Тексты для заучивания наизусть на конкурс "Живая классика"- 2022
учебно-методический материал по литературе (5, 6, 7, 8, 9 класс)

ВИКТОР ГОЛЯВКИН — МЫ ИГРАЕМ В АНТАРКТИДУ

Мама куда-то ушла из дому. И мы остались одни. И нам стало скучно.

Мы перевернули стол. Натянули на ножки стола одеяло. И получилась палатка. Словно мы в Антарктиде. Там, где сейчас наш папа.

Мы с Витькой влезли в палатку. Мы были очень довольны, что вот мы с Витькой сидим в палатке, хотя и не в Антарктиде, но как будто бы в Антарктиде, и вокруг нас льды и ветер. Но нам надоело сидеть в палатке.

Витька сказал:

— Зимовщики не сидят так всё время в палатке. Они, наверное, что-нибудь делают.

— Наверняка, — сказал я, — они ловят китов, тюленей и что-нибудь ещё делают. Конечно, они не сидят так всё время!

Вдруг я увидел нашу кошку. Я закричал:

— Вот тюлень!

— Ура! — крикнул Витька. — Хватай его! — Он тоже увидел кошку.

Кошка шла нам навстречу. Потом остановилась. Внимательно посмотрела на нас. И побежала обратно. Ей не хотелось быть тюленем. Она хотела быть кошкой. Я это сразу понял. Но что мы могли поделать! Мы ничего не могли поделать. Надо же нам ловить кого-то! Я побежал, споткнулся, упал, поднялся, но кошки уже нигде не было.

— Она здесь! — орал Витька. — Беги сюда!

Из-под кровати торчали Витькины ноги.

Я полез под кровать. Там было темно и пыльно. Но кошки там не было.

— Я вылезаю, — сказал я. — Здесь кошки нет.

— Здесь она, — доказывал Витька. — Я видел, она побежала сюда.

Я вылез весь пыльный и стал чихать. Витька всё под кроватью возился.

— Она там, — твердил Витька.

— Ну и пусть, — сказал я. — Я туда не полезу. Я целый час там сидел. С меня хватит.

— Подумаешь! — сказал Витька. — А я?! Я больше тебя здесь лазаю.

Наконец Витька тоже вылез.

— Вот она! — крикнул я.

Кошка сидела на кровати.

Я чуть было её не схватил за хвост, но Витька толкнул меня, кошка прыг — и на шкаф! Попробуй её достань со шкафа!

— Какой же это тюлень, — сказал я. — Тюлень разве может сидеть на шкафу?

— Пусть это будет пингвин, — сказал Витька. — Как будто бы он сидит на льдине. Давай будем свистеть и кричать. Он тогда испугается. И со шкафа прыгнет. На этот раз мы пингвина схватим.

Мы стали орать и свистеть что есть мочи. Я, правда, свистеть не умею. Свистел только Витька. Зато я орал во всё горло. Чуть не охрип.

А пингвин будто не слышит. Очень хитрый пингвин. Притаился там и сидит.

— Давай, — говорю, — в него что-нибудь кинем. Ну, хотя бы подушку кинем.

Кинули мы на шкаф подушку.

А кошка оттуда не прыгнула.

Тогда мы на шкаф закинули ещё три подушки, мамино пальто, все мамины платья, папины лыжи, кастрюльку, папины и мамины домашние туфли, много книг и ещё много всего. А кошка оттуда не прыгнула.

— Может быть, её нет на шкафу? — сказал я.

— Там она, — сказал Витька.

— Как же там, раз её там нет?

— Не знаю! — говорит Витька.

Витька принёс таз с водой и поставил его у шкафа. Если вздумает кошка со шкафа прыгнуть, пусть прямо в таз прыгает. Пингвины любят в воду нырять.

Мы ещё кое-что покидали на шкаф. Подождали — не прыгнет ли? Потом подставили к шкафу стол, на стол стул, на стул чемодан и на шкаф полезли.

А там кошки нет.

Исчезла кошка. Неизвестно куда.

Стал Витька со шкафа слезать и прямо в таз плюхнулся. Воду разлил по всей комнате.

Тут мама входит. А за ней наша кошка. Она, видимо, в форточку прыгнула.

Мама всплеснула руками и говорит:

— Что здесь происходит?

Витька так и остался в тазу сидеть. До того напугался.

— До чего удивительно, — говорит мама, — что нельзя их оставить одних на минутку. Нужно же натворить такое!

Нам, конечно, пришлось убирать всё самим. И даже пол мыть. А кошка важно ходила вокруг. И посматривала на нас с таким видом, как будто бы собиралась сказать: «Вот, будете знать, что я кошка. А не тюлень и не пингвин».

Через месяц приехал наш папа. Он рассказал нам про Антарктиду, про смелых полярников, про их большую работу, и нам было очень смешно, что мы думали, будто зимовщики только и делают, что ловят там разных китов и тюленей…

Но мы никому не сказали о том, что мы думали.

АНЮТА ДРУЖИНИНА  МОНОЛОГ «МАМА»

Если меня спросят, что я больше всего боюсь потерять, я отвечу, тебя, Мама. Ты, мой самый большой подарок, что уготовила мне судьба и её самая большая награда.
С возрастом дети забывают про мам, ты знаешь, что так иногда случается. И это не значит, что с возрастом у нас начинаются проблемы с памятью, что всё из неё стирается. Нет. Это мы всё стираем и их в том числе. Мы начинаем реже звонить, реже спрашивать «как дела?», интересоваться её здоровьем, как прошёл день, кого она видела, что ей снилось, что она кушала и о чем она мечтает сейчас. А ведь она тоже мечтает.
Мы погружаемся в свои заботы, забыв о заботе её сердца. А ведь когда-то и мне предстоит стать тобой, Мама.
Иногда я чувствую себя ужасной дочерью, недостойной твоей любви. Сколько ты отдала мне времени и тепла, сколько подарила мне поцелуев и объятий, сколько сказала мне нежных слов. Сколько? Разве есть такая единица измерения, чтобы всё это вычислить. Нет. Нет таких цифр, чтобы передать киловатты твоего тепла и вольты твоей нежности. Нет такого прибора, который бы измерил силу твоей любви…
Ты всегда поддерживала меня и считала меня самой красивой и лучшей. Ты пыталась убедить меня в этом, заставляла поверить в себя так, как ты в меня верила, смотреть на себя твоими глазами и видеть то прекрасное, что сама видела во мне.  Ты вместе со мной боролась с моими неудачами, переживала мои потери, делила боль, разделяла слёзы. Ты всегда оказываешься рядом.
Ты старалась отдать всё, что есть, ничего не жалея. Ради меня, для меня и во имя меня…Ты щедро отдавала свои силы ради моего счастья, свои слёзы ради моей улыбки, свои руки ради моего удовольствия. Жизнь, день и минуты – мне…
И теперь спустя годы, отвечая на твой вопрос «зачем мне такие подарки?», здесь может быть лишь один ответ. Только благо даря тебе, я могу быть счастлива.
Глядя в твои глаза, я по-прежнему встречаю теплоту, не смотря на все, нанесенные тебе, раны. (А, смогу ли я вот так как ты?)
Разве любовь матери – это не чудо? (Только не говори мне, что я опять произношу глупости. Ты всегда говоришь так, смущаясь от моей похвалы. Не смущайся, ты её заслужила).
В тебе – моя сила, в тебе - моя любовь, в тебе – моя мудрость, в тебе – моя милость, в тебе – моя кротость.
Я тебя люблю!
Спасибо тебе за всё, Мама!
P.S. Прошу тебя, улыбайся мне, как бы далеко мы не были друг от друга, какие бы континенты и времена года не разделяли нас, я прошу тебя, улыбайся мне!

ДЖОН ГРИН «ВИНОВАТЫ ЗВЕЗДЫ»

— Айзек, может, ты сегодня начнешь? Я знаю, у тебя сейчас трудное время, - произнёс куратор группы поддержки.

— Да, — согласился Айзек. — Меня зовут Айзек, мне семнадцать лет. Судя по всему, через две недели у меня будет операция, после которой я останусь слепым. Я не жалуюсь, многим приходится и хуже.  Меня поддерживает моя девушка. И друзья. Огастус вот, например. Так что вот так, — продолжал Айзек, глядя на свои руки, сложенные домиком. — И вы тут ничем не поможете.

Так говорил Айзек совсем недавно. Но сегодня он покачал головой. Потом перегнулся через Огастуса и, борясь со спазмом в горле, выдавил, обращаясь ко мне:

— Она решила не откладывать на потом.

— Она не хотела бросать слепого парня? — уточнила я. Айзек кивнул. Слезы непрерывно катились по его лицу — одна за другой, словно работал некий беззвучный метроном.

— Сказала, ей это не под силу, — признался он мне. — Я вот-вот потеряю зрение, а ей это не под силу!

— Мне очень жаль, — произнесла я.

Он вытер мокрое лицо рукавом. За стеклами очков глаза Айзека казались такими огромными, что остальное лицо словно исчезало.— Так же нельзя поступать, — сказал он мне. — Как она могла?

— Ну, честно говоря, — ответила я, — ей это, наверное, действительно не под силу. Тебе тоже, но у нее нет прямой необходимости пересиливать ситуацию. А у тебя есть.

— Я напомнил ей о «всегда рядом», повторял «всегда, всегда, всегда», а она говорила свое, не слушая меня, и не отвечала. Будто я уже умер, понимаешь? «Всегда рядом» было обещанием! Как можно нарушать слово?

— Иногда люди не придают значения данным обещаниям, — заметила я.

Айзек гневно взглянул на меня:

— Конечно. Но слово все равно держат. В этом заключается любовь. Любить -  значит выполнять обещанное в любом случае. Или ты не веришь в настоящую любовь?

Я не ответила. У меня не было ответа. Но я подумала, что если настоящая любовь существует, то предложенное Айзеком толкование определяет ее очень точно.

— Ну а я верю в любовь, — сказал Айзек. — Я люблю ее. Она обещала. Она обещала мне всегда быть рядом. — Он встал и шагнул ко мне. Я тоже встала, решив, что он хочет обнять меня , но Айзек вдруг огляделся, будто забыв, для чего поднялся, и мы с Огастусом увидели на его лице ярость.

— Айзек, — позвал Гас.

— Что?

— Ты выглядишь несколько… Прости, друг мой, но в твоих глазах появилось что-то пугающее.

Неожиданно Айзек изо всей силы пнул свой  стул, и тот, перекувыркнувшись в воздухе, отлетел к кровати.

— О как, — сказал Огастус.

Айзек погнался за стулом и пнул его снова.

— Да, — поддержал Огастус. — Вломи ему. Бей этот стул до полусмерти!

Айзек пнул стул еще раз, так что тот ударился о кровать, затем схватил одну из подушек и начал лупить ею по стене между кроватью и полкой с призами.

— Погоди, — тихо сказал он мне, подошел к Айзеку и взял его за плечи: — Приятель, подушки небьющиеся. Попробуй что-нибудь другое.

Айзек схватил баскетбольную награду с полки над кроватью и занес ее над головой, словно ожидая команды.

— Да! — оживился Огастус. — Да! Задай им!

Статуэтка ударилась об пол, и у пластмассового баскетболиста отвалилась рука с мячом. Айзек принялся топтать осколки ногами.

Призы летели на пол один за другим, Айзек плясал на них, с силой топая и вопя, а мы с Огастусом, свидетели безумия, стояли поодаль. Бедные искореженные тела пластиковых баскетболистов усеяли ковровое покрытие. Айзек крушил призы, прыгал на них, крича, задыхаясь,  пока наконец не рухнул на гору неровных пластиковых обломков.

Огастус подошел к нему и поглядел сверху вниз.

— Полегчало? — поинтересовался он.

— Нет, — буркнул Айзек, тяжело дыша.

— В том-то и дело, — сказал Огастус и взглянул на меня. — Боль хочет, чтобы ее чувствовали.

ВАЛЕНТИНА ОСЕЕВА «НАВЕСТИЛА»  

Валя не пришла в класс. Подруги послали к ней Мусю.

— Пойди и узнай, что с Валей: может, она больна, может, ей что-нибудь нужно?

Муся застала подружку в постели. Валя лежала с завязанной щекой.

— Ох, Валечка! — сказала Муся, присаживаясь на стул. — У тебя, наверно, флюс! Ах, какой флюс был у меня летом! Целый нарыв! И ты знаешь, бабушка как раз уехала, а мама была на работе…

— Моя мама тоже на работе, — сказала Валя, держась за щеку. — А мне надо бы полосканье…

— Ох, Валечка! Мне тоже давали полосканье! И мне стало лучше! Как пополощу, так и лучше! А еще мне помогала грелка горячая-горячая…

Валя оживилась и закивала головой.

— Да, да, грелка… Муся, у нас в кухне стоит чайник…

— Это не он шумит? Нет, это, верно, дождик! — Муся вскочила и подбежала к окну. — Так и есть, дождик! Хорошо, что я в галошах пришла! А то можно простудиться!

Она побежала в переднюю, долго стучала ногами, надевая галоши. Потом, просунув в дверь голову, крикнула:

— Выздоравливай, Валечка! Я еще приду к тебе! Обязательно приду! Не беспокойся!

Валя вздохнула, потрогала холодную грелку и стала ждать маму.

— Ну что? Что она говорила? Что ей нужно? — спрашивали Мусю девочки.

— Да у нее такой же флюс, как был у меня! — радостно сообщила Муся. И она ничего не говорила! А помогают ей только грелка и полосканье!

ОЛЕГ ТИХОМИРОВ «ЧЕЙ ДОМ ЛУЧШЕ?»

Иван Иванович вошёл в класс и оказал:

— Здрасстесадитесь.

Он всегда это произносит в одно слово.

Мы сели.

— Сегодня у нас контрольный рисунок. Все принесли кисточки и краски? — Он оглядел притихших ребят и начал объяснять задание: — Каждый будет рисовать свой дом.

— С натуры? — обрадовался кто-то.

— По памяти, — отрезал Иван Иванович. — Кто закончит до звонка, пусть сдаёт работу и уходит... Ну, принимайтесь!

Он сел за стол, раскрыл перед собой книгу.

Урок был последним. Все оживлённо взялись за дело — забулькала в стаканах вода, забегали по бумаге кисточки. И лишь мы с Женькой Проегоркиным всё поглядывали друг на друга и никак не могли начать.

Наконец я не выдержал и спросил:

— Иван Иванович, а нам с Проегоркиным тоже дом рисовать?

Иван Иванович оторвался от книги.

— А как же? — удивился он.

— Так мы с ним в одном доме живём, — пояснил я.

— А-а-а, ну тогда... тогда... что же мне с вами делать? О! Рисуйте свой дом — посмотрим, у кого лучше зрительная память. Только не смотрите друг к другу. — И он снова уткнулся в книжку.

Женька сидел впереди меня через парту. Ко мне он не мог заглядывать, а я и сам не собирался смотреть на его рисунок.

Когда урок подходил к концу и многие уже сдали свои рисунки, Женька обернулся и громко зашептал:

— Ну как, кончил?

— Ага, — сказал я.

— И я тоже... Покажи!

— Да ну тебя!..

Я не хотел показывать. Если б он какую задачку просил списать или английский — пожалуйста, мне не жаль. Но тут дело другое. Иван Иванович так ведь и сказал — посмотрим, у кого память лучше.

— Ну, покажи...Что ты?

— Отстань...

Но он не унимался. Этот Женька Проегоркин просто невозможный человек. Как пристанет, так не отвяжется. Вот и теперь он мне все уши прожужжал: покажи да покажи.

— Ладно, — сказал я, — покажу. Только ты первым показывай.

— Ага! — усмехнулся Женька. — Какой умник нашёлся!

— Не хочешь — не надо. — Ия приподнялся, чтобы отнести рисунок Ивану Ивановичу, но Женька придумал, как быть.

— Давай, — сказал он, — отдадим наши рисунки Вовке, он передаст тебе мой, а мне твой. Всё по- честному. А?

Так мы и сделали. Гляжу я на Женькин лист. Неплохо нарисовал. Наш дом, ничего не скажешь. Даже отвалившуюся штукатурку на одном углу не забыл.

— Ну как? — спрашивает он.

— Молодец! — говорю.

— И ты, — говорит, — молодец. Только вот эта труба короткая получилась. — И раз-раз — подправил мне трубу.

Я рассердился.

— Ты что же такую длинную нарисовал?

— Сейчас покороче сделаем. — Поболтал он кисточку в воде и принялся смывать трубу сверху.

Получилась какая-то мазня.

Я еле на месте усидел.

— Что наделал? — чуть не плачу с досады.

А Женька меня успокаивает:

— Пусть, — говорит, — это будет дым.

— Где ты такой дым видел? — спрашиваю. — Одна грязь.

Женька и сам, вижу, испугался.

— Исправим, — сказал он, помакал кисточку в чёрной краске и такой тут дым нарисовал, будто вулкан Везувий извергается.

Все сдали давно свои рисунки и ушли. Иван Иванович по-прежнему поедал глазами книгу и не обращал на нас никакого внимания. А у меня от злости даже голос пропал. Гляжу, как Женька старается над моим дымом, и ничего сказать не могу.

— Дым? — переспросил я зловеще.

— Ага, дым.

— Ну погоди, я тебе пожар устрою.

Я схватил кисть, и тут изо всех окон Женькиного дома вырвался огонь.

— Ах, так? — зашипел Женька, и мой дом сразу же покрылся чёрными кляксами.

Тогда я ткнул кисточкой в какую-то краску, и по Женькиному листу поползла зелёная плесень с красными разводами. Что последовало за этим, я не видел. Мы «работали» исступлённо и уже не смотрели друг за другом.

Прозвенел звонок. Оторвался от книги Иван Иванович. Очнулись и мы с Проегоркиным.

— Ну как, — спросил Иван Иванович, — закончили? Давайте рисунки.

Мы молча сидели на своих местах.

— Больше ждать не могу, — сказал Иван Иванович и вышел из-за стола.

Он подошёл к Женьке. Взял лист, повертел с разных сторон, спросил:

— Это что?

— Дом, — вздохнул Женька.

Иван Иванович приблизился ко мне, покачал головой.

— Тоже дом? — спросил он.

— Дом, — печально согласился я.

Иван Иванович стоял и всё покачивал головой. Потом он вдруг подскочил к столу, распахнул журнал и тут же влепил нам по двойке.

БОРИС АЛМАЗОВ ЧТОБЫ ПОМНИТЬ ВСЮ ЖИЗНЬ!

Один раз мы отвечали на вопросы: кем вы хотите стать и почему? Мы в «Родной речи» про всякие профессии читали. Серёгу вызвали, а он ни бэ, ни мэ, ни кукареку… Не успел придумать. Меня спросили — я говорю:

— Хочу быть моряком, — чтобы от меня отстали. — Плавать в дальние страны и защищать морские рубежи нашей Родины.

Мне пятёрку поставили.

Вообще-то я хочу быть клоуном. Ну, который в цирке. И дома, когда никого нет, потихонечку перед зеркалом тренируюсь, но об этом нельзя в классе сказать — засмеют. Тоже, скажут, выбрал профессию! Вот я и сказал «моряком», да и все мальчишки — тоже. Некоторые, правда, сказали, что хотят быть лётчиками, как Чкалов. Но было видно, что они всё врут. Во-первых, что они, дураки, что ли?! Если все в лётчики пойдут или в моряки, то ни самолётов, ни пароходов не хватит. А во-вторых, кто это так, с бухты-барахты, скажет, про что он мечтает?! «Мечта, — как говорит наш сосед дядя Толя, — это личное дело каждого! И нечего в душу лезть!»

Но Ирина-Мальвина встала, побледнела и говорит:

— Моя самая заветная мечта — стать врачом и спасать жизнь людям!

И было видно, что не врёт. Все даже притихли.

Мы с Серёгой всегда домой пешком ходим. В  тот день Серёга мне все уши про Ирину-Мальвичу прожужжал. Что с него возьмёшь — влюбился.

Я, конечно, верю, что она собирается быть врачом, но только сомневаюсь, что у неё это получится. Потому что врач должен ничего не бояться — даже покойников, а её бабушка из школы встречает. Я так прямо и сказал. Он взбеленился, но ничего путного мне возразить не смог.

А на следующий день подходит ко мне — прямо лица на нём нет.

— Представляешь, — говорит, — у неё скоро день рождения.

— Ну и что? — говорю.

— Как что? Надо же что-то подарить! А что?

— Подари, — говорю, — цветы или торт мороженый.

— Нет, — отвечает, — цветы завянут, а торт съедят и забудут про подарок. Нужно такое подарить, чтобы всю жизнь помнили.

— Подари цветы в горшке! Пусть всю жизнь растут. Посмотрит на цветок в горшке и сразу тебя вспомнит.

— Да? — Серёга даже прищурился со злости. — Умный какой нашёлся. Гений в трусиках! А ты знаешь, сколько такой цветок может стоить? Я что, деньги рисую?

— Сам ты, — говорю, — гений! Давай у Марь Санны в биологии попросим. Там цветов дополна! Она не откажет! Мы ей вон сколько лягушачьей икры насобирали!

— Это хорошая мысль! — сказал Серёга. — Айда в биологию.

В кабинете биологии шла генеральная уборка: большая куча поломанных чучел и мятых восковых яблок, битых цветочных горшков лежала прямо на полу. А над всем этим мусором, приготовленным на свалку, возвышался скелет. Серёга его как увидел, даже побледнел.

— Марь Санна! — прошептал он. — Отдайте его мне! Я вас очень прошу, я вас просто умоляю! Одна моя знакомая хочет быть врачом… И ей надо привыкать! Это такое пособие!

— Бери… — рассеянно сказала учительница биологии. — Только вы его в газету заверните, что ли… А то вас в трамвай не пустят.

Какой трамвай! Серёга обернул скелет мешковиной и помчался к нашему дому. Скелет был старый. Все проволочки, которыми он был скреплён, проржавели, и кости развалились. Мы его долго собирали в тёмном парадном.

— Как же ты его так, с бухты-барахты, подаришь, — взяло меня сомнение. — Она же ещё ничего про свой день рождения не говорила. Нас же ещё никто не приглашал!

— Вот подарим — сразу пригласит! Вынуждена будет пригласить.

Это меня устраивало. Я люблю ходить в гости. Но всё-таки что-то меня смущало.

— А сейчас-то мы что скажем?

— Ничего не скажем! — бормотал Серёга как в лихорадке. — Это — сюрприз! Не ожидаешь и вдруг — ба-бах! Повесим на шею ему поздравительную открытку и поставим к двери.

Так мы и сделали…

— Давай ставь к двери! Звони! Звони! — шипел Серёга. — И прячься! Быстро! Прячься!

Загремел дверной крюк, лязгнул замок… И гробовая тишина повисла над площадкой.

«Ы-ы-ых-х-х!» — сказало что-то в квартире и грузно упало. Скелет покачался, словно раздумывая, что бы такое предпринять, и тоже рухнул в коридор.

И тогда раздался душераздирающий крик. Когда мы выскочили из укрытия, то увидели ужасную картину. В коридоре лежала Ирина бабушка. Рядом с ней, рассыпавшись на мелкие косточки, белел скелет, а череп медленно и величественно катился вдаль по тёмному коридору.

В конце коридора стояла Ирина-Мальвина и кричала так, словно у неё в горле была сирена «скорой помощи».

Что было дальше, страшно рассказывать. Но одного мы достигли: этот подарок Ира помнит всю жизнь.

НИКОЛАЙ НОСОВ  «БОБИК В ГОСТЯХ У БАРБОСА»

Барбос увидел приятеля и обрадовался:

— Эй, Бобик, куда бежишь?

— Никуда, — говорит Бобик. — Так, бегу себе просто. А ты чего дома сидишь? Пойдём гулять.

— Мне нельзя, — ответил Барбос, — дедушка велел дом стеречь. Ты лучше ко мне в гости иди.

— А никто не прогонит?

— Нет. Дедушка на работу ушёл. Никого дома нет. Лезь прямо в окно.

Бобик залез в окно и с любопытством стал осматривать комнату.

— Тебе хорошо! — сказал он Барбосу. — Ты в доме живёшь, а вот я живу в конуре. Теснота, понимаешь! И крыша протекает. Неважные условия!

— Да, — ответил Барбос, — у нас квартира хорошая: две комнаты с кухней и ещё ванная. Ходи где хочешь.

— А меня даже в коридор хозяева не пускают! — пожаловался Бобик. — Говорят — я дворовый пёс, поэтому должен жить в конуре. Один раз зашёл в комнату — что было! Закричали, заохали, даже палкой по спине стукнули.

Он почесал лапой за ухом, потом увидел на стене часы с маятником и спрашивает:

— А что это у вас за штука на стенке висит? Всё тик-так да тик-так, а внизу болтается.

— Это часы, — ответил Барбос. — Разве ты часов никогда не видел?

— Нет. А для чего они?

Барбос и бобик смотрят на часы

Барбос и сам не знал толком, для чего часы, но всё-таки принялся объяснять:

— Ну, это такая штука, понимаешь… часы… они ходят…

— Как — ходят? — удивился Бобик. — У них ведь ног нету!

— Ну, понимаешь, это только так говорится, что ходят, а на самом деле они просто стучат, а потом начинают бить.

— Ого! Так они ещё и дерутся? — испугался Бобик.

— Да нет! Как они могут драться!

— Так ведь сам сказал — бить!

— Бить — это значит звонить: бом! Бом!

— А, ну так бы и говорил!

Бобик увидел на столе гребешок и спросил:

— А что это у вас за пила?

— Какая пила! Это гребешок.

— А для чего он?

— Эх ты! — сказал Барбос. — Сразу видно, что весь век в конуре прожил. Не знаешь, для чего гребешок? Причёсываться.

— Как это — причёсываться?

Барбос взял гребешок и стал причёсывать у себя на голове шерсть:

— Вот смотри, как надо причёсываться. Подойди к зеркалу и причешись.

Бобик причесывается перед зеркалом

Бобик взял гребешок, подошёл к зеркалу и увидел в нём своё отражение.

— Послушай, — закричал он, показывая на зеркало, — там собака какая-то!

— Да это ведь ты сам в зеркале! — засмеялся Барбос.

— Как — я?.. Я ведь здесь, а там другая собака.

Барбос тоже подошёл к зеркалу. Бобик увидел его отражение и закричал: — Ну вот, теперь их уже двое!

— Да нет! — сказал Барбос. — Это не их двое, а нас двое. Они там, в зеркале, неживые.

— Как — неживые? — закричал Бобик. — Они же ведь двигаются!

— Вот чудак! — ответил Барбос. — Это мы двигаемся. Видишь, там одна собака на меня похожа!

— Верно, похожа! — обрадовался Бобик. — Точь-в-точь как ты!

— А другая собака похожа на тебя.

— Что ты! — ответил Бобик. — Там какая-то противная собака, и лапы у неё кривые.

— Такие же лапы, как у тебя.

— Нет, это ты меня обманываешь! Посадил туда каких-то двух собак и думаешь, я тебе поверю, — сказал Бобик.

Он принялся причёсываться перед зеркалом, потом вдруг как засмеётся:

— Глянь-ка, а этот чудак в зеркале тоже причёсывается! Вот умора!

Барбос только фыркнул и отошёл в сторону. Бобик причесался, положил гребешок на место и говорит:

— Чудно тут у вас! Часы какие-то, зеркала с собаками, разные финтифлюшки и гребешки.

— У нас ещё телевизор есть! — похвастался Барбос и показал телевизор.

Барбос показывает телевизор

— Для чего это? — спросил Бобик.

— А это такая штука — она всё делает: поёт, играет, даже картины показывает.

— Вот этот ящик?

— Да.

— А ну, пусть заиграет!

Барбос включил телевизор. Послышалась музыка. Собаки обрадовались, и давай прыгать по комнате.

ДЖОАН РОУЛИНГ  «ГАРРИ ПОТТЕР И ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ»

После обеда они пошли в террариум. Там было прохладно и темно, а за освещенными окошками прятались рептилии. Там, за стеклами, ползали и скользили по камням и корягам самые разнообразные черепахи и змеи. Гарри было интересно абсолютно все, но Дадли и Пирс настаивали на том, чтобы побыстрее пойти туда, где живут ядовитые кобры и толстенные питоны, способные задушить человека в своих объятиях.

Дадли быстро нашел самую большую в мире змею. Она была настолько длинной, что могла дважды обмотаться вокруг автомобиля дяди Вернона, и такой сильной, что могла раздавить его в лепешку, но в тот момент она явно была не в настроении демонстрировать свои силы. А если точнее, она просто спала, свернувшись кольцами.

Дадли прижался носом к стеклу и стал смотреть на блестящие коричневые кольца.

— Пусть она проснется, — произнес он плаксивым тоном, обращаясь к отцу.

Дядя Вернон постучал по стеклу, но змея продолжала спать.

— Давай еще! — скомандовал Дадли.

Дядя Вернон забарабанил по стеклу костяшками кулака, но змея не пошевелилась.

— Мне скучно! — завыл Дадли и поплелся прочь, громко шаркая ногами.

Гарри встал на освободившееся место перед окошком и уставился на змею. Он бы не удивился, если бы оказалось, что та умерла от скуки, ведь змея была абсолютно одна, и ее окружали лишь глупые люди, целый день стучавшие по стеклу, чтобы заставить ее двигаться. Это было даже хуже, чем жить в чулане, единственным посетителем которого была тетя Петунья, барабанящая в дверь, чтобы тебя разбудить. По крайней мере, Гарри мог выходить из чулана и бродить по всему дому.

Внезапно змея приоткрыла свои глаза-бусинки. А потом очень, очень медленно подняла голову так, что та оказалась вровень с головой Гарри.

Змея ему подмигнула.

Гарри смотрел на нее, выпучив глаза. Потом быстро оглянулся, чтобы убедиться, что никто не замечает происходящего, — к счастью, вокруг никого не было. Он снова повернулся к змее и тоже подмигнул ей.

Змея указала головой в сторону дяди Вернона и Дадли и подняла глаза к потолку. А потом посмотрела на Гарри, словно говоря: «И так каждый день».

— Я понимаю, — пробормотал Гарри, хотя и не был уверен, что змея слышит его через толстое стекло. — Наверное, это ужасно надоедает.

Змея энергично закивала головой.

— Кстати, откуда вы родом? — поинтересовался Гарри.

Змея ткнула хвостом в висевшую рядом со стеклом табличку, и Гарри тут же перевел взгляд на нее. «Боа констриктор, Бразилия», — прочитал он.

— Наверное, там было куда лучше, чем здесь?

Боа констриктор снова махнул хвостом в сторону таблички, и Гарри прочитал:

«Данная змея родилась и выросла в зоопарке».

— А понимаю, значит, вы никогда не были в Бразилии?

Змея замотала головой. В этот самый миг за спиной Гарри раздался истошный крик Пирса, Гарри и змея подпрыгнули от неожиданности.

— ДАДЛИ! МИСТЕР ДУРСЛЬ! СКОРЕЕ СЮДА, ПОСМОТРИТЕ НА ЗМЕЮ! ВЫ НЕ ПОВЕРИТЕ, ЧТО ОНА ВЫТВОРЯЕТ!

Через мгновение, пыхтя и отдуваясь, к окошку приковылял Дадли.

— Пошел отсюда, ты, — пробурчал он, толкнув Гарри в ребро.

Гарри, не ожидавший удара, упал на бетонный пол. Последовавшие за этим события развивались так быстро, что никто не понял, как это случилось: в первое мгновение Дадли и Пирс стояли, прижавшись к стеклу, а уже через секунду они отпрянули от него с криками ужаса.

Гарри сел и открыл от удивления рот — стекло, за которым сидел удав, исчезло. Огромная змея поспешно разворачивала свои кольца, выползая из темницы, а люди с жуткими криками выбегали из террариума.

Гарри готов был поклясться, что, стремительно проползая мимо него, змея отчетливо прошипела:

— Бразилия — вот куда я отправлюсь… С-с-спасибо, амиго…

Владелец террариума был в шоке.

— Но тут ведь было стекло, — непрестанно повторял он. — Куда исчезло стекло?

ВИКТОР  ДРАГУНСКИЙ «НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ»

Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с каким-нибудь взрослым. Это будет так.

Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки больно, притянет меня к себе и скажет:

«Ну, Денис, как тебя зовут?»

Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:

«Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы несете несуразицу?»

Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:

«Денисом».

Он с ходу спросит дальше:

«А сколько тебе лет?»

Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же, какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну восемь от силы, — зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые взгляды и привычки, и он продолжает приставать:

«А? Сколько же тебе лет? А?»

Я ему скажу:

«Семь с половиной».

Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три зуба болят:

«Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!»

Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в живот и бодро воскликнет:

«Скоро в армию! А?»

А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой:

«Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! — И, обернувшись ко мне, добавит: — А я тебя вот такусеньким знал!»

И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я точно знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже такой документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь. Все они такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый вспомнит, какие там у него еще вопросы завалялись в кармане, он их вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит:

«Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?»

Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и, чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу:

«Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь».

Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Все в порядке, все идет так, как ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет:

«Правильно! Так держать! Молодец!»

И тут я по своей наивности думаю, что это уже все, конец, и начну немного посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня еще уроки не приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку освободиться и подавит ее в корне, и, когда я устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос.

«А скажи-ка, друг ты мой… — скажет он, и коварство, как змея, проползет в его голосе, — скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?»

Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих родителей. Придется ловчить. «Михаила Таля», — скажу я.

Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он повторит раз сто:

«Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это, счастливые родители?»

И будет смеяться еще полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму, незаметно для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих, о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто.

Несколько раз я пробовал честно и точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая: «У-у-у… Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой скучный мальчик!»

Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого!

И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела.

Ох, и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать? Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний…

Тут ничего изменить нельзя.

ЕЛЕНА ДОЛГОПЯТ «ЧАСЫ»

Мать смотрела кино, Сашка сидел в кухне, часы стучали сверху.

Сашка забрался на стул, дотянулся. Снимая часы, он задел вазу, она грохнулась о пол, и Сашка замер на стуле. Но мать не слышала, потому что в это время по телевизору взорвалась прямо в воздухе рухнувшая с моста машина. Сашка, постояв над осколками, сошел со стула.

Собрал в ведро осколки. Сел за стол, взял часы, перевернул и увидел на обратной стороне ключ завода времени и ключ поворота стрелок, которые тут же опробовал; был и третий, неясного назначения ключ, который Сашка сначала хотел повернуть по часовой стрелке, но ключ повернулся только против.

С часами ничего не произошло, но из воздуха, уплотнившегося перед Сашкой, образовался вдруг человек. Вид он имел обыкновенный. Одет человек был в старенькие затрапезные джинсы, стоптанные сандалии на босу ногу, в клетчатую, порядочно выцветшую рубашку.  Сашка не закричал, не замахал руками, он молча таращился на возникшего. Человек выдвинул табурет из-под стола и сел наискось от Сашки.

- Чего желаете? - сказал он самым обыкновенным, скучным, как у продавца, голосом.

- В смысле? - прошептал Сашка.

- Вы меня вызывали, кажется.

- Как это?

- Ваши часы?

- Ну.

- Ключик вот этот поворачивали?

- Ну.

- Заказывайте.

- Чего?

- Если не надо ничего, то до свидания, - он приподнялся.

- Стойте, - остановил его Сашка. - Давайте... мороженое, что ли. И хлеб черный буханку, и сахару кило.

- Нет, уважаемый, - сказал человек, - этого я ничего не могу.

- А чего ж тогда?

- Я могу поправить ваше прошлое. Если вам что-то в вашем прошлом не нравится, могу устранить.

- Да? А вот я вазу разбил недавно, можно это устранить?

Человек закрыл глаза и стал шевелить губами, будто стихотворение припоминал. Сашка вдруг протянул руку, и рука легко прошла сквозь прозрачного человека, тут же, впрочем, исчезнувшего.

Сашка вскочил. Он был один в кухне. Слышался мужской голос из телевизора. Ваза стояла себе на верху шкафчика. Сашка бросился к ведру. Ни одного осколка. Сашка схватил часы, сел. И - повернул против часовой стрелки ключик.

Лишь только он повернул ключик, вошла мать.

- Реклама.

Она подошла к холодному чайнику на плите. Налила воды в стакан. За ее спиной из уплотнившегося воздуха образовался лысоватый человек в стоптанных сандалиях на босу ногу.

- Чего изволите? - сказал человек. И мать обернулась.

Увидев внезапно постороннего человека, она убрала стакан за спину, на тумбу у плиты, и вытерла ладонью мокрые губы.

Человек встал и сказал:

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, - изумленно сказала мать.

- Это ко мне, - сказал Сашка. - Мы тут это... беседуем.

- Я вас не заметила, когда вошла.

- Меня часто не замечают, - печально сказал человек.

- Он... из соседнего подъезда.

- Очень приятно, - сказала мать, не сводя глаз с человека.

- Очень-очень приятно, - сказал человек.

- Ну, не буду вам мешать, - мать пристально взглянула на сына. - Когда освободишься, подойди ко мне.

- Хорошо.

И еще раз взглянув на них, мать вышла. Она уменьшила звук телевизора, так что стало почти совсем тихо.

- Ну-с, - человек сел за стол.

- Вот что, - зашептал Сашка. - В прошлом году я сломал ногу и поэтому не пошел на лыжах с ребятами. Они все ходили: и Петька, и Сережка, и Танька. Из-за того, что меня не было, Танька подружилась с Петькой, а раньше она дружила со мной. Мне наплевать, конечно, но можно сделать так, чтобы я не ломал ноги и пошел тогда с ними на лыжах?

Человек прикрыл глаза и зашевелил губами. Затем он открыл глаза и сказал:

- Если вычесть из прошлого ваш перелом, то очень многое изменится в настоящем. Во всяком случае, Таньки в нем не будет вовсе.     - Как это?

- Вы будете жить в другом доме, учиться в другой школе, ваша мать выйдет замуж.      - Как это?

- "Как это, как это..." Да вот так это. Вы пойдете на лыжах, ваша мать пойдет к подруге, у нее познакомится с человеком, вскоре выйдет за него замуж, и вы переедете к нему жить... Квартирка у него, - человек оглядел их, в общем-то, бедную кухню. - Получше вашей будет. Он вас машину выучит водить.

- У него машина? А какая?

- Увидите, если захотите.

АННА ИГНАТОВА ДЖИН СЕВА  

– Так ты джинн?

– Ага.

– И чего… желания исполняешь?

– Ну… Ага.

– Офигеть…

Пока Сева жевал, я соображала. Желания… Вся загвоздка в этих желаниях. Вечно у всех обломы с неправильными желаниями. Меня всегда раздражала девочка Женя из «Цветика-семицветика». Так бездарно потратить семь… ну ладно, шесть желаний. Да и седьмое можно было бы получше загадать, если честно. А то все на свете игрушки ей подай, а всех на свете детей вылечить она не догадалась.

Нет уж, я не буду такой дурой. Я всё сама приготовлю, уберу, посуду помою, мне не трудно. И материальные разные желания типа денег, машины, новенького айфона и тэ пэ – это фигня. Это и без чудес получить можно. А вот именно чтоб чудеса волшебные…

После школы мы с подругой пришли ко мне.

Коробка с апельсиновым соком, прикрытая занавеской, стояла у батареи.

Я поставила коробку J7 на стол и слегка постучала по нарисованному апельсину.

– Сева, выходи! – позвала я неуверенно. – Я тебя вызываю…

Джинн стал появляться из пакета, не особенно торопясь. Эффектничал, гад. Вылез, потом ухмыльнулся: «Ой, тапочку забыл!» – сунул внутрь руку и с громким чпоканьем вытащил клетчатую тапку. А вчера, между прочим, без всяких чпоканий выходил и ничего не забывал.

– Знакомься, Ира, это Сева…

– Джинн Сева, – добавил джинн с интонацией Джеймса Бонда и подвигал бровями.

– Ну-с, девоньки! – радостно потер он свои апельсиновые руки. – Устраивайте мозговой штурм и загадывайте поскорее три желания. Завтра в полночь срок годности сока истекает, я в другую коробку переметнусь.

Мы с Иркой перешли на кухню и поставили чайник.

– Ну, что посоветуешь, Ирочка? Я  боюсь загадывать… – сказала я, доставая чашки, мои любимые. Я из такой чашки всегда пью мятный чай, когда мне надо подумать.

Ира спокойно (и когда успела успокоиться!) намазала булку абрикосовым вареньем и ответила:

– А чего тут думать? Дворец надо желать.

– Дворец?! – поразилась я.

– Конечно. В наше время недвижимость получить можно только через ипотеку или по волшебству. Ну хорошо, не дворец, но дом загородный со всеми удобствами, охраной, поваром, горничной, личным шофером…

– Погоди, погоди! – остановила я Ирку. – Ты уверена, что это будет считаться за одно желание?

– А почему бы нет? – пожала плечами Ирка.

– Не будет! – злорадно крикнули из комнаты. – Раскатали губу… Дом – отдельно, шофер – отдельно!

– Эй, не подслушивать там! – сурово оборвала джинна Ирка. – Мы еще только план составляем. Мы еще ничего не решили.

– И потом, – зашептала я, хотя шептать с этим Севой было бесполезно – все равно все услышит, – в каком месте дом? Какой? Сколько комнат? А системы всякие коммуникационные? А водопровод, канализация? С ним, с паразитом, надо все мелочи предусмотреть. Поставит дом где-нибудь в Калужской области или вообще на Камчатке, без туалета и без ванны, скажет: «Крыша есть, труба есть, окна есть – значит, дом! Живите!»

Мы попробовали прикинуть на бумаге план дома, чтобы ничего не забыть (теплые полы, фильтр для воды, сушильный шкаф, будку для будущей собаки…), но быстро устали и бросили это дело, все равно без специалиста не обойтись… И родителям может не понравиться идея с переездом. Квартира у нас хорошая, удобная, большая, недавно отремонтированная… А вдруг она пропадет, пойдет в счет этой загородной виллы? Тьфу, ну его, этот дом, страшно связываться.

– Так-так, – задумалась Ирка и уставилась на кружку с рыболовом, который греб себе и горя не знал. – А давай тогда что-нибудь общественно полезное загадаем? Например, чтобы солью снег больше не посыпали?

– Так зима скоро кончится, уже середина марта… А до следующего снега ждать скучно. И потом, как проверить?

– Тоже мне, ОТК! – фыркнули из комнаты. Но нам было не до него. Мы поняли, что работы будет много. Полчаса сидим и даже одного желания не придумали! А надо придумать целых три.

– О, я знаю! – вскочила я с табуретки. – Давай про всех людей загадаем, чтобы у них зубы никогда не болели!

Джинн притих и не выпендривался, это был хороший признак. А что, по-моему, гениальное желание!

Только Ирка почему-то тоже притихла, а не прыгала от восторга.

– Что, чем плохо? – не поняла я, очень нужное и общественно полезное желание!

– Да ничем… – проговорила Ирка. – Только у меня мама стоматолог, она без работы станется. Клевое желание.

Ах ты ж, ну что же делать?! Что же загадать-то? Чтобы настоящее волшебное?

Мы решили составить список из всего, что придет в голову, а потом повычеркивать всякую неволшебную ерунду и оставить три самых-самых желания.

Вот что у нас получилось:

хочу собаку

котенка

горностая

броненосца

хочу летать

пусть в меня влюбится Денис Чернышов (зачеркнуто) Дима Полянин (зачеркнуто) Андрей Брусникин (зачеркнуто) тот парень из десятого класса, который носит ярко-голубые рубашки… (все зачеркнуто) – да ну их всех, не надо!

хочу быть самой красивой в классе (зачеркнуто) в школе (зачеркнуто) в мире, но кроме Африки, Индии, Якутии, Монголии… (все зачеркнуто) густые волосы и красивые глаза, как у газели (все зачеркнуто) – не, не надо!

хочу знать десять европейских языков

хочу знать квантовую физику

хочу написать стихи, которые все будут знать (зачеркнуто) очень хорошие (зачеркнуто) которые все выучат наизусть, потому что они нравятся

хочу уметь собирать кубик Рубика

хочу плавать баттерфляем (быстро)

хочу сняться в фильме с Хабенским

хочу поехать в Шотландию со своей подругой (Ирой Бобровой)

хочу поехать в Грецию

во Францию

в Канаду

хочу получить Нобелевскую премию за что-нибудь

хочу поймать крокодила

чтобы уроки начинались на час позже и не было нулевых занятий

хочу есть сколько влезет и не толстеть

хочу уметь танцевать танго

всегда выигрывать в шахматы у папы (зачеркнуто) у всех

хочу…

Мы выдохлись. За стеной джинн Сева играл на гавайской гитаре аргентинское танго и громко топал ногой в такт.

– Идея! – воскликнула Ирка. – Пошли на улицу. В народ. Народная мудрость – это сила! Спросим у трех первых попавшихся прохожих, чего они хотят, и все дела!

Вернулись с улицы мы через десять минут. Первые трое прохожих на нас даже не посмотрели, четвертый сказал: «Не хулиганьте, девочки!», пятый вздохнул: «Чтобы с глупыми вопросами не приставали», а шестая тетенька приняла нас за представителей депутата и стала подробно перечислять, что надо в первую очередь сделать в нашем микрорайоне. Мы уже скрылись в подъезде, а она все кричала: «И урну на остановке поставить!»

Ирка посидела еще немного у меня и пошла домой. Уроков много задали, особенно по русскому.

ГРИГОРИЙ ЕФРЕМОВ «ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН»

— «Как ныне сбирается вещий Олег...» — прочитал Пятёркин, однако куда сбирается Олег, узнать не успел: зазвонил телефон.

— Слушай, Пятёркин, — раздался в трубке бравый голос Четвёркина, — а разве по литературе не задано?

— Как не задано? — удивился Пятёркин. — Задано. «Песнь о вещем Олеге». Читать до конца, три первых строфы наизусть. От слов «Как ныне» до «ты коня». Записал?

— Записал. Привет! — распрощался Четвёркин и раскрыл учебник.

Но тут зазвонил телефон.

— Представляешь! — закричал из трубки голос Тройкина. — Смотрю дневник — ни по одному предмету не задано. А мне что-то такое помнится — вроде по литературе не то басню, не то что-то такое задавали. Не знаешь, а?

— Какая басня, когда песня! — солидно пояснил Четвёркин. — «Песня про вещи Олега». От слов «Как ныне» до «тыконя» — наизусть.

— Ну и назадавали! — возмутился Тройкин и хотел было уже раскрыть учебник, да зазвонил телефон.

— Расписание на завтра не знаешь? — сладко позёвывая, поинтересовался Двойкин.

Тройкин продиктовал ему расписание и даже объяснил, что задано.

— А я уже решил — выходной завтра, а потом смотрю — четверг, — сообщил Двойкин и отключился.

На следующий день первым вызвали Двойкина.

— Расскажи-ка нам, что задано на сегодня, — попросила учительница.

— Я знаю, я учил! — заявил Двойкин. — Значит, так... Только я не всё наизусть учил! Я только «Пень» наизусть. А «Вещи» и «Телегу» — читать. Правильно?

— Телегу? — удивилась учительница.

— «Телегу», — подтвердил Двойкин, — а «Пень» — наизусть.

— Ну-ну, рассказывай «Пень», — согласилась учительница.

Двойкин вытянул вперёд руку и продекламировал:

— Как Нине тыконя... тыконя как Нине...

— Ну что же ты остановился? — спросила учительница. — Дальше-то что?

Дальше Двойкин не знал, но не растерялся.

— Я учил, — сказал он. — Мне Тройкин по телефону... Тыконя, как его...

— Садись, Двойкин, — вздохнула учительница. — А продолжит Тройкин, он смеётся громче всех.

— Конечно! — вылезая из-под парты, принялся объяснять Тройкин. — Он же всё перепутал. Про телегу что-то такое. Какая телега? Не телега, а Олега. Имя такое — Олег. Как у нашего Шестёркина.

— Что дальше? — прервала рассуждения Тройкина учительница.

— Как что? Басня такая — «Песнь и вещи Олега» называется. Мне Четвёркин по телефону...

— Спасибо, Тройкин, хватит, — поблагодарила учительница. — Четвёркин!

На Четвёркина от смеха напала икота.

— Не пень... ик... а песнь, — сказал он. — Ик... песнь про вещи... ик... Олега.

— Как-как? — переспросила учительница.

— Олега... ик... про вещи, песня, — нерешительно повторил Четвёркин.

— Песня?

— Песня.

— Тогда пой! — потребовала учительница.

Четвёркин окинул взором класс, подмигнул Шестёркину, глубоко вздохнул и запел:

— Как ныне сбирается вещи Олег... ик... возить продавать по базарам...

— Спасибо, — перебила учительница. — Садись, пятёрка!

— Мне? — удивился Четвёркин.

— Почему тебе? Вам всем. На троих.

Икоту Четвёркина как рукой сняло.

— Между прочим, — возразил он, — пять на троих не делится.

— А ты как делил? — спросила учительница.

— Ну как? В уме.

— В уме не делится, — согласилась учительница. — А в журнале очень даже хорошо делится. И даже без остатка.

— В журнале?

— А ты думал — в телеге?

— Ничего я не думал...

— То-то и оно, что не думал. Забирай- ка свою вещь, — учительница протянула Четвёркину дневник, — и пойди посчитай, сколько будет пять разделить на три. Ответ сверишь по дневнику.

— А если не сойдётся? — поинтересовался Четвёркин.

— Не сойдётся — проверишь по телефону.

— Точно! — обрадовался Четвёркин. — Телефон! И как это я забыл?! Да мне Пятёркин по телефону!..

Но тут он вдруг осёкся, будто змея его укусила, и, глядя под ноги, осторожно побрёл к своему месту — рядом с Олегом Шестёркиным.

ТУВЕ ЯНССОН  ВОЛШЕБНАЯ ЗИМА

Однажды вечером Муми-тролль возвращался из купальни и вдруг замер посреди дороги и навострил уши.

Стояла обычная, теплая ночь, полная трепета и шорохов. Деревья давно стряхнули с себя снег, и Муми-тролль слышал, как колышутся в темноте их ветви.

Издалека, с юга, налетел сильный порыв ветра. Муми-тролль почуял, как ветер с шумом промчался мимