Олимпиада по литературе
олимпиадные задания по литературе (7, 8, 9, 10, 11 класс)

Муниципальный этап

Всероссийской олимпиады

школьников по литературе

11 КЛАСС

Время проведения олимпиады – 240 минут. Наличие в аудитории дополнительного материала (текстов художественной литературы, словарей разных видов, учебно-методической литературы, средств мобильной связи, компьютера и т.д.) исключается.

Дайте комплексный анализ прозаического произведения, обращая внимание на его тему и идею, сюжет и композицию, художественные образы и приемы их создания и др. особенности, значимые для выявления авторской позиции. Выскажите свои мысли и чувства по поводу центральной авторской идеи произведения. «Впишите» произведение в историко-культурный и литературный контекст эпохи, а также в контекст творчества автора. Выполните задание в форме связного текста, следите за логичностью и ясностью изложения собственных мыслей, а также за речевой грамотностью.

В. Шукшин

ЗАБУКСОВАЛ

Совхозный мехaник Ромaн Звягин любил после рaботы полежaть нa сaмодельном дивaне, послушaть, кaк сын Вaлеркa учит уроки. Ромaн зaстaвлял сынa учить вслух, дaже зaдaчки Вaлеркa решaл вслух.

– Дaвaй, дaвaй, рaскaчивaй бaрaбaнные перепонки – дольше влезет, – говорил отец.

Особенно любил Ромaн уроки родной литерaтуры. Тут мыслям было рaздольно, вольно… Вспоминaлaсь невозврaтнaя молодость. Грустно стaновилось.

Однaжды Ромaн лежaл тaк нa дивaне, курил и слушaл. Вaлеркa зубрил «Русь-тройку» из «Мертвых душ».

– «Не тaк ли и ты, Русь, что бойкaя необгонимaя тройкa, несешься? Дымом дымится под тобою дорогa, гремят мосты, все отстaет и остaется позaди. Остaновился…» Нет, это не нaдо, – скaзaл сaм себе Вaлеркa. И дaльше. – «Эх, кони, кони, – что зa кони! Вихри ли сидят в вaших гривaх? Чуткое ли ухо горит во всякой вaшей жилке? Зaслышaли с вышины знaкомую песню – дружно и рaзом нaпрягли медные груди и, почти не тронув копытaми земли, преврaтились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновеннaя богом!.. Русь, кудa же несешься ты? Дaй ответ!.. Не дaет ответa. Чудным звоном зaливaется…»

– Не торопись, – посоветовaл отец. – Чешешь, кaк… Вдумывaйся! Словa-то вон кaкие хорошие.

Ромaн вспомнил, кaк сaм он учил эту сaмую «Русь-тройку», тaким же дуроломом вaлил, без всякого понятия, – лишь бы отбaрaбaнить.

– Потом жaлеть будешь…

– Кого жaлеть?

– Что вот тaк учился – нaплевaтельски. Пожaлеешь, дa поздно будет.

– Я же учу! Чего ты?

– С толком нaдо учить, a у тебя однa улицa нa уме. Кудa онa денется, твоя улицa? Никудa онa не денется. А время пропустишь…

– Хо-о, ты чего?

– Ничего, не хокaй – учи.

– А я что делaю?

– Повнимaтельней, говорю, нaдо, a не тaк!.. лишь бы отбрехaться.

Вaлеркa подстегнул дaльше свою «тройку», a Ромaн – опять зa думы. И слaдкие эти думы, и в то же время кaкие-то… нерaдостные. Половину жизни отшaгaл – и что? Тaк, глядишь, и вторую протопaешь – и ничегошеньки не случится. Ромaн дaже взволновaлся – тaк вдруг ясно предстaвилось, кaк он дотопaет до концa ровной дорожки и… ляжет. Ромaн сел нa дивaне. И очень дaже просто – ляжешь и вытянешь ноги, кaк недaвно вытянул Егор Звягин, двоюродный брaт… Дa-a.

А в уши сыпaлось Вaлеркино:

– «…Дружно и рaзом нaпрягли медные груди и, почти не тронув копытaми земли, преврaтились…»

Вдруг – с досaды, что ли, со злости ли – Ромaн подумaл: «А кого везут-то? Кони-то? Этого… Чичиковa?» Ромaн дaже привстaл в изумлении… Прошелся по горнице. Точно, Чичиковa везут. Этого хмыря везут, который мертвые души скупaл, ездил по крaю. Елкинa мaть!.. вот тaк троечкa!

– Вaлерк! – позвaл он. – А кто нa тройке-то едет?

– Селифaн.

– Селифaн-то Селифaн! То ж – кучер. А кого он везет-то, Селифaн-то?

– Чичиковa.

– Тaк… Ну? А тут – Русь-тройкa… А?

– Ну. И что?

– Кaк что? Кaк что?! Русь-тройкa, все гремит, все зaливaется, a в тройке – прохиндей, шулер…

До Вaлерки все никaк не доходило – и что?

– Дa кaк же?! – по-нaстоящему зaволновaлся Ромaн, но спохвaтился, мaхнул рукой. – Учи. Зaдaли, знaчит, учи, – и чтоб не мешaть сыну, вышел из горницы. А изумление все нaрaстaло. Вот тaк номер! Мчится, вдохновеннaя богом! – a везет шулерa. Это что же выходит? – не тaк ли и ты, Русь?.. Тьфу!..

Ромaн походил по прихожей комнaте, покурил… Поделиться своей неожидaнной стрaнной догaдкой не с кем. А очень зaхотелось поделиться с кем-нибудь. Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся, елки зеленые, a кого мчим? Можно же не тaк все понять. Можно понять… Ну и ну! Ромaну прямо невтерпеж сделaлось. Он вспомнил про школьного учителя Николaя Степaновичa. Сходить?..

