Статья «Кто же "вошел" в гоголевскую "Шинель"?» Евдокимов О.В.
статья по литературе (10 класс) по теме

Евдокимов О.В., учитель русского языка и литературы

Санкт-Петербургской школы № 288 Адмиралтейского района

Статья

«КТО ЖЕ «ВОШЕЛ» В ГОГОЛЕВСКУЮ «ШИНЕЛЬ»?

(Литературно-художественный образ Акакия Акакиевича в свете личности Ивана Григорьевича Ковалевского, будущего Христа-ради  юродивого Ивана Босого)

I

«Ружье» или «шинель»?..

       В критической литературе, посвященной истории написания «Шинели», указывается некое событие, как будто бы побудившее писателя создать гениальную повесть. П.А. Аненков вспоминает, что однажды в присутствии Н.В. Гоголя был рассказан анекдот, имеющий в своей основе истинное происшествие, случившееся с одним чиновником, который насилу скопил деньги на ружье… и при первой охоте утерял его в водах Финского залива. Эта потеря так расстроила чиновника, что он даже заболел, но друзья, узнавшие о причине болезни, организовали сбор денег и подарили незадачливому сослуживцу новое ружье.

       «Замысел «Шинели», - определяет литературовед Э.А. Безносов, - долго складывался в художественном воображении Гоголя. Завершена повесть была только через четыре года после описываемых событий», то есть в конце 1842 года и увидела свет в 1843 году в третьем томе «Сочинений Николая Гоголя».^[1] Можно было предположить, что фабула о чиновнике с ружьем была художественно обработана Гоголем и через четыре года использована в повести. Но если анекдот о чиновнике, услышанный Гоголем в 1839 году, помог родиться «Шинели» в 1842 году,  то  что можно сказать об удивительной близости образов Акакия Акакиевича и киевского чиновника, юродивого странника Ивана Григорьевича Босого, схожести их характеров, биографических совпадениях и так далее?… И киевлянин Иван Григорьевич и петербургский чиновник, любитель охоты, были современниками Гоголя. Но о петербургском безымянном чиновнике  более  вышесказанного  ничего не известно, а о киевском – Иване Григорьевиче Ковалевском сведений сохранилось гораздо больше (на них и основывается «Жизнеописание киевского юродивого странника Ивана Григорьевича Босого», составленное священником Владимиром Зноско и напечатанное в типографии Киево-Печерской Лавры^[2]). Опубликование после долгого забвения духовной биографии подвижника благочестия 19 века открывает возможность сопоставления двух текстов, позволяющего проявиться всей полноте  совпадений между образом Акакия Акакиевича и личностью Ивана Григорьевича. Совпадения эти особенно заметны в содержании двух-трех первых страниц «Жизнеописания…» и  гоголевской повести. Так как дальнейшее развитие событий в этих двух текстах различно, то мы и сосредоточим наше внимание именно на этих первоначальных страницах.

       Вот  основные  совпадения:

• И Акакий Акакиевич и Иван Григорьевич (до окончательного внутреннего определения «жить во Христе ») длительный срок были канцелярскими писцами и служили усердно, не получая при этом повышения по службе.
• Оба имели мизерное жалование и влачили нищенское существование, при полном равнодушии к своему образу жизни, внешнему виду и тому подобное.

       Сами по себе эти совпадения еще не говорят почти ни о чем, мало ли в России было неудачливых чиновников, схожих в подобных чертах жизни. Но, однако, совпадения продолжаются, разрушая некий собирательный образ чиновника как такового.

       Оказывается, что:

• и Акакий Акакиевич и Иван Григорьевич были внутренне независимы от окружающей их чиновнической среды и вели схожую с аскетической жизнь, не позволяя себе даже той меры развлечений (карточная игра, досужие разговоры и прочее), которая была бы все же возможна при их нищете;
• и Акакий Акакиевич и Иван Григорьевич, которым не оказывалось сослуживцами никакого уважения, терпели от них насмешки, издевательства и даже физические оскорбления безответно, не воздавая злом за зло.

       Подобные сопоставления вызывают множество вопросов, касающихся меры сходства и различия этих образов, их внутренней и внешней близости друг другу. Однако сначала необходимо, на наш взгляд, уточнить вопрос о первичности какого-либо их текстов и вопрос о возможности влияния этого первичного текста на текст последующий.

