Статья "К сочинению в 11 классе "Герои доктора Чехова"
статья по русскому языку (11 класс) на тему

История нравственной и физической болезни главного героя рассказа «Ионыч», написанного А. П. Чеховым в 1898 году, представляет собой почти идеальный случай наблюдения описания, как зарождались и развивались различные немощи у доктора Дмитрия Ионыча Старцева.

Следуя законам «жанра» - записи истории болезни своего пациента - Чехов в начале рассказа пишет о том, каким при первичном осмотре он находит своего героя. От молодого Старцева, только что назначенного земским врачом в заштатный уездный городишко Дялиж, не ускользнуло, что игра на фортепиано Котика (Екатерины Ивановны Туркиной) больше напоминает забивание гвоздей: «Она упрямо ударяла всё по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавиши внутрь рояля». Сравнение ее игры с тем, «как с высокой горы сыплются камни, сыплются и все сыплются, показывает, что у доктора Старцева хороший вкус. И хотя описание других «талантов» самой «образованной и талантливой» семьи в губернском городе С. дается не через восприятие Дмитрия Ионыча, а от автора, нельзя сбросить со счетов и того, что Старцев мог приметить и сюсюканье Ивана Петровича и Веры Иосифовны Туркиных, , называющих друг друга «цыпка», «баловница» и «Жанчик», и стереотипные остроты отца семейства на «необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорно вас благодарю...». Из этой же «оперы» и «романы» матери Котика о «красивой графине» и «странствующем художнике» с начальной фразой, ставшей крылатой «Мороз крепчал…», и Пава со своей дурацкой «трагической» позой и идиотским восклицанием: «Умри, несчастная!».

Хотя коллективный диагноз семейству не поставлен, но можно с уверенностью заключить, что перед нами — мещане (в духовном, нравственном значении этого слова). Это люди с узким жизненным кругозором и мелкими интересами, духовно, нравственно и интеллектуально зашоренные, ограниченные, давно остановившиеся в своем развитии. Конечно, в первую очередь это относится к Туркиным- старшим.

Забавно, что этот вывод нам отчасти помогает сделать доктор, который так или иначе видит во всех людях пациентов. И получается интересная параллель: доктор Чехов ставит диагноз своим героям, в том числе и врачу Дмитрию Ионычу Старцеву, который в свою очередь тоже диагностирует окружающих людей.

Очевидно, что меду «свежим» человеком, вновь прибывшим в уездный город Старцевым, и семейством Туркиных существует определенная дистанция, которая бывает между доктором и пациентами, но и нравственная, духовная, которая позволяет Старцеву при первом же посещении этого «талантливого семейства» кое-что заметить и сделать определённые выводы. Недаром, видимо, второе посещение дома Туркиных произошло через год с небольшим. Вероятно, не очень-то его туда поначалу тянуло.

Итак, «первичный осмотр» Старцева показал, что в начале рассказа перед нами — вполне здоровый человек. В качестве диагноза в таких случаях обычно принято писать — «практически здоров»». Еще бы! Ишь как лихо он после визита к Туркиным прошел девять верст и «не почувствовал ни малейшей усталости, а напротив, ему казалось, что он с удовольствием прошел бы еще верст двадцать».

Однако ох непростое это слово — «практически». Это ведь не одно и то же, что «абсолютно»! Неспроста ведь Чехов пишет о том, что уже при первом посещении Туркиных, выслушав «выдающееся» исполнение Котиком музыкальных этюдов, Старцев, «поддаваясь общему увлечению», вместе со всеми произнес и свой комплимент — «прекрасно!». Да и не всё в доме губернских «аристократов духа» его покоробило. Например, слово «недурственно» Старцев произносит после девяти верст перехода даже с удовольствием: «Недурственно...» — вспомнил он, засыпая, и засмеялся».

Итак, уже в первой главке рассказа «Ионыч» Чехов перечисляет то, что будет определять нравственное состояние Дмитрия Ионыча. Его восприятие Екатерины Ивановны и её родителей, отношение к уровню культуры в губернском городе и в доме Туркиных, отношение к еде и некоторые другие факторы позволят делать те или иные выводы. Будет возможность вполне точно судить и о физическом здоровье героя рассказа.

Известно, что между событиями, которые описаны автором в первой и второй главах, проходит довольно значительное время. Чехов очень скупо сообщает лишь о том, что «в больнице было очень много работы, и Старцев никак не мог выбрать свободного часа. Прошло больше года таким образом в трудах и одиночестве». О том, каким стал уездный врач Старцев, мы узнаем из следующих двух глав.

