проект "Быт блогадного Ленинграда"
проект (6, 9 класс)

г. Санкт-Петербург

2020 г.

Оглавление

Аннотация        3

Основная часть        4

Неписанные правила выживания в блокадном Ленинграде        18

Заключение        20

Источники        21

Аннотация

Как жили, а правильнее выживали жители блокадного Ленинграда в суровую зиму 1941-1942 года? Как удалось людям, которые привыкли к благам цивилизации – водопроводу, центральному отоплению, электрическому освещению и разнообразной пище, пережить их полное отсутствие? Что помогало им не только выжить, но и защитить свой город?

В своей работе мы искали ответы на эти вопросы в воспоминаниях и дневниковых записях жителей блокадного Ленинграда и проиллюстрировали их фотографиями военных лет и макетом ленинградской квартиры тех лет, сделанным нами.

Основная часть

Ленинградская квартира (Слайд 2)

«Фашисты пытали Ленинград.

Ленинградцев - голодом.

Матерей - жалостью к умирающим на глазах у них детям и мужьям,

а солдат — жалостью к угасающим матерям, женам, детям. Они надеялись, что ленинградцы не выдержат, сдадутся, откроют ворота в город.

Гитлер так объяснял «задержку» захвата Ленинграда: «Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет сам себя».

Тем не менее, штурмы следовали один за другим. В том числе и самый грозный штурм — голодом».[1]

А ленинградцы жили…

Представьте себе обыкновенную ленинградскую квартиру, в ней стоит мебель, находятся вещи: тарелки, кастрюли, ложки и вилки, живут люди. Есть все, кроме еды.

Как жили эти люди? Как смогли они быть сильнее самой смерти?

Мы сделали макет такой квартиры, представили, что там живут две женщины с маленькими детьми. Мужчины ушли на фронт или не покидают свои рабочие места. Их жизнь и быт должны быть такими же, как и у сотен тысяч ленинградцев, оставшихся в городе в самую тяжелую блокадную зиму 1941-1942 годов.

Наш рассказ основан на воспоминаниях людей, переживших блокаду. Они вели дневники, и эти записи – бесценные исторические документы о героической повседневной жизни простых людей.

СВЕТ (Слайд 3, 4)

Темнота. Электричества нет. Даже дневным светом нельзя было пользоваться, потому что во многих домах, даже в большинстве домов, от обстрелов и бомбежки повылетали стекла, и окна были забиты фанерой, завешены одеялами, заткнуты подушками, матрацами. Так что в комнатах была постоянная темень (и слово появилось «зафанерил» вместо «застеклил»). А освещение – сначала свечи, а когда они закончились - маленькая коптилка, казалось бы, просто. Но и здесь проблема: чем ее заправить? Где достать керосин или лампадное масло? (Слайд 5)

 «Боря придумал хорошую коптилочку — чернильница-невыливайка, в нее вставляют стеклянную трубочку-фитилек, и из-за этих коптилок мы были как черти», — записывает в дневник Фаина Прусова.

Даже на улицах темень: в целях светомаскировки в домовых фонарях поставили синие лампочки, но и они горели недолго – закончилось топливо для электростанций.

Из воспоминаний Татьяны Борисовны Фабрициевой (Андриевской).
«Вечерами по тёмным улицам двигались призрачные точки фосфорных значков, которые прикрепляли к одежде, что бы в темноте не налететь друг на друга. 15 ноября мне исполнилось десять лет и мне, тоже подарили такую "блямбу".

«Отец подарил мне «светлячок», сделанный из какого-то значка. Он светился так ярко, что я мог с его помощью читать книгу, передвигая значок по строкам», – писал Молчанов.

 Покрыты такие «светлячи» были солью радия в сочетании с фосфором. Эти "светлячки" не требовали даже "подзарядки" светом, но, как выяснилось через многие годы, были не просто радиоактивны, а опасно радиоактивны! (Слайд 6)

 «Когда погасли и синие лампочки, то приходилось ходить по памяти. Когда ночь светлая, то ориентируешься по крышам домов, а когда темная, то еще хуже. Машины не ходили, натыкаешься на людей, у которых не было на груди значка-светлячка» (из дневника О. П. Соловьевой, работницы прядильно-ниточного комбината имени Кирова).

Темнота действовала угнетающе. К сочетанию мороза и темноты трудно было привыкнуть, приспособиться.

Молодая девушка – парикмахер так описывает бесконечную ночную темноту. «Бывало, выйдешь с парикмахерской, а на улице так темно, что будто пропасть какая, идешь и руки вперед перед собой держишь.

