К урокам литературы в старших классах. Современная проза. (В.П. Астафьев "Царь-рыба" и Л.Улицкая "Казус Кукоцкого")
учебно-методическое пособие по литературе (11 класс) на тему

1.«Царь-рыба» Виктора Астафьева

«В жизни нет сюжетов, в ней все смешано – глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагичное со смешным»

                                                                                                                                                                                        А.П. Чехов.

Немного найдется книг, которые, прочитав, хорошо запоминаешь, но не хочешь перечитывать – слишком больно и стыдно за тот биологический подвид, к которому мы принадлежим. Но в то же время есть в этой книге и доказательства тому, что есть все-таки в людях что-то такое, из-за чего природа до сих пор не смахнула с земли эту плесень, оскверняющую все, до чего дотянутся жадные лапы. «…как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются?» - говорил Раскольников в «Преступлении и наказании», и с его времен в человеческой природе не изменилось ничего – разве что контрасты стали глубже, а преступления гаже.

«Царь-рыба», хотя и написана довольно давно, в начале семидесятых годов 20 века, устареть и перестать быть актуальной не может по той же причине: не изменилась и не изменится нутро самого высокоразвитого примата: будут, конечно, и взлеты духа, но большинство, удовлетворяя подсказанные первородными инстинктами и рабским здравым смыслом потребности, будет продолжать грести под себя все, до чего сможет дотянуться. И плевать на какую-то там природу да и все остальное. Сам Астафьев писал в середине 80-х: «Сегодня я уже больше не пишу о природе специально и тем более в защиту ее. От кого ее защищать? От разумных существ? «Неразумные» - они как вели себя тысячи лет, так и ведут: едят траву, клюют червячков, собирают нектар с цветов». Не будет обыкновенный человек оглядываться вокруг и беречь природу по доброй своей воле. Нет у него такой – у него воля «наоборот», заплевать и загадить все, что он не считает своим. Астафьев пишет о том, как истребляли ценные сорта рыб на Енисее, как калечили тайгу и тундру, как почти умертвили саму реку постройкой Красноярской ГЭС – а что изменилось с тех пор? Разве что ценной рыбы в Енисее теперь просто нет. «Сошла она  отсюда, укатилась в низовья Енисея и на Ангару, плесень согнала ее, капризную, к грязи непривычную». «Природоохранные мероприятия» как были пустым звуком, так и остались по сей день. «За жердями огорода, за старой дверцей, устало и серо светилась река, на дне которой лежали сотни и тысячи самоловов, сетей, подпусков, уд, и путались в них, секлись, метались в глубине проткнутые железом осетры, стерляди, таймени, сиги, налимы, нельмы, и чем строже становился надзор, тем больше их умирало в глуши воды, и плыли они потом, изопрелые, безглазые, растопырив грязью замытые крыла и рты». И учи- не учи детишек в школе «беречь природу», очень быстро они понимают все лицемерие общества. Да и сами-то детишки…Можно много рассуждать о причинах демографических проблем, о глобализации – а можно почитать Астафьева и много что понять о «народонаселении», вымирающем от генетических дефектов, повального пьянства и экспериментов с природой, о скрытом геноциде – современному бизнесу выгодно, чтобы потребителей было много, но чтобы жили они недолго, а чем глупее и безответственнее, чем жаднее будет потребитель, тем лучше. Между прочим, на старославянском «потребити» значило «уничтожить». Каких-то писателей умиляет стойкость какого-то мифического «русского человека», способного вынести любые «бедствия и испытания», но действительно ли этот некрасовский «русский народ», который «вынесет все и широкую, ясную, грудью дорогу проложит себе» выжил после чудовищного холокоста 20 века? «Гнилозубый мужичонка с серыми войлочными бакенбардами и младенчески цветущими глазами на испитом лице потешал публику…Разболтав бутылку с дешевым вином, он начал пить из горлышка, судорожно шевеля фигушкой хрящика, напрягшись жилами, взмыкивая, постанывая» - разве этот Дамка - не узнаваемая персона? Мы, живущие в грязных и красочных лабиринтах больших городов, мало что знаем о том, во что превратились в наши времена маленькие поселки и районные городишки вроде поселка Чуш из «Царь-рыбы», и описывать это – не есть задача данной работы; заметим только, что все, что там творится, является закономерным продолжением описанного Астафьевым: «Дамку презирали, но терпели, забавлялись им, считали его да и всех прочих людей простодырками, не умеющими жить, стало быть, урвать, заграбастать, унести в свою избу, в подвал» - но наступило время, когда разворовывать – что природное, что государственное – стало нечего. Все, разворовали, кончилось. Теперь будут давать только за деньги.  