Во-первых, не подлежит никакому сомнению, что Дмитрий Ионыч влюблен. Естественна и понятна его любовная слепота по отношению к Екатерине Ивановне, то, что «она восхищала его своей свежестью, наивным выражением глаз и щек. Даже в том, как сидело на ней платье, он видел что-то необыкновенно милое, трогательное своей простотой и наивной грацией». Психологически в описании этого прекрасного чувства Чехов необыкновенно точен.

Во-вторых, «длинные, утомительные экзерсисы на рояле», бесконечные чаепития, остроты Ивана Петровича уже давным-давно надоели, даже опротивели Старцеву.

В-третьих, у «него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке». Правда, это так понятно и простительно. В конце концов у Дмитрия Ионыча довольно значительная практика, а из Дялижа в губернский город не очень-то побегаешь. Но вот бархатная жилетка Пантелеймона несколько смущает, да и очень симптоматична: «И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал: “Ох, не надо бы полнеть!». Трудно сказать, что причина и что следствие — потому ли Старцев заводит коляску, что ходить становится все тяжелее, или брюшко растет оттого, что он мало двигается. Было время, когда пройти девять, да и двадцать девять верст ничего не стоило, а теперь полверсты кажутся бесконечными.

Да, Старцев способен еще испытывать весьма поэтические чувства, он страстно ожидает свидания на кладбище у памятника Деметти, томится и сгорает от желания любви, но это злополучное свидание заканчивается ничем. И Чехов в свойственном ему стиле говорит о последних мгновениях ожидания так:

«И точно опустился занавес, луна под облака, и вдруг все потемнело кругом».

Потемнело не только на кладбище. С определенной долей уверенности можно сказать, что пик любви Старцева к Котику миновал. Дальше будет проза: «Одетый в чужой фрак и белый жесткий галстук, который все топорщился и хотел сползти с воротничка, он в полночь сидел в клубе в гостиной и говорил Екатерине Ивановне с увлечением» то, что говорят в сентиментальных романах писательниц типа Веры Иосифовны «странствующие художники» «красивым графиням». Что же касается концовки этого обязательного для душещипательных романов объяснения в «безграничной» любви, ее Чехов сравнивает с тем, что обычно происходит «в маленькой пьесе на любительском спектакле».

Да так оно и было. Котик от начала до конца играла. Она делала вид, что не понимает, зачем это Дмитрий Ионыч умоляет ее пойти в сад, хотя записка с предложением свидеться на кладбище в одиннадцать вечера уже была написана и ждала своего часа в ее кулачке. Точно так же она с чувством сыграла сцену отказа, произнося патетически следующую фразу: «Дмитрий Ионыч, вы знаете, больше всего в жизни я люблю искусство, я безумно люблю, обожаю музыку, ей я посвятила всю свою жизнь». Одно то, что перед произнесением этих слов Екатерина Ивановна встала (так, видимо, вели себя героини модных тогда романов в ответственные моменты своей жизни), говорит о многом.

Впрочем, спектакль — это тогда, когда играют оба. Согласимся с тем, что оба героя были в общем-то почти квиты. Ряженый в чужой фрак и нелепый галстук Старцев был тоже не вполне искренен. Кто знает, может быть, тогда на кладбище, он говорил бы иначе.

Концовка третьей главки — это прощание доктора Старцева не только со своей любовью, которой уж так жалко, «что, кажется, взял бы и зарыдал или изо всей силы хватил бы зонтиком по широкой спине Пантелеймона». Это расставание и с молодостью, и с «благими порывами», и с бескорыстным служением ближнему свому, и с тем, что позволяло называть этого героя культурным человеком, Дмитрием Ионычем Старцевым.

Больше уже этот герой не позволит себе казаться смешным, делать безрассудные поступки и сентиментальничать. Поэтический период жизни закончился. Начинается жестокая проза будней.

Таким образом «вторичный осмотр» пациента показал, что герой несколько изменился. То, что лишь едва проскальзывало в начале рассказа, постепенно, понемногу, мало-помалу, по чуть-чуть (любимые чеховские слова) обрело плоть и кровь, обозначилось куда более явственно.

Потому, кстати, вспоминая о днях увлечения Екатериной Ивановной, «он лениво потягивался и говорил: «Сколько хлопот, однако!».