Однажды иду, совсем темно, лунные ночи кончились, мне надо переходить дорогу, слышу, автомобиль едет, я жду, слышу, ехал и где-то вдали остановился. Я спокойно перехожу дорогу, все время держа вперед руки, одну пустую, другую с чемоданом, где я носила свой инструмент, иду (а я чуть ли не бегом ходила в темноте) и, видимо, так сильно шла рядом с панелью, что натолкнулась на машину и даже упала назад, потому что так быстро шла. Чуть чемоданчик не выронила. Слышу, открывается кабина, шофер спрашивает: «Кто здесь?» — а я притихла, неудобно стало, но подумала — наплевать, все равно не видно. Тогда решила идти по панели (а почему я не любила по панели ходить — из-за того, что наталкиваешься на людей все время), ну, вот, дохожу я до угла Советской улицы и Суворовского проспекта, иду около стенки и знаю, что сейчас надо поворачивать направо. Вдруг — не пойму, что это, куда я зашла? Наткнулась на что-то большое, круглое и тут сообразила, что это бочка с песком, значит, это я с ней в обнимку стояла, пока соображала, что это, в собственном дворе и заблудилась».

Вода (Слайд 8)

Вспоминает Ирина Алексеевна Киреева. «Мне приходилось, поскольку я оказалась самая жизнеспособная и самая старшая из детей (сестра моложе меня была), ходить за водой. Воду мы брали из люка. Каждое утро выходили — это тоже был подвиг. Ведра нет.

(Слайд 9,10) Мы приспособили кувшинчик, наверно, литра на три воды. Надо было достать эту воду. До Невы идти далеко. Открыт был люк. Каждый день мы находили новые и новые трупы тех, которые не доходили до воды, потом их заливало водой. Вот такая это горка была: гора и корка льда, а под этой коркой трупы. Это было страшно. Мы по ним ползли, брали воду и носили домой.

Галина Иосифовна Петрова вспоминает: «Да, возили мы воду из Невы. Это я помню очень хорошо. Это против Медного всадника. Мы туда ездили через Александровский сад. Там прорубь была большая. Мы на коленочки вставали около проруби и черпали воду ведром. (Слайд 11)

Я с папой всегда ходила, у нас ведро было и большой бидон. И вот пока довезем эту воду, она, конечно, уже в лед превращается. Приносили домой, оттаивали ее. Эта вода, конечно, грязная была. Ну, кипятили ее. На еду немножко, а потом на мытье надо было. Приходилось чаще ходить за водой. И было страшно скользко. Спускаться вниз к проруби было очень трудно. Потому что люди очень слабые были: часто наберет воду в ведро, а подняться не может. Друг другу помогали, тащили вверх, а вода опять проливалась.»

«На лютом морозе мы простояли около двух часов и, наконец, наполнили все наши вместилища. Мы везли наши санки с возможной осторожностью по оледенелым улицам. Надо было еще проехать по двору и завернуть за угол дома. Двор был завален смерзшимся снегом, между сугробов узкой траншеей шла тропинка. Когда мы приближались к повороту, из-за дома навстречу нам вышла девушка-дружинница тоже с санками. На них лежали два уже, верно, уже давно застывших трупа. Тропинка узкая, разлучиться было трудно, на повороте окостеневшая нога задела наши санки, и они опрокинулись. Наша вода! Мы с сестрой стояли ошеломленно, совершенно обессиленные. Присели на санки и расплакались…» (Зинаида Владимировна Островская)

Тепло (Слайд 12)

Потребности человека стремительно сужались, концентрировались, заострялись на хлебе, тепле, воде. Условия города мешали приспособиться. Паровое отопление не работало, а печки во многих домах уже были разобраны.

Как говорили блокадники, холод оказался страшнее голода.

Для заводов и учреждений на дрова разбирались деревянные дома, часть дров давали тем, кто выходил на разборку. (Слайд 13)

Этим занимались постоянно бойцы МПВО (местной противовоздушной обороны). Эти «бойцы» на самом деле были восемнадцати-девятнадцатилетними истощенными голодом девчонками. Для отопления домов жители использовали все, что может гореть, и что могли найти поблизости и дотащить до дома.

«У нас центральное отопление было в доме сорок, но его не топили. Холодно в комнатах, а на кухне дровяная плита была. Соседка там у нас одна оставалась, так мы с ней ходили. Заборов-то нам не досталось — все спилили (заборы кругом деревянные были). А мы с ней столбики — вот такие от земли — подпиливали. То я лежа попилю ножовкой такой одноручной (что там силы мои были), то она лежа попилит. Так вот принесем, истопим, иногда и сварим там все…» (Зоя Ефимовна Васильева). (Слайд 14)

«На черном рынке буржуйка появилась быстро, покупать надо было за большие деньги, а потом — за хлеб. А что делать, все отдашь. Зима 1941—1942 года, как назло, лютовала: –30—35 С.» Даниил Гранин.