Страшное существо современный человек, особенно страшное потому, что не замечает ни уродства своего, ни духовной ущербности. Русские классики давно подметили это в своих согражданах – что Гоголь в «Мертвых душах» («Пошлость пошлого человека»), что Достоевский. Не может и не хочет понимать своей ничтожности рядовая, духовно стертая личность, не хочет прежде всего потому, что посредственность свою, серость, ничтожество, нездоровье детей, в котором виноваты одно поколение за другим – все это осознавать слишком жутко. Куда проще торопиться, суетиться, красть и хватать, совершать мелкие обыденные подлости и глушить себя «национальным напитком», чтобы только не задуматься – а то руки на себя наложишь. И накладывают, и спиваются, и сгнивают от наркотиков дети тех, кто во времена «Царь-рыбы» знал только одно – тащить все, до чего дотянешься. И плевать, если для этого нужно предавать или убивать. Мимоходом замечает Аким, один из редких положительных героев Астафьева, рассказывая о том, почему охотиться нынче лучше в одиночку,  замечает без удивления, а просто констатируя факт: «Не уживаются нонешние люди, тундряная истерика, психопатия попросту, на них накатывает. … Раньше, видать, нервы у людей были крепче. Может, в Бога веровали – сдерживало.» Что-то страшное случилось с людьми, что-то такое же отвратительное и непоправимое, как с теми городскими утками, которые на зиму должны улетать в Египет, а вместо этого полощутся в каком-нибудь ядовитом Оккервилле.

Если человек вроде Гоги Герцева, этакого таежного Печорина, отринувший любые вековые религиозные, нравственные запреты всегда готов совершить подлость по отношению к беззащитной природе, то что его остановит перед тем, чтоб всегда брать все, что хочется, от тайменя до миленькой библиотекарши Людочки? Или Эли, которую он завел в тайгу практически наугад, навстречу якобы экспедиции элиного отца, и которая «испростыла» и наверняка умерла бы в зимовье, когда Гога на рыбалке поскользнулся и грянулся затылком о камни – умерла бы, если б не Аким.    Что такого гогу остановит перед любым преступлением? Если руки у него «сжатые в полугорсть, готовые в любой миг схватить, сгрести, придавить»?

Разве охота на лося в заповеднике – не явленное иносказательно точное описание нутра человеческого? «…огромный, нескладный, беззащитный, проникшийся было доверием к человеку за десятки охранных лет и вновь человеком преданный. …Со всех сторон опахивало его запахами, коих среди чистоплотных зверей не бывает, - перегорелой водки, бензина, псины, табака, лука. И замер обреченно сохатый – так отвратительно, так страшно пахнущий зверь никого и ничего щадить не способен: ни леса, ни животных, ни себя. Ни скрыться от него, ни отмолиться от него, ни отбиться, давно уж он открытого боя в лесу не принимает, бьет только из-за угла, бьет на безопасном расстоянии. Утратилось в нем чувство благородства, дух дружбы и справедливости к природе, ожирело все в нем от уверенности в умственном превосходстве над нею».

Процесс размывания нравственных ориентиров во времена совдепии, их отсутствие в сегодняшние дни – в этом причина многих наших проблем. Мы рискуем довольно скоро оказаться в мире инферно. Проявления архаизации сознания, «язычество индустриальной веры» современников отмечены во многих произведениях литературы. Мы бы, правда, не сравнивали сегодняшнюю свистопляску наживы и убийств с историческим язычеством греков или славян,  с верованиями тех же эвенков из «Царь-рыбы» так как в них была высокая культура и весьма регламентированная этика с множеством запретов. Тут, скорее, можно говорить о возвращении в доязыческую эпоху, когда человек был лишь частью природного мира. Только, конечно, теперь это человек с ноутбуком и сотиком, а природа загажена – то есть налицо примитивизация культуры, десакрализация высших чувств и сакрализация низших отправлений: хватать и жрать. И при сегодняшнем прочтении «Царь-рыбы» предельно ясно, что сегодняшнее неистовство «демократических свобод» является закономерным продолжением всего, что творилось на просторах отечества в 20 веке. Поведение тех же браконьеров на Енисее есть поведение рабов, оставшихся без господина и без страха перед наказанием за свою пакость. Тот же Гога, чье эгоцентрическое поведение отделяло его от других людей, мог существовать только пока он полон сил. Закономерно, что  он так глупо погиб – такой человек без поддержки извне никогда не выживет в сложных обстоятельствах.  