Однако то, что произошло с главным героем рассказа «Ионыч» через четыре года, не может не потрясти. И дело не только в том, что «он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой», а к городским больным «езжал уже не на паре, а на тройке с бубенчиками». Страшнее другое. Например, то, что “'каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже», потому что торопился к больным в губернский город С. Почему? Догадаться несложно. «У Старцева была уже большая практика», — пишет Чехов. Думается, в большом губернском городе живут более состоятельные клиенты. Уж их-то пользовать куда выгоднее, чем возиться с больными в заштатном Дялиже. Должно быть, в этот период жизни Старцев еще не спешит, посещая больных в губернском городе. Он еще зарабатывает себе имя. А дальше уже имя будет работать на него.

О том, что доктор Старцев омещанивается, говорит и то, что от таких развлечений, как театр и концерты, он уклонялся, зато в карты играл каждый вечер, часа по три, с наслаждением»; и то, что «было у него еще одно развлечение, в которое он втянулся незаметно, мало-помалу , это — по вечерам вынимать из кармана бумажки, добытые практикой». А это уже пострашнее одышки и игры в винт. Меняется внутренняя мотивация поступков героя рассказа. Первичным становится не больной с его страданиями и недугами, а эти самые «желтые и зеленые «бумажки», «от которых пахло духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью.

Да, Старцев ещё отличается от местных обывателей, том числе и «либеральных», еще способен понять, насколько примитивны и ограниченны они. Ему еще трудно найти тему для разговора с ними, если речь идет о чем-то несъедобном». Он еще осознает: то, что говорят эти люди, — “неинтересно, несправедливо, глупо». Да и кличка у него пока – «поляк надутый» за его несокрушимое молчание и привычку есть «молча, глядя в тарелку».

Но о том, насколько непоправимо изменился земский лекарь можно судить по его посещению

дома Туркиных через четыре года после неудачного объяснения в любви. Ошибается Екатерина Ивановна (Котик) , когда не очень проницательно говорит: «Вы загорели, возмужали, но в общем вы мало изменились». Правда, одно она не может не заметить: «Как вы пополнели!» Она еще грезит, подобно другим восторженным барышням из рассказов Чехова, что «это счастье быть земским врачом, помогать страдальцам, служить народу. И его, того молодого врача из уездного городка, она так и представляла себе «таким идеальным, возвышенным...».

Надо отдать должное Дмитрию Ионычу. В этой второй и последней сцене объяснения, когда пришла его очередь отвечать на вдруг вспыхнувшее чувство Екатерины Ивановны, он

отвечает ей «признаньем без искусства»: «Вы вот спрашиваете, как я поживаю. Как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День и ночь — сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыс лей... Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего?»

Страшно читать о том, что этот человек прекрасно понимает, что гибнет. Он вполне профессионально диагностирует большинство своих знакомых, дистонцируясь от них, потому что они не способны понять, что с ними происходит, что ежедневные обильные возлияния — не что иное, как алкоголизм. Но, с другой стороны, о себе и об этих «хрипунах» и «картежниках» он говорит мы.

Очень важно заметить и то, в какой именно момент гаснет этот покаянный пыл и спасительный огонёк в душу доктора Старцева — это происходит именно тогда, когда он «вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием…»

Но если Старцев показан в движении (пусть даже это движение называется деградацией личности), то Иван Петрович и Вера Иосифовна все те же. Туркин-отец все говорит на своем попугайском языке, Вера Иосифовна привычно кокетничает и читает «большинские романы», а Пава, «уже не мальчик, а молодой человек с усами», все встает в затверженную позу и произносит ту же дурацкую фразу. Все как по маслу. Старцев, слушая эту раз и навсегда заведенную шарманку, думает: « Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого». А уходя из этого дома, Старцев как бы продолжает эти горькие размышления, думая, что «если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город».

Однако Екатерина Ивановна в этом выморочном, мертвом доме еще жива. Видимо, именно поэтому она «здесь, в доме Туркиных, уже не чувствовала себя дома». Отрезвление к ней уже пришло. Бывшая капризная и кокетливая кошечка стала глубоко чувствующей и переживающей личностью. Но кому здесь оценить эти перлы?

И первая, и вторая сцены объяснения с Екатериной Ивановной сыграли в судьбе доктора Старцева огромную роль. Если после первой сцены на скамье под старым кленом в саду у Туркиных постепенно стало происходить омещанивание Дмитрия Ионыча, то после второго и последнего объяснения с бывшей возлюбленной со Старцевым начали происходить необратимые изменения. Он стремительно становится пошляком.