«Общие трехмерные размеры нашей комнаты были порядка 130 кубометров. Обогреть с помощью печурки такую комнату было бы занятием малоперспективным. И мама приняла единственно правильное решение и обратилась с предложением к нашей соседке по квартире. Предлагалось создать что-то вроде коммуны из трех человек с целью более успешного и совместного преодоления ожидаемых трудностей, для чего предполагалось установить в ее 11-метровой комнате эту самую буржуйку. В таком случае можно было надеяться, что в комнатенке мы втроем не замерзнем (что и подтвердила затем практика жизни.» В.Л.Васильев.

«Мы перебрались в самую маленькую комнатку — моей тетки. А во всех остальных комнатах мы потихонечку выламывали пол. Полы уже не помню: паркетные были или простые, крашеные? И мы жгли. Книг у нас было не очень много, и их жалели жечь. Остались у нас одна кровать, стулья и диван. На диване три каких-то подушечки и валики, их тоже постепенно сожгли, там была стружка. Откуда появилась «буржуйка», кто ее принес, когда мы ее купили? Я не помню. Небольшая «буржуечка». (Александра Борисовна Ден) (Слайд 15, 16)

«Книжки я жег собственноручно, причем я их старался как-то отбирать, сначала что похуже, — продолжает Владимир Рудольфович Ден.

 — Сначала всякую ерунду — то, чего я даже до войны не видел. За стеллажом оказалось много всякой ерунды — какие-то брошюры, инструкции по техническим вопросам, случайно, видно, попавшие. Потом начал с наименее интересных для меня — журнал «Вестник Европы», что-то еще было. Потом спалили сначала, по-моему, немецких классиков. Потом уже Шекспира я спалил. Пушкина я спалил. Вот и не помню чье издание. По-моему, марксовское, синее с золотом. Толстого — знаменитый многотомник, серо-зеленая такая обложка, и медальон в уголке вклеен металлический.

— А я в основном пихала в печку Шиллера, Гёте — немецких классиков, — виновато и тихо дополнила маленькая росточком Александра Борисовна.

— Жгли мебель, — продолжает Владимир Рудольфович. — Был такой гардероб старорежимный, знаете, с двумя ящиками внизу. Топили им двадцать дней. Отец был человек пунктуальный, он решил посмотреть, на сколько его хватит? Заметил. Двадцать дней топили шкафом».

В комнате, в которой жила Александра Михайловна Арсеньева, не было самого главного — печки!

«Нету печки! Я не знаю, где мне купить печку за хлеб? И как хлеб оторвать?»

Находили иногда где-нибудь на чердаках «буржуйки», оставшиеся от первых лет революции. Топили тряпьем, старой обувью, паркетом, матрацами, но главным топливом стали деревянные дома. Ими отапливались учреждения, предприятия. Их распределяли организованно, через райисполкомы.

Мало было найти, купить, выменять, добыть дрова, надо было расколоть их, принести. И это было проблемой.

«Пошла искать каких-нибудь дров в подвал, нашла полено, которое необходимо расколоть на мелкие щепки для «буржуйки», но силы не оказалось, я подняла топор, и он тут же опустился на землю. Я расплакалась; говорила: что со мной, я не больна, здорова, а сил у меня нет?» (из дневника Поповой Ульяны Тимофеевны).

хлеб (Слайд 17)

Голод сводил с ума, человек постепенно терял все представления, что можно, что нельзя. Он готов жевать кожу ремня, вываривать клей из обоев, варить засохшие цветы.

«Голод — все!» — восклицает врач-блокадница Г. А. Самоварова. И проверила она это не только на других — на себе самой. «Знаете, какая самая большая радость была? Это когда прибавили до трехсот граммов хлеба. Вы знаете? Люди в булочной плакали, обнимались. Это было светлое Христово воскресение, это уже такая большая радость была!»

Но и 300 граммов (без других продуктов) — это все еще «смертельная» норма. А было и 200, и 125 граммов! Без воды, без дров, без света… (Слайд 18)

Продуктовые карточки ввели в Ленинграде еще 18 июля. Главным продуктом являлся хлеб. Белый хлеб прекратили давать по карточкам в сентябре 1941 года. Некоторое время он еще оставался на прилавках коммерческих магазинов (что очень раздражало горожан), но потом и они закрылись.

Во время блокады хлебные карточки отоваривали ежедневно, карточки на другие продукты - раз в десять дней. Нормы питания и для военных, и для гражданских снижались. (Слайд 19)  Минимальными они были с 20 ноября по 25 декабря 1941 года, когда служащим, иждивенцам и детям полагалось по 125 граммов хлеба, рабочим и инженерно-техническим работникам - по 250 граммов. Остальные продукты выдавали с перебоями и в гораздо меньшем объеме (например, норма крупы для иждивенца 20 граммов, мяса - 13,2 грамма).