II

К вопросу об истории создания «Шинели» и «Жизнеописания…»

       Известно, что юродивый Иван Босый пережил Н.В. Гоголя почти на 3 года и умер в 1855 г., его же подвижническая жизнь была описана 53 года спустя после преставления, в 1908 году, то есть на 67 лет позже создания «Шинели», текст которой - и это несомненно! - первичен. Но из этого совсем не следует, что «Шинель» оказала какое-либо влияние на «Жизнеописание…». Такая версия, как нам думается, наименее вероятна (или даже совсем невероятна). «Жизнеописание…» - это не литературно-художественное произведение, где необходим и закономерен вымысел, возможны некоторые «заимствования» из художественных источников в смысле творческого развития и переосмысления ранее существовавших литературных образов, тем и т.д., а духовно-биографическое повествование, в котором речь идет о реально жившем в Киево-Печерской Лавре юродивом подвижнике, запечатленном свидетельствами его современников и различными канцелярскими и лаврскими документами, хранящимися в архивах.^[3] Акакий Акакиевич же подобными документальными свидетельствами и свидетельствами современников о своей жизни, конечно, «не располагает». А это значит, что «Шинель» не только не является тем абсолютным первоисточником, который вдохновил бы священника Владимира Зноско «сочинить» «Жизнеописание киевского юродивого странника Ивана Григорьевича Босого» на манер гоголевской «Шинели», но и не могла послужить источником даже отдельных характерологических черт последнего. В этих обстоятельствах, подчиняясь логике вопроса «что первично, что вторично», как будто бы остается думать, что гоголевская повесть, хоть и была написана раньше «Жизнеописания…», могла прежде испытать либо сильное влияние устного источника, свидетельствовавшего о киевском чиновнике, либо… сам автор «Шинели» воочию видел этого чиновника и сделал его прообразом Акакия Акакиевича. Во всяком случае, как чистая случайность совпадения двух текстов вряд ли возможна.

       «Голову свою Иван Григорьевич ничем не покрывал. В руках у него постоянно имелся старый канцелярский с кокардою картуз, но он никогда не надевал его на голову, а неизменно носил его под мышкой, как памятку своего некогда чиновного состояния».

       Таким мог предстать юродивый Н.В. Гоголю, если бы писатель оказался в Киеве в начале 40-х годов Х1Х века, а не за пределами России.

       Но Гоголь с 1836 года был за пределами страны и во время двух своих приездов в отечество в 1839 – 1840 и 1841 – 1842 гг. – не посещал Киев. Таким образом, гипотеза личной встречи с юродивым в указанные годы отпадает сразу. Однако это совсем не значит, что писатель никогда до этого не слышал о странном человеке, служившем в одной из киевских канцелярий до 1834 года.

       Ведь по пути «из своей полтавской Васильевки» в Петербург в июле 1835 года Н.В. Гоголь посетил  Киев, а в Киеве - своего друга М.А. Максимовича и прожил у него в доме на Никольской улице, который находился «… с правой стороны при въезде в новосозданную Печерскую крепость возле Лаврского дома», около 5-ти суток.

       «Он пробыл у меня пять дней или, лучше сказать, пять ночей, - вспоминал М.А. Максимович, - ибо в ту пору все мое дневное время было занято в университете, а Гоголь уезжал с утра к своим нежинским лицейским знакомцам и с ними странствовал по Киеву».^[4] Нужно сказать, что среди  этих лицейских знакомых, учившихся вместе с Гоголем в Нежинской Гимназии высших наук князя Безбородко, очевидно, были и те, кто  после окончания Гимназии поступали на службу в государственные  учреждения  разных  российских  городов, в том числе и в  учреждения, находящиеся в городе Киеве. Поступали служить  так же, как определился в свое  время на службу и сам Н.В. Гоголь – в петербургский Департамент Уделов на должность писца во временном столе II отделения под началом вице-президента Департамента Уделов Л.А. Перовского. Более  чем вероятно, что эти, в прошлом лицейские, товарищи, а теперь уже государственные чиновники, рассказали писателю во время летних прогулок по Киеву, в 1835 году, о весьма странном своем  сослуживце, И.Г. Ковалевском, уволенном, впрочем, совсем недавно, в 1834 году, из Канцелярии киевского губернского правления «по болезни» с чином «канцеляриста». Следует заметить, что  Гоголь мог не только слышать от своих знакомых о странном чиновнике, но и лично видеть его при посещении Киево-Печерской Лавры, куда, кстати сказать, часто приходил помолиться Иван Григорьевич, у которого, как сообщается в «Жизнеописании…», видимо, давно уже  произошло «…сближение с лаврскими иноками <…> частые беседы с опытными в духовной жизни старцами обители умудряли и укрепляли его в борьбе с трудностями жизни». После увольнения в 1834 году Иван Григорьевич первое время, судя по всему, оставался в Киеве, так как заботился об устроении жизни родной сестры, и только потом, спустя некоторое время (какое точно, неизвестно), отправился странствовать по православным монастырям Руси и возвратился в Киев уже Христа-ради юродивым. Произошло это  лишь «в начале 40-х годов». Вернувшись в родной город, Иван Григорьевич «водворился» в Киево-Печерской Лавре.  