– Вaлерк! – зaглянул Ромaн в горницу. – Николaй Степaныч домa?

– Не знaю. А что? – испугaлся Вaлеркa.

– Дa ничего, учи. Срaзу струсил… Чего боишься-то? Нaбедокурил опять чего-нибудь?

– Никого не нaбедокурил. Чего ты?

– Он в рaйон не собирaлся ехaть?

– Не знaю.

Ромaн пошел к учителю.

Николaй Степaныч был домa, возился в сaрaе с кaким-то хлaмом. Они с Ромaном были хорошо знaкомы, учитель чaстенько просил мехaникa нaсчет мaшины съездить кудa-нибудь.

– Здрaвствуйте, Николaй Степaныч.

– Здрaвствуйте, Ромaн Констaнтиныч! – учитель отряхнул пыльные руки, вышел к двери сaрaя, к свету. – Потерял одну штуку… извозился весь.

– Николaй Степaныч, – срaзу приступил Ромaн к делу, – слушaл я счaс сынишку… «Русь-тройку» учит…

– Тaк.

– И чего-то я подумaл: вот летит тройкa, все удивляются, любуются, можно скaзaть, дорогу дaют – Русь-тройкa! Тaм прямо срaвнивaется. Другие держaвы дорогу дaют…

– Тaк…

– А кто в тройке-то? – Ромaн пытливо устaвился в глaзa учителю. – Кто едет-то? Кому дорогу-то?..

Николaй Степaныч пожaл плечaми.

– Чичиков едет…

– Тaк это Русь-то – Чичиковa мчит? Это перед Чичиковым шaпки все снимaют?

Николaй Степaныч зaсмеялся. Но Ромaн все смотрел ему в глaзa – пытливо и требовaтельно.

– Дa нет, – скaзaл учитель, – при чем тут Чичиков?

– Ну, a кaк же? Тройке все дaют дорогу, все рaсступaются…

– Русь срaвнивaется с тройкой, a не с Чичиковым. Здесь имеется… Здесь – движение, скорость, удaлaя ездa – вот что Гоголь подчеркивaет. При чем тут Чичиков?

– Тaк он же едет-то, Чичиков!

– Ну и что?

– Дa кaк же? Я тогдa не понимaю: Русь-тройкa, тaк же, мол… А в тройке – шулер. Кaкaя же тут гордость?

Николaй Степaныч, в свою очередь, посмотрел нa Ромaнa… Усмехнулся.

– Кaк-то вы… не с того концa зaшли.

– Дa с кaкого ни зaйди, – в тройке-то Чичиков. Ехaй тaм, нaпример… Стенькa Рaзин, – все понятно. А тут – ездил по крaю…

– По губернии.

– Ну по губернии. А может, Гоголь, тaк и имел в виду: подсуроплю, мол: покa догaдaются – меня уж живого не будет. А?

Николaй Степaныч опять зaсмеялся.

– Кaк-то… неожидaнно вы все это поняли. Стрaнный кaкой-то нaстрой… Чего вы?

– Дa вот влетело в бaшку!..

– Все просто, повторяю: Гоголь был зaхвaчен движением, и пришлa мысль о Руси, о ее судьбе…

– Дa это-то я понимaю.

– Ну, a что тогдa? Лирическое отступление, конец первого томa… Он собирaлся второй писaть. Чичиковa он уже остaвил – до второго томa…

– В тройке остaвил-то, вот что меня… это… и зaскребло-то. Кaк же тaк, едет мошенник, a… Нет, я понимaю, что тут можно объяснить: движение, скорость, удaлaя ездa… Черт его знaет, вообще-то! Ведь и тaк тоже можно подумaть, кaк я.

– Дa подумaли уже… чего еще? Можно, конечно. Но это уже будет – зa Гоголя. Он-то тaк не думaл.

– Ну, его теперь не спросишь: думaл он тaк или не думaл? Дa нет, дaже не в этом дело, может, не думaл. Но вот влетело же мне в голову!

– Нaдо скaзaть, что зa всю мою педaгогическую деятельность, сколько я ни стaлкивaлся с этим отрывком, ни рaзу вот тaк вот не подумaл. И ни от кого не слышaл, – Николaй Степaныч улыбнулся. – Вот ведь!.. И тaк можно, окaзывaется, понять. Нет, в этом, пожaлуй, ничего стрaнного нет… Вы сынишке-то скaзaли об этом?

– Нет. Ну, зaчем я буду?..

– Не нaдо. А то… Не нaдо.

Ромaн достaл пaпиросы, угостил учителя. Зaкурили.

– Чего потеряли-то? – спросил Ромaн.

– Дa потерял одну штукенцию… штaтив от фотоaппaрaтa. Хочу зaкaт нa цвет попробовaть снять… Не зaкaты, a прямо пожaры кaкие-то. И вот – потерял, зaбросил кудa-то.

– Зaкaты теперь дивные, – скaзaл Ромaн. – А для чего штaтив-то?

– А выдержку-то нужно большую дaвaть. Нa рукaх же я не смогу.

– А-a, дa. Весной почему-то зaкaты всегдa крaсивые.

– Дa, – учитель посмотрел нa Ромaнa и опять невольно рaссмеялся. – Чичиков, дa?.. Стрaнно, честное слово. Нaдо же додумaться!

Ромaн тоже усмехнулся, хотел было опять воскликнуть: «Ну a кто едет-то?! Кто?» Но не стaл. Несерьезно все это, в сaмом деле. Ребячество кaкое-то.