Нехватка хлеба заставила с ноября 1941 года добавлять в хлеб примеси. Сначала это была овсяная, ячменная и соевая мука. Затем чаще стали использовать гидроцеллюлозу, которая составляла порой около четверти «хлебной» массы. А жмых и мучную пыль, которую улавливали в цехах, прессовали в съедобные бруски – дуранду. (Слайд 20,21)         

«Мы так мелко-мелко резали хлеб долечками маленькими и сушили на печке, просто прилепляли. Хлеб-то был клейкий такой. Эти сухарики и жевали. Потому что так дольше сохранялся вкус хлеба…». (Александра Борисовна Ден)

Очереди за хлебом становились всё длиннее. Хлеб в булочные привозили всё реже. Сначала стояли на улице и ждали привоза. Потом ждали своей очереди. Это занимало несколько часов. А в декабре были дни, когда в булочные ничего не привозили. Всё равно стояли.

«Хлеб был липкий, почти чёрный. Однажды оказалось, что есть его невозможно: он был горький, как полынь. Многоопытная бабушка Елена Гавриловна внимательно его рассмотрела и поставила диагноз: чёрные комочки - мышиный помёт.

Цинга у нас у всех была жуткая, потому что сами понимаете, что сто двадцать пять граммов хлеба, которые мы имели в декабре месяце, это был не хлеб. Если бы вы видели этот кусок хлеба! В музее он уже высох и лежит как что-то нарочно сделанное. А вот тогда его брали в руку, с него текла вода, и он был как глина. И вот такой хлеб — детям…

Вода, дрова, тепло… И конечно же — хлеб. В первую очередь он, к нему и сейчас стягиваются главные нити воспоминаний, с ним связаны, может быть, самые острые и жестокие переживания. Граммами хлеба (ленинградскими «граммиками») измерялись в те дни шансы и надежды человека выжить, дождаться неизбежной победы. Бесценные и безжалостные «граммики» — о них и сегодня говорят с восторгом и с ужасом. (Островская Зинаида Владимировна).

«Когда нам давали этот хлеб — 125 граммов, представляете?! И отпускали нам буханкой, и вот приносили мы весы и начинали делить по 125 грамм.

Вы представляете, что в комнате! Вот все эти рабочие смотрят. Даже глазам не верят, что это такой кусок, и причем каждый боится за каждую каплю хлеба» (Сюткина М. А.).

Вот несколько рецептов блокадных блюд:( Слайд 22)

Оладьи по-ладожски

Употребляют картофель, выловленный с потопленных немцами барж на Ладожском озере, который предназначался для ленинградцев. Выдают картофель по учреждениям по 100 грамм на человека и не за счет карточек. Картофель черно-бурого цвета, по возможности его растирают в однообразную массу и пекут лепешки на раскаленной сковороде или просто железе. Есть рекомендуется, не разжевывая, чтобы не поломать зубы о песок и маленькие камешки.

Селедочный паштет

Селедочные головы, хвост и плавники, оставшиеся от пайка (не надо пренебрегать и найденными в отбросах), хорошо промывают и не меньше 5—6 раз пропускают через мясорубку. Последний раз перед промолкой можно добавить небольшой кусочек хлеба и паштет готов!

Заливное

Плитку (100 грамм) столярного клея замачивают холодной водой. Через несколько часов, когда клей набухнет, добавляют воды до пятикратного размера и кипятят на медленном огне. По вкусу добавляют соль и для отдушки тухлого запаха можно добавить перец, лавровый лист и пр. После получасового кипячения жидкость выливают в плоскую посуду и ставят в холодное место. Через 3—4 часа заливное готово. Если есть уксус — полейте им, но и так вкусно.

Владимир Рудольфович Ден: «Разговоры о еде, по-моему, считались непристойными. Люди хорошо научились, придя к кому-то в дом, вести себя так, как будто они ну совсем есть не хотят. Можно было при постороннем человеке есть, хотя это считалось, в общем-то, дурным тоном. Да, но можно было, и люди очень искусно притворялись, что они не хотят…»

Клавдии Петровне Дубровиной было тогда двадцать с чем-то лет, она вспоминает: «Перед войной я была такая, что у меня простых чулок даже не было, — знаете, как говорится, модница была: все шелковые чулочки на мне, туфельки на каблучках. И вот когда жизнь так стукнула меня, то я сразу перестроилась. Правда, в Ленинграде в течение, может быть, нескольких дней пропало все сразу. В магазинах, например, раньше лежали, вот как сейчас лежат, шоколадные плитки, и в течение нескольких дней — абсолютно ничего! Все сразу раскупили: запасы стали кое-какие делать. Но карточки были быстро введены. И так же было с промтоварами. Я схватилась: что же я так осталась? Я побежала в магазин и успела еще захватить простые хлопчатобумажные, причем черные, чулки в резинку. Сколько там было, не помню, кажется, шесть пар, я купила и все шесть пар на себя надела. И вот так эти шесть пар не снимались. Представляете, черные чулки, шесть пар не снимались — это чтобы от холода спастись! (Слайд 23 )

