Многообразие типов людей искусства в изображении И.С.Тургенева. (Талант из народа в рассказе «Певцы».)
статья по литературе на тему

И.В.Жукова

МБОУ СОШ №4,г.Иваново

Многообразие типов людей искусства в изображении И.С.Тургенева.

(Талант из народа в рассказе «Певцы».)

Нельзя говорить о большом количестве героев, представляющих мир искусства в произведениях И. С. Тургенева. Их не больше, чем у остальных писателей, но типы, изображенные Иваном Сергеевичем, довольно разнообразны. В них он попытался воплотить свои глубинные мысли о назначении художника. Герои Тургенева живут или мыслями и думами писателя, или своей собственной жизнью, зачастую споря с творцом, создавшим их, как, например, герой романа «Дым» Потугин, высказавший мысль, абсолютно неприемлемую самим писателем, о том, что «народное творчество – нелепость, чепуха». Опровергает этот тезис героя не сам Тургенев, а его же создание – удивительный, оставляющий неизгладимый след в душе каждого читателя рассказ из цикла «Записки охотника» – «Певцы» (1850), где показан сложный и тонкий процесс исполнения русской протяжной песни.

Начало этого рассказа не вызывает никаких положительных эмоций у читателя – все слишком обыкновенно в этой действительности «небольшого сельца Колотовки»- и не только обыкновенно, но тяжело в этом мире крестьянского быта. Что же предстает перед нашими глазами? Нет, не пляски, не народное гулянье и даже не прекрасный русский пейзаж, а «голый холм, сверху до низу рассеченный страшным оврагом» [Т.IV, с. 225]. Невеселый пейзаж, от которого сжимается сердце, сменяется еще более невеселым описанием «бедной деревушки» с «полуразметанными крышами домов», свидетельствующими о тяжелой зиме, с «выжженным запыленным выгоном», по которому «безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы» [Т.IV, с. 299].

Но с самой первой страницы отмечаем мы мотив некой двойственности, который пройдет через весь рассказ, когда, вглядываясь в эту безрадостную картину жизни крестьян, мы прочтем: «…а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно и часто» [Т.IV, с. 225]. Причиной тому- чудо искусства, мгновение, даваемое обездоленному мужичку как глоток чистого воздуха, освежающее его. И здесь нет никакого преувеличения; сам повествователь замечает: «Уже не раз доходили до меня слухи о Яшке – Турке как о лучшем певце в околотке...» [Т.IV. c. 230].

Среди всего этого обыкновенного, даже давящего на мозг,  не иначе, как нечто необыкновенное, воспринимаем мы и происходящее в Притынном кабаке, и самого Якова, с которым жаждут встречи и Обалдуй, и Моргач, оживившийся при известии об ожидаемом событии, и сам рассказчик, удваивающий шаги после услышанного разговора, возбудившего его любопытство, и автор, создающий эту «необыкновенность» с помощью ситуации ожидания. Сначала мы  увидим деревню, услышим разговор Обалдуя с Маргачом, заметим все подробности кабака, причем все время с ожиданием чего-то необыкновенного, а уже только после этого подготовленного ощущения чуда увидим Якова Турка, в портретной характеристике которого намечается все тот же мотив двойственности. С одной стороны, это обыкновенный человек - «худой и стройный... лет двадцати трех, одетый в долгополый нанковый кафтан голубого цвета» [Т.IV, с. 231]. Но, с другой стороны, в портрете Якова подчеркивается артистизм его натуры, как человека, душой принадлежащего к сфере искусства, уводящей человека в мир тонких человеческих чувств. «Его впалые щеки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы – все лицо изобличало человека впечатлительного и страстного» [Т.IV, с. 231].