– А ведь сaми небось учили?

– Учил! Помню прекрaсно, кaк зубрил тоже… А через тридцaть лет только дошло, – Ромaн покaчaл головой. Пожaл руку учителю и пошел домой.

Он – не то что успокоился, a мaхнул рукой и дaже слегкa пристыдил себя: «Делaть нечего: бегaю, кaк дурaк, волнуюсь – Чичиковa везут или не Чичиковa?» И опять – кaк проклятие нaвaлилось – подумaл: «Везут-то Чичиковa, кaкой же вопрос?»

– Тьфу! – Ромaн бросил окурок и полез опять зa пaчкой. – Вот нaкaзaние-то! Это ж нaдо тaк… зaбуксовaть. Вот же зaрaзa-то еще – прилиплa. Нaдо же!..

1971

Муниципальный этап

Всероссийской олимпиады

школьников по литературе

10 КЛАСС

Время проведения олимпиады – 240 минут. Наличие в аудитории дополнительного материала (текстов художественной литературы, словарей разных видов, учебно-методической литературы, средств мобильной связи, компьютера и т.д.) исключается.

Дайте комплексный анализ прозаического произведения, обращая внимание на его тему и идею, сюжет и композицию, художественные образы и приемы их создания и др. особенности, значимые для выявления авторской позиции. Выскажите свои мысли и чувства по поводу центральной авторской идеи произведения. «Впишите» произведение в историко-культурный и литературный контекст эпохи, а также в контекст творчества автора. Выполните задание в форме связного текста, следите за логичностью и ясностью изложения собственных мыслей, а также за речевой грамотностью.

М. ЗОЩЕНКО

БОГАТАЯ  ЖИЗНЬ

Кустарь Илья Иваныч Спиридонов выиграл по золотому займу пять тысяч рублей золотом.

Первое время Илья Иваныч ходил совсем ошалевший, разводил руками, тряс головой и приговаривал:

— Ну и ну... Ну и штука... Да что же это, братцы?..

Потом, освоившись со своим богатством, Илья Иваныч принимался высчитывать, сколько и чего он может купить на эту сумму. Но выходило так много и так здорово, что Спиридонов махал рукой и бросал свои подсчёты.

Ко мне, по старой дружбишке, Илья Иваныч заходил раза два в день и всякий раз со всеми мелочами и новыми подробностями рассказывал, как он узнал о своём выигрыше и какие удивительные переживания были у него в тот счастливый день.

— Ну, что ж теперь делать-то будешь? — спрашивал я.— Чего покупать намерен?

— Да чего-нибудь куплю,— говорил Спиридонов.— Вот дров, конечно, куплю. Кастрюли, конечно, нужны новые для хозяйства... Штаны, конечно...

Илья Иваныч получил наконец из банка целую груду новеньких червонцев и исчез без следа. По крайней мере он не заходил ко мне более двух месяцев.

Но однажды я встретил Илью Иваныча на улице.

Новый светло-коричневый костюм висел на нём мешком. Розовый галстук лез в лицо и щекотал подбородок. Илья Иваныч ежесекундно одёргивал его, сплёвывая от злости. Было заметно, что и костюм, и узкий жилет, и пышный галстук мешали человеку и не давали ему спокойно жить.

Сам Илья Иваныч очень похудел и осунулся. И лицо было жёлтое и нездоровое, со многими мелкими морщинками под глазами.

— Ну, как? — спросил я.

— Да что ж,— уныло сказал Спиридонов.— Живём. Дровец, конечно, купил... А так-то, конечно, скучновато.

— С чего бы?

Илья Иваныч махнул рукой и пригласил меня в пивную. Там, одёргивая розовый галстук, Илья Иваныч сказал:

— Вот всё говорят: буржуи, буржуи... Буржуям, дескать, не житьё, а малина. А вот я сам, скажем, буржуем побывал, капиталистом... А чего в этом хорошего?

— А что?

— Да как же,— сказал Спиридонов.— Нуте-ка, сами считайте. Родственники и свойственники, которые были мои и женины,— со всеми расплевался. Поссорился. Это, скажем, раз. В народный суд попал я или нет? Попал. По делу гражданки Быковой. Разбор будет. Это, скажем, два... Жена, супруга то есть, Марья Игнатьевна, насквозь все дни сидит на сундучке и плачет... Это, скажем, три... Налётчики дверь мне в квартире ломали или нет? Ломали. Хотя и не сломали, но есть мне от этого беспокойство? Есть. Я, может, теперь из квартиры не могу уйти. А если в квартире сидишь, опять плохо — дрова во дворе крадут. Куб у меня дров куплен. Следить надо.

Илья Иваныч с отчаянием махнул рукой.

— Чего же ты теперь делать-то будешь? — спросил я.

— А я не знаю,— сказал Илья Иваныч.— Прямо хоть в петлю... Я как в первый день получил деньги, так всё и началось, все несчастья... То жил спокойно и безмятежно, то повезло со всех концов.

А я как в квартиру с деньгами вкатился, так сразу вижу, что неладно что-то. Родственники, конечно, вижу, колбасятся по квартире. То нет никого, а то сидят на всех стульях. Поздравляют. Я, конечно, дал каждому для потехи по два рубля.

А Мишка, женин братишка, наибольше колбасится.

— Довольно,— говорит,— стыдно по два рубля отваливать, когда,— говорит,— капиталец есть.

Ну, слово за слово, руками по столу — драка. Кто кого бьёт — неизвестно. А Мишка снял с вешалки моё демисезонное пальтишко и вышел.

