«ПАРИЖСКИЙ ТЕКСТ» В ПРОЗЕ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ
статья по литературе (10 класс) на тему

 «ПАРИЖСКИЙ ТЕКСТ» В ПРОЗЕ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ КАК СВЕРХТЕКСТ

Наиболее интересным  и востребованным в современном литературоведении наряду с городским текстом является понятие сверхтекста.  Это понятие активно обсуждается в научных кругах. Выдвигаются разные определения этого понятия и разграничиваются  его связи с интертекстом и гипертекстом (данная проблема описывается в статье О. С. Шуруповой «К вопросу о сверхтексте» [14]).  

Н. Е. Меднис трактует сверхтекст как «сложную систему интегрированных текстов, имеющих общую внетекстувую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью» [8]. Важнейшей чертой сверхтекста является  общность единого интерпретирующего культурного кода, выраженного во внетекстовых связях и связаного  с мифом, присутствующем  в сознании писателей и читателей.

Н. Е. Меднис в статье «Феномен сверхтекста» [8] приводит 6 признаков сверхтекста: 1) единый концепт; 2) наличие ядра и периферии; 3) синхроничность; 4) смысловая целостность; 5) языковая общность; 6) динамичные границы.

Используя эти критерии,  попробуем доказать, что «парижский текст» является сверхтекстом.

На сегодняшний день существует огромное количество городских текстов. Исследуются петербургский, римский, венецианский, берлинский и др. тексты. Споры о существовании такого явления, как городской текст, ведутся до сих пор, например, вопрос о существовании «петербургского текста» – сборник статей «Существует ли Петербургский текст?» [10].

Вопрос о выделении «парижского текста» уже давно стоит перед учеными.  Связано это со сложность выделения его параметров и главного интерпретирующего кода [1; 8].

 Говоря о текстах писателей-эмигрантов первой волны, таким кодом будет разрушения мифа о Париже, как городе-празднике. Для русских эмигрантов возможность уехать в Париж была спасением, но их постигло разочарование. Вместо праздника, веселья и богатства они окунулись в жизнь окраин Парижа, праздник покидал их жизнь, оставляя одни серые трудовые будни.

«Парижский текст» русской литературы первой волны эмиграции – это особый сверхтекст, наподобие «петербургского текста» или «венецианского».

Этот сверхтекст имеет свой корпус произведений, вот лишь некоторые из них: рассказы Тэффи [11], роман Б. К. Зайцева «Жизнь в Пасси» [4], Г. Газданов «Ночные дороги» [2], И. С. Шмелев «Няня из Москвы» [13].

Н. Е Меднис говорит о том, что Париж динамичен и разнообразен, это все затрудняет формирование единого интерпретирующего кода [8]. Е. В. Кузнецова в статье «Парижский текст Гайто Газданова» [7] под кодом понимает сам парижский текст: «объясняющий особенности эмигрантского мировосприятия, специфику эмигрантской рецепции локального городского текста как сложной семиотической структуры, содержащей своеобразие национального менталитета» [7, с. 223]. Но в данной статье автор не указывает, что же такое «парижский текст», поэтому невозможно данную мысль взять за основу.

На наш взгляд, для «парижского текста» таким кодом может стать факт эмиграции писателей из России. Именно это событие служит центром фокализации данного сверхтекста. Писатели-эмигранты могут по-разному описывать Париж, но код в понимании их произведений будет крыться в отсутствии Родины. Это связано и с мифом, который лежит в основе «парижского текста» первой волны русской эмиграции. Чтобы этот миф зародился в сознании не только одного человека, должно произойти какое-либо грандиозное событие или перемена.

Возможно предположить, что миф о Париже – городе-празднике, –  возникает как раз в 20-е годы XX века. В книге И. Комбо «История Парижа» [6] глава, посвященная городу в начале XX века,  носит название «Париж – это праздник?». В главе рассказывается, что Париж начала века – это праздник буржуазии, деятелей культуры, богемы, он продолжается в 1921-1926 гг.  «Это начало того сумасшедшего времени, которое охватило все 20-е годы. Парижский праздник – это безрассудство, насмешка, как свежий и глубокий глоток воздуха после четырех лет войны» [6, с. 119], в то время как в России происходит революция, гражданская война, разруха и вынужденная эмиграция.