Эта двойственность портрета, а как потом увидим и натуры Якова, снижает его образ, чтобы можно было акцентировать внимание на самом акте творчества, которому уделено на страницах рассказа особое внимание. Еще большее снижение происходит после знакомства с миниатюрной предысторией героя: «Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки...» [Т.IV, с. 236]. Здесь уже не двойственность, а момент подчеркивания народного, низшего происхождения Якова. По социальному положению занимает он то же место, что и окружающие его люди, поэтому  чувствует себя среди них как рыба в воде. Само прозвище было дано ему оттого, что мать его была пленная турчанка, а вот душа Якова, вылившаяся в его пении, вся до дна русская. В подтексте темы лежит и другая, бесконечно важная тема: о силе русского народного начала, прошедшего через ряд веков и тяжелых испытаний, но сохранившего себя во всей своей чистоте. Но то, что человек низшего происхождения мог быть «по душе художником» – это было нечто новое, подчеркивающее основную мысль не только всего рассказа, но и всех "Записок охотника" – о богатом внутреннем мире человека из народа, об огромных его потенциальных духовных возможностях.  На протяжении всего акта творчества Яков сравнивается с другим мастером – рядчиком, с которым он вступает в соревнование. Этот прием позволяет акцентировать внимание на чертах, которые должны быть присущи человеку искусства. Уже в портрете рядчику явно недостает того артистизма, впечатлительности и страстности, что было подчеркнуто рассказчиком в Якове. Перед нами действительно обыкновенный человек, которого не выделишь из толпы людей, не заметишь, не остановишься: «Это был невысокого роста плотный мужчина лет тридцати, рябой и курчавый, с тупым вздернутым носом, живыми карими глазками и жидкой бородкой» [Т.IV, с. 231]. Рябой,с тупым вздернутым носом, тогда как у Якова – прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, подчеркивающими какое-то внутреннее благородство, достоинство человека; у рядчика хотя и живые, но все-таки глазки, да еще вдобавок и жидкая бородка. Но и само поведение героев очень рознит их. Якова перед пением охватило большое волнение, он «неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, – да у него и точно была лихорадка, та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед собранием» [Т.IV, с. 231]. Сам Тургенев писал в письме к О. В. Анненкову 31 июля 1853 года: «Я начинаю думать, что едва ли найду в себе довольно огня, чтобы продолжать мою работу» [Т.II, с. 173].Вот этот огонь, присущий только истинному человеку искусства с большим талантом, и жег душу Якова перед началом пения, огонь, ведущий к вдохновению, озаряющему душу исполнителя, тогда как рядчик «бойко поглядывал кругом, ... беспечно болтал и постукивал ногами...» [Т.IV с. 231-2З2], мог «хладнокровно и с самоуверенной улыбкой промолвить: «Начнем, пожалуй».

Заметно, что у рядчика слишком много разумности, размеренности в характере – все делается у него как-то по правилам: деньги «в новом кожаном кошельке», достает он их неторопливо, выбирая новенький грош. Яков же просто «зарылся у себя в карманах, достал первый попавший грош» – не об этом он сейчас думает, не об этом волнуется его сердце. После пения рядчик опять же все будет делать как-то уж слишком разумно: «…сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать лицо» [Т.IV, с. 239].

Несмотря на то что как мастер он имел голос  приятный, сладкий, но во время пения он «играл и вилял как юлою», «заливался, возвращался к верхним нотам, переходы были иногда довольно смелы», потом «завихрился, и такие начал отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком...» [Т.IV, с. 238].

Оценивая его пение, рассказчик останавливает свое внимание не столько на содержании, сколько на форме исполнения, постоянно отмечая различные переходы, особенности, не говоря ничего о впечатлении, производящем на душу слушающих. Что и говорить – мастерское исполнение, но не трогает оно душу, так как лишено внутреннего огня. От такого пения люди могут разыграться, но не расчувствоваться до слез. Этого качества, по мнению Тургенева, не должно быть в настоящем исполнителе. В письме к П. Виардо 1847 года он писал об этом с отрицательным оттенком: «Сквозь представляемый ими образ все-таки проглядывает стушевывающийся, следящий за собою актер, и эта некоторого рода связанность отзывается на зрителе" [Т.I, с. 444]. Совсем иного характера исполнение Якова- перед нами предстает даже не нечто необыкновенное, а чудо, то чудо, которого мы ждали от него как от художника, и то чудо, которого мы всегда ждем от встречи с настоящим искусством. Перед самим исполнением лицо Якова было «бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы…» [Т.IV, с. 240]. Первый же звук его голоса, хотя и был «слаб и неровен», но подействовал на слушателей так, что «жена Николая Ивановича так и выпрямилась».

«Я признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он сначала отзывался чем-то болезненным, но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно беспечная, грустная скорбь. Русская правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны» [Т.IV, с. 241]. И по мере того как песнь росла, Яковым овладевало упоение: он уже совершенно позабыл и о сопернике, и о каждом из слушающих, да и сами слушающие не помнили уже ни о каком состязании- рассказчик в это время вспоминал белую чайку во время отлива, Николай Иванович, Моргач, Дикий Барин, даже Обалдуй едва сдерживали рыдания от чего-то родного и необозримо широкого, веющего от пения Якова.