Ну, расплевался я с родственниками. Стал так жить.

Купил, конечно, всякого добра. Кастрюли купил, пшена на два года. Стал думать, куда ещё деньги присобачить. Смотрю — жена по хозяйству трётся, ни отдыху ей, ни сроку.

«Не дело,— думаю.— Хоть и баба она, а всё-таки равноправная баба. Стоп,— думаю. Возьму,— думаю,— ей в помощь небольшую девчонку. Пущай девчонка продукты стряпает».

Ну, взял. Девчонка крупу стряпает, а жена, на досуге, сидит целые дни на сундучке и плачет. То работала и веселилась, а то сидит и плачет. Ей, видите ли, на досуге всякие несчастья стали вспоминаться, и как папа её скончался, и как она замуж за меня вышла... Вообще полезла ей в голову полная ерунда от делать нечего.

Дал я, конечно, супруге денег.

— Сходи,— говорю,— хотя бы в клуб или в театр. Я бы,— говорю,— и сам с тобой пошёл, да мне, видишь ли, за дровами последить надо.

Ну, поплакала баба — пошла в клуб. В лото стала играть. Днём плачет — на досуге, а вечером играет. А я за дровами слежу. А девчонка продукты стряпает.

А после председатель заходит и говорит:

— Ты,— говорит,— что ж это, сукин кот, подростков эксплуатируешь? Почему,— говорит,— девчонка Быкова не зарегистрирована? Я,— говорит,— на тебя в народный суд подам, даром что ты деньги выиграл...

Илья Иваныч снова махнул рукой, поправил галстук и замолчал.

— Плохо,— сказал я.

— Ещё бы не плохо,— оживился Илья Иваныч.— Сижу, скажем, за пивом, а в груди сосёт. Может, сию минуту дрова у меня спёрли. Или, может, в квартиру лезут... А у меня самовар новый стоит. И сидеть неохота, и идти неохота. Что ж дома? Жена, конечно, может быть, плачет. Девчонка Быкова тоже плачет — боится под суд идти... Мишка, женин брат, наверное, вокруг квартиры колбасится — влезть хочет... Эх, лучше бы мне и денег этих не выигрывать!

Илья Иваныч расплатился за пиво и грустно пожал мне руку. Я было хотел его утешить на прощанье, но он вдруг спросил:

— А чего это самое... Розыгрыш-то новый скоро ли будет? Тысчонку бы мне, этово, неплохо выиграть для ровного счёта...

Илья Иваныч одёрнул свой розовый галстук и, кивнув мне головой, торопливо пошёл к дому.

1923

Муниципальный этап

Всероссийской олимпиады

школьников по литературе

9 КЛАСС

Время проведения олимпиады – 240 минут. Наличие в аудитории дополнительного материала (текстов художественной литературы, словарей разных видов, учебно-методической литературы, средств мобильной связи, компьютера и т.д.) исключается.

Дайте комплексный анализ прозаического произведения, обращая внимание на его тему и идею, сюжет и композицию, художественные образы и приемы их создания и др. особенности, значимые для выявления авторской позиции. Выскажите свои мысли и чувства по поводу центральной авторской идеи произведения. «Впишите» произведение в историко-культурный и литературный контекст эпохи, а также в контекст творчества автора. Выполните задание в форме связного текста, следите за логичностью и ясностью изложения собственных мыслей, а также за речевой грамотностью.

В.П. Астафьев

ШИНЕЛЬ БЕЗ ХЛЯСТИКА

Была вечеринка. Мать хлопотала возле стола и танцевала с сыном, который только что окончил десятилетку и пригласил к себе первых в жизни гостей: парней и девушек, таких же, как он, вчерашних школьников.

Мать разрумянилась, повеселела, и седина, пропахавшая ее голову большими бороздами, стала особенно заметной. Может быть, оттого, что проглянуло в глазах, в улыбке матери что-то такое девчоночье, юное, безвозвратно ушедшее или навсегда спрятанное.

И сын вдруг подумал: а мать-то у него еще довольно молодая.

Она же весь вечер дотрагивалась до него рукой, точно в чем-то удостоверивалась:

— Ну вот, ты у меня уже взрослый.

Перед сном она, как обычно, зашла к сыну в комнату. Она подумала: поцеловать его на ночь, поправить подушку, одеяло и успокоенно уйти. Но она не поцеловала его и не поправила подушку. Она села на его кровать, и сын заметил, что румянца на ее щеках уже нет и что у нее очень тревожный взгляд, и она беспрестанно поправляет волосы.

— Что ты, мама? — спросил он.

Мать ничего не ответила и долго сидела потупившись. Потом провела рукой по глазам, будто стерла с них что-то и потребовала:

— Слушай. Ты уже взрослый, — она на минуту смолкла, задумалась. — Есть на моей душе груз, который долго пригибал меня к земле, впрочем, он пригибает и сейчас тех матерей, которые растят детей без отцов… — она заговорила, как в университете, в аудитории, где работала преподавателем.

Он знал, что так, скованно, она будет говорить минуты две-три, а потом освободится от застенчивости и появится в ее глазах, в ее голосе та задумчивость и теплота, которая покоряла людей, слушавших ее. Но сегодня в ее голосе была грусть, только грусть, потому что она рассказывала очень грустную историю.

Она рассказывала о том, как приехала с фронта, без медалей и орденов, с одним свертком на руках. В этом свертке, укутанный в бязевые портянки, пищал он, ее сынишка.

У нее не было ничего: ни дома, ни работы, ни денег. Был только сын, и она стала жить для него. Она поступила в университет, и они вдвоем с сыном жили на стипендию и на те пайки, которыми время от времени их подкармливали профсоюзный и комсомольский комитеты.

