Александр Грин. По закону
книга по краеведению (9 класс)

Александр Грин. По закону

  1

  Наконец я приехал в Одессу. Этот огромный  южный  порт  был,  для  моих

шестнадцати лет, - дверью мира, началом кругосветного плавания, к которому

я стремился, имея весьма смутные представления о морской  жизни.  Казалось

мне, что  уже  один  вид  корабля  кладет  начало  какому-то  бесконечному

приключению, серии романов и потрясающих событий, овеянных шумом волн.

Вид черной матросской ленты повергал меня в трепет, в восторженную  зависть  к

этим существам тропических стран (тропические страны для  меня  начинались

тогда от зоологического магазина на Дерибасовской, где за  стеклом  сидели

пестрые,  как  шуты,  попугаи),  все,  встречаемые  мной,  моряки   и,   в

особенности, матросы  в  их  странной,  волнующей  отблесками  неведомого,

одежде, - были герои, гении, люди из волшебного круга далеких морей.  Меня

пленяла  фуражка  без  козырька  с  золотой  надписью  "Олег",  "Саратов",

"Мария", "Блеск", "Гранвиль"... голубые полосы  тельника  под  распахнутым

клином белой, как снег, голландки, красные и  синие  пояса  с  болтающимся

финским ножом или кривым греческим кинжальчиком с мозаичной  рукояткой,  я

присматривался, как к откровению, к неуклюжему  низу  расширенных  длинных

брюк, к загорелым,  прищуренным  лицам,  к  простым  черным,  лакированным

табакеркам с картинкой на крышке, из которых эти, впущенные в морской рай,

безумно счастливые герои вынимали листики  прозрачной  папиросной  бумаги,

скручивая ее с табаком так ловко и быстро,  что  я  приходил  в  отчаяние.

Никогда не быть мне настоящим морским волком! Я даже не знал,  удастся  ли

поступить мне на пароход.

   Довольно сказать вам, что я приехал в Одессу  из  Вятки.  Контраст  был

громаден! Я проводил дни на  улицах,  рассматривая  витрины  или  бродя  в

порту, где, на каждом шагу, открывал Америку. Здесь бился пульс мира. Горы

угля, рев гудков и сирен, заставляющий плакать мое сердце зовом в  Америку

и Китай, Австралию и Японию, - по океанам, по проливам, вокруг мыса Доброй

Надежды! Вот когда география совершила злое дело. Я рылся в материках, как

в щепках, но даже простой угольный пароход отвергал  мои  предложения,  не

говоря уже о гигантах Добровольного флота или изящных  великанах  Русского

общества. Было лето, стояла удушливая жара, но, в пыли и  зное,  обливаясь

потом, выхаживал я каждый день молы, останавливаясь перед вновь прибывшими

пароходами и, после колебания, взбирался на палубу по трапу,  сотрясаемому

шагами грузчиков. Обычно у трюма, извергающего груз  под  грохот  лебедки,

под отчаянный крик турка: "Вира!" или "Майна!",  торчала  фигура  старшего

помощника с накладными в  руках,  и  он,  выслушав  мой  вопрос:  "Нет  ли

вакансии", - рассеянно отвечал:  -  "Нет".  Иногда  матросы  осыпали  меня

насмешками,  и,  должно  быть,  действительно  казался  я  смешон  с  моей

претензией быть матросом корабля дальнего плавания, я,  шестнадцатилетний,

безусый, тщедушный,  узкоплечий  отрок,  в  соломенной  шляпе  (она  скоро

потеряла  для  меня  иллюзию  "мексиканской  панамы"),  ученической  серой

куртке, подпоясанный ремнем  с  медной  бляхой  и  в  огромных  охотничьих

сапогах.

   Запас иллюзий и комических представлений был у меня вообще  значителен.

Так, например, до приезда к морю я серьезно думал, что на мачту  лезут  по

ее стволу, как по призовому столбу, и страшился оказаться  несостоятельным

в этом упражнении. Рассчитывая, по крайней мере, через  месяц,  попасть  в

Индию или на  Сандвичевы  острова,  я  взял  с  собой  ящичек  с  дешевыми

красками, чтобы рисовать  тропических  птиц  или  цветы  редких  растений.

Поступить на пароход казалось мне так  же  легко,  как  это  происходит  в

романах. Поэтому крайне был озадачен я тем, что на меня никто не  обращает

внимания, и ученики мореходных  классов,  красивые  юноши  в  несравненной

морской форме, которых я встречал  повсюду,  казались  мне  рожденными  не

иначе, как русалками,  -  не  может  обыкновенная  женщина  родить  такого

счастливца.

 2

   Подъезжая к Одессе, я разговорился в вагоне с подозрительным человеком.

На мой взгляд, он  был  опасный  международный  авантюрист,  из  тех,  что

хладнокровно душат старух,  присваивая  бриллианты  и  золото.  Поэтому  я

отправился в соседнее купе,  чтобы  предупредить  там  пожилую  еврейку  с

большим количеством багажа. С ней я тоже свел знакомство. Вообще в  поезде

все знали, что я еду "на море", и я у всех допытывался, как  поступить  на

пароход. Я сказал ей, чтобы она остерегалась, так как рядом со мной  сидит

несомненный жулик. Она горячо благодарила меня и, кажется, поверила.

   Все произошло оттого, что я никогда не  видел  таких  людей,  как  этот

самоуверенный, хлыщеватый господин с  остроконечной  бородкой,  в  золотом

пенсне, щегольском клетчатом костюме, лиловых носках и  желтых  сандалиях.