Широта мировосприятия Астафьева позволяет нам понять, какой гигантский сдвиг культурной парадигмы произошел за последние полвека, в каком направлении он шел и к чему привел. Нарочито-объективной, отстраненной манеры изложения нет и не может быть в «Царь-рыбе», поскольку автор родился в тех краях. Он – очевидец всего того, что происходило на Енисее и с нашими соотечественниками. Задержка развития души, уклонение от малейшей ответственности за что-то или кого-то, нежелание помогать, спасать, вообще любить – все эти качества современников делаются явными, когда читаешь об Акиме, одном из главных положительных героев книги. Он бросил свой промысел, спасая Элю – «а где, собственно, и кем это написано или указано – спасай, помогай, забудь о себе и делах своих, да и все ли способны помогать-то бескорыстно?» - вдруг задумывается эта Эля, до этого воспринимавшая всю заботу Акима как само собой разумеющееся. Возможно, дело в том, что самому Акиму не пришлось бы выжить, если б не помощь других людей. Родился он на Боганиде,  в поселке из пары домиков на берегу Енисея, и если б не артельный котел с ухой – не выжить бы всему «табунку детей». Глава «Уха на Боганиде» - одна из самых проникновенных в книге, и понятна ее сокровенная суть, особенно важная в сегодняшние дни: для того, чтобы остаться человеком, человек должен уметь и хотеть помогать другим, малым, зависимым.  - одна из самых проникновенных в книге, и понятна ее сокровенная суть, особенно важная в сегодняшние дни: для того, чтобы остаться человеком, человек должен уметь и хотеть помогать другим, малым, зависимым. Не случаен в этом контексте и «Сон о белых горах» - стремится туда, к своему зимовью, Аким, будто случится там с ним какое-то чудо – и оно случается: это возможность помочь попавшему в беду человеку, спасти от смерти.

Может ли книга, - та же «Царь-рыба», - как-то повлиять на жизнь? Книга действует лишь на такого человека, который не просто буквы знает, а читать умеет по-настоящему. Прочие же ни книги, ни какую-то там мораль как не понимали, так и не поймут. Если человеку какая-то способность не нужна – она атрофируется. За семь советских десятилетий и два постсоветских у «народонаселения» многое что атрофировалось из того, что тысячи лет создавалось религией и культурой. Если нет совести, спасет только «Страх Божий», а если и его бояться отучили? Сто лет назад человек в нашей стране четко понимал, что такое грех, во времена «Царь-рыбы» такого понятия как бы и не существовало в «советском обществе», сегодня многие вообще не понимают, «что такое хорошо, что такое плохо». «Царь-рыба» сегодня - это повод подумать о том наследии совдепии, которое страна не сможет изжить еще на протяжении многих десятилетий, это иллюстрация к нравственной деградации общества, сопряженной с вырождением физическим, что ее породило, как страшные витки ее раскручивались во времена Астафьева; это объяснение того, откуда взялись все эти сегодняшние «Дамки» и прочие упыри, о которых трудно сказать, люди ли они вообще. Кто-то из отечественных филологов средней руки (очень средней) писал об Астафьеве, что, мол, его «...шаткие философские построения подсказаны, к сожалению, недоверием к людям, нежеланием поглубже заглянуть в их сердца» (Л.А.Смирнова «Современная русская проза. Обзор»). Но разве не говорят за людей их поступки? Какая такая диалектика требуется для того, чтобы оправдать браконьера-алкоголика, при ловле на самолов зря загубившего тонну рыбы на каждый центнер проданной, а то преспокойно продающего и уснувшую на крючке стерлядь, зная, что она ядовитая? Что там разглядишь, в этом сердце? Это уж и не сердце, а просто ливер.

Дело ведь не в глупости, не в том, что губили и губят природу. Дело во врожденной рабской подлости и крысятничестве многих наших сограждан, которая жировала как во времена «Царь-рыбы», так и продолжает разгул на просторах постсоветской экономики. Браконьер 70-х с Енисея – просто чистый ангел по сравнению со своим же потомком, заматеревшим к нашему времени на, к примеру, ворованном бензине. Готовность к подлости, хорошее знание своей выгоды и зоркий глаз на то, что плохо лежит, беспринципность, возведенная в принцип, деньги как мера ценности человека – это нормальные параметры существования современной особи, чей дедушка сперва был деревенским пьянчугой, а потом продкомиссаром, а папаня – браконьером – хоть с Камы или Чусовой, хоть с Оби или Енисея. Да хоть с Москва-реки.