Они жили на частных квартирах, и им все время отказывали, потому что сын был болезненный и крикливый. Кроме того, она не могла хорошо платить за квартиру. А еще ей отказывали потому, что хозяйки вечно ревновали к ней своих мужей и следили за квартиранткой, как шпионы.

Мужики наперебой ластились к ней. Она их прогоняла. А те за это грубо обзывали ее.

Сначала она плакала, давала тому или иному прилипале по морде, а больше терпела и постепенно свыклась со своей бедой, и уже не лила слез, не дралась и научилась делать невозмутимый вид. Вот только сердце у нее рано начало сдавать, может быть, потому она осталась на всю жизнь худенькой, заморенной.

Университет она закончила с отличием, стала работать. Все образовалось и даже как-то перекипело, ссохлось. Она ни в чем не раскаивается и ни о чем не жалеет.

Впрочем, нет. Об одной вещи жалеет. Она жалеет свою солдатскую шинель. В этой шинели она ползала по передовой и вынесла на ней того, кто стал отцом ее единственного сына. Под этой шинелью она спала, любила и родила своего ребенка.

Однажды ей стало нечем кормить сына, не на что было выкупить горячее питание из детской кухни. На дворе был март, и она решила, что холода уже кончились, отнесла шинель на рынок и отдала за бесценок, потому что в ту пору и на рынке продавалось много шинелей, почти новых и с хлястиками.

Ну вот и все.

Что же касается того, кто был его отцом, пусть он не думает о нем, как другие, плохо. Она твердо верит: если бы он остался жив, нашел бы их.

— Вот и все, — со вздохом повторила она и опять поправила волосы. Потом опустила худые руки на колени. — Теперь тебе станет тяжелее, а мне легче, — она тряхнула головой. — Ничего не поделаешь, так положено в жизни — делить все пополам.

Она ушла к себе, первый раз в жизни не поцеловав на ночь сына. Она только пожала ему руку, как это делают настоящие друзья, и ушла.

А он лежал в темноте и думал о том, что первая седина у матери, наверное, появилась в тот день, когда она продала шинель. И еще он думал о том, что ему надо прожить очень большую жизнь и страшно много сделать, чтобы сполна оплатить ту солдатскую шинель без хлястика.

1958

Муниципальный этап

Всероссийской олимпиады

школьников по литературе

8 КЛАСС

Время проведения олимпиады – 240 минут. Наличие в аудитории дополнительного материала (текстов художественной литературы, словарей разных видов, учебно-методической литературы, средств мобильной связи, компьютера и т.д.) исключается.

Дайте комплексный анализ прозаического произведения, обращая внимание на его тему и идею, сюжет и композицию, художественные образы и приемы их создания и др. особенности, значимые для выявления авторской позиции. Выскажите свои мысли и чувства по поводу центральной авторской идеи произведения. Выполните задание в форме связного текста, следите за логичностью и ясностью изложения собственных мыслей, а также за речевой грамотностью.

Е.Н. Носов

ЛЕСНОЙ ХОЗЯИН

 Светлой памяти И. И. Шишкина

В пору листопада я хожу в лес запасать удилища из лещины. Зимой до орешника не доберешься: метровые сугробы по кустам наметены. Летом же в густой зелени трудно высмотреть подходящий строй. Срубишь, глядь — то комель^[1] искривлен, то вершина раздвоена. Зато осенью выберешь, что тебе надо. Орешник стоит светел, видна каждая ветка. Все вершинки не торопясь оглядеть можно. У орешника такая особенность: начинает ронять лист с самых высоких побегов.

Дед Проша вызвался показать место с хорошей лещиной. Он трусит спорой рысцой впереди меня. Голенища его резиновых сапог гулко шлепают по тощим икрам. Лохматая шапка подстреленным тетеревом мелькает над кустами: одно ухо обвисло, другое, отвернутое, вскидывается при каждом шаге. Дед рад случаю промяться, а потому и суетлив и болтлив без удержу.

Я тоже рад предстоящей встрече с осенним лесом. Иду, как в картинную галерею, еще раз взглянуть на давно знакомые полотна, что ежегодно выставляет напоказ золотая осень. Глаз насторожен и жаден: не хочется ничего упустить.

У самого края леса в зарослях болотного вереска блеснуло озерко с темной водой цвета крепко заваренного чая. На его поверхности цветная мозаика из листьев, занесенных ветром. У берега горбится старая вершина, брошенная за ненадобностью. Это — Поленов.

А на косогоре узнаю Левитана. Тонконогие осинки застенчиво толпятся у опушки, о чем-то перешептываются сразу всеми своими листьями. Трепещут листья на ветру и мелькают, то поворачиваясь к солнцу золотом, то серебром изнанки. И путается в этом живом, колеблющемся кружеве и тоже трепещет ясная синева осеннего неба.

Позади молодого осинника высится многоколонным фасадом старый лес. Из его глубин, как из музейного здания, тянет тонкими запахами древности. Среди стволов-колонн затаилась гулкая тишина, и слышно, как, падая, шуршит, цепляясь за ветки, оброненный деревом лист.

У края леса дед останавливается, стаскивает треух и торопливо крестится. Обычай, дошедший из глубины веков, от языческого суеверия. Я тоже медленно снимаю шапку, но не как язычник. Я вхожу под своды леса, как в залы неповторимого шишкинского гения.

