаче, неизбежного одиночества в случае поражения, и все же готовностью к смертельной борьбе, к ответу за каждую нерасчетливость или неосторожность, к любой, самой жестокой, самой несправедливой расплате…»

«Меня неизменно трогает, что Лермонтов никого и ничего не любил слепо, бездумно, идеализирующе-бескровно ― нет, он именно любил, присмотревшись, внимательно разглядев, вопреки осуждению, с той особенной прощающей жалостью, с какой мы любим все несовершенное и милое, в своем несовершенстве понятное и по-человечески нам близкое. ТАК ЛЕРМОНТОВ ЛЮБИЛ И РОССИЮ ― самозабвенно-поэтической, «но странною любовью», сказавшейся, выраженной в позднем, зрелом и необычайно искреннем стихотворении «Отчизна». Все оно бесстрашно-зоркое, ни своим, ни чужим вымыслам не верящее, как бы недоумевающее перед такой, не в духе времени, не хвастливой, действительно «странною любовью» («ее не победит рассудок мой»); но иные, теперь нам понятные, глубины уже заключены в обычно серьезном, добросовестном и вдохновенном лермонтовском перечислении <…> (может быть, не пленительное, но ОШЕЛОМЛЯЮЩЕЕ ТОЧНОЕ СОЧЕТАНИЕ СЛОВ), ― и острая жалость, смутное предугадывание каких-то народных ритмов ― в перечислении, Лермонтову отрадном и близком, где словно бы навсегда для поэтического русского восприятия неопровержимо слиты в одно «дрожащие огни печальных деревень», «чета белеющих берез» и «пляска с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков».

«…Гусар, «повеса», светский человек ― это лишь внешняя поза Лермонтова, куда более благородная, доказывающая большую его готовность за свои поступки расплачиваться и отвечать, нежели высокие «трагические» позы, принимаемые многими и даже знаменитыми людьми, которые…. сами о своей трагичности говорят чересчур громко… Лермонтов был и умнее, и совестливее всех этих развязных трагических крикунов ― и насколько он, постоянно рискующий жизнью, не понимаемый, нелюбимый и одинокий и в то же время по-светски равнодушно-скрытный и никогда никому не жалующийся, ― насколько он достойнее и как-то по-человечески милее…»

«….Там, где человечность и отзывчивость проявляются словно бы между прочим, безо всякой личной цели, там Лермонтов оказывается - освобожденный от вечной своей стыдливости, — простым, отзывчивым и деятельно щедрым, не замечающим этой своей щедрости, и к чужому вниманию… горячо и надолго благодарным. <…> Мне почему-то кажется, что у Лермонтова должно найтись много таких стихотворений, как «ПАМЯТИ ОДОЕВСКОГО», «ХОМУТОВОЙ»,… где вдруг обнаруживается ВСЁ ЕГО БЛАГОРОДСТВО, жалость и теплота, чего Лермонтов-гусар и даже Лермонтов-поэт <...> — скрытный, мужественный, гордый — несомненно, стыдился (как мальчик стыдится «телячьих нежностей»)…. Меня трогает лермонтовская сочувственная и благодарная доброта, <…> я уверен, что именно в ней основа…»

«...Еще более меня волнуют иные, неожиданные свидетельства, что Лермонтов перед смертью, все трезвее понимая свое место и свою роль, стремился к отставке, «толстому журналу», упорядоченной писательской деятельности, ко всей той внешней перемене, которая единственно могла бы его сохранить. Ему было трудно в последние годы жизни, так трудно, что вряд ли оставалась у него надежда на какую-либо окончательную удачу…»
__________________________________
Ю. Фельзен «Письма о Лермонтове» ПАРИЖ. 1935. (фрагменты)
©