сказки Кубани
книга по литературе (5 класс) по теме

О молодом казаке Грицко Коломийце и чудесном Цветке-Дождевике до сих гор поют на Кубани добрые песни и рассказывают задумчивые сказы. Но правда это или выдумка – сейчас никто не скажет, потому что было это очень давно, так давно, что многое забылось и быльем поросло…

Сказывают, жил в одной кубанской станице молодой казак Грицко Коломиец, смелее которого, сильнее и красивее не было на всей Кубами. Был он статен и широкоплеч, с загорелого лица, из-под черных густых бровей голубыми звездами светились смелые и ясные глаза. Умел Грицко справляться с любым, самым непокорным и необъезженным конем, умел работать лучше, других, а песни пел так, что летели они ласточками над станицей и в любое, самое заскорузлое и холодное сердце дорогу находили.

Жил Грицко один-одинешенек в маленькой хатке на самом краю станицы. Всех родственников его – и отца, и мать, и братьев с сестрами в одну неделю скосила злая черная смерть – огневица, занесенная служивыми казаками из далекой Персии.

Погоревал Грицко, поплакал на родительских могилах, но не дал горю сломить себя. Стал казак хозяйствовать один. И дела у него пошли не плохо, потому что не жалел он своих сил и была работа ему не в тягость, а в радость.

Многие станичные девчата заводили с Грицко хитрые разговоры о том, что вдвоем любую беду легче одолеть. Не один батька, имевший взрослых дочерей, намекал хлопцу, что не прочь иметь в семье такого зятя. Но Грицко только посмеивался и отшучивался…

А потом подглядели глазастые, девчата, что по вечерам наведывается Грицко в садок самого атамана, у которого была красавица-дочка. И пошли по станице слухи да разговоры.

Дошли они до атамана. Позвал он свою дочку и давай убеждать ее, что бедняк-хлопец ей не пара. А дивчина так прямо и отрезала отцу, что любит она Грицко, ни за кого, кроме него, замуж не выйдет, а неволить ее станут – в Кубань бросится… Пошумел, покричал отец для порядка, но не стал свою единственную дочь до крайности доводить и дал согласие на свадьбу… Порешили сыграть веселую свадьбу осенью, когда будет убран урожай и в любой хате станет весело и сытно.

Но с весны пришла в станицу лихая беда. Примчался как-то с востока злобный колдун-Суховей, засвистал по-разбойничьи, затряс своими серыми, пыльными космами. Три дня бесновался старый разбойник – хохотал, махал над степью черными крыльями бури, застилал голубое небо пепельными пыльными облаками…

А когда умчался он обратно в свои мертвые пустыни, в далекий и мрачный свой дворец – не осталось в степи ни зернышка, ни росточка зеленого. Даже листья на деревьях пожелтели и пожухли.

Погоревали казаки, поплакали казачки, да что поделаешь? Собрали они последнее зерно и заново пересеяли свои поля. Посеяли и стали ждать благодатного дождика, который дал бы жизнь ростку, влил бы в него силу и упорство.

Шли дни за днями, но безоблачным и знойным оставалось небо. По вечерам пламенели над степью огненно-рыжие закаты. Трескалась от зноя кормилица-земля…

Потом вдруг зашумели по станице истомленные зноем чахлые деревья, нагнули на запад свои вершины. Закрутились по улицам пыльные вихри – дозорные колдуна-Суховея.

– Ой, беда! Ой, лихо! – запричитали по станице казачки.

А злодей-Суховей уже мчится по степи на своем сером коне, свистит, визжит, хохочет, гонит вперед своих верных слуг буйных Ветров – служанок Черных Бурь.

– Хо-хо-хо! – визжит разбойник. – О-п-я-тъ п-о-сс-е-я-ли? Вс-се сс-мет-у-у!

Попрятались по хатам самые храбрые казаки, никто не решается на пути злого колдуна стать, в бой с ним вступить.

Только молодой казак Грицко Коломиец нахмурил густые брови, сжал упрямо губы, надвинул шапку на самые глаза и зашагал в степь, где бесновался старый разбойник.

«Надо кому-нибудь унять злобного Суховея, иначе вся станица с голоду пропадет, – думал Грицко, упрямо шагая навстречу буре. – А если мы все бояться будем, да по хатам отсиживаться – опять выдует разбойник все наши посевы».

Ринулись на казака буйные ветры, ударили его в широкую грудь. Покачнулся казак, но устоял на ногах и зашагал дальше. Налетели тут злобные Черные бури, хлестнули песком в лицо. Протер Грицко глаза и опять шагнул вперед,

И тут налетел на казака сам Суховей. Разглядел хлопец в пыльной дымке невиданного всадника. Конь под всадником серый, тощий и костлявый, а на месте не стоит – то вперед ринется, то вбок, то на дыбы взовьется. Только грива серая развевается. А на коне сидит старик, длинный, худой, одни кости да кожа. Сизая косматая борода с растрепанными лохмами сплелась, аршин на пять в сторону развевается. А из-под недобрых нависших бровей злые глаза блестят.

– И-хха! Богатырь выискался! – захохотал Суховей. – Вот я тебя конем стопчу!

И ринулся он на Грицко. Но казак ловко отпрыгнул в сторону, изловчился, ухватил злодея за бороду, оттолкнулся ногами от земли и оказался на коне, сзади старого разбойника.

Закрутился конь по степи, то в одну сторону бросится, то в другую. Но Грицко обхватил тонкую шею колдуна и сидит, как прикованный.

– От-пу-ссти! – взмолился Суховей. – От-пу-ссти! Про-шшу! Награ-жжу!

– Не нужна мне твоя награда! – крикнул Грицко прямо в иссохшее ухо злодея. – Поклянись, что не станешь больше разбойничать в наших степях, что сейчас же пришлешь к нам тучи дождевые…

– Не бывать этому! Не дож-дешь-ся! – прохрипел в ярости Суховей.

Тут Грицко понатужился и покрепче сжал шею разбойнику.

– Ж-жги его! Душ-ши! – прошипел злодей.

Взвился конь Суховея в самое поднебесье и понесся на восток. А за ним помчались буйные Ветры и черные Бури. Мчатся и обжигают казака своим горячим дыханием. Но Грицко уткнулся лицом в жесткие, как мочалки, космы Суховея, и хоть трудно стало дышать, а терпит. И все сильнее сжимает глотку разбойнику.

– Оо-хх! Пус-сть с-станет по-твоему! – простонал наконец Суховей.

Серый конь его вниз пошел, и как только коснулся он копытами земли – Суховей бездыханным пал с седла.