Мы идем мимо развешенных полотен по пестротканой лесной дорожке. Она то желтеет лимонными листьями берез, то розовеет осыпью бересклета, то окрашивается в оранжевое и багровое, когда пробираемся под осинами. Узорчатые листья рябины стали пунцово-красными, и в тон им, только еще ярче, пламенеют тяжелые кисти ягод. Тропинка ведет все дальше и дальше, глаза начинают уставать от ярких красок, а этому беспечному расточительству по-прежнему нет конца.

В глубине, за кострами молодой кленовой поросли, слышатся торопливые прихрамывающие шаги. Дед Проша направляет задранное ухо шапки на звук, прислушивается.

— Заяц?

— Кой там заяц!

— А кто же?

— Чуешь, на одну ногу припадает? Это он!

— Да кто — он?

— Кто, кто!.. Хозяин, вот кто!

Мне не удастся удержать усмешку, и это сердит старика.

— А смеяться, мил человек, и не из чего. Видать, тебе с ним делов не приходилось иметь.

— А тебе?

— А со мной было...

Дед пересунул топор за пояс поудобнее и опять засеменил по тропе, шлепая голенищами.

— Той самой зимой пошел я лесину на ворота поискать. Срубил дубок, отсек вершину, закрячил бревно на санках. Обратно по наезжей дороге вертаться убоялся. Пошел прямо по насту. Наст твердый, мартовский, держал крепко. Иду, значит. Вот тебе сорока впереди на сук опустилась. Завертела хвостом, затараторила. Бранная птица, хуже бабы. Ничего от нее не утаится. Мышь и та не пробежит. Иду, будто не вижу. А она перелетает с дерева на дерево и поносит меня на весь лес. Не к добру это.

Замахнулся шапкой. «Киш, кричу, распроклятая!» За ее болтовней не заметил, как и на человека наехал. Навела, шельма. Кивает тот человек, пальцем подзывает. Подхожу. Этакий ветхий старичок. Полушубок в заплатках, из дыр не овчина, а вроде как мох торчит. «Покажь, говорит, как идти на Сухой Дол». Прикинул я: наша деревня напрямик будет, значит, Сухой Дол по левую руку. «Сюда, говорю, по этой дороге ступай». Поклонился старичок, а сам на срубленное дерево глаз скосил. «Валялось,— соврал я,— подобрал, чтобы не пропадало». Ничего не сказал. Только посмотрел стылыми ледышками, покачал головой и заковылял прочь.

— И ты думаешь, он был? — спросил я.

— Ей-богу, он! Пошел он прочь, а сам так на ногу и припадает. Кому ж быть! Я после того едва из лесу выплутался. Невесть откуда туман взялся. Ничего не видать. А тут еще наст разъело. Бреду по лесу, ноги вязнут, санки по брюхо проваливаются. А позади слышу: «Шасть, шасть...» Благо, догадался лесину бросить. Тут только и выбрался на дорогу. Да не в свою деревню, а в Сухой Дол и пришел с огнями... А ты, мил человек, смеялся. Не любит хозяин озорства в лесу. У него каждое дерево, каждая птица на счету. Зорко бережет. Не сидит на месте, ходит по лесу, пересчитывает. Лесину украсть або живность какую без надобности загубить — пропащее дело...

— А отчего он на ногу припадает?

— Говорят, в войну поранило. Немцы лес из тяжелых орудий обстреливали. Деревья так с корнем и выворачивало. Три дня черной тучей над лесом стоял дым. Ну, значит, осколком его и зацепило. Да только потом немцам дюже за это зло досталось. Кто был в партизанах, рассказывали, будто целый немецкий полк в лесу заблудился. Всех потом партизаны порешили. А я так разумею: тут без хозяина дело не обошлось. С ним шутки плохи.

От деда Проши можно ожидать какого угодно сочинительства. Придумывает он так самозабвенно, что сам, кажется, верит своим словам. Иной раз не поймешь, то ли правда, то ли вымысел. Но рассказ о лесном хозяине — не его выдумка, разве только прибавил дед, что с ним «нос к носу повстречался». Легенда эта стара, как сам лес, породивший ее. Со временем она обкаталась в народе, как камень в морской воде, прежнее стерлось, взамен придумалось новое, вроде того, что лесной хозяин получил ранение в минувшей войне. Мне она понравилась, эта сказка о лешем, что, прихрамывая, бродит по своим владениям, пересчитывает деревья, бережет лес от поругания. Хорошая сказка!

Я нагибаюсь и поднимаю с земли свежие, непритоптанные листья. Выбираю самые крупные, самые яркие. Они пестреют всюду, будто мазки красок на палитре великого живописца.

И у меня начинает складываться своя легенда о лесном хозяине...

Я вижу его лицо, простое загорелое лицо лесоруба в мшистой рамке бороды. Серые глаза с зорким прищуром. Сухие хвоинки, осыпавшиеся с дерева, запутались в седеющих волосах.

Я слышу, как он ходит по осеннему лесу, мягко ступая по пестротканому ковру из листьев, дятлом постукивает тростью по стволам и шепчет шорохом листопада: «Этому нет цены... Берегите это, люди». Его добрые глаза светятся радостью, большие натруженные руки ощупывают молодую поросль, шарят в кружеве листвы. И не бежит от него в страхе потревоженный заяц, не кричит, как над чужим, сорока. Он у себя, в своей чудесной мастерской.

Вот он присаживается на пень, раскладывает у ног краски и начинает нерукотворное колдовство... И я, очарованный, смотрю на эти с детства знакомые полотна: сумрачные еловые дебри, бронзовостволые сосновые боры, светлые, все в солнечных пятнах дубравы, ромашковые опушки, лесные проселки с лужицами в колеях... Все это не в золоченых рамах, не в музейных залах. Эти картины развертываются передо мной во всю ширь. Они возникают по обе стороны тропинки, которая ведет нас с дедом Прошей в самое сердце леса. Мы идем молча, и каждый несет в себе свою легенду: он — о лешем, я — о человеке.

