Марк Юдалевич. Жизнь и творчество
материал по литературе (7 класс) на тему

Юдалевич М.И.

Избранные стихотворения

РОССИЯ

Россия - земля соловьиных садов!

Задолго до русских поэтов

зазывно, протяжно, на сотни ладов

обласкана ты и воспета.

А сами поэты, что имя твое

восславили в разные сроки,

они только песни твоих соловьев

одели в чеканные строки.

Отсюда державная Пушкина власть

и тютчевский голос пророка,

Марины Цветаевой нервная вязь,

тревожная музыка Блока.

Отсюда упругие ритмы бойца,

спокойная ровность былины.

О Родина, в сердце любого певца

ты песней вошла соловьиной.

Но липнет пройдошество к миру святынь,

и некто, рифмуя отлично,

в поэзию с именем лезет твоим,

как будто домушник с отмычкой.

Он все перепутает: мир и войну,

и дикость с укладом исконным.

По моде восхвалит твою старину

и лоб расшибет пред иконой.

А только капризная мода пройдет,

он плюнет на черные доски...

Ну, что же, пускай коммерсант пристает

с дежурным эпитетом плоским.

Россия - земля соловьиных садов!

Задолго до русских поэтов

зазывно, протяжно, на сотни ладов

обласкана ты и воспета.

ДРУЗЬЯМ

Там и сейчас звенят звонки,

учитель в класс заходит с картой,

притихшие ученики

рассаживаются за парты.

В сугробах русскую избу

рисует мальчик, бор сосновый,

и первоклассница из букв

впервые складывает слово.

Мне кажется, туда зайти,

в свой класс, к доске, истертой мелом,

и кто-то детство возвратит,

подростком сделает несмелым.

И все друзья придут сюда,

с кем мы учебники листали,

с кем вместе, торопя года,

в сибирской школе вырастали.

Чуть побледнею я, когда

примечу девочку меж ними,

с глазами синими, как даль,

немного строгими и злыми.

Сверкать на солнце будет снег,

сухой мороз румянить щеки,

и мы, как прежде, вместе с ней

сбежим с последнего урока.

Пойдем, как прежде, не спеша,

по узким улицам знакомым,

но только не ускорю шаг

и не сверну к родному дому.

Я вдруг заговорю о том,

о чем - ни слова раньше с нею,

как под ее пустым окном

по вечерам стоял, краснея.

Как ей признаться не дерзал,

как злился, ревновал порою,

как виделись ее глаза,

лишь только я свои закрою.

За много верст теперь она

и все друзья, что рядом были, -

все перепутала война,

и годы все переменили.

Друзья по свету разбрелись,

им не собраться в старой школе,

и далеко шагнула жизнь,

и детство далеко до боли.

А там звенят, звенят звонки,

учитель в класс заходит с картой,

притихшие ученики

рассаживаются за парты.

ОДНА СЕКУНДА ИЗ ЧЕТЫРЕХ ЛЕТ ВОЙНЫ

Обожгло меня горячим ветром,

укололо струйками песка;

может быть, в каком-то миллиметре

пролетела пуля от виска.

Пролетела и ушла в недальний

люто искореженный лесок,

говоря отнюдь не фигурально,

я от смерти был на волосок.

Но о ней не думалось, о смерти,

самый воздух, кажется, кипел,

в сатанинской этой круговерти

даже испугаться не успел.

Лишь теперь, когда возникли скопом

рокот, грохот, посвист горевой,

померещилось - на дне окопа

я лежу с пробитой головой.

Я уснул. Скажите, что мне снится,

видят что стеклянные глаза?

Я уснул, и стынет на ресницах

каменная мертвая слеза.

Говорят - прошедшего не троньте,

но тяжелый неизбывен след.

Испугаться не успел на фронте,

только вздрогнул через много лет.

* * *

Ах, годы, годы, вы куда шагнули!

Острить осталось, горечь затая:

два старика сегодня в Барнауле -

извечный столп Демидовский да я.

Но, к сожаленью, я, отнюдь, не вечен,

и, очевидно, скоро смерть приму,

тогда, гранитные сутуля плечи,

стоять ему придется одному.

СТАРАЯ СКАЗКА О ЛЮБВИ

Подарили девочке игрушку -

не слона, медведя или зайца,

смех сказать - неведому зверушку,

так она в народе прозывается.

И, конечно, это было глупо,

кто припомнит - до сих пор смеется:

больше всех своих домашних кукол

полюбила девочка уродца.

Ах, любовь! Она бывает лютой,

опьяняет и щемит, и гложет.

Говорила: на одну минуту

про уродца позабыть не может.

Не скупилась для него на ласки,

чаровала голосом весенним.

А уродец сочинял ей сказки

и слагал ей гимны и моленья.

Для него она была рассветом,

божеством, мечтанием, загадкой.

Он, нелепый, был еще поэтом,

а поэты любят без оглядки.

Ах, бедняга, он ошибся крупно,

счастье долго не умеет длиться!