«Видать, задушил я старика! – подумал Грицко. – Этак ни с чем я останусь – хоть и сам он летать больше не будет, но и дождя к нам не пошлет!»

И чуть-чуть отпустил он горло злодея. Вздохнул Суровей и заговорил слабым голосом:

– От-пу-ссти! Вс-се по-твоему будет! До ссамой твоей ссмерти ни я, ни слуги мои на твою станицу налетать не станут. И цветок тебе дам! Чу-дес-сный Цветок-Дождевик, который дождь тебе будет давать…

– И домой меня сейчас отправишь!

– И домой отправ-ллю! – согласился Суховей.

– А не обманешь?

– С-слово даю!

Отпустил тут казак злодея и оглянулся по сторонам. Видит – кругом, куда ни глянь, песок, точно застывшие волны, расстилается. Одни песчаные холмы черные, другие – желтые, третьи – серые, четвертые – красные, как кровь. А вдали, среди этих холмов, точно серое дымное облако, дрожит и переливается чудесный дворец – с круглыми башнями, куполами, сводчатыми окнами. Одни башни растут вверх, другие – уменьшаются. Куполы то распухают, как шары, то сжимаются…

– Крас-сиво? Вот мой дворец чудесный! – сказал Суховей.

– Ладно! Ты мне зубы не заговаривай, давай свой волшебный цветок! – ответил Грицко.

Захохотал тут Суховей, словно ржавыми дверями заскрипел. А потом махнул костлявой рукой – и оказался перед казаком блестящий, точно серое зеркало, кованый ларец.

– Вот, бер-ри! В этом ларце лежит чудесный Цветок-Дождевик о двадцати пяти лепестках. Как сорвешь лепесток и бросишь на землю – так сразу дождь пойдет…

Схватил казак ларец и воскликнул: – Добре! Давай теперь коня!

– Подож-жди! – заскрипел Суховей. – Ты еще не знаешь одного условия… Знай, что с каждым лепестком будет убывать твоя сила, казак. А с пос-следним, двадцать пятым, окончится твоя жизнь… – В злую усмешку скривился рот Суховея, и он спросил: – Может, откажешшш-шься, казак, от моего подарка? К чему тебе жизнь молодую за других губить? А я тебе, вместо Цветка-Дождевика скатерть-самобранку дам, которая будет каждый день десять яств и десять напитков тебе доставлять. На твой век хватит – сыт и пьян будешь…

– Нет! – покачал головой казак. – Беру я твой Цветок-Дождевик! Подавай коня!

Скривился Суховей, ощерился желтыми длинными клыками, но выполнил требование казака. Махнул он рукой, и оказался перед ним серый конь – тощий, но горячий и непокорный. Вспрыгнул Грицко на седло, и взвился конь к самому поднебесью, только пыльная грива, как облако, взметнулась… Не успел казак глазом моргнуть, как спустился конь на том самом месте, где дрался Грицко с лиходеем-Суховеем.

Прижал казак покрепче к груди ларчик с чудесным цветком и спрыгнул на землю. А конь взмахнул серой гривой и пыльным вихрем унесся на восток…

Оглянулся хлопец по сторонам. Тихо в степи, жарко, как в доброй печи. Мертвая, опаленная солнцем расстилалась перед ним земля – серая, иссохшая, в глубоких трещинах.

Копнул казак в одном месте пахоту и нашел пшеничное зернышко. Было оно целым и невредимым, бережно сохранила его мать-землица…

«Дождь бы сейчас хороший – и враз бы зазеленела вся степь! – подумал Грицко. – Видать, пришла пора испробовать Цветок-Дождевик!»

Открыл казак зеркальный ларец – и сразу пахнуло ему в лицо влажной свежестью. На дне ларца, на зеленом бархате лежал чудесный, невиданный цветок. Сердцевина этого цветка ярким синим огнем горит. А вокруг голубеют лепестки, такие тонкие и прозрачные, что сквозь них зеленый бархат просвечивает. И перекатывается по этим лепесткам светлая, сверкающая росинка. Так красив был Цветок-Дождевик, что жалко стало Грицко калечить его, отрывать лепесток. Но взглянул хлопец на иссушенную солнцем землю, вздохнул… И, оторвав один прозрачный лепесток, бросил его. Закружился лепесток, засверкал на солнце. А у казака вдруг в голове помутилось и в глазах потемнело…

Как только упал лепесток на землю – разнесся по всей степи гулкий грохот.

Прояснилось в глазах у Грицко и видит он: наползает огромная сизая туча, яркие молнии ее подгоняют, гром грохочет… Потом далеко-далеко, там, где, кажется, что небо с землей сходится, встала, как занавеска, серая стена дождя. Минуты не прошло, как обрушился на степь прохладный, освежающий ливень. Зашелестела земля, жадно пьющая влагу. Затянулись ее глубокие раны-трещины. И вот уже заплясали по лужам пузырьки…

Под прохладными, дождевыми струями зашагал Грицко к родной станице. А там – на любой улице праздник. Ребятишки смеются, по лужам в припрыжку носятся. Казаки веселыми голосами перекликаются, глядя на пляску дождевых струй. Даже старики и те из хат повылезали, мочат чуприны под дождем.

«Вон сколько радости я людям дал!» – подумал Грицко и, улыбаясь, пошел в свою хату…

Почему-то чувствовал он себя совсем больным и усталым, а поэтому сейчас же скинул мокрую одежду и лег спать.

Утром встал казак, вышел из хаты и заулыбался. Ярко светило горячее солнце. И оно, и голубое небо казались вымытыми дождем. Листья на деревьях стали сочными, упругими и налились густой зеленью…

Через несколько дней выбились из земли зеленые пшеничные ростки, и вся степь покрылась изумрудной щетинкой.

Повеселела станица, вновь зазвучали над ней звонкие песни, по ночам, до самого рассвета, заливалась гармонь…

И снова счастливый Грицко стал по вечерам пробираться в атаманский сад, где на скамеечке, в самой чащобе густого вишняка ждала его любимая, черноглазка Галя. И опять до первых петухов сидели они обнявшись и говорили о том, какой светлой и радостной будет их жизнь, когда они поженятся…

Но лето в том несчастном году выдалось небывалое – сухое, знойное, без единого дождика. И когда пришла пора пшенице наливать колос – стала она никнуть и желтеть от лютой жажды.

– Не бывать в этом году урожаю, – вздохнула как-то Галя. – Бели дождик не поможет, то посохнет все… В несчастливую пору, видать, задумали мы нашу свадьбу!