«Царь-рыба», по большому счету, и не о гибнущей северной сибирской природе. Это книга о человеке, который зачем-то живет на свете – как сказал Андрей Платонов, «Зачем небо коптишь, божье чучело?» О том, как он жил и живет, и что происходит с нами, и чем все кончится. Астафьев опосредованно, символически, дает ответ на этот вопрос. Вспомним смертельную схватку Игнатьича с угодившим в его изуверски налаженную сеть красавцем-осетром, той самой Царь-рыбой, которая попадается человеку раз в жизни и которую старый дедушка братьев Утробиных наказывал им отпустить, как бы незаметно, но отпустить, если «есть у вас, робяти, за душой что есть, тяжкий грех какой, срам какой, варначество». Схватка с осетром – это не просто очередной эпизод в гнусной хронике браконьерства. В ней едва не погибли и Царь-рыба, символ природы, и сам жадный ловец, на душе которого тяжкие, тяжкие грехи. Но успел он покаяться – понял вообще, что к чему в его жизни, раскаялся, «озарено, в подробностях, обрисовалось ему то, от чего оборонялся он почти всю жизнь и о чем вспомнил сразу же, как попался на самолов. …Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи». Художественная условность повествования позволяет автору показать, что покаявшийся человек может спастись: «…ему сделалось легче. Телу – оттого, что рыба не тянула больше вниз, не висела на нем сутунком, душе – от какого-то, еще не постигнутого умом, освобождения». Но способен ли современный человек покаяться в своих грехах, если массовая культура делает все для того, чтобы он их не то что не сознавал и вспоминал, а чтобы даже и не понимал, что делает что-то гнусное, будь то вред природе или ближним? Тут нельзя уже не задуматься о судьбе всей природы и всего человечества.

      Астафьев двадцать лет назад писал: «Человечество-то при наличии стольких книг умнеть не торопится». А в наши дни общеизвестно, насколько обществу потребления выгодны глупость, инфантилизм и агрессивность населения, насколько выгодно умение зарабатывать (или красть у своих) деньги и тратить их на всякую дрянь. Оставалась ли у Астафьева хоть капля надежды, что может что-то перемениться в людях к лучшему? Ведь есть же нормальные люди на свете, есть положительные герои в его  книгах: Аким и Коля в «Царь-рыбе», бабушка Катерина Петровна из рассказов, подросток Толя из «Кражи». Когда читаешь «Последний поклон», «Звездопад», «Оду русскому огороду», рассказы вроде «Коня с розовой гривой» или «Индии», то кажется, что надежда еще есть. Но когда открываешь «Царь-рыбу» или «Прокляты и убиты», то…

В той же статье Астафьев писал: «И в то же время отчетливо сознаю, что, не будь книг, не будь искусства, - человечество уже давным бы давно одичало и погибло. …Сколько же тратится человеческого разума на то, чтобы убить в человеке человеческое? Для истребления человека сотворены сегодня такие ухищрения, что и самого ума, все это измыслившего, не хватает постичь деяние свое. И в то же время звучит Гендель и Моцарт, стоят на полках Толстой, Пушкин, Шекспир, Бальзак. Но всего их человеческого гения, всех человеческих жертв, видно, оказалось мало, чтоб образумить род людской, чтоб возвести добро так высоко, что оно недоступно было бы злу.»

В письме родственникам, которое Астафьев завещал «прочитать после моей смерти», он выразился предельно ясно:

Я пришел в этот мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье.

2. «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой:  социальные и психологические конфликты

«Оглянись назад – там безмерная

бездна времени, взгляни вперед – там

другая беспредельность».

                                                                Марк Аврелий, 2 век н.э.