Потом — как я ноги обула. Тоже думаю — что же мне делать? Я пропаду. А у меня какие-то старые лисьи шкуры валялись. И тоже я где-то схватила, купила с рук (тогда еще продавали за кусочек хлеба) такие вроде бурочки, они были буквально сшиты на машине из байки, тоненькие такие. Но все же туда можно было всадить ногу. Я что сделала? Я эти шкуры намотала себе вместо портянок и всадила ноги в бурки. Но в них же не будешь ходить по улице, это типа домашних, подошва-то тонкая. Где-то в коридоре нашла старые мужские галоши громадного размера (это был, видимо, самый большой размер), с такими острыми носами. Я бурки свои всадила в эти галоши, проколола дырочки, шнурочками, как лапти, перекрестила, завязала — и вот так я спасла ноги. В тепле я ходила все время. Иначе я пропала бы.»

Чтобы спастись от холода, люди надевали на себя все имеющиеся теплые вещи. А вот красивые платья, блузки, юбки одевать не хотелось – на исхудавших телах с закопченными лицами они выглядели уродливо. Самой распространенной одеждой был ватник, а обувью – валенки. (Слайд 24)

«Люди вокруг менялись на глазах. Голодная худоба делала людей скелетами. Ноги - как две палки, почти без икр, почерневшие лица со следами копоти, серая бледность, раздутые мешки под глазами. Выбивающиеся из-под платков спутанные волосы. Голодный взгляд. Но это только первая стадия дистрофии. Вторая, ещё более страшная, - отёки по всему телу, ноги как бревна, натянутая, покрасневшая кожа на тяжёлом лице, раздувшиеся пальцы рук». (Т.Ф.Крылова)

        Сон (Слайд 25,26)

Спали не раздеваясь. Месяцами так. Живые рядом с умершими.

К Дубровиной Клавдии Петровне перешла жить соседка. И умерла в ее квартире.

«— Здесь же лежала вместе со мной: тут я лежала, тут — она лежала (показывает, где стояли койки).

— И долго так было?

— Долго, до весны. Так лежали мы. В квартире у нас, рядом — девочка, мужчина, еще женщина лежали мертвые…Ночевать было, конечно, страшно, потому что вот это все выбито, мороз, холод страшный. Во-первых, я лишила себя дневного света окончательно: еще пока силы были, я взяла эти два окна забила — одно одеялом, другое — старым ковром, так, чтобы хотя не дуло сюда. Но это, собственно, лишило меня света. И я приспособилась так: я приходила в темноте и знала, что вот здесь — у меня кровать, залезала в эту нору, как я ее называла, ложилась до утра и в таком холоде… Но я как делала? Несколько подушек на себя наваливала. Я, собственно, сделала нору, не раздевалась абсолютно. Вот с ног снимала, пальто снимала, а остальное не снимала, и так до весны не снимала. И я вот только залезала в эту нору, — снимала пальто, снимала валенки, — залезала туда, потому что холод страшный, такой платок на себя одевала старый. И когда я утром вставала, то у меня к шее, вот здесь, примерзало все. Отрывала все это, поднималась, одевала пальто и шла на работу…»

«Спала под двумя ватными одеялами и клала два нагретых утюга: один согревал ноги, а другой грудь и руки. Утром одеяла покрывались белым инеем» (Попова Ульяна Тимофеевна).

Особенно холодно было в домах в январе 1942 года — от -2 градусов до +6—7 градусов. Приходя в гости, обычно не раздевались. Писали, не снимая перчаток. Спали под несколькими одеялами, в пальто, брюках, носках и даже в валенках и шапках.

Т. Александрова, пытаясь спасти новорожденного, оборачивала его в вату, обкладывала грелками. Каждый, пытаясь спасти от холода себя и своих близких, должен был использовать все доступные ему средства, порой в немыслимых их сочетаниях. «Сплю, правда, не в валенках, но не в постели, а под ней — накладываю на себя матрас», — отмечала в дневнике 4 ноября 1941 года Е. Васютина.

Дистрофия (Слайд 27,28)

«23.12.41. А я, сыночек, работаю сейчас по новой специальности — терапевтом. Стало поступать много очень истощенных больных, и вот пришлось переключиться. Если бы ты только знал, какие ужасные картины приходится наблюдать! Это не люди, это скелеты, обтянутые сухой, ужасного цвета кожей. Сознание у них неясное, какая-то тупость и придурковатость. И полное отсутствие сил. Сегодня я такого приняла, он пришел на собственных ногах, а через два часа умер. И в городе очень много людей умирает от голода. Сегодня моя приятельница-врач хоронила своего отца, также умершего от истощения. Она рассказывает, что на кладбище и вокруг него делаются страшные вещи — все ведут и везут мертвецов. В чем попало, большинство без гробов, просто привязанные к саночкам. Тут же возле кладбища их сваливают прямо в снег, так как некому копать могилы, а у самих сил нет. Для военных роют на кладбищах братские могилы, а гражданское население устраивается как может, или, вернее, никак не устраивается. Этих картин из времен блокады Ленинграда не забыть никогда.