– Не горюй, Галочка, на тревожься, цветочек мой полевой, – успокоил любимую Грицко. – Будет дождь! Завтра же будет! И мы с тобой свое счастье найдем!

Наутро взял Грицко свой заветный ларец и вышел с ним в свой садок. Сорвал он еще один лепесток с чудесного цветка…

И сейчас же опять разразился над степью дружный грозовой ливень, вдоволь напоивший все живое свежей прохладной водой. А казак, словно побитый, кое-как добрался до своей хаты и без сил свалился на постель…

Вечером Галя ждала-ждала любимого, а тот все не шел. Не выдержала дивчина и сама побежала к Грицко. Вошла она в хату тихо, бесшумно, как легкая ночная тень. Оглянулась по сторонам и видит: лежит казак бледный, дышит тяжело, бессильно раскинуты могучие руки.

– Что с тобой, Грицко? Что с тобой, любимый мой – в тревоге запричитала дивчина.

Открыл казак затуманенные глаза, обнял любимую и ответил:

– Ничего, Галочка! Не тревожься! Все хорошо будет!

– Нет, Гришенька! Ты скажи мне, что с тобой случилось? Или надорвался ты? Или ветром гнилым тебя продуло?

Так горячо просила дивчина, такая боль-тревога слышалась в ее голосе, что не выдержал казак и рассказал ей о своей битве со злодеем-Суховеем, о Цветке-Дождевике и о том, как убывают с каждым сорванным лепестком силы молодецкие.

Заплакала тут дивчина, заголосила. И начала упрашивать:

– Любимый мой! Желанный! Не трогай ты этот проклятый цветок! Не нужен он нам! И без цветка хватит у моего батьки и хлеба, и денег, а я у него одна дочка, единственная…

– Да ведь я не только о себе забочусь – о людях тревожусь, – ответил казак. – Выгорит хлеб – вся станица, кроме нескольких богатеев, по миру пойдет…

– И пусть идет – не наша это забота!

– Дети с голоду помрут…

– Пускай помирают, не наши это дети!

– Да разве ж можно так, Галочка, серденько мое? – удивился Грицко. – Ведь тем и силен наш русский народ, что всегда был один за всех и все за одного. Я для народа постараюсь, а он для меня…

– Пускай каждый сам о себе заботится… Ой, не любишь ты меня, – заплакала дивчина. – Не любишь! Чужое счастье для тебя дороже нашего… Не трогай проклятый цветок!

– Да не могу я, не могу жить только для себя, только о себе думать! – воскликнул Грицко и без сил упал на горячую подушку.

– Ладно, мой милый! Ладно, коханый! – испуганно заговорила Галя. – Не сердись на меня, глупую, не расстраивайся! Пусть, если хочешь, все по-твоему будет! А пока – спи мой родной! Спи, отдыхай, сил набирайся!

Тихим ручейком журчал девичий голос, мягкие руки гладили горячий лоб Грицко, на лицо ему упали темные косы, пахнущие пьянящей горечью степного полынка.

– Спи, родной мой! Отдыхай, любимый!

И заснул казак, крепко и сладко.

А дивчина, как только заметила, что спит ее милый, сейчас же от его кровати отошла, зажгла каганец и давай по хате шарить. Заглянула в запечье, в сундуке все перебрала. Потом открыла шкафик, где хранилась немудреная посуда. И там, на самой верхней полке, заметила она полированный железный ларец тонкой и хитрой работы.

Достала она ларец, открыла крышку и ахнула от удивления. На дне ларца голубым сиянием светился чудесный цветок, прозрачный, словно выточенный из хрусталя. А в самой середине цветка, где голубой цвет сгущался в густую синеву, дрожала и переливалась звездочка-росинка.

Долго стояла дивчина, любуясь Цветком-Дождевиком. Потом вдруг сдвинулись ее крылатые брови, и она сердитым толчком прихлопнула крышку ларца.

«Вот он где, этот проклятый Цветок-Дождевик, который грозит разлучить меня с любимым! – подумала дивчина. – Не бывать этому! Теперь чертячий цветок в моих руках!»

И, подхватив ларец, атаманская дочка выбежала из хаты…

Ночь была тихой и звездной. Словно уснув, стояли вишни и яблоньки в маленьком садочке, за хатой Грицко.

Добежала Галина до колодца-копанки, перекрестилась и с размаха швырнула ларец в колодец…

Не успела она и голову от колодца поднять, как сверкнула на небе змеистая молния и грохнул гром, потрясший всю степь. И сейчас же вздрогнули и застонали от налетевшей бури деревья, а затем со зловещим шумом обрушился на землю ливень с градом.

Порыв ветра швырнул дивчину на землю, струи ливня чуть не задушили ее. Ползком, задыхаясь и припадая к мокрой земле, добралась дивчина до хаты, перелезла через порог и захлопнула дверь…

В горнице было очень тихо, только доносился приглушенный рев бури да шум дождя. На столе желтоватым светом горел каганец.

– Грицко! – окликнула дивчина. – Слышишь, Грицко, какая буря разгулялась?

Но хлопец даже не шелохнулся.

– Грицко?!

Поднесла дивчина к лицу казака каганец, и его свет отразился в мертвых, широко открытых глазах…

– Ой, родной мой, единственный! – во весь голос закричала дивчина.

Но никто не слышал ее, никто не пришел к ней на помощь.

И тогда догадалась дивчина, что сама она погубила своего любимого, погубила тем, что бросила заветный цветок в колодец…

Три дня бушевала непогода. Дождь с градом и буря погубили все посевы, обломали деревья, побили много скота и птицы.

На четвертый день, когда ушли дождевые тучи и засияло солнце, зашли казаки к Грицко Коломийцу. И увидели они, что лежит хлопец мертвый, широко раскрыв очи и раскинув руки. А над ним, с простым бумажным цветком в руках, склонилась атаманская дочка. – Не шути, Грицко, не притворяйся! – приговаривала дивчина. – Ну, взгляни на меня! Это – я, твоя Галя! А вот – твой Цветок-Дождевик заветный…

Она протягивала мертвому смятый бумажный цветок. И мутны, дики были ее глаза…

Казак Иван Чегода покидал берега родной Кубани. Все дальше и дальше уносил его конь, и топот копыт погони замолк в знойной полуденной тишине. Впереди синели горы, под ногами коня стлался яркий ковер цветущей степи, а позади… Позади осталась Кубань, развалины родного хутора, дым и пламя пожара. Как горячий ветер-суховей, налетели на хутор турецкие орды. Вспыхнули казацкие мазанки, засверкали кривые сабли… Увидел Иван Чегода, что все казаки легли под турецкими саблями, попытался пробиться на север. Но когда целая сотня турок преградила ему путь, он повернул своего коня и поскакал на юг, к далеким горам.