Произведения Людмилы Улицкой – немногие из потока прозы рубежа веков, которые прочитывают «прочие тоже более менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости», кто даже и совсем ничего не читал» (Гоголь, «Мертвые души»), то есть люди, читающие обыкновенно только «что попадется» или что порекомендуют знакомые. Круг чтения современной публики – тема для отдельного исследования, но очевидно, что немногое может настолько заинтересовать обыкновенного человека, чтобы он решился потратить время на чтение. Тем не менее мы не можем не затронуть этот вопрос, так как следует определить, что заставляет многих людей читать произведения Улицкой. Что формирует потребность в определенной книге? Читают то, необходимо читать: от школьных учебников перед экзаменом до церковной литературы, когда возникают такие нравственные проблемы, которые опыт повседневной жизни не может решить; читают то, что интересно, что требует профессия или досуг: от исторических монографий, - к примеру, про линию Маннергейма – до пособий по бисероплетению; читают то, что хочется: от убогих дамских романов и детективов до русской классики (хотя не верится, что у среднестатистических граждан есть потребность в Гончарове или Гоголе, - слишком уж для большинства это «тяжелая», непонятная, многословная литература, которую сформированная потоком третьесортных мультиков молодежь не в состоянии переварить). То, что «просто хочется» прочитать, это либо произведения, которым грамотно сделана реклама и которые модно читать; это «золотая полка», или «любимые книги», как-то коррелирующие с юностью читателя; это так называемая «беллетристика», которая при посредстве дешевой книжки в мягкой обложке даму средних лет – или оторопевшей от реалий взрослой жизни студенточки, вроде Тани из «Казуса…» тоскующей о справедливом мироустройстве - уводит от реальности. Осознавать реальность, смотреть на жизнь открытыми глазами, видеть ее – да и действительно понимать, что к чему, не скатываясь ни в цинизм, ни в мистику – удел немногих. Из героев «Казуса…» такого рода личность разве что Павел Алексеевич, да и то лишь отчасти. Большинство – как в жизни, так и в книге выстраивает себе щит из так называемой «картины мира», за которой благополучно проживает отпущенный срок, если не случается что-то, лишающее иллюзий. Тогда крах, катастрофа, алкоголизм и что-нибудь похуже – потому что в современной нам популяции человекообразных существ приметой взросления считается умение купить что-то на собственные деньги, - заработанные или наворованные, другой вопрос. Взрослость как навык переносить удары судьбы, как умение отвечать за других, как помнить если не о Боге, то хотя бы о собственной смерти  не понимается вообще. Многое из того, что хранит в себе культурное наследие тысячелетий человеческой цивилизации, для подавляющего большинства «китайская грамота». Слова «нравственное начало» у молодежи вызывает судороги, и если уж читать, то лишь бы не школьная программа, и пусть это будет что-то полегче, лучше всего комиксы-манга. Все вышесказанное прямо связано как с основными пластами смыслов произведений Улицкой, так и с тем, какую нишу тот же «Казус Кукоцкого» занял в круге чтения образованной – и условно образованной – публики рубежа веков и почему это произведение читают до сих пор и даже экранизировали.    

Очевидно, что эта книга отвечает многим потребностям, несмотря на некоторые недостатки, заметные искушенным читателям. Она конъюнктурна, то есть написана со знанием того, что хотят и будут читать. А что будет читать публика? То, что понятно. «Казус Кукоцкого» прежде всего понятен. Понятны судьбы героев, понятна оценка их поступков, понятны исторические реалии, понятны религиозно-философские иносказания – в меру понимания каждого конкретного читателя, разумеется; наконец, понятен язык произведения, близкий языку любого отдельно взятого горожанина постсоветского периода, с уместной метафоризацией, с оборотами, которые употребляют все. Внутренняя речь героев – особенно дневник Елены – это довольно точный слепок с внутренней речи реальных женщин того времени – да и вся книга понятна потому, что каждая деталь в ней узнаваема. Читателю легко домыслить все, что стоит за любой деталью, от самой мелкой, будь то ведро горячей воды зимой, во время эвакуации до самой значимой, например, той жуткой банки, которую Павел Алексеевич принес «влиятельному лицу» на Старую площадь (ЦК КПСС), добиваясь разрешения абортов. Легко домыслить читателю средних лет, потому что его родители сами переживали все, описанное в романе, легко домыслить и молодому из тех, кто читал хоть что-то из советской литературы. Но будет ли это понятным лет этак через пятьдесят?