Так велико было впечатление, так глубоко захватило оно душу каждого, что и после исполнения они стояли как «оцепенелые». Вот в этом и проявляется высокая, огромная сила искусства, данная избранным, могущая своими общечеловеческими струнами объединять людей. Так и пение Якова объединило на мгновенье таких разных, закрытых, непростых людей: и целовальника Николая Ивановича, живущего рассудком, человека осторожного и эгоистичного, и Моргача, хитрого как лисица, «человека себе на уме», и пустозвона Обалдуя, но тоже имеющего свою душу, и Дикого Барина – свирепого, но и благородного.

Неодинаково их восприятие песни, потому что Тургенев не уравнивает мужиков между собой, тем самым определяя внутреннюю глубину и сущность каждого. Искусство выступает здесь как бы мерилом человеческой ценности. Если Обалдуй «глупо разинул рот», то у Дикого Барина, как человека сильной души, знающего толк в пении, на которого не произвели впечатление «завитушки» рядчика, а «выражение губ оставалось презрительным» [T.IV, с. 238], во время пения Якова «по железному лицу… из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза» [Т.IV. с. 242], потому что и его душа среди прозы и тяжести жизни рвалась к простору, жаждала страсти, молодости, была созвучна песенной силе, правдивой и горячей русской душе песни. Вот они – потенциальные душевные силы русского народа, которым бы вырваться на волю, разметаться бы, но безнадежность, звучащая в песне, печаль заставляют катиться слезам по лицу и не более. И за эту минуту просветления благодарны слушатели – «добрым смехом» засмеялся Дикий Барин, «которого я никак не ожидал встретить на его лице» [T.IV, с. 242], замечает автор. Николай Иванович от себя прибавил осьмуху пива, а жена его совсем ушла. Народ, а именно простые мужики, выступают здесь как тонкие ценители подлинного искусства, на что способны не все, даже из образованных слоев общества.

Именно таланта не хватает рядчику, обладающему лишь мастерством исполнения, да еще и души нужно бы побольше, такой бы «русской, правдивой, горячей души», как у Якова, который способен радоваться победе другого, тогда как у рядчика «сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха проступило невольное легкое беспокойство» перед началом пения соперника.У Якова же  после победы  лицо преобразилось; особенно его « глаза так и засияли счастьем» [Т,IV, с. 242]. Собственно именно эта красота души, возвышенность ее и позволяют ему с «вдохновением отдаваться своему счастью» во время пения и передать в песне русскую душу.

Истинным певцом предстает перед нами Яков, но в конце рассказа опять появляется мотив двойственности, отмеченный уже нами, который подчеркивает психологическую раздвоенность героя, позволяет нам объяснить ее с точки зрения социального зла всей России. Да, Яков Турок - истинный художник, способный объединять людей, но лишь на мгновенье, которое проходит очень быстро. После этого момента взлета будет он сидеть уже пьяным, опустошенным, ушедшим от своего таланта, опустившимся опять в ту же безысходную окружающую действительность: «…с обнаженной грудью сидел на лавке и, напевая осиплым голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и щипал струны гитары» [Т.IV, с. 243]. Только после этого нам до конца станет понятно и замечание рассказчика: «Я не хотел остаться – я боялся испортить впечатление» [T.IV, с. 242], и то, почему в конце рассказа среди множества новых лиц нет Дикого Барина – человека, способного ценить подлинное искусство. Да, был момент взлета, но ничто не изменилось вокруг, все осталось по-прежнему прозаично, тускло, обыденно, «было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы» [Т.IV, с. 243]. Тургенев в свойственной ему манере не говорит прямо о вреде крепостного права, но он рисует такие картины, создает такое впечатление, которое рождает определенную направленность мыслей и чувств в душах читателей. Тем не менее основная мысль писателя сосредоточена на проблеме человека искусства, его нравственной составляющей, на мысли, что человек, не обладающий триединством таланта, мастерства и души, не может быть истинным человеком искусства, что отсутствие даже одного из качеств ведет за собой изменение других.

Список использованной литературы

1. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. М., 1960.