Вот уже кончается степь. Хмурые дубовые леса неласковым шепотом встречают казака. И тогда придержал Иван Чегода коня, нагнулся с седла и сорвал кустик степного чабреца – низкой скромной травки с алыми цветочками и сладким запахом. Такой же чабрец рос на берегу Кубани, у родного хутора, и мать-старуха часто посыпала им чистый глиняный пол хаты. А хуторские девчата любили вплетать пахучий чабрец в венки, когда шли под вербы, на гулянку. Понюхал казак траву, бережно положил ее за пазуху и въехал в лес. И начало казаться Ивану, что и великаны-дубы, и скромная травка шепчут одно и то же:

– Казак! Негоже оставлять родную землю. Почему ты здесь, а не с товарищами. Трус!

– Я не трус! – закричал казак. – Смотри: моя сабля в турецкой крови! В пороховнице не осталось пороху, я его в бою с врагами извел!

Но дубрава шептала:

– Негоже бросать родную землю врагу! Трус! Замолчал казак, низко к гриве коня опустил свою голову, и тоска жесткой рукой сжала его сердце.

Так всю ночь ехал он по лесам и ущельям, поднимаясь все выше в горы. А когда утренняя заря кровью залила белые вершины гор, за перевалом встретил Иван Чегода воинов в бурках и черных, как ночь, папахах. Впереди ехал седой длинноусый старик с зоркими глазами и горбатым носом. Ярко-красная бархатная шапочка, осыпанная самоцветными камнями, прикрывала седые кудри, расшитый золотом плащ вился по ветру, дорогая сабля билась о стремена.

– Кто ты? – крикнул старик Ивану.

Ничего не ответил казак, только остановил коня и взглянул на старика тяжелым свинцовым взглядом. Тогда выехали -вперед два рослых воина в бурках и, выхватив шашки, закричали:

– Кто ты? Отвечай нашему полководцу или сейчас твоя голова скатится с плеч!

Молчал казак. Черная тоска сковала его тело, и все равно было ему – жить или умереть.

– Кто ты?! Отвечай, о трус, от страха растерявший слова! – снова крикнули воины.

– Я не трус! – простонал казак и, выхватив саблю, пришпорил коня.

Вскинул усталую голову резвый кубанский конь, заел и рванулся навстречу воинам. Скрестились и засверкали сабли. Умело и ловко владели клинками люди в черных папахах, но не было в их руках отчаянной силы и ярости. Долго звенели, скрещиваясь клинки… Но вот широко взмахнул саблей казак, выбил оружие из рук воинов и остановил коня – мрачный и могучий, как горная гроза. Закричали от негодования остальные воины в бурках, сверкнули в лучах молодого солнца десятки клинков, но старик засмеялся и велел спрятать сабли.

– Добрый воин! – сказал он Ивану. – Мне нужны острые сабли и крепкие руки, чтобы бить турок… Спрячь саблю, пришелец, и садись с нами на ковер! Пусть кубок доброго карталинского вина разгонит твою печаль…

Иван Чегода слез с усталого коня и присел на мягкий ковер, развернутый воинами. Смуглолицый юноша поднес ему окованный серебром турий рог, наполненный душистым вином.

– Может быть, теперь, за дружеской трапезой, ты поведаешь нам, кто ты и откуда? – ласково спросил старик.

– Я – кубанский казак Иван Чегода… Была у меня земля родная, любимая, была мать-старушка, была дивчина кареглазая, а сейчас ничего нет, бобыль я! Сожгли мое счастье проклятые турки!

– У нас общая дорога и одни враги, – сказал старик. – Русские воины и воины солнечной Картли не один раз плечом к плечу стояли против турок. Езжай с нами в Картли – там найдешь себе вторую Родину. Там собирается войско на борьбу с турками…

То ли от сладкого крепкого вина, то ли от ласковых слов седоволосого военачальника, но повеселел Иван Чегода.

…Как янтарные зерна в четках, один к одному вязались дни. И вскоре далеко по турецкой земле, вплоть до голубого Трапезонда, гремело грозное имя Ивана Чегоды. Самые отважные турецкие воины бледнели и поворачивали назад коней, когда на них мчался хмурый, светлоусый воин в богатой одежде и золоченом шлеме. Много побед одержал молодой сотник грузинского войска. Он научил подчиненных ему воинов змеями красться в кустах к вражьему стану. Он первый несся на коне в атаку, и никто не мог остановить его. Богатые одежды, лихих арабских скакунов, дворец, украшенный алыми багдадскими коврами, подарил герою-кубанцу грузинский полководец. Но никогда не улыбался Иван Чегода, всегда холодны и страшны были его ледяные глаза. И слуги не раз видели, как богатырь, уединившись в дальней комнате своего дворца, открывал золотой ларец, доставал оттуда пучок сухой, невиданной в этих краях травы, шептал тихие, ласковые слова о кубанской земле и плакал над сухим кустиком:

– Почему он не пахнет? Куда девался его степной медвяный запах?

И не могли понять люди: зачем было нужно нюхать сухую траву, когда кругом столько ярких, пахучих цветов!

И опять луна и солнце отсчитывали сутки и месяцы. Однажды в тихий весенний вечер, когда воздух был сладким от дыхания роз, Иван Чегода, запершись в дальней комнате своего дворца, снова открыл золотой ларец. Оттуда пахнуло крепким, густым, горячим запахом весенней кубанской степи. И тут впервые заметили слуги радостную улыбку на лице грозного Ивана Чегоды. Они широко раскрыли глаза от удивления, когда любимец старого князя сорвал с себя драгоценные одежды, надел синие выцветшие шаровары, рубашку, расшитую скромным узором, и заломленную назад старую шапку. Потом он снял со стены шашку в черных потертых кожаных ножнах, взял длинное ружье, палочку свинца и рог, полный пороха. Веселый, улыбающийся, он сам пошел в конюшни и, пройдя мимо дорогих арабских скакунов, заседлал кубанского косматого коня. А когда Иван Чегода выехал за ворота дворца, слуги услышали, что он поет громкую песню, широкую и бурную, как горная река…

Вот и опушка дубравы. Вековые дубы шепчут молодыми листьями что-то ласковое и приветное. Яркая, зеленая, усыпанная разноцветными искрами цветов, дымится под солнцем весенняя степь. Жадно всматривается в нее казак, нагибается с коня. Но нигде не видно низкой пахучей травки-чабреца. Только старый сухой кустик шелестит под рубахой у сердца и дарит пьянящий аромат.