Он так разваливался, картавил, делал такие капризные широкие жесты, что  я

принял его за мошенника благодаря еще обилию брелоков  и  колец,  так  как

читал, что червонные валеты унизываются драгоценностями. Между тем это был

всего-навсего главный бухгалтер Одесской Мануфактуры  Пташникова,  человек

безобидный и добрый. Узнав, что я еду с одним рублем, что о море и морской

жизни имею не более представления, чем о жизни  в  пампасах,  он  дал  мне

письмо к бухгалтеру Карантинного Агентства Русского  Общества  с  просьбой

обратить  на  меня  внимание.  Но,  до  момента  вручения  письма,  я  был

непоколебимо уверен, что письмо заключает какую-то  ловушку  или  страшную

тайну, хранить которую  меня  обяжут  под  клятвой,  угрожая  револьвером.

Однако именно благодаря этому письму второй бухгалтер устроил мне приют  и

полное матросское содержание, - правда, без жалованья, - в так  называемой

"береговой команде".

   "Береговой командой" были матросы, кочегары и, другие  мелкие  служащие

Общества, почему-либо неспособные временно находиться на корабле. Это  был

полулазарет-полубогадельня. Можно здесь было встретить также загулявшего и

отставшего от рейса матроса или живущего в  ожидании  места  какого-нибудь

старого служащего. Всего жило человек двадцать, по койкам, как в  казарме;

днем, кто хотел, работал носильщиком  в  складах  пристани,  а  ночью  нес

очередную вахту около пакгаузов Общества.

   Отсюда-то и совершал я свои путешествия в порт, упиваясь музыкой рева и

грома, свистков и криков, лязга вагонов на эстакаде и звона якорных цепей,

- и голубым заревом свободного, за волнорезом, за  маяком  синего  Черного

моря. Я жил в  полусне  новых  явлений.  Тогда  один  случай,  может  быть

незначительный в сложном обиходе  человеческих  масс,  наполняющих  тысячи

кораблей, - показал мне, что я никуда не ушел, что я  -  не  в  преддверии

сказочных стран, полных беззаветного ликования, а среди  простых,  грешных

людей.

3

   В казарму привезли раненого. Это был молодой матрос,  которого  товарищ

ударил ножом  в  спину.  Поссорились  они  или,  подвыпивши,  не  поделили

чего-нибудь - этого я не помню. У меня только  осталось  впечатление,  что

правда на стороне раненого, и я помню,  что  удар  был  нанесен  внезапно,

из-за  угла.  Уже  одно  это  направляло  симпатии  к  пострадавшему.   Он

рассказывал о случае серьезно и кратко, не выражая обиды и гнева,  как  бы

покоряясь печальному приключению. Рана была не опасна. Температура немного

повысилась, но больной, хотя лежал, -  ел  с  аппетитом  и  даже  играл  в

"шестьдесят шесть".

   Вечером раздался слух: "доктор приехал, говорить будет".

   Доктор? Говорить? Я направился к койке раненого.

   Доктор, пожилой человек, по-видимому,  сам  лично  принимающий  горячее

участие во всей этой истории, сидел возле койки. Больной, лежа, смотрел  в

сторону и слушал.

   Доктор, стараясь не быть назойливым, осторожно и мягко пытался  внушить

раненому сострадание к судьбе  обидчика.  Он  послан  им,  пришел  по  его

просьбе. У него жена, дети, сам он - военный матрос, откомандированный  на

частный пароход (это практиковалось).  Он  полон  раскаяния.  Его  ожидают

каторжные работы.

   - Вы видите, - сказал доктор в заключение, - что от  вас  зависит,  как

поступить - "по закону" или "по человечеству". Если "по человечеству",  то

мы замнем дело. Если же "по закону", то мы  обязаны  начать  следствие,  и

тогда этот человек погиб, потому что он виноват.

   Была полная тишина. Все мы,  сидевшие,  как  бы  не  слушая,  по  своим

койкам, но не проронившие ни одного слова, замерли в ожидании. Что  скажет

раненый? Какой приговор изречет он? Я ждал,  верил,  что  он  скажет:  "по

человечеству". На его месте следовало простить. Он выздоравливал.  Он  был

лицом типичный  моряк,  а  "моряк"  и  "рыцарь"  для  меня  тогда  звучало

неразделимо. Его руки до плеч  были  татуированы  фигурами  тигров,  змей,

флагов, именами, лентами, цветами и  ящерицами.  От  него  несло  океаном,

родиной больших душ. И он был так симпатично мужествен, как умный атлет...

   Раненый помолчал. Видимо, он боролся с желанием простить и  с  каким-то

ядовитым воспоминанием. Он вздохнул, поморщился, взглянул доктору в  глаза

и нехотя, сдавленно произнес:

   - Пусть... уж... по закону.

   Доктор, тоже помолчав, встал.

   - Значит, "по закону"? - повторил он.

   - По закону. Как сказал, - кивнул матрос и закрыл глаза.

   Я был так взволнован, что не вытерпел и ушел на двор. Мне казалось, что

у меня что-то отняли.

   С этого дня я  стал  присматриваться  к  морю  и  морской  жизни  с  ее

внутренние, настоящих сторон, впервые почувствовав,  что  здесь  такие  же

люди, как и везде, и что чудеса - в самих нас.

1924