Девочка опять играет в куклы,

а уродец в кладовой пылится.        

БЕРЕЗОВЫЙ СВЕТ

Бесстрашен был Кучум - татарский хан,

сын Муртазы - узбекского владыки.

Хан ликовал, когда свистал аркан,

визжали стрелы, кони ржали дико.

Хотя не верил хан ни в чох, ни в мох,

вот только, разве, в полумесяц сабли,

хранил его Аллах - татарский бог,

и руки хана, цепкие, не слабли.

И трепыхалась в них Сибирь-земля,

гортанна, узкоглаза, медноскула,

и добывали хану соболя

ясачные башкиры и вогулы.

Медвежьи шкуры слали остяки,

и выдру, и бобра для ханской шубы,

покорные пелымские князьки

везли кошму, овчину, рыбьи зубы.

Когда привоз был мал, хан лютовал,

татары жгли костры, послов бросали в пламень,

и отправлялись орды на Урал

до русских поселений - в чернь и в камень.

Брал ясырей, и собирал ясак,

и отъезжал к себе, как беркут, грозен,

но на пути, в игольчатых лесах,

Кучум увидел белую березу.

Она струила свет нехитрый свой,

и темен бор вокруг добрел как будто,

хан спешился и саблею кривой

рубил ее, скрипя зубами люто.

Струился сок, прозрачный, как слеза,

листва шумела горестно, с укором,

Кучум великий повелел мурзам

рубить березу белую под корень.

И обыскать соседские боры,

могучие, колючие издревле.

И где ни находили, с той поры

рубили белоствольные деревья.

И хан старел, но был, как прежде, крут

и повторял - рубить, рубить под корень,

не то за нею русские придут,

придет народ белес и непокорен.

Но та береза на ногу легка,

дружила с елью, по борам кружила,

а по Тоболу шла в Сибирь дружина

лихого атамана Ермака...

* * *

Я живу без тебя неприютно и странно,

так жилось на чужбине, вдали от России,

и старинное русское слово «желанна»

я в разлуке с тобой понимаю впервые.

Я живу без тебя, как в холодном тумане,

и считаю часы, и считаю минуты.

Только что их считать. День пройдет и обманет,

как последний пройдоха, - и не было будто.

И назавтра опять с одиночеством битва...

Это кто-то соврал, что в разлуке есть прелесть.

Только имя твое я твержу, как молитву,

только имя твое - остальное все ересь.

НОКТЮРН СЕНТЯБРЯ

Осенние листья шуршат под ногами,

слегка отливая литым серебром,

я помню, когда-то мы в парке гуляли

таким же погожим былым сентябрем.

Там было пустынно, вокруг все молчало -

кто в парке бывает в полуденный час?

И мне показалось, что это начало

чего-то большого, что будет у нас.

Но, нет, не случилось того, о чем думал,

а дни проносились, ликуя, скорбя,

летели года, веселы и угрюмы,

но все без тебя, как всегда, без тебя.

О многом забыл я, с годами старея,

давненько покрылись виски сединой,

и меньше стремлений, а все же жалею,

что ты не со мной, никогда не со мной.

А все ж до сих пор не расстался с желаньем,

хоть ты и в далекой теперь стороне,

но коль доведется, чтоб листья шуршаньем

сумели напомнить тебе обо мне.

РОДНОМУ ГОРОДУ

Старый город! Не надо хмуриться,

вспомни славных своих сынов:

по твоим нешироким улицам

проходил Иван Ползунов.

Здесь пешком торопливо хаживал,

вечно занят, на вид суров,

а порой в своем экипаже

проезжал генерал Фролов.

Люди кланялись им несмело,

но не ведали, наверняка,

то, что ими в то время сделано,

будет долгие жить века.

Старый город! Ты видел всякое,

даже уличные бои,

и колчаковские вояки

брали штурмом дома твои.

Были белые, были красные,

был твой путь, как всегда, не прост.

Но, пройдя через все опасности,

город мой хорошел и рос.

В устремленьях своих неистовы

и дома рвались в небеса,

и приземистые, плечистые

заводские росли корпуса...

Старый город! Не надо хмуриться,

вспомни славных своих сынов:

по твоим нешироким улицам

проходил Иван Ползунов.

* * *

Положи меня, как печать,

на сердце твое,

как перстень, на руку твою.

Песнь песней

Пусть божественна Песня -

она не про Бога,

про людей эта песня

и вся для людей.

Как воспеты в ней

стройные женские ноги,

виноградные кисти грудей!

Как увидены

мягкие кудри любимой -

стадо коз,

что сбегает с высокой горы!

Много грозных столетий

промчалось незримо

с той далекой библейской поры.

Только песня любви

будет петься и петься.

И мне хочется той же мольбою начать -

положи меня, милая,

крепко на сердце,

положи меня, словно печать.

И как сказано в той

человеческой песне,

сочиненной в далеком и древнем краю:

положи меня, милая, будто ты перстень

на прекрасную руку твою.