У степной балки навстречу казаку выехало трое людей в оборванных свитках и облысевших папахах. 

– Куда едешь, хлопец?! Там турки! – угрюмо сказали они.

– Еду на Кубань, на родную землю… Зовет она нас, чтобы освободили мы ее от врага, – ответил Иван Чегода и достал из-за пазухи сухой чабрец.

Жадно вдохнули казаки родной запах и молча поехали за Иваном. И один из них сказал:

– Уж год я не видел чабреца! Не растет он больше в нашей степи…

Все ближе и ближе берега бурной Кубани. Все новые и новые люди выходят из плавней, из степных балок, из развалин сгоревших хуторов.

– Куда путь держите? – спрашивают они.

– Отбивать родную землю идем!

И все больше и больше колей ступают по следам Иванова скакуна.

Вечер махнул синим крылом, когда почуяли казацкие кони сладкую кубанскую воду. Впереди на берегу забелели шатры турецкого войска.

– Не отдохнуть ли перед боем, Иван? – спросил один из казаков. – Коли шли целый день и устали!

– Нет! Кони чуют кубанскую воду и рвутся вперед!

– Не отдохнуть ли нам, Иван? – спросил другой. – Притомились казаки, ведь целый день под солнцем ехали!

– Нет! Прохладный ветер кубанский освежит нас!

– Не остановиться ли мам, Иван? Темнеет уже! – сказал третий.

– Нет! Скоро месяц взойдет, и Кубань, как зеркало, его лучи на берег отразит!

Загудели трубы в турецком лагере. Выбежали янычары, вскочили в седла делибаши, замелькали факелы. Но не видны им были в сумрачной степи казаки, только топот копыт слышался. А Кубань своими волнами, как серебряной чешуей, отразила лучи молодого месяца и осветила турецкий лагерь. Свежий ветер примчался с реки и сырым туманом до костей пронизал турок.

Грозой налетела казачья лава.

– Чегода-паша! – закричали турки, увидев переднего всадника, и сабли начали падать у них из рук.

Напрасно турецкий паша пытался грозными окриками воодушевить своих воинов. Напрасно с визгом бросались на казаков разъяренные делибаши. Ничто не могло остановить казаков. Молниями сверкали их сабли, гремели ружья, все теснее сжималось казачье кольцо вокруг турецкого лагеря.

– Вперед! С нами аллах! – вскричал турецкий паша и с отборными воинами ринулся на казаков.

Казалось, еще один момент – и прорвет паша смертоносное кольцо казачьих сабель. Но вдруг вырос на его пути хмурый всадник с обнаженной шашкой.

– Вперед, казаки! С нами Родина! – громким голосом крикнул всадник, и турок узнал в нем Ивана Чегоду.

– Вот тебе, гяур! – взвизгнул паша и опустил кривую саблю.

Но Чегода ловко отвел удар, размахнулся и срубил турецкому паше голову.

Завыли турки от отчаяния, повернули назад и стали бросаться в Кубань…

В ту ночь тысячи их навсегда полегли на кубанской земле, а остальные потонули в бурных водах реки.

После боя усталые казаки сладко уснули на зеленой траве, у родной Кубани.

А утром, когда горячее солнце начало лить росу и умылось в холодной реке, они проснулись от жаркого медвяного запаха. Тысячи кустиков невысокой травки с мягкими листиками и красноватыми мелкими цветочками расцвели вокруг них, слали свой нежный аромат и ласковый шорох.

С тех пор, отправляясь в поход, всегда берут с собой казаки сухие пахучие веточки родного чабреца.

Молодой казак Петро Сероштан первый раз шел в разведку. Утром заметили девчата турецкий челн в плавнях, сообщили атаману, а тот велел Сероштану высмотреть врага. Жутко и радостно стало молодому казаку, когда камыши желтой стеной окружили его, а товарищи, приготовив длинные ружья, притаились сзади на холме. Петро саблей раздвигал камыши и осторожно продвигался вперед к протоке. Длинный пистолет он небрежно держал в правой руке, чтобы не стряхнуть пороховую затравку.

– Берегись, – шептали камыши.

– Не ходи, – чавкала под ногами земля. Впереди, у протоки, тревожно хлопая

крыльями, вспорхнули утки. Они быстро поднялись вверх и улетели. «Там враги!» – решил Петро. Дальше можно было не идти. Птицы выдали турецкую засаду. Если ленивые утки быстро взлетают в высоту и уносятся вдаль, значит, в плавнях неспокойно.

«А что, если подкрасться да захватить языка?! – подумал Петро. – Казаки сразу уважать начнут… И для родной земли нужное дело сделаю!»

Тихо раздвигая камыши, он двинулся вперед. Вот уже скоро и протока будет.

– Берегис-с-сь! – шептали камыши.

Вдруг что-то тяжелое обрушилось на голову казака. От удара яркие вспышки блеснули перед глазами, а потом черная стена мрака скрыла и яркое небо, и солнце, и камыши.

– …Ну что, казак! Скажешь, где ваши залоги?! Расскажешь – получишь много золота. Будешь молчать – останешься висеть на дереве и тебя съедят комары!

Толстый важный турок сидел на коврике, играл костяной рукояткой пистолета и смотрел на казака зелеными злыми глазами. Петро Сероштан висел перед ним, прикрученный арканом к вербе.

Молча смотрел молодой казак на врага. Тоска и презрение горели в его синих очах. Он знал, что не миновать ему лютой смерти. Но даже и мысли у него не было, чтобы покориться туркам, предать товарищей-казаков. Когда требует Родина, становятся русские сердца тверже стали булатной и никакие муки не могут размягчить их.

Взглянул казак вдаль, туда, где опускалось в лиман багровое солнце. Где-то в той стороне была родная станица. Там сейчас стоят на страже браты-казаки, оберегающие родную землю. Там, в маленькой хатке, – старик отец и седоволосая мать. Там ясноглазая дивчина Маруся, краше которой нет никого на свете… Там – все близкое, родное, что дороже любого золота. Там – Родина. Разве можно показать врагу дорогу в родной край, который вскормил и вскохал тебя!

– Кто может идти против воли аллаха, – вкрадчиво заговорил турок. – Аллах отдал тебя в наши руки, и ты должен покориться! Если б я видел, что аллах хочет твоей победы – я не стал бы противиться ему!