       На самого Н.В. Гоголя Киево-Печерская Лавра произвела неизгладимое впечатление. «Нельзя было мне, - вспоминает М.А.  Максимович, - не заметить перемены в его речах и настроении духа: он каждый раз возвращался неожиданно степенным и даже задумчивым – ни крепкого словца, ни грязного анекдотца не послышалось от него ни разу… Я думаю, - заключает друг писателя, - что именно в то лето начался в нем крупный переворот в мыслях – под впечатлением древнерусской святыни Киева, которая у малороссиян XVII века называется русским Иерусалимом».

       Таким образом, летом 1835 года писатель мог видеть будущего юродивого в Киево-Печерской Лавре, или очень подробно слышать о судьбе странного чиновника из уст своих служащих приятелей. Причем, следует еще раз особо подчеркнуть, что Н.В. Гоголь в июле 1835 года мог знать нечто о бывшем именно чиновнике И.Г. Ковалевском, а не « рабе Божьем» Иване Босом, принявшем подвиг юродства ради Христа значительно позже.

       Поэтому-то сама возможность генетической зависимости возникновения образа Акакия Акакиевича, в связи с пребыванием Н.В.  Гоголя в Киеве в 1835 году, от очных и заочных встреч писателя с И.Г. Ковалевским как будто бы не исключена и к анекдоту о чиновнике, потерявшем ружье, можно прибавить пусть небольшие, но новые и интересные, на наш взгляд, литературоведческие данные.

III

Сравнительная характеристика двух «маленьких людей»

       Однако двигаться путем только такого рода фактографии следует с определенным опасением не пропустить главного. А именно того, что само сопоставление двух в чем-то удивительно похожих, а в чем-то радикально различных литературных образов (ведь и «Жизнеописание…» и «Шинель», пусть разные миры души человеческой открывающие, но – литература) и помимо выяснения реальности встречи Н.В. Гоголя и И.Г. Ковалевского, имеет  важное  значение.

       Оно позволяет обнаружить в архетипе «маленького человека» (или вспомним «смешного человека» у Ф.М. Достоевского) новые возможности и черты, которые доселе каким-то образом ускользали из внимания.

       Сразу же оговоримся, что в такой работе по причине ее грандиозности на какие-то широкие обобщения мы претендовать пока не решаемся. Эта тема представлена на уровне опять-таки текстуально фактологических заготовок, но замкнутых уже не на себя («встречался – не встречался»), а создающих перспективу переоценки некоторых принципиальных позиций в подходе к образу гоголевских героев.

       Итак, первое важное свидетельство близости образов: и для Акакия Акакиевича и для Ивана Григорьевича служба в канцелярии не случайность, они как бы «самой природой» на нее предназначены.

       В августовском сборнике жизнеописаний «Отечественных подвижников благочестия» 18 – 19 веков интересующие нас повествование начинается с сообщения о том, что, оставшись без родителей, Иван, которому было около 14 лет, определяется «в канцелярию Киевского губернского правления… находясь при столе уголовной части». По данным, взятым из архивов этого правления (д. № 7095) и приведенным в «Жизнеописании…», нам известно, что, служа в канцелярии, мальчик с самого начала показал «…прилежание, хорошие успехи и отличное поведение». Подобное отношение к своему труду у Ивана Григорьевича остается до самого конца его службы.

       Через несколько лет Иван зачисляется в штат: «С этого времени, - сообщается в «Жизнеописании…», - началась для юноши жизнь, полная лишений и невзгод. Переписка набело рапортов и предписаний, да подшивка разных бумаг к громадным «делам» занимала все дни службы… ничтожного жалования, выдаваемого из правления, едва хватало на квартиру и прокормление…».

       При сопоставлении биографических фактов «Жизнеописания…» с биографическими данными повести легко замечаются совпадения в том, что чиновник Акакий Акакиевич служил в канцелярии очень давно и как бы всегда: «Когда и в какое время он поступил в департамент, - говорится в повести, - и кто определил его, этого никто не мог припомнить». Был Акакий Акакиевич трудолюбивым и прилежным чиновником, «который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием…», несмотря на то, что денег, как и у Ивана Григорьевича, хватало лишь на оплату хозяйке за комнату и прокормление.