Домой мы возвращаемся под вечер.

Я сваливаю под навес связку орешника, а на стол высыпаю собранные листья. Бережно расправляю их и вкладываю между страниц тяжелой книги. Комната наполняется душным запахом грибов и сырой осенней земли. Веет чем-то бесконечно близким и родным. И этому нет цены.

1959

Муниципальный этап

Всероссийской олимпиады

школьников по литературе

7 КЛАСС

Время проведения олимпиады – 240 минут. Наличие в аудитории дополнительного материала (текстов художественной литературы, словарей разных видов, учебно-методической литературы, средств мобильной связи, компьютера и т.д.) исключается.

Дайте комплексный анализ прозаического произведения, обращая внимание на его тему и идею, сюжет и композицию, художественные образы и приемы их создания и др. особенности, значимые для выявления авторской позиции. Выскажите свои мысли и чувства по поводу центральной авторской идеи произведения. Выполните задание в форме связного текста, следите за логичностью и ясностью изложения собственных мыслей, а также за речевой грамотностью.

В.А. Солоухин

Выводок

Прямо перед моим окном заброшенная крестьянская усадьба. Домишко, правда, пока уцелел и даже не заколочен. Но весь он покосился, обветшал, вот-вот развалится. Уцелел же он потому, что сосед приспособил его вместо сарайчика, держит там либо сенцо, либо сушеные картофельные плети, либо что придется.

Заброшенные усадьбы сразу зарастают крапивой, бурьяном и лебедой. Бурьян ведь символическое обозначение запустения и заброшенности. Недавно я шел через деревню Крутово. Из пятнадцати домов, стоявших некогда длинной цепочкой по косогору, осталось два, на концах бывшей деревни. Между ними в строгом порядке зеленые жирные острова крапивы. По этим островам, среди мелкой травки, можно сосчитать, сколько раньше было домов.

Там, откуда ушел человек, принимаются почему-то не мальвы, не ромашки, не колокольчики, не купальницы, ни даже васильки, а вот именно бурьян да крапива.

Подойдя к окну, я увидел, как из крапивы стремглав выскочил соседский кот. Пулей он пронесся к ветле и непостижимо молниеносно очутился на самой верхушке дремучего, престарелого дерева. А из крапивы – почудилось – высунулась на неуловимое мгновение ощеренная звериная мордочка. В страхе беглеца было что-то уж очень паническое. Кот не просто убегал от другого, победившего в драке кота, с которым можно при случае схлестнуться снова, но спасал жизнь. Должно быть, он, зверь ручной, домашний, утратил многие звериные инстинкты под надежным покровительством человека и, столкнувшись теперь с дикой, вольной природой, безоговорочно спасовал. Когда потом мы разглядели зверя, в нем не было и половины жирного, выхоленного кота.

Так я узнал маленькую тайну: на заброшенной усадьбе завелось семейство хорей. Я никому не стал говорить о своем открытии, надеясь, что хори сами дадут о себе знать и что ждать придется недолго.

Но по крайней мере недели две было тихо. Однажды утром, по прошествии этих двух недель, Глафира (через два дома от брошенной усадьбы) выбежала на улицу, всплескивая руками и чуть не плача.

– Вы только поглядите, что они, окаянные, наделали. Ну ладно бы одного или двух, ведь одиннадцать цыплят, ведь ни одного не пощадили, проклятые, всех порешили начисто!

Все посочувствовали Глафире, но чужая беда – не своя. Жалко, конечно, Глафириных цыплят, но что уж тут поделаешь, бывают несчастья и похуже.

На следующее утро семи цыплят и одной старой курицы недосчитался и Александр Федорович. Еще через день пролилась цыплячья кровь на дворе у Тореевых – дело пошло вдоль села, все дальше от гнездовья, и неизвестно было, как далеко пойдут кровожадные ночные хищники.

Вплотную к пустой усадьбе примыкает дом Александра Николаевича. У него две внучки, Тамарочка и Ольгушка. Они подружки наших девочек – Лены и Оли. Вот почему я так хорошо осведомлен о всех последующих событиях, связанных со злополучными хорями.

Семилетняя Ольгушка, выбежав перед вечером на двор, услышала, как за поленницей дров кто-то слабенько многоголосо пищит. Было доложено дедушке. Дедушка (теперь дедушки пошли безбородые и безусые) начал азартно разбирать поленницу. Поленья были мелкие, колотые, поэтому разбирали их с шумом и долго.

Когда сделалось возможным заглянуть наконец за поленницу, увидели там одного-единственного длинненького, слепенького, темненького с коричневым детеныша. К этому времени прибежал сосед Александр Федорович.

Первым порывом мужиков было задавить детеныша, но хитрый Федорович рассудил по-другому:

– Погоди, свояк. Нужно около дыры поставить капкан. Детенышей было много. Пока мы разбирали дрова, хориха перетаскала их в другое место, только одного она не успела унести.

Уповая на материнские чувства хорихи, навострили старый заржавленный капканишко. Дыра, вернее, щель в прогнившем бревне была одна. Сразу за щелью начинались зеленые крапивные джунгли.

Навострив капкан, замерли. Не прошло и пятнадцати минут, как раздался истошный звериный визг. Когда прибежали, хориха извивалась, схваченная за обе передние лапы, грызла бесчувственное железо. Убить ее было делом одной минуты. Собственно, и разглядели, что хориха, а не отец, когда убили. С трофеем выскочили на улицу, держа за пушистый хвост и показывая сбежавшимся ребятишкам.