Роман выстроен так, что называется «грамотно», использованы все значимые приемы русской классики, если рассматривать ее со стороны формы, ремесла. Явлены положительные герои, в которых веришь; в трактовке «вечных вопросов» нет никакой навязчивости – вплоть до того, что начатая логическая цепочка прерывается многоточием, мол, вам, добрый читатель, и так все очевидно. Основное повествование идет в границах близкого нам времени и наполнено узнаваемыми сюжетами и реалиями недавнего прошлого. Вторая часть выводит повествование за рамки бытийного пространства в поисках смысла человеческого существования. Отчасти это замечательный ход, придающий произведению значимости, с другой стороны, подобные приемы позволяют автору куда большие свободы и спекуляции, чем повествование в духе «реализма». Что касается смысла Второй части и ее достоинств, то – читать интересно, но не Данте и не Булгаков, и даже не Даниил Андреев и не Блавацкая. Разбирать ее подробно смысла нет, поскольку вся суть подобного потустороненнего путешествия, в которое попадает заболевшая, утратившая какие-то обычные функции сознания Елена – или, как понимает это ее внучка Женя, которой жалко бабушку «обломавшую свою психику, чтобы не замечать того, с чем сражаться невозможно» - суть всего это гораздо лучше выражена в литературе другого рода: это идея посмертного воздаяния за то, как прожил на этом свете. Другая основная тема «Казуса…» - это опять-таки одна из основных тем русской классики – а какие законы движут как общественным мироустройством, так и жизнью отдельно взятой особи? «Павел Алексеевич скорее чувствовал, чем знал – звезды звездами, но было нечто руководящее человеческой жизнью вне самого человека. Более всего убеждали его в этом «Аврамовы детки», вызванные к существованию именно его догадкой о связи космического времени и сокровенной клетки, ответственной за производство потомства… Он допускал, что и на другие моменты человеческой жизни могут влиять космические часы… Детерминизм… - он рассматривал как капитальный закон жизни, но распространить его за пределы онтогенеза не мог. Свободолюбивый его дух протестовал…» Решается тема того, что управляет бытием, что определяет результат жизни, почему «из одинаковых трехкилограммовых сосунков развивались столь разнообразно устроенные в духовном отношении люди, совершали кто подвиги, кто преступления, и умирали один во младенчестве от скарлатины, другой на поле битвы» Улицкой так же классически, как, к примеру, у Толстого в «Крейцеровой сонате» - не нашего этого человеческого ума дело. «Или судьба – песчинка на морском берегу? По какому неизвестному закону из трех русских солдат во время войны двое попадали под пули, из тех, что остались, часть погибла в лагерях, часть спилась… И оставался в живых лишь один из десяти…Этот механизм кто регулировал?» Детерминизм не устраивает Павла Алексеевича, но устраивает классиков литературы и мировые религии. И в той же мере саму Улицкую, в какой она сама на протяжении всей книги последовательно соотносит себя с ними. Помогают раскрывать тему детерминизма и судьбы, попыток познания непознаваемого два главных образа романа, супруги: Елена со стороны мистики, Павел Алексеевич – медицинско-биологическим  путем, под углом зрения профессии, отказываясь решать вопросы мирового значения – но решая их своим образом, как примером жизни с целью, с ответственностью, с толковым делом – и с божьим даром ясновидения.

Павел Алексеевич – врач-гинеколог, он помогает выявить все связанные с вечными вопросами темы «Казуса…»: оценка человека и самооценка; судьба; высшие нравственные качества, например, ответственность и щедрость; медицина – и частная моральная проблема в медицине – аборты, отношение к политическому строю – какой бы он ни был, главное – свое толковое дело, свой труд, который в самом деле полезен и необходим, «прикладные вопросы – поворот на ножку, двойное обвитие пуповины».

Друг его Илья Иосифович Гольдберг, три раза отсидевший еврей, «убежденный дарвинист», писавший «Очерки по геноэтнографии советского народа» - являет собой тему философии и генетики. Генетика вопрос во все времена острый, болезненный – особенно жутко дающий о себе знать в наши времена, когда 90% детей рождается с какими-либо недостатками, вопрос социальный и с каждым днем все более страшный. Но дикий, хаотический пул дефектных генов в постсоветской популяции – это та тема, которая лишь намеком обозначена в «Казусе…», это вопрос, на который удовлетворительно не ответит ни одна светская книга. Возможно, это также и вопрос цензуры крупных издательств, которые не хотят попасть под шестеренки главных механизмов управления государством. «Илья Иосифович докажет тебе, что все есть материал».

Огромную роль в «Казусе…» играют библейские реминисценции и символика православия. Здесь ведущий образ – Василиса, пример смирения и служения, доверчивости, преданности. Занятна и значима одна деталь, которая, может быть, объясняет название романа. Казус Кукоцкого, возможно, в том, что он, обладающий «рентгеновским зрением», умеющий видеть насквозь любые «червоточины» в человеческом теле, главный гинеколог страны, помогавший кому только мог – и не увидел того, что под носом, что все время было в доме – «женскую» болезнь Василисы, надорвавшейся в молодости.