       За скромность и многолетнее  усердие в карьере служилого человека полагается награда. Так и происходит. Начальство собирается повысить Ивана Григорьевича и Акакия Акакиевича в должности (как будто они в одной канцелярии служат). Но (опять совпадение) и тот и другой предложения не принимают. И вот здесь-то и начинается расхождение мотивов поступка. Так в «Жизнеописании…» Ивана Григорьевича сообщается, что «Отличий по службе он не искал. Однажды ему выдался случай получить маленькое повышение, но, будучи доволен своим положением, Иван Григорьевич от такой чести отказался».

       «Ибо кто преуспевает в духовной жизни, - замечает по этому поводу составитель «Жизнеописания…», - тот все презирает на земле, ища только славы на небе…» Позже, когда Киевский митрополит Филарет (Амфитеатров) спросит уже известного и любимого в народе юродивого Христа-ради: «Зачем оставил светскую жизнь и чины?…стремясь к добродетели, ты оставил службу царю», - то Иван Босый ответит святителю так: «Славно быть в завете с царем, но в тысячу раз славнее быть в завете с Царем царей».

       Напомним, что Иван Григорьевич, выказывавший к службе «…прилежание, хорошие успехи…», мог бы, несомненно, выполнить новые, более сложные поручения, но «…будучи доволен своим положением…», он не заботится о благах жизни и служебной карьере, их дающей, поэтому и остается на прежней должности.

       В «Шинели» же по поводу Акакия Акакиевича читаем: «Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписывание…  Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь»».

       Мы видим, что в событии отказа проявляется совершенно осознанный и потому свободный мотив поведения Ивана Григорьевича. Он знает, что повышение может повредить ему в чем-то более важном, чем служебная карьера. Акакий Акакиевич, наоборот, такой основы в себе не чувствует или, точнее, не может определить ее. Что здесь, простая интеллектуальная неспособность или блуждание души, не определившейся в выборе жизненных вариантов? Первая гипотеза делает неинтересным сам образ Башмачкина.

       Для подтверждения второй – нет достаточного материала. Но сама неосознанность,  растерянность при вторжении в привычный ход жизни новых смысловых заданий налицо. Необходимость шинели – явление из того же рода жизненной новизны, однако отказаться от нее на сей раз нельзя, поэтому исход становится для Акакия Акакиевича роковым. Хотя и так объективно, но уже не для Акакия Акакиевича, он был. (Отказ, обоснованный жизнью Ивана Григорьевича, - отказ не только от улучшений условий жизни, но отказ от «умения жить», от жизненного тепла вообще  и в конечном итоге отказ от «мира сего», предполагающий доминирующую в человеческом сердце  любовь к Богу и стояние в «духе истины».).

       Тем самым тиски рока разжимаются, появляются новые возможности для безвыходной, казалось бы, ситуации. Таким образом, не удар судьбы, а все же выбор, выбор «маленьким человеком» своей малости – малости в Боге. Не будь у Акакия Акакиевича его двойника-антипода, о подобном выборе говорить было бы нельзя. Малость   становилась бы неизбежной. Малость же без Бога – фатальная малость. Она, отягченная непреодолимым и безутешным трагизмом, никогда  не могла бы разрешиться, даже через боль и страдания, к светлому  евангельскому состоянию человеческого духа, т.е. такому состоянию, которое дает человеку малость в Боге.

       Надеемся, что все сказанное в немалой мере поясняет значение выбора (или игнорирование такового), а так же мотивы поступков Акакия Акакиевича и Ивана Григорьевича.

       Это самое существенное для нас различие мы наблюдаем и в других сопоставимых эпизодах «Жизнеописания…» и «Шинели».

       Вот «вечно серьезный, строгий и замкнутый, постоянно углубленный в думы» Иван Григорьевич. Хранение в себе внутренней чистоты – главное дело его нравственных попечений, позволившее скромному переписчику удержаться от «нехороших увлечений канцелярской молодежи».  

       А вот герой «Шинели». «Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком написанные строчки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо… тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы».

       Различия предметов размышления проявляются в типе отрешенности от мира, которые мы наблюдаем в сопоставляемых образах.