30.12.41 Я за эту неделю днем два раза выходила гулять по 45 минут. Хорошо погулять, когда не стреляют! Но картины, которые видишь по дороге, не очень радуют глаз: медленно бродят очень закутанные люди, трамваи почти не ходят. Говорю "почти", потому что нет-нет да вдруг неожиданно и в неожиданном месте пойдет неожиданный номер трамвая. Почти постоянно видишь, как на саночках везут покойников в гробах и без гробов, одетых очень прилично и кое-как. То тут, то там разбирают деревянные лари, заборы и уносят доски для топлива. Цифры ежедневной смертности по Ленинграду ужасающие — от 3 до 7 тысяч, говорил наш политрук...» Клавдия Наумова.

 «Я выглядел маленьким тощим старичком с глубоко ввалившимися глазами и скулами, с висящей на лице, руках и даже на пальцах кожей. Через кожу отчетливо проступали кости. (Букуев Владимир Иванович). (Слайд 29)

«В наш дом попала авиабомба. Она не разорвалась, но нас выселили в соседнее бомбоубежище. Это были бывшие царские винные подвалы под зданием Эрмитажа, со стороны Дворцовой набережной… Подвалы огромные, сводчатые, целая анфилада… Света не было, кое-где горели коптилки. В одной из сводчатых ниш, на нарах, ютилась мама — совсем девочка — с тремя малыми детьми. На детей страшно было смотреть — крошечные старички: большая голова на тонких ножках, еле переступающих по полу в темноте огромного подвала. 25 декабря я рано утром зашла в бомбоубежище. У титана (кипятильника) стояла девочка-мама. Руки у нее тряслись она со слезами радости показывала всем кусок клейкой и тяжелой буханки и все повторяла: «Прибавили, видите, прибавили! Будет теперь ребятам…»

В этот день увеличили норму выдачи хлеба, и она получила на всех четырех — 800 граммов.

И появилась надежда» (Островская Зинаида Владимировна).

Баня (Слайд 30)

«Теперь в смысле умывания. Конечно, воды не было. Вот когда я еще выходила из дому, шла на завод, у меня единственно что было — кусочек тряпочки в кармане. Я выходила на улицу — снег. Я беру, немного потру руки о снег, это вместо воды, — и все. Ну, лицо, кажется, тряпкой протирала. А так больше никогда ничего, не умывались, воды никакой не было.» Клавдия Петровна Дубровина

«Цвет кожи необъяснимый — многомесячные коптилки, и все это въедалось… В валенках спали… Свитер, валенки, пальто, брата пальто. И после этого — баня! Представляете? В первые дни стояли часов по восемь — с десяти утра занимали очередь и к вечеру попадали. Я все-таки прорвалась туда недели через две.

Это был такой ужас, люди падали — силы не было тазы нести. Господи! Какой кошмар там можно было увидеть! Мыла у многих не было, терлись-терлись некоторые и без мыла. И тут же падали. Медленно очередь шла, медленно мылись, но горячая вода была». (Бабич Майя Яновна). 

«И вдруг нам говорят:

— Бегите, девчонки. Баню на Казачьем затопили. Скорей, скорей.

И вот весь исполком побежал в баню». Рассказ Маргариты Федоровны Неверовой, бывшей актрисы.

Елена Николаевна Аверьянова-Федорова, которая вела дневник, вспоминает о том же:

«…Нам дали талончики — это уже март 42 года. И ходили в Мытнинскую баню, талончиков очень мало, и давали лучшим работникам, не всем. Мы очень хорошо помылись».

Как мало нужно было этим людям для радости - немного тепла, немного света, теплая вода…

Жизнь духа (Слайд 31,32)

«Начался сильный обстрел… Я кое-как доползла до булочной, на углу у нас на проспекте Стачек была булочная, сейчас там кафе. Крик там был, шум. Все бросились. Кто лежит на полу, кто спрятался за прилавком. Но никто ничего не тронул! Буханки хлеба были — и никто ничего» (Евгения Семеновна Козловская)

Борясь с голодом и холодом из последних сил, ленинградцы нуждались и в тепле участия.

«Никогда так не нуждался ленинградец в помощи, поддержке, и никогда его поддержка так не нужна была кому-то другому, как в дни, месяцы, годы блокады. «У каждого был свой спаситель», — убежденно сказала нам ленинградка. Каждый в нем нуждался и сам был необходим, как хлеб, вода, тепло, другому. И не только помощь физическая.» [2]

Пища духовная, когда так мало было просто хлеба, она не обесценивалась, она значила больше, чем в «сытые» времена.