Турок достал из-за широкого пояса кожаный мешочек и высыпал на руку десяток золотых монет.

– Вот, смотри! Эти деньги будут твоими, если ты скажешь, где стоят ваши залоги… А с деньгами ты сразу из простых казаков станешь важным пашой…

Турок подбросил монеты на ладони, и они зазвенели.

– Ну, скажешь? Или, клянусь аллахом, я развяжу твой аркан только тогда, когда в воздухе замелькают белые мухи и первые льдинки заскользят по воде… Я тогда буду плыть обратно в Трапезонд… И к этому времени от тебя, казак, останутся одни кости.

У Петра болела голова, ему хотелось пить, руки затекли от тугого перехвата волосяной веревки. Гурок поправил красную феску и снова сказал по-русски:

– Ну, говори, казак!

Сероштан провел сухим шершавым языком по губам, взглянул на солнце, утопающее в лимане, закрыл глаза и молча покачал головой.

– Ты заговоришь, казак! Утром все скажешь! Комары тебя заставят говорить! – прошипел турок и ушел в шалаш.

Солнце все ниже спускалось в розовые воды лимана. Камыши, казалось, горели в закатных лучах. В воздухе тонко, как балалаечные струны, зазвенели комары. Все больше их садилось на лицо казака, на обнаженное тело, на открытые руки и босые ноги. Тело горело и чесалось от бесчисленных укусов.

– О, хоть бы сразу убили меня… проклятые вороги! – прошептал казак.

Турки уже спали в своем шалаше, прикрывшись парусом.

– О, хоть бы дождик хлынул и освежил меня! – просил казак.

Но чисто и ясно было вечернее небо. Только далеко-далеко синела темная тучка.

– О, Кубань-река! Помоги своему защитнику, – молил казак.

Тихо и пустынно было на лимане. Солнце ушло на покой, белые туманы ползли от камышей.

Казак устало закрыл тяжелые веки. То ли забытье, то ли дремота потушила мысли и ослабила боль.

Это не комариное жужжание, а шелест кубанских волн. Вот она близко-близко, светлоглазая девушка – красавица Кубань. Почему-то похожа она на Марусю, только косы струятся, как речные волны…

– Слышишь ли ты меня, моя любимая? – спрашивает ее казак.

– Слышу, милый! – шепчут речные струи. Прохладные руки ласкают разгоряченное лицо казака. Месяц запутался у любимой в косах.

– Слышу, милый! Слышу, коханый! – звучит девичий голос. – Не бойся, коханый! Защитник родной земли не умрет никогда!

Свежая влага струится по лицу, и казак жадно ловит ее пересохшим ртом…

Холодный предрассветный ветерок разогнал дремоту. Над лиманом ползли хмурые тучи и капал мелкий дождь. Его бодрящая свежесть оживила казака.

Утром из шалаша, откинув парус, вылезли турки.

– Ну, как, казак, заговоришь или будешь ждать первого снега? – ухмыляясь, спросил толстый турок, натягивая плотнее феску.

. Он захохотал, подошел ближе, взглянул под береговой откос. И вдруг в смертельном страхе упал на землю.

– О, аллах, откуда же здесь снег! Почему ты, аллах, покровительствуешь гяурам и караешь правоверных?! Но я не пойду против твоей воли! – испуганно прошептал турок и трясущимися руками перерезал волосяную веревку, стягивающую тело казака. – Я покорен твоей воле, аллах! И я, и мои слуги сдаются тебе, казак!

Затем он и его товарищи покорно сложили к ногам Петра Сероштана пистоли, кривые сабли, ятаганы.

«Что такое? Или други-товарищи спешат к острову на быстрых челнах? Чего испугались турки?» – удивился казак, связывая обрывками аркана трясущиеся руки врагов.

Потом Петро повернулся к откосу и вскрикнул от удивления: внизу весь берег был покрыт белой пеленой снега.

– Это ты, Кубань, заступилась за своего сына! – прошептал казак. – Никогда не бывало, чтобы в наших краях в это время снег выпадал…

Тучи умчались. Солнце выплыло из-за камышей и залило ярким светом лиман. Снежная пелена дрогнула. Белые льдинки у берега двинулись, заскользили по воде. И вдруг, взмахнув крыльями, вытянув длинные стройные шеи, тысячи гордых белоснежных птиц поднялись в воздух, навстречу солнцу.

– Это не снег! Это лебеди! – вскрикнул казак.

Потом он подобрал турецкое оружие и повел своих пленников вниз к лодке, чтобы отвезти их на казачий пикет…

С тех пор маленький островок на лимане зовется Лебяжьим островом. И много лет спустя, когда на берегах лимана раскинулись казачьи станицы и хутора, пугливые и гордые птицы по-прежнему гнездились на маленьком островке. Казаки помнили историю Петра Сероштана и не трогали лебедей на их гнездовьях.

Было это очень давно, когда только-только причалили узкогрудые казацкие челны к кубанским берегам. Вышли казаки на берег, оглянулись по сторонам, и улыбка осветила их усталые, загорелые лица. Вековые кудрявые дубы шелестели над ними своей листвой. Дальше степи расстилались – бескрайние плодородные степи, в которых трава поднималась выше человеческого роста. В бурных водах Кубани рыба всякая сновала – хоть шапкой ее лови…

– Здесь, видать, станицу будем ставить! – сказал дед Тимофей, старый сечевик, умелый коваль и отважный воин. – Нема края, найкращего, чем этот край! Обильная земля, привольная! Здесь жить будем!

Здесь станем матушку нашу Русь беречь от ворогов-турков!

Рядом с Тимофеем стояло трое молодых казаков-побратимов – тоже храбрых бывалых воинов.

– Добрая земля! Добрая! – сказал круглолицый,

широкоплечий Павло. – Эх, и заиграет сердце, когда запашем мы эту целину да бросим в нее золотые пшеничные зерна!

– Богатый край! Заживем неплохо, – подхватил

второй побратим, рослый, горбоносый Иван. – На такой земле можно богатств раздобыть!

– Да, можно здесь деньги нажить несметные! – воскликнул третий побратим, маленький и быстроглазый Петро.

Но вышло не так, как хотелось казакам. И оглянуться они не успели, а уж все богатство – и степи широкие, и леса дремучие, и даже воды Кубани, свободной быстрой реки, – поделили между собой паны-атаманы. И сразу тесной стала для казаков степь, угрюмы леса, холодны и злы кубанские волны.