       Хотя здесь нет искусственного завышения Ивана Григорьевича, в «Жизнеописании…» не один раз говорится о том, что он «одевался как попало…  Являлся на службу испачканным, грязным, в порванном платье…» Опять-таки, сравним это с состоянием костюма Акакия Акакиевича: «Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато мучного цвета…  И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка…»

       Это гоголевское описание может служить как бы расширенным изображением чиновничьего платья самого Ивана Григорьевича. Но, тем не менее, непременно, явно или косвенно, отмечается внутренняя сосредоточенность или, говоря другими словами, более подходящими к личности Ивана Григорьевича, подчеркивается духовное трезвление  человека, которому на службе своей приходилось быть в состоянии христианской бдительности, чтобы достойно перетерпеть «какую-либо пакость» со стороны своих сослуживцев, враждебно относившихся к нему. В «Жизнеописании…» Ивана Григорьевича мы читаем, что «странный образ его жизни вызывал в сослуживцах его ненависть и озлобление. Порицания, насмешки и глумления были ему исключительным приветом со стороны товарищей. Всякий старался устроить ему какую-либо пакость. Кто подсыпал ему в чернильницу песку, кто подкладывал ему под сиденье острые шпильки, кто накладывал в карманы его пальто клочья засаленной объедками пищи бумаги, а кто, просто-напросто, пускал на его счет едкие колкости и остроты и подымал перед собранием на смех. Вся мелочность, грязь и внутренняя нечистота канцелярского общежития отражалась на его невинной голове». Так продолжалось не один год, но, помня заповедь о любви к врагам, прилагая усилия и укрепляясь благодатной помощью Киево-Печерской Лавры, Иван Григорьевич все претерпевал, связав «язык свой молчанием, во еже не согрешати им… И только по возвращении со службы домой оживлялся, - сообщается в «Жизнеописании…», - с громким плачем на коленях перед образом изливал он перед Богом свои горькие думы…»

       В удивительно близком по содержанию к «Жизнеописанию…» гоголевском тексте показана та же природа отношений чиновников к Акакию Акакиевичу, с которым «начальники поступали… как-то холодно-деспотически… Молодые чиновники подсмеивались и острили над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия… сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом… толкали его под руку…» Повинуясь замыслу писателя и словно подражая примеру Ивана Григорьевича в терпении, Акакий Акакиевич так же не отвечает «ни одного слова» на эти издевательства и притеснения своих товарищей по канцелярии, но при этом отличается от Ивана Григорьевича тем, что не ведет (Гоголь о том не свидетельствует) в самом себе такой постоянной духовной борьбы с искушениями, у него нет духовной бдительности и благодатной помощи, как у Ивана Григорьевича, он как бы просто, не взирая ни на что, пребывает в странном состоянии обретенной как бы  от самой природы невозмутимости. Поэтому-то Акакий Акакиевич хотя и молчит, но не связывает усилием воли своего языка, подобно Ивану Григорьевичу, чтобы не согрешать им. Гоголевский титулярный советник все терпит, не облачаясь в добродетель терпения, как Иван Григорьевич, и не прикладывает к достижению этой добродетели никаких усилий, а только лишь, имея почти непроницаемую для мира сего внутреннюю автономию, не обращает внимания на все внешние «докуки», «как будто бы никого и не было перед ним» и продолжает без ошибок переписывать свои бумаги… это не имело даже влияния на занятия его…» И «только если уж слишком была невыносима шутка, - особо отмечает Гоголь, - когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «…оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» Ни разу не изливал своей души Акакий Акакиевич в тайном молитвенном плаче, подобно Ивану Григорьевичу, и глубокая безответность на зло, впрочем, как и на добро, не была плодом смирения, как у Ивана Григорьевича, а проистекала, как нам кажется, из той природной, художественной завершенности, и происходившей отсюда нечувствительности к внешним воздействиям, которой наделил его автор повести («…он, видимо, так и родился на свет уже совершенно готовым»), какой-то мертвенности, которую носил он в себе. Это, конечно же, совсем не значит, что нам его не жаль, но сам-то он оживает, жалуется и тревожится лишь тогда, когда появляются извне помехи, представляющие угрозу смыслу его существования, его внутренней, как бы духовной жизни, состоящей в непрестанном переписывании.

       Продолжая сопоставление литературных образов И.Г. Ковалевского и А.А. Башмачкина, еще раз заметим, что внутренняя сосредоточенность Ивана Григорьевича («замкнутый, постоянно углубленный в думы…») соотносится не с делом канцелярского труждения, как у Акакия Акакиевича, а с той полнотой духовной жизни, протекающей в нем, которая приоткрывается нам во многих добродетелях, например, в непрестанной тайной молитве, укрепляющей его в скорбях. При этом вид лица Ивана Григорьевича, отражая сокровенное труждение, определенно служит соблазном для ближних: «Входя в правление и помолившись на образа, он немедленно садился за предназначенный ему стол и принимался за свою работу, без конца шевеля губами и повторяя слова тайной молитвы, отчего казался со стороны как бы помешанным. Сослуживцы с презрением отшатнулись от него, начальство считало его ненормальным».