Любой образ «Казуса…» являет собой тему, предлагающую какое-либо нравственное осмысление. Некоторые образы глубоки и правдоподобны, некоторые – плакатны, некоторые «имеют отношение к бесконечному», некоторые до этого критерия не дотягивают. Все темы, явленные образами, вместе составляют основной смысл романа – поговорить о вечном, задать все те же общечеловеческие вопросы, на которые каждый отвечает «как бог даст», в этом смысле хотелось бы указать на значимость еще двух моментов. Один, потеря памяти Еленой – разве это не попытка отследить, пусть и несколько спекулятивным способом, то, что остается в сердцевине, в душе человека самого главного, важного, когда все частности утрачены? Второй – это антитеза двух образов, талантливой, здоровой и красивой Тани – и Томы, дочки спившейся дворничихи, попавшей в семью Кукоцких. Сопоставляется наследственность, сопоставляется одаренность, сопоставляется судьба, и в общем контексте романа прекрасно понятно, почему погибает не серая добрая, «довольная прошлым, настоящим и будущим» Тома, а умная яркая Таня, ищущая смысла жизни, почему в советской действительности выживает не талант, а посредственность.

 Итак, можно сформулировать главный вопрос «Казуса…»: в чем искать смысл и цель существования, если живешь в обществе утраченных целей и смещенных нравственных координат?

Над этим вопросом подавляющее большинство наших сограждан по доброй воле не задумывается, более того, прямо в лоб такой вопрос-то и задавать никому нельзя – неприятно будет. Только опосредованно, как Улицкая, да еще в такой форме, что, мол, хочешь подумать – подумай, а не хочешь – просто так читай, сюжет хороший, судьбы трагические – читателю всегда интересно, если трагические, да и сладкую слезку можно пустить – не над своей же судьбой плачешь. Современный читатель не для того «беллетристику» (А Улицкая – это все таки «беллетристика») покупает, чтоб думать.

 Причиной тому следующее – мы захвачены «миленькими» иллюзиями существования, мы живем в большом городе, и потому наш ум поглощен решением множества житейских вопросов, о которых мы спустя какое-то время и не вспоминаем – и, когда оборачиваемся посмотреть, а что же с нами было значительного, то видим по большей части пустоту.  Сердце наше тоже по большей части молчит, а если нет, то мы предпочитаем переживания наши скрывать – быть несчастным стыдно, а быть счастливым – опасно. Люди стали куда бездушнее, бессовестнее и завистливее, чем еще десяток лет назад, а потому эмоции свои открывать кому-то, кроме близких, неосмотрительно. Более того, инстинкты и эмоции наши – если, опять таки, не касаются родных - стали настолько стертыми, что почти не задевают сознания.