Не успели станицу поставить казаки, как стали их гонять на панщину. То требовалось атаманский хуторок строить, то надо было пану землю пахать или сено готовить для бесчисленных атаманских гуртов скота. А за тяжкий труд благодарил их пан-атаман хитрым ласковым словом, супом-кандером – горсть пшена на целый котел – да гнилым хлебом.

– Надоело мне батрачить, – сказал как-то Иван. – А своей земли мало, на ней не разбогатеешь! Отпрошусь я у атамана, пойду за Кубань казаковать. У черкесов – кинжалы серебряные, булатные, кольчуги с золотым набором. Добуду я там себе богатства, сам паном стану. Идемте со мною, побратимы!

– Нет! – ответил быстроглазый Петро. – Войной много не наживешь. Сколько ни бей, а и сам битым будешь. Народ за рекой простой да доверчивый. Попрошу я у атамана ситцу яркого, лент разноцветных, сукна русского – пойду по аулам торговать. Будет барыш атаману, и мне… Идемте вместе!

– Не-ет! – покачал головою Павло. – Не хочу я от братьев наших казаков уходить, не нужны мне богатства, не собираюсь я паном садиться на казачью шею! На своем наделе проживу.

Заспорили тут побратимы, никак не могли решить, кто из них прав. И пошли они за советом к деду Тимофею.

Старый запорожец работал в это время в своей маленькой кузне, под дубами. Ковал он легкие и крепкие заступы. Ровно и сильно стучал молот по наковальне, красные искры снопами в разные стороны брызгали. Выслушал Тимофей Ивана и нахмурил седые брови. – Неправое дело надумал ты, казак, – сурово сказал он Ивану. – Зачем нам раздор с соседями-адыгами зачинать? Они – народ приветливый, мирный. Тоже на панщине у своих князей стонут. Обижать нам их не след. Кто ветер сеет – всегда бури пожинает. Не одобрил старик и замысел Петра. – Не казацкое это дело обмеривать да аршинничать! Самый верный путь – не разбой, не обман, а труд на родной земле, рядом с друзьями-товарищами. С надежными друзьями все беды-невзгоды победишь. Расчистим мы терны колючие – будет у нас земля для посевов. Сплетем сети – наловим рыбы. За мои ножи да серпы соседи-адыги дадут нам коней и баранов.

– Да когда же мы терны расчищать будем, если все время то в залогах, то на панщине? – закричал Иван. – Наделы и те бурьянами зарастают.

– Если один за одного стоять будем, и пана-атамана усмирим, – ответил Тимофей.

– Где уж там! – захохотал Петро. – Он нас всех в гроб загонит!

– А я вам скажу, побратимы, что правильно говорит дед Тимофей, – сказал Павло. – Не в одиночку, а сообща нам надо к счастью пробиваться. В дружбе-товариществе сила наша… Это – самый верный путь…

Но не послушали Иван и Петро ни старого Тимофея, ни побратима своего. Пошли они к атаману и высказали ему свои думы.

Атаман принял их ласково. Горилки поднес, выдал Ивану оружие и порох, а Петру товаров разных дал.

– Действуйте, казаки, богатейте! – хитро сощурившись, сказал он двум побратимам. – И меня за доброту мою не забывайте. Половина добычи-дувана мне пойдет. Барыши от торговли тоже пополам разделим. Идите с богом!

Ушли два побратима в неведомые пути-дороги. А станица без них зажила.

Расчистили казаки терны колючие, вспахали целину жирную, бросили в землю зерна пшеницы и проса.

Соседи-адыги привезли саженцев яблонь и груш – вокруг станичных хат молодые садочки поднялись. Казаки учили адыгов землю пахать, пшеницу сеять. Дружно жили соседи. Вместе рыбу ловили и вялили ее на горячем солнце, вместе на охоту ходили…

Потом, когда поросли на полях зеленоватые стрелки пшеницы и проса, пропололи казаки посевы. С гор прилетали седые, мохнатые тучи и проливали на землю дожди. Затем снова всходило солнце, и пшеница, споря со своим соседом – просом, буйно тянулась вверх.

…А старший побратим Иван в это время казаковал в горах. Днем и ночью таился он в глухом горном ущелье, поджидая путников. И когда видел всадника с дорогим кинжалом, золочеными газырями и наборным поясом, то вскакивал на своего коня и нападал на джигита.

Ловко владел саблей казак. Много дорогого оружия сложил он у себя в горной пещере, где по ночам спал чутким волчьим сном. Но чем больше кинжалов, шашек, газырей и поясов добывал он, тем сильнее разгоралась в нем жадность. И начал Иван нападать не только на воинов-джигитов, но грабил и слабых, отбирал у них последнее.

Наконец, собрались жители ближних аулов и устроили на казака облаву. Как затравленный волк, потеряв всю свою добычу, с одной только саблей, израненный и окровавленный, вырвался Иван на своем скакуне из кольца врагов.

«Куда ехать? – угрюмо подумал он, придерживая усталого коня. – Кто залечит мои раны? Кто даст мне приют?»

Хмуро молчали леса, не отвечали Ивану. «Некуда ехать, кроме как в станицу к младшему побратиму», – решил казак и направил своего коня к Кубани.

Средний побратим Петро долго бродил со своим товаром и самодельным деревянным аршином по аулам, вначале цены у него были, как и у других купцов; Но стала тут его грызть жадность.

Мало я барыша на товарах наживаю, да еще половину атаману отдать надо, – думал он. – Не скоро разбогатеть удастся! Повышу-ка я цены на свои товары да ситцы!»

Как сказал, так и сделал. Но тогда не стали люди покупать у него товары.

– Дорого у тебя, купец, – говорили они, – у других дешевле.

И пришлось вновь Петру торговать по старым ценам. Продает он товары, а сердце сжигает жадность. Только и думал казак о том, чтобы разбогатеть скорее. Отпускает ситец покупателю, а сам как можно сильнее его натягивает: авось вершок сэкономится.

Потом подумал, подумал и отрезал от своего деревянного аршина кончик.

«Авось никто не заметит, а мне выгода!» Поторговал он день в одном ауле – видит, удался его обман. Пошел Петро в другой аул, а по дороге с другой стороны свою мерку обкарнал. «Авось опять никто не заметит!» Получилось так, что, пока дошел Петро до пятого аула, который стоял на его пути, аршин вдвое уменьшился. Увидели эту мерку покупатели и давай кричать: – Жулик этот купец! Обманщик! Схватили они Петра вместе с аршином и бросили в бурную горную речку. Все товары пропали, пояс с деньгами ко дну пошел, а сам Петро еле-еле выбрался на берег.