       По отношению к этому описанию внешне гоголевский чиновник очень напоминает Ивана Григорьевича. Но только внешне! Многолетний, подобный подвижническому, труд, свойственный ему как бы с самого рождения («…так и родился… в вицмундире с лысиной на голове»), формирует и у Акакия Акакиевича неодолимую привычку концентрировать все свое внимание на деле всей своей жизни – переписке набело служебных бумаг.

       И вот снова удивительное, но, повторим, внешнее совпадение. Когда Акакий Акакиевич выводил свои любимые буквы, тогда лицо его так же отражало внутренние переживания, и он «…был сам не свой: и подсмеивался и подмигивал и помогал губами…» Гримасы Акакия Акакиевича заставляют воспринимать его в качестве невольно юродствующего человека, к тому же подталкивает собственно и весь, до обретения новой шинели, образ жизни Акакия Акакиевича. У Ивана Григорьевича молитвенное труждение связано, судя по всему, с заботой о «внутреннем человеке», что также предает его лицу тот как бы юродственный вид, который и служит соблазном для его коллег («…казался… как бы помешанным»). Но такая углубленность в молитву – как и «связанный язык» – есть для Ивана Григорьевича необходимое спасительное средство от зла. У Акакия Акакиевича его юродство ложное, кажущееся, так как оно не является добровольным, сознательным и скрытым подвижничеством, показывающим духовную зрелость и совершенную нравственную чистоту. Не поэтому ли мимика лица Ивана Григорьевича («…без конца шевеля губами…») и Акакия Акакиевича («…помогая губами…»), выражаясь в «Жизнеописании…» и в «Шинели» в форме максимальной описательной близости даже внешнего словесно-смыслового совпадения представляет собой явление, рожденное внутренне разными причинами и целями? Но различия при всей их существенности все же не абсолютны. Это произойдет чуть позже, когда Акакий Акакиевич будет стремиться к обретению новой шинели. Кроме внешних описательно-биографических совпадений И.Г. и А.А. соединяют пока и внутренние мостики.

       В самом начале мы говорили о внутренней сосредоточенности (трезвении, бдительности) Ивана Григорьевича. Не менее интересно увидеть, что и Акакий Акакиевич имеет внутреннюю сосредоточенность, как некую погруженность в себя, в свой представляющийся, приятный мир, хотя при этом и находится не в молитвенном бдении, как Иван Григорьевич, а в состоянии непрестанного «внутреннего» переписывания. «Вне этого переписывания, - замечает Гоголь, - казалось, для него ничего не существовало».

       Однако, что же все-таки скрывается за этим состоянием, какова его психологическая, личностная основа? Для Акакия Акакиевича, наряду с природной предназначенностью его поведения, характерно состояние растерянности и личностной неопределенности, о которой мы уже говорили выше. Он не знает («зачем вы меня обижаете?»), по какому праву, ради чего столь гнусно ведут себя по отношению к нему его сослуживцы, но он до конца не знает и того, почему не надо себя так вести. И только одна спасительная ниточка ведет его через эти испытания – переписывание. Пока не мешают переписывать – пусть себе издеваются, но когда под руку толкают, тогда уж извольте. Таким образом, однообразный труд Акакия Акакиевича есть конечно и признак его не столь разнообразных природных способностей и личностной узости, но он же и основание того же все-таки личностного выбора, который доступен Акакию Акакиевичу, и тем самым есть концентрация всех его человеческих качеств: «Вне этого переписывания, казалось, для него ничего не существовало». И мы не можем согласиться с Ю. Манном, утверждающим в качестве источника увлеченности Акакия Акакиевича страсть. «Его страсть – страсть к переписыванию, - пишет литературовед, - проникла в самую глубь души». Скорее наоборот, внутреннее состояние Акакия Акакиевича все-таки ближе к какому-то невнятному, смутному, как бы духовному состоянию молитвенного умиротворения и радости, а само переписывание ассоциируется с невнятной, безликой и почти благостной молитвой Акакия Акакиевича. «Написавшись всласть, - пишет Гоголь, - он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра. Так протекала мирная жизнь человека…»