Так же не стоит забывать, что миф Парижа  имеет прочную связь с культурным наследием предшествующих эпох, с литературой, философией и художественной культурой Франции.  Париж как средоточие исторической памяти; столица искусств и моды. Парижский стиль, парижское изящество, парижская галантность, парижская просвещенность, парижский рационализм, парижские свободолюбие и революционность, парижская буржуазность и парижская «богемность», дух естественных наук, капитализации и индустриализации – вот те субъекты, которые неизменно составляют художественный код Парижа  в мировом искусстве.

  Как и за парадным, величественным Петербургом скрывается бедность, нищета, страдания, так и за ярким, красочным Парижем таятся бедные судьбы русских эмигрантов. Именно поэтому  Тэффи напишет такие слова в своем самом знаменитом рассказе: «вышел русский генерал-беженец на плас де ла Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на магазины, на пеструю говорливую толпу, – почесал в переносице и сказал с чувством:

– Все это, конечно, хорошо, господа. Очень даже все это хорошо. А вот… ке фер? Фер то ке?» [11, с. 184].

 Для русских эмигрантов 20 века, Париж – это город жизни, это спасение. В  их сознании Париж выглядел, да и в сознании многих людей, как блестящая столица мира, город счастья и радости. Поддавшись этому мифу, многие и бежали из России во Францию.  Но воплотить миф в жизнь смогли лишь единицы.

Для многих русских Париж – это миф (город счастья), а для всего мира – это не миф. Это, безусловно, красивый, с богатой культурой город, но далеко не рай. Многие,  в том числе  и Тэффи, бывали в Париже прежде, они всё видели и все понимали.

Об этом особом отношении русских  к Франции говорит и цитата из романа Скотта Фицджеральда «Ночь нежна»: «Шофер, настоящий русский боярин времен Ивана Грозного, добровольно взял на себя обязанности гида, и такие названия, как Ницца, Канн, Монте-Карло, засияли во всем блеске сквозь тусклый камуфляж обыденности, повествуя о государях, приезжавших сюда пировать или умирать, о раджах, швырявших английским танцовщицам глаза Будды, о русских князьях, превращавших свои дни и ночи в сплошные балтийские сумерки воспоминаниями о былом икорном раздолье. Русский дух был особенно силен на побережье — всюду попадались русские книжные магазины, русские бакалейные лавки, сейчас, правда, заколоченные. В те годы с окончанием сезона на Ривьере закрывались православные церкви, и запасы сладкого шампанского, любимого напитка русских, убирались в погреба до их возвращения. “В будущем сезоне вернемся”, — говорили они, уезжая, но то были праздные обещания: они не возвращались никогда» [12, с.  23].

Раньше русские приезжали во Францию для того, чтобы радоваться жизни, веселиться, отдыхать. Они не думали, что эта страна приютит их после революции. В романе Ивана Шмелева «Няня из Москвы» мы встречаем такую фразу: «Ну  что ж, что небогато живут, а кто теперь богато-то живет! Сыты, обуты, – и слава Тебе, Господи» [13, с. 352]. Она уже не так красиво и гордо звучит. Изменилось время, изменилась и жизнь.

Центром «парижского текста», его ядерным субтекстом можно считать рассказ Тэффи «Ке фер?». Название этого рассказа вошло  в обиход, в пословицу, в постоянный рефрен эмигрантской жизни.  Марк Алданов говорил: «Ведь вас, Надежда Александровна, можно сравнить с самим Грибоедовым. Как его строки из “Горя от ума” стали поговорками, так и ваши словечки и выражения вошли в эмигрантский язык и обогатили его. Не счесть алмазов в каменных пещерах! Чего стоит одно ваше знаменитое “Ке фер? Фер-то ке?”» [9, с.  114].  Безусловно, все писатели читали этот рассказ, который наиболее точно показывает всю суть жизни эмигрантов: каждодневный ответ на вопрос «Что делать?», что является ядерным текстом, определяющим интерпретационный код. Также важную роль этого рассказа выделяет А. М. Зверев, говоря о том, что «многое Тэффи уловила со своей неизменной наблюдательностью. И выразила точно, хотя с оттенком шаржа» [5, с.  9].