Елена Карловна Корольчук: «Ленинградское радио вело вещание по нескольким специальным направлениям: в эфире работал театр, существовала редакция иновещания, говорившая со слушателями на немецком и финском языках; отдельно вещание велось для партизан и жителей оккупированных районов области, а также для воинов фронта и моряков Балтики. Детское вещание в начале Войны по предложению Политуправления Ленинградского фронта было прекращено. Но оставшиеся в Ленинграде дети настояли на его восстановлении.»

Во время блокады музой Ленинградского радио была Ольга Федоровна Берггольц. Она пришла в октябре 1941 года в радиокомитет и предложила свою помощь и была направлена в литературно-драматическую редакцию, в составе которой почти каждый день выступала для своих земляков.

Как биение сердца города, звучал стук метронома. Напряженно вслушиваясь в его стук, ленинградцы ждали, когда в эфире раздастся щелчок, и прозвучат такие мирные слова: «Говорит Ленинград!».

«Я думаю, что никогда больше не будут люди слушать стихи так, как слушали стихи ленинградских поэтов в ту зиму голодные, опухшие, еле живые ленинградцы, — пишет Ольга Берггольц в предисловии к сборнику «Говорит! Ленинград». 

Жизнь духа продолжалась. Стихи стали нужны. Стихи, песни, которые помогали верить, что не бесполезны и не тщетны его муки беспредельные.

И сами ленинградцы оберегали радио, оно было необходимо городу-фронту не меньше, чем хлеб, чем вода, чем оружие и боеприпасы. А когда все-таки из-за недостатка электроэнергии или после бомбардировок и артобстрелов в отдельных районах радио замолкало, в радиокомитет шли письма: «Радио пусть говорит. Без него страшно, без него как в могиле!».

Редактор радио Георгий Макогоненко рассказывал: «Ленинградское утро начинается рано. В пять часов утра. На улицах и площадях проснувшегося города... заговорило радио. Передается первый выпуск “Последних известий”. У репродукторов сразу же образуются толпы. Торопящиеся люди останавливаются на несколько минут, чтобы прослушать вести с Ленинградского фронта. Это тоже дело: важное, непременное, входящее в распорядок дня каждого ленинградца».

Тамара Петровна Первова, тонмейстер: «Вообще, радио было родником жизни. И это не просто высокие слова – действительно, голос радио не только пробуждал веру в победу, мужество, стойкость. Но, говоря по-простому, по-обывательски, помогало забыть непрестанное чувство голода».

Знаменитая Ленинградская симфония Дмитрия Шостаковича, транслируемая из концертного зала Государственной филармонии, произвела «взрыв» в умах не только союзников, но и врагов. Войска ПВО тщательно подготовились к этому концерту: ни одному вражескому самолету не удалось в этот день прорваться к городу. (Слайд 33,34)

Работал и один театр — Театр музыкальной комедии. Спектакли проходили в Александринке, как любовно называли, да и сейчас называют ленинградцы театр имени А. С. Пушкина. Помню, был на спектакле «Давным-давно» («Гусарская баллада»). В холодном зале голодные актеры пели и танцевали, как в мирное время. Разве это не подвиг? (Алешин Евгений Васильевич).

Работа (Слайд 35,36)

Ситуация в Ленинграде была такая, что для того, чтобы выжить, нужно было встать и пойти работать. Это было самое главное — найти в себе мужество, силу и волю. (Иванова Зинаида Петровна).

«И вот, знаете, другой раз я чувствую, что слабею, слабею. Совсем руки, ноги холодные. Батюшки! Я же умру! А Вова? И, знаете, я вставала и что-то делала. Этого я просто сейчас объяснить не могу» (Александра Борисовна Ден).

 «В домах создавались детские бригады, которые помогали взрослым гасить зажигалки. Мы были в брезентовых рукавицах и в защитных касках на голове, так как зажигательные бомбы пробивали крыши, падали на чердак и крутились, как волчок, исторгая из себя море искр, вызывая пожар и освещая огнем все вокруг. Мы — дети с 10 лет и старше — брали в рукавицах бомбы и выбрасывали их в окна чердака на брусчатку двора (тогда асфальтированных дворов еще не было), где они тухли». (Блюмина Галина Евгеньевна)

Бомбежки и обстрелы (Слайд 37,38)

«Бомбежки – одна из страшных примет блокадного Ленинграда, есть многочисленные документы о том, как погибали люди под этими бомбами, это страшные документы. Когда летели эскадрилья, то еще можно было спрятаться, а спрятаться было нельзя. Потому что в основном, город бомбили не самолеты (фашисты самолеты берегли), а бомбами. Бомбы шли от Тосно, от длиннобойных мортир, которыми обстреливали город. А сами понимаете, что такое мортира: где-то выстрелила, а через минуту бомба оказывается, так сказать, там, где ее не ждут. Понятно, что от этих бомб было трудно уберечься, и они приводили к смертельным исходам.» (Б.М.Михайлов)

Слайд 38 последствия артобстрела

«Мы перестали ходить в бомбоубежище, потому что у нас и сил не было. И как тревога, мы просто ложились и закрывались. Мы жили на втором этаже, окна все намертво были забиты; никогда не уходили. Из квартиры все уехали. Квартира была коммунальная. Там четыре комнаты было.» Александра Борисовна Ден.