       Чтобы оттенить умиротворенное, почти молитвенное, состояние Акакия Акакиевича от состояния страстного, приведем, к примеру, то описание героя, когда, со времени появления роковой надобности шинели, отблески порабощающей страсти станут отражаться даже в его прежде безликом лице: «С лица его… исчезло само собой смирение, нерешительность… все колеблющиеся и неопределенные черты… Огонь порою показывался в его глазах…» Размышляя о шинели, Акакий Акакиевич чуть было не сделал ошибки при переписывании, но, спохватившись, «почти вслух воскликнул: ух! и перекрестился… Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности», - замечает Гоголь. Внутренней рассеянности, добавим мы, чего ранее с Акакием Акакиевичем не случалось! Ведь с исчезновением сосредоточенности происходит перерождение сокровенной природы Акакия Акакиевича, разрушение и потеря автономного и самобытного мира, в итоге – падение. Но это уже другой разговор.

       Сопоставляя таким образом умиротворенного, до обновления своего гардероба, Акакия Акакиевича со страстным Акакием Акакиевичем, входящим в мир шинели, мы видим, как страсть в последнем случае внутренне и внешне изменяет этого наполненного прежде невозмутимым покоем и радостью чиновника. Н.В. Гоголь совершенно однозначно определяет отношение Акакия Акакиевича к переписыванию: «служил с любовью…», а не со страстью.

       Итак, безразличие к миру, автоматизм натуры вовсе не заполняет всей личности Акакия Акакиевича. Были в ней и любовь, и радость, и подобие молитвенного умиротворения. Другое дело, что все это осталось неразвернутым, не дошедшим до самосознания, до понимания истинных истоков духовного в человеке.

       Ведь в тексте «Шинели» мы не найдем, скажем, ни одного примера сознательного (или несознательного) евангельского доброделания Акакия Акакиевича ближним своим, тогда как Иван Григорьевич, живя в впроголодь и в нужде, заботился не только о содержании несовершеннолетней своей сестры, но и помнил о ближних, и «если у него оставались в кармане мелкие деньги – раздавал нищим и убогим».

       Чрезвычайно важным является, таким образом, то, что основание внутреннего различия двух чиновников, при всем их внешнем сходстве, заключается в возможности и невозможности духовного возрастания.

       Необходимо еще раз сказать, что, сравнивая образы двух чиновников, нам придется вновь и вновь отмечать различия их внутренних миров, природа которых для каждого из них формулирует нравственные ориентиры, определяет жизненные пути.  

IV

Взаимозависимость и «нравственная» нетождественность текстов

       Однако, при сравнении двух текстов можно обнаружить и некоторую взаимозависимость, как бы «реагирование» одного текста на другой. Язык же текстов при существующих смысловых параллелях и очевидных лексических повторах «нравственно» не тождественен. Объяснить это можно, думается, тем, что и Акакий Акакиевич (его создатель – Гоголь) и Иван Григорьевич  существовали в общей культурной языковой среде, единой системе понятий и представлений (в данном случае, представлений, приближенных к народным), которые сложились к середине 19 века на историческом пространстве России – Малороссии.  

       Так, например, поучая своих почитателей, Иван Григорьевич говаривал: «Ласковое слово и в жестокий мороз согреет, а худая речь и во время жары бросит в озноб». Эти слова в полной мере могут быть применены к известной драматической жизненной ситуации Акакия Акакиевича. Ведь «титулярный советник», антипод Ивана Григорьевича, в переломный момент своего бытия услышал от «значительного лица», к которому обратился за помощью,  вместо «ласкового слова» слова жестокие, гневные, высокомерные. Эти бездушные, спесивые слова чиновника превысили меру сил и терпения «маленького человека» и подтолкнули его к гибели. (« Он, - говорит Н.В. Гоголь, - шел по вьюге… разинув рот, сбиваясь с тротуаров… Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель»).

       Сопоставляя в двух текстах лексический строй речи (собственно, прямая речь Ивана Григорьевича и речь автора «Шинели», относящаяся к характеристике Акакия Акакиевича), можно обнаружить и иные, не менее интересные совпадения.  Отмечено, что слова «рыжий», «рябой» (равно и другие определения, указывающие на физические особенности и недостатки персонажа) в системе гоголевской поэтики имеют значение некоторой нравственной погрешности, испорченности, если угодно, нечистоты и страстности, которые либо уже есть, либо при определенной ситуации способны проявиться и развиться в художественном образе героя. К примеру, портной Петрович, любивший «попивать довольно сильно… по всем церковным, где только стоял в календаре крестик», праздникам, имел «большой палец… с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп», «кривой глаз и рябизну по всему лицу». Он, кстати сказать, – вдохновитель и автор новых одежд для Акакия Акакиевича. Случайно ли это?