Многие классические книги кажутся нам написанными людьми словно бы другой расы, что ли, настолько далеки образы и переживания, выраженные в них. Потому что в условиях современной жизни огромного города наш привычный отзыв на любое впечатление – это : «Ну и что?»   Если же что-то нас все же удивит или встревожит, мы испытываем раздражение. Если переживание сильнее, то мы становимся больны. Многие отучаются нормально чувствовать, нормально жить. Задеть нас может только что-то по-настоящему пугающее, и от произведений, подобных, например,  «Раковому корпусу» Солженицина или рассказов Варлама Шаламова, или некоторой прозы Петрушевской, или Приставкина («Ночевала тучка золотая»), или позднего Астафьева («Царь-рыба»), да хотя бы даже Лиханова с его никому не нужными  детдомовцами мы становимся больны, потому что там подлость и пошлость посредственной натуры человеческого большинства раскрывается совсем уж беспощадно, и становится настолько стыдно за прокаженное, поруганное отечество, что хочется вести себя так, будто не имеешь с ним ничего общего. «Казус Кукоцкого» - это более щадящий и потому более востребованный вариант, потому что его легче и понятнее читать. Текст словно бы подвергнут анестезии, как подвергнуто ей сознание большинства сограждан. Осознавать собственную подлость и неправоту всегда больно, поэтому удобнее об этом вообще не задумываться. Многие так и поступают, и хорошо хоть, что способны прочитать «Казус Кукоцкого», где время от времени возникают намеки на болезненные моменты человеческой жизни, где некоторые строчки подталкивают к тому, чтобы читатель немножко, хотя бы совсем немножко подумал сам, и все болезненные – в том числе и главный - вопросы решаются противопоставлением человека обществу: мол, лично я к тому, что происходит вокруг, не имею отношения и «возделываю собственный виноградник» - тема эта звучит во всех произведениях Улицкой, и, может быть, это единственный выход? «Проблемы, конечно, были. Например, климат. Холодный. Или вот как достать в ночное время бутылку водки. …Или политический строй… Неудобный и отчасти опасный. С другой стороны, всюду есть какой-то строй, а там, где его нет, либо горные кручи, либо дикие звери с ядовитыми змеями. И другие неудобства…» Разве не так думает большинство? Разве не так думают все? Но дело даже не в этом. Дело в том, что мы, в терминологии социологов, являемся «обществом утраченных целей» - все равно как советские люди 70-х годов 20 века, герои «Казуса…». Мы, несмотря на официальную болтовню, очень хорошо осознаем себя людьми, которых правящая элита – а всем известно, кто стал элитой, либо бывшие партийцы, либо бывшие бандиты – рассматривает «как материал», людьми, у которых большие проблемы с «уверенностью в завтрашнем дне», и потому лучше-ка туда и не заглядывать, а устроится на работку, если удастся, на АЗС, где… Словом, очень похоже на поведение родителей в 70-х годах. Только все гораздо более по-звериному, все менее по-человечески, и лучше ни о чем не думать, а то будет страшно и больно.  

Но такого рода боль нам отчаянно нужна, потому что все большее число людей вокруг попросту перестает понимать, а что же такое хорошо и что такое плохо с точки зрения жизни как самой большой ценности. Люди не понимают, зачем живут на свете. И о смерти, о том, что умирать-то всем без исключения, все стараются не думать.

Между тем все великие вопросы мировой литературы, в большей или меньшей степени решаемые в каждом новом произведении, были подняты настолько давно, что никто уже и не скажет, когда именно. И главный вопрос – какая такая малость отличает человека от прямоходящей скотины – это вопрос всех литератур, всех мифологий, всех религий.

«С годами Павел Алексеевич находил все более смысла в чтении древних историков.

Это единственное, что примиряет меня с сегодняшними газетами, - постукивал он твердым ногтем по кожаному переплету «Двенадцати цезарей».»

К античным источникам в связи с вышесказанным можем обратиться и мы. Марк Аврелий во втором веке – когда рушился античный мир, в той же ситуации переоценки ценностей, что и герои «Казуса…», что и мы – писал записки «К самому себе», стараясь отыскать то, что может в человеке противостоять ничтожности и бренности всего окружающего, то, что искали герои «Казуса», то, что ищет каждый думающий человек. Марк Аврелий славу, да и саму жизнь называл «сущая суета», но все же есть в жизни то, к чему следует относиться серьезно. Это «праведное помышление, общеполезная деятельность» - какова реакция на эти слова у большинства наших сограждан? А Марк Аврелий называл разум гением человека, божеством, следовательно, нельзя гения оскорблять тем, чтобы «когда-либо преступить обещание, забыть стыд, ненавидеть кого-нибудь, подозревать, клясть, лицемерить, пожелать чего-нибудь такого, что прячут за стенами и замками». Нельзя позволять своей душе опуститься до состояния, недостойного разумного. Надо «оберегать своего гения от поношения и изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел как на проистекающее оттуда, откуда произошел он сам». К такому же выводу приходят наиболее значимые герои «Казуса…» - от Василисы до Павла Алексеевича. Но дело в том, что книга являет нам героев очень положительных, отнюдь не тех, что реальность. Книжным героям и положено приходить к тем решениям, к которым ведут религия и литература. А реальному человеку все равно удобнее живется на уровне инстинктов и развитых рефлексов. Думать очень не хочется. Да еще генетика дефектная, да дедушка-чекист, да пенсии не заработать честным трудом, да дети-уроды и книги в руки не берут, да Толстой глуповат, да Достоевского читать тяжело, а советскую власть лучше не вспоминать – ой, только ни о чем не думать… Как Гоголь писал в «Мертвых душах» о «добрых читателях»: «Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе неутешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы!» Вот разве Улицкую почитать, все понятно, все знакомо, и философии в меру, а что непонятно – пропустим, а что все-таки заденет за живое, так ведь тоже в меру…