То, как Чехов изображает своего героя в пятой главе, не оставляет никаких сомнений в окончательной и бесповоротной деградации доктора Старцева , превратившегося в Ионыча. Ничего вроде особенного нет в том, что обыватели губернского города кличут его запанибрата по отчеству. В конце

концов что такого в том, что вас по-дружески, по-свойски кличут Петровичем, Сергеичем,

Михалычем? Но в слово Ионыч А.П.Чехов вкладывает колоссальный смысл, доктор Старцев перестал быть «поляком надутым», непонятным и неприятным снобом, который сердится, слушая их, обывательские, рассуждения, а потому молча, глядя в тарелку, сидит у них на званых обедах. Теперь он свой, понятный и предсказуемый, такой же, как они.

Ну что с того, что, «принимая больных, он обыкновенно сердится, нетерпеливо стучит палкой о пол и кричит своим неприятным голосом: “Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!”. А как должен вести себя знаменитый доктор, у которого «в городе громадная практика», которого престижно приглашать «на консилиум»? Страсть к накопительству, обжорство, игра в карты – это все, что держит его в жизни. И если раньше, несколько лет тому назад, он сортировал и разглядывал «разноцветные бумажки», а «когда их собиралось несколько сот, он отвозил в “Общество взаимного кредита” и клал там на текущий счет», то теперь более выгодно вкладывает свои сбережения — в недвижимость: у него «уже есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее».

Еда стала для него одним из высших наслаждений. Его двойник — кучер Пантелеймон, который параллельно с хозяином проходит все стадии деградации (несколько лет назад он «вздыхал и жаловался на свою горькую участь: езда одолела»), а теперь он, подобно Ионычу, пухлый и красный, едет на тройке с бубенчиками». Только Пантелеймон — на облучке, а хозяин — сзади.

Да и выглядит Ионыч не совсем так, как несколько лет назад. Тогда он всего лишь пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой». Теперь же его скотоподобие просто ужасает: «Старцев ещё больше пополнел, ожирел, тяжело дышит уже ходит, откинув назад голову». Чехов даже сравнивает его с «языческим богом», поскольку человеческого в нём почти ничего не осталось.

Очередной «осмотр» позволяет сделать неутешительные выводы и о его характере, который стал «тяжёлым, раздражительным», и об отношении к больным, которые для него окончательно сделались средством для приобретения очередных разноцветных бумажек, домов и имений.

Характерная деталь: «У него много хлопот, все же он не бросает земского места; жадность одолела, хочется поспеть и здесь и там». И если в пору освоения им губернской клиентуры он спешно принимал дялижских больных, можно себе представить, какой от него прок несчастным уездным больным теперь.

О том, что Ионыч стал пошляком, то есть человеком низким в нравственном отношении, демонстрирующим невоспитанность, пренебрежение к людям, говорит слишком многое. Одно то, каким образом он осматривает очередной дом, «назначенный к торгам, когда «без церемонии идет в этот дом и, проходя через все комнаты, не обращает внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит: «Это кабинет? Это спальня? А тут что?», красноречиво свидетельствует об этом.

Но самым убедительным доказательством полнейшей духовной деградации, эмоциональной анемии и нравственного омертвения является то, каким образом Ионыч отзывается о доме Туркиных и о своей бывшей возлюбленной: «Это вы про каких Туркиных? Это про тех, что дочка играет на фортепьянах?».

Язык человека — это лакмусовая бумажка, позволяющая судить о его нравственном облике. Ионыч и говорить-то разучился. Вот типичная для него ситуация, характеризующая его нынешнее состояние: «Ужиная, он изредка оборачивается и вмешивается в какой-нибудь разговор: «Это вы про что? А? Кого?».

Недаром автор, завершая диагностирование своего героя и закрывая его историю болезни, пишет: «Вот и все, что можно сказать про него», действительно, хотя биологически, с точки зрения белкового обмена и отправления функций Ионыч еще числится в живых, но это в полном смысле – живой труп, законченный пошляк.

сравнивает его с «языческим богом», поскольку человеческого в нем почти ничего не осталось.

Недаром Чехов завершает свой рассказ не этой убийственной фразой, а тем, что еще раз говорит о Туркиных. Они смогли удержаться на том же самом уровне мещанства. «Вера Иосифовна читает гостям свои романы по-прежнему охотно, с сердечной простотой», а «Иван Петрович не постарел, нисколько не изменился и по-прежнему все острит и рассказывает анекдоты». Он даже прощается с уезжающими в Крым женой и дочерью на своем давно сформировавшемся языке: «Прощайте пожалуйста».

А с Котиком — беда. Сложно быть живой среди мертвецов. Им хорошо: они мумифицировались, забальзамировались. Так, глядишь, и через 20 лет будут теми же. Она же «заметно постарела, похварывает и каждую осень уезжает с матерью в Крым».

Доктор Чехов хорошо знает, чем это обычно заканчивается: чахоткой.