Правила выживания (Слайд 39,40)

Существовали три стратегии выживания:

1. индивидуальная, когда человек расходовал все личные ресурсы исключительно на себя.
2. семейная – ресурсы добывались и расходовались сообща внутри семьи.
3. коллективная, когда группа людей поддерживала друг друга.Конечно, в коллективе выживать было проще.

Неписанные правила выживания в блокадном Ленинграде

1. правила передвижения  

Эффективность немецких бомбардировок в Ленинграде оказалась не такой высокой, как было запланировано противником. Во многом это заслуга бойцов ПВО и добровольцев, дежуривших на крышах домов. Однако, свою роль сыграла и подготовленность ленинградцев, которые знали, как следует действовать во время воздушной тревоги, где находится ближайшее бомбоубежище, а также о том, какой путь является безопасным.

До сих пор на некоторых улицах Санкт-Петербурга можно увидеть таблички с надписями: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!». Благодаря тому, что жители Северной столицы придерживались упомянутых правил, людские потери от бомбардировок оказались минимальными. Всего около 3% жертв блокады погибли от снарядов. Правда, вторая беда – голод – оказалась страшнее бомбежек: оставшиеся 97% скончались именно из-за скудного питания.

2. поменьше визитов  

С голодом было связано и еще одно негласное правило – даже если такая возможность появлялась, блокадники редко ходили друг к другу в гости. Представления о морали в Ленинграде 1941-1942 гг., отношения между друзьями во время блокады неизбежно менялись. Конечно, отмирание прежних ритуалов и обычаев было обусловлено традицией наносить визиты не с пустыми руками. Понятно, что тогда ленинградцам дарить было нечего: самим бы выжить.

3. правила питания  

Вообще правила питания являлись для блокадников основными. Одна из жительниц осажденного города, слова которой приведены в сборнике «Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда», вспоминала, что у них в семье был установлен строгий порядок: один кусочек хлеба на завтрак и на ужин и два – на обед. Съедать сразу все взрослые детям попросту запрещали. В качестве доказательства эффективности такого метода женщина рассказывает про мать и трех детей, проживавших в соседней квартире. Они, едва выкупали хлеб, тут же его съедали. Все они умерли, кроме младшей дочери.

4. поведение в очереди  

Что касается очередей за продуктами питания, то тут люди действовали вполне осознанно. Авторы книги «Война и блокада» Александр Чистиков и Валентин Ковальчук, пишут, что всегда существовала опасность того, что в выстраданную долгими часами ожидания очередь могут вклиниться полукриминальные, а то и просто «нахальные» личности.

Р.И. Нератова рассказывала, что для того, чтобы избежать подобных инцидентов, каждый участник очереди обхватывал локти впередистоящего и плотно прижимался к нему всем телом. Такая сплоченность не только препятствовала преступникам, но и помогала сохранить тепло и не давала упасть на землю, если кому-то вдруг становилось плохо от голода.

5. «не ложиться»  

Нормы хлеба все время уменьшались. Если в сентябре 1941 года суточная норма для рабочего составляла 600 граммов, то в ноябре она сократилась до 250 граммов. Все остальные, в том числе и дети, получали всего по 125 граммов. Но и столько хлеба печь было не из чего: в тесто добавляли все, вплоть до древесных опилок. Поэтому неудивительно, что ленинградцы даже передвигались с большим трудом. Однако, несмотря на слабость, двигаться было необходимо.

О правиле «не ложиться и все время что-нибудь делать» вспоминают многие пережившие эти страшные дни. «Кто ложился, тот больше никогда не вставал».

Заключение

«Сейчас стесняются писать и говорить о многом: например, правду о количестве детей и взрослых, лежащих на дне Ладожского озера, о массовой вшивости и дистрофических поносах. Но для нас, работников детских учреждений, это навсегда осталось в памяти». (Айзин Маргарита Владимировна).

«Ленинград был фронтом, и каждая улица была передовой позицией. Нас нещадно бомбили и обстреливали из орудий почти непрерывно. Мы гибли не только от бомб и снарядов, но и от страшного голода. ...800 тысяч из нас похоронено только на Пискаревском кладбище. А всего из трехмиллионного города к концу блокады осталось лишь около 900 тысяч.» (Алешин Евгений Васильевич).

О подвиге ленинградцев нужно помнить всем и всегда!

Источники

1. Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. СПб., 2013.
2. Крылова Т.Ф.  У жизни на краю, М,2013 г
3. Яров С. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда. СПб., 2013.
4. foto-history.livejournal.com
5. Gazeta.ru /
6. Gudok.ru
7. https://spbsj.ru/
8. Yandex.ru коллекция картин