С остренькой мордочки у хорихи капали редкие очень алые капли.

Капкан навострили снова: не придет ли за детенышем отец? Мать, выполнившая свой материнский долг, осталась валяться на траве. Мальчишки палкой переворачивали ее с боку на бок, разглядывали набухшие молоком розовые соски.

Я заметил, что в глазах моих девчонок, Лены и Оли, не было вовсе никакого злорадства, напротив, тихая грусть и чуть ли не жалость. Какое противоречие: почему же они не жалеют истребленных зверями двух десятков цыплят?

Хорь-отец не шел за детенышем. Ждать надоело. Решили обыскать всю усадьбу, чтобы найти основной выводок. Завечерело. Начал накрапывать редкий теплый дождь. Лена и Оля то и дело прибегали ко мне и спрашивали:

– Папа, пап, как думаешь, далеко она их успела перетащить?

– Не знаю. Наверно, все-таки далеко.

Через некоторое время вопрос повторялся в новой форме:

– Папа, пап, как думаешь, найдут мужики или не найдут?

– Думаю, что теперь уж не найдут. Видите, как темно. И дождь.

Через пять минут новые заботы:

– Папа, пап, как думаешь, хорь один сумеет вырастить детенышей? Или они все равно умрут?

– Вот этого я не знаю. Думаю, что одному ему будет трудновато. Вот если бы осталась жива хориха…

– Да, если бы жива осталась она. Мы видели у нее в шерстке такие чистенькие розовые сосочки, точь-в-точь как у нашей Рыськи.

Еще через некоторое время:

– Папа, пап, а ты будешь рад, если всех детенышей найдут и убьют?

– Видишь ли, мне все равно, но они ведь хищники. Два хоря заели двадцать цыплят. Сколько же заедят эти детеныши, когда подвырастут?

– Нашли, нашли! – послышалось в это время за окном на темной улице. Голоса были возбужденные, радостные. Видимо, расправа только что завершилась.

Хорят нашли в яме бывшего погреба, в самой глубине, под гнилым обрушившимся бревном. Сначала никак не могли обнаружить, хотя искали вчетвером, освещая и крапиву и землю четырьмя электрическими фонариками. Федорычу пришла в голову другая тактика: пройти шагов десять, потом стоять и слушать. Дождь шуршит по крапиве и по листьям деревьев. Тишина. В одном месте послышался слабый жалобный писк. Детеныши звали мать, не зная, что она валяется теперь на холодной земле и шубка ее намокла от дождевой воды.

По писку нетрудно было найти и приблизиться. Оказалось, что хориха успела перетащить шестерых. И конечно, если бы не пришла за седьмым, то и сама бы уцелела, и эти шестеро…

Перед самым сном после долгого грустного молчания девочки возобновили допрос:

– Папа, па, а чем вообще питаются хори?

Мне хотелось спать, и я отмахнулся:

– Вы же знаете, цыплятами.

– Цыплят они заели вчера и позавчера. А чем они питались целый год до этого?

– Верно. Я как-то не задумывался. Нужно будет, когда приедем в Москву, почитать у Брема. Скорее всего, они питались мышами. Чем же еще им питаться в наших местах?

– Значит, сколько же мышей они съели за целый год?

– Не знаю. Если считать две мыши каждый день…

– Ну ладно, пускай семьсот. А сколько бы мышей вывелось из этих семисот пап и мам?

– Ладно, ладно, во-первых, мы не знаем еще точно, чем питаются хори. Вот приедем в Москву, почитаем у Брема.

– А сколько хлебных зерен съест один мышонок за год?

– Спи, кому говорят. Вот приедем в Москву…

– А сколько стоит килограмм хлебных зерен?

– Спи, тебе говорят. Вот приедем…

В Москву мы приехали через полтора месяца. Я думал, что все давно забыто. Однако Лена, как только вошли в квартиру, побежала к полкам, где стоят основательные, авторитетные тома Брема. Через несколько минут мы знали, что хори действительно питаются мышами, причем никакая кошка не может сравниться в ловкости и добычливости с хорем. Может быть, кошка и ловка, может быть, она даже и ловчее хоря, но ее ведь подкармливают и молоком, и хлебом, размоченным в супе.

Будто бы крестьяне в Германии (Брем писал о своих соотечественниках) бывают даже довольны, если вблизи заведется хорь. А цыплят спасти можно очень просто. Нужно только следить, чтоб в курятнике не было лазеек.

Как-то странно изменилось у меня отношение к этому зверьку. Ведь ненависть к нему воспитывалась из поколения в поколение. Конечно, он и злобный, и ощеренный, и шипит, и кусается, но ведь это в капкане. Кто хочешь на его месте… Если же вдуматься, то, может быть, вовсе это бархатистый грациозный зверек, с живыми глазками-бусинками. Не вегетарианец, конечно. Ну а кто теперь вегетарианец?

Вечером, когда легли спать, на меня снова посыпались вопросы:

– Папа, пап, а как думаешь, чем их тогда убивали? Детенышей-то в старом погребе?

– Скорее всего, каблуками. Но успокойся. Отец все равно бы их не вырастил. Понимаешь?..

– А где он сейчас?

– Наверное, охотится на мышей.

– Он так и живет один?

– Не знаю. Может быть, он нашел себе другую хориху.

– И у них опять народятся хорята?

– Ну а как же. Непременно народятся хорята. Девять штук. Спи ты, в конце концов. Дались тебе эти несчастные хори!

1966