       В облике же самого Акакия Акакиевича, с первой страницы помеченном  компрометирующими  цветами («несколько рябоват, несколько рыжеват»), авторской волей, как бы невзначай, предопределена, хотя до времени и сокрыта, некая нравственная погрешность. Это погрешность, на наш взгляд, - будущая роковая рабская зависимость от мистической шинели, «входя» в которую «маленький человек» утрачивает свою покойную, мирную, ничем ранее невозмутимую душевную жизнь. «С лица его и с поступков его…, - в определенный момент замечает развитие страстности (зависимости) в своем герое писатель, - исчезло… сомнение, нерешительность… Огонь порою показывался в глазах его» Из контекста повести далее видно, как Акакий Акакиевич, который все последнее время «питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели», перерождается. Признаки такого перерождения налицо. Так, размышляя об оформлении воротника желанной шинели, Акакий Акакиевич способен уже на ошибку при переписывании бумаг; идя по городским улицам в новой шинели он начинает интересоваться теми предметами, которые прежде его не привлекали: обращать внимание на прекрасный пол – чего сроду с ним не бывало и т.д.. Словом, Акакий Акакиевич, благодаря обретению новой шинели (новый образ жизни, стремлений), теряет свою автономию и незащищенным выходит в мир страстей и интриг. Утрачивая покойную, мирную, невозмутимую жизнь души, гоголевский чиновник утрачивает прежнюю душевную природу, в которой, всё-таки надо признать, существовал поначалу некоторый элемент скромной художественной световидности, тихой душевной красоты, подкупающей, особенно в начале повести, своей малостью детскостью, незащищенностью.

       Однако, возвращаясь к авторскому определению «рябости» и «рыжести» в облике  Акакия Акакиевича, следует признать, что определения эти оказались неотменимы и символичны в судьбе «маленького человека» и пересилили на известном этапе жизни героя прочие душевные его качества.

       «Кто имеет золото как раба, у того не будет душенька ряба», - формулирует род отношений к материальным благам юродивый Иван Григорьевич. К сожалению, Акакий Акакиевич, пораженный страстью приобретения обновы, не имел сил сохранить духовную свободу и заставить свое «золото», то есть шинель, служить себе. Наоборот, он сам, поработясь, стал служить ему. В этом-то Иван Григорьевич как бы и обличает Акакия Акакиевича. «Кому золото господин (в нашем случае, шинель), - говорил Христа-ради юродивый, - пропадет тот без Бога один». Это, к несчастью, и случилось с Акакием Акакиевичем.

        Более ничего двух чиновников не связывает. Былое тождество (более внешнее, нежели внутреннее) окончательно утрачено. Образы Ивана Григорьевича и Акакия Акакиевича объединяются лишь в системе противоположных понятий, контрастных внутренних и внешних ситуаций. Известно, что Акакий Акакиевич облачится в шинель, сотканную из лжи (коленкор, бумажную материю, на подкладку – вместо шелка, крашеную кошку на воротник – вместо куницы и т.д.), и мы увидим как, ожидая ее приобретения, переродится он внутренне, утратив свою автономность от окружающего мира, которая хранила его от страстей и греха. Акакий Акакиевич будет отстаивать свою шинель, «подругу жизни», в меру своих малых сил, бороться за ее возвращение себе до самой смерти.

        Иван Григорьевич, наоборот, станет укрепляться в подвижническом образе жизни. Тулуп, который ему подарит богатый купец – вещь незаменимую в холодное время года – положит на землю Киево-Печерской Лавры и… скроется. Этим он как бы покажет нам меру своей святости, нестяжательности, тайну неотмирной жизни, покажет, что для духовного «маленького человека» с Богом возможно преодоление зависимости от холода, как и прочих условностей мира сего.^[5] 

***

Библиография

1.Гоголь Н.В. Повести. М., Гослитиздат, 1963.
2. Отечественные Подвижники благочестия. Август. Изд. Введенской Оптиной пустыни, 1994. Киевские Подвижники благочестия. Изд. отдел Украинской Православной Церкви, Киев, Киево-Печерская Лавра, 1994, Т.1.
3.Вересаев В. Гоголь в жизни. М., Московский рабочий, 1990.
4. Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. М.,: Сов. писатель.,1987.
5. Аненкова Е.А. «Н.В. Гоголь и С.П. Шевырев (Эстетическое и духовное. Проблемы взаимодействия) Гоголевский сборник (под ред. Гончарова СА.)».С-Пб., Образование, 1993.