Синхронность текстов обуславливается историческими рамками – эпоха первой волны эмиграции (1920-1940 –е годы). Только прочитав тексты Тэффи, И. С. Шмелева, Б. К. Зайцева, Г. Газданова, мы увидим, что все они объединены общим кодом.

Смысловая цельность «парижского текста» первой волны русской эмиграции заключается в сходном восприятии Парижа всеми авторами. В их произведениях возникает единый образ «Парижа», который отличается от рецепций писателей XVIII или XIX  веков.

         Эстетическая общность обусловлена константами  –  оппозициями, на которых строятся произведения. Главной является оппозиция «свое-чужое». Она порождает оппозицию «Россия – Франция», «Петербург/Москва – Париж» и т.д. Но при этом они сознательно уходят от клише и штампов, описывающих Париж в предыдущих веках. Объединяют тексты писателей-эмигрантов и общие образы. Одним из таких служит образ няни. Писатели-эмигранты первой волны русской эмиграции, такие как  З. Гиппиус «Николово пожаление» [3], И. С. Шмелев «Няня из Москвы» [13], создали объединяющие их произведения персонаж. Няня – это образ той далекой, ушедшей России, который сохранился в их, теперь уже парижской жизни. Няня – это символ, который является олицетворением всей русской культуры, народной жизни, его традиций, законов, которые уже стали исчезать в эмигрантской жизни.

Безусловно, все образы являются не уникальными, они не свойственны только парижскому тексту, но совокупность текстового и внетекстового раскрывают их принадлежность именно к особым образам «парижского текста».  Так как для сверхтекста характерна связь внетекстовых образований, которые раскрывают его смысл.

Границы сверхтекста в данном случае очерчены историческими рамками, но динамичность их тоже может проявляться. Это  связано  с тем, что корпус тестов литературы русского зарубежья постоянного пополняется, т.к. исследователям становятся доступны тексты, которые ранее были под запретом.

Таким образом, представляется возможным выделить парижский текст писателей первой волны русской эмиграции как сверхтекст, который имеет свою модель, построенную на семиотическом квадрате, в основании которого лежит оппозиция «своё-чужое», свои устои и своих мастеров: Тэффи, Б. К. Зайцев, И. С. Шмелев, Г. Газданов, А. И. Куприн, З. Н. Гиппиус.

Список литературы

1. Белова Н. А. «Парижский текст» в русской литературе первой половины XIX века (к постановке проблемы) // Вестник Югорского государственного университета. 2011. № 1. С.71-77.
2. Газданов Г. Ночные дороги. М.: Иностранка, 2014. 288 с.
3. Гиппиус З.Н. Арифметика люблю (1931-1936)/Сост., вступ. Статья, комент. А.И. Николюкина.- СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2003. 640 с.
4. Зайцев Б. Дом в Пасси. Б. : Парабола, 1935 г. 161 с.
5. Зверев А.М. Повседневная жизнь русского литературного Парижа. 1920-1940.М.: Молодая гвардия, 2011.317 с.
6. Комбо И. История Парижа. М.: Весь мир , 2002. 174 с.
7. Кузнецова Е.В. Парижский текст Гайто Газданова // Гуманитарные исследования. 2012. № 2. С. 223-229
8. Меднис Н. Е. Феномен сверхтекста [Электронный ресурс].URL: http:// http://zar-literature.ucoz.ru/load/nauchnaja_biblioteka/obshhee_literaturovedenie/13 (дата обращения: 21.08.2015).
9. Одоевцева И. На берегах Сены. – СПб.: Азбука-классика, 2008.  480 с.
10. Существует ли Петербургский текст [сборник статей]. - СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета,2005. 402 с.
11. Тэффи/ Сост. Л.С. Калюжная. – 3-е изд. – М: Звонница,2008. 352 с.
12. Фицджеральд Ф.С. Ночь нежна: Роман /Пер. с англ. Е. Калашниковой. – СПб.: Азбука, 2011. 416 с.
13. Шмелев И.С. Собрание сочинений в 5т. Т.3. Рождество в Москве: роман, рассказы. М.:  Русская книга, 1998. 354 с.
14. Шурупова О.С. К вопросу о сверхтексте // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов. 2012, №  7. С. 225-227.