«Что же мне теперь делать? – думал он. – Все пропало! Где мне преклонить усталую голову? Кто накормит меня и обогреет долгими зимними вечерами?»

И тоже решил он идти к младшему побратиму.

У тихой речки, под шумливыми кленами, встретились старшие побратимы.

– Какой ты худой да бледный, – сказал Иван. – Да и золота что-то у тебя не видно!

– Кровь застыла на твоем лице, глаза горят, как у волка, – ответил Петро. – А курджин с добычей у тебя тоже незаметно!

Замолчали братья, потупились и продолжали путь вместе.

Добрались казаки до Кубани, взглянули на другой берег. А там в желтоватой осенней зелени садов хаты белеются, дымок над ними курится.

Переправились побратимы через реку и прямо пошли к лесной полянке, где стояла хата Павла. Громкая, дружная песня доносилась оттуда.

– Ишь, как поют! – удивился Иван.

– Похоже на то, что нашли казаки здесь богатство, – качнул русым чубом Петро.

Вышли побратимы на поляну и видят: под осенним солнцем поднимается парок от свежевспаханной земли. Чуть поодаль амбар построен. Возле него казаки суетятся. У открытой настежь двери амбара стоит младший побратим. Солнце ласкает его загорелое лицо, ветер играет выцветшим чубом.

– Здравствуй, брат! – простонал Иван, покачиваясь от слабости. – Что это ты так весел? Или нашел большое богатство?

– Здорово, меньшой! – подхватил Петро. – Или хата твоя полна золота, что так радостно льется твоя песня?

Обернулся младший побратим, улыбнулся, обнял старших и ответил:

– Здравствуйте, браты мои дорогие! Вот наше золото и серебро! Мои други-товарищи сегодня мне помогли убрать богатства до места!

Еще шире распахнул он двери амбара, и под солнцем вдруг вспыхнуло желтое пламя червонного золота и ударил в глаза холодный блеск серебра.

– Серебро! – закричал Иван, взглянув вверх под потолок.

– Золото! – вскрикнул Петро, посмотрев на пол. Они вбежали в амбар. Под потолком ровными серебристыми рядами висела рыба, и янтарный жир каплями застыл на ней. А внизу золотом переливались груды крупной пшеницы и проса.

– Ох и рыба! – воскликнул Иван, проглотив слюну, и вспомнил, что давно не ел он, ничего, кроме сухих лепешек да кислых горных яблок.

– Ну и пшеница! Крупная, как горох, да вся зерно зерну! – удивился Петро и вздохнул, вспомнив, как вкусен казачий пшенный кулеш со свежим хлебом. Вдруг прозвучал рядом чей-то сильный голос:

Зачем вы к нам пришли? Почему не идете к своему дружку-атаману?

Оглянулись побратимы, смотрят: стоит перед ними толпа – казаки, казачки, ребята малые. А впереди всех могучий седоусый дед Тимофей гневно сверкает яркими глазами.

– Зачем пришли? – повторил дед Тимофей. – Сошли вы с верного пути мирного труда! Нечего делать в нашей станице тем, кто с соседями нас поссорить старается! Не любит родная земля напрасно пролитой крови и корысти лживой. Она труд и честное сердце ценит. Дошла до нас весть о черных делах, которые творили ты, Иван, и ты, Петро. Ни душегубов-разбойников, ни аршинников-жуликов нам не надобно!

– Ступайте своей дорогой! – сурово повторили другие казаки. – Идите к атаману!

А атаман уже тут как тут. Расталкивает людей толстым животом, вперед пробирается и кричит:

– А, вернулись бродяги-обманщики! Где же добыча твоя, Иван? Где деньги твои, Петро? Где мои товары, мой порох, мои пули? Знаю, все знаю! Не смогли вы сберечь и умножить моего добра! Быть вам за это у меня батраками! До самой смерти отрабатывать свой долг у меня будете!

Заплакали тут Иван и Петро. А атаман еще громче кричать начал:

– В паны вздумали вылезти! Из грязи да в князи! Побатрачите теперь у меня…

Глухо зашумели, заволновались казаки.

– Довольно жадничать тебе, атаман! – крикнул старый Тимофей. – Не позволим мы тебе свободных казаков в панских крепостных закабалять!

– Не позволим! – подхватил народ.

– Ах вы, горлопаны, – затрясся от злости атаман. – Бунтуете?! Завтра же указ привезу из Катеринодара, отберу у вас и зерно, и рыбу! Здесь кругом – моя земля! И воды мои! И рыба моя!

– Не много ли берешь себе, пан-атаман? Не подавишься ли? – спросил старый Тимофей.

– Взять бунтовщика! – крикнул атаман своим прислужникам и выхватил из-за пояса пистолет.

Бросились атаманские подпанки к старому кузнецу, но одного из них Павло перехватил, других казаки повязали.

– Все в Сибирь на каторгу пойдете! – завизжал атаман. – Я вам покажу, как бунтовать, как мою землю и воды обкрадывать!

И направил он пистолет в грудь старого Тимофея. Но выстрелить не успел. Подхватил старый кузнец атамана своими железными руками, встряхнул так, что вылетел из атаманских рук пистолет.

– Твои, говоришь, воды кубанские, пан-атаман? – переспросил кузнец. – Ну, что же, владей ими!

И кинул он атамана с кручи, в самую кубанскую быстрину. А вслед за паном и подпанки его полетели. Только шапки с шелковыми красными кистями в бурых водах мелькнули.

– Так со всеми панами-душегубами будет! – сурово сказал старый Тимофей. – Со всеми, кто на крови народной свое богатство неправое строит!

Посмотрел старый Тимофей своими строгими глазами на Ивана и Петра.

– Если хотите с народом одним верным путем идти, счастье и горе делить, одной жизнью жить, – оставайтесь. Вместе все беды легче побеждать. Другой дорогой идти хотите – идите, мы вас держать не будем. Но станете вы нам чужими…

Повинились тут Иван и Петро в своих лихих делах, дали слово жить с народом, по-честному.

Весть о гибели пана-атамана и его лихих прислужников дошла до Екатеринодара. Приезжали оттуда чиновники царские, судья войсковой, всех казаков опрашивали. И все, как один, одно показали: выехал-де, пан-атаман в бурную погоду на рыбалку, а баркас перевернулся. Ну, и утонули атаман и его прислужники в бурной Кубани.

Прислали вскоре нового атамана в станицу. Но до того, видать, дошли кое-какие слухи, потому что он вел себя потише…

С той поры наша станица у царского начальства все время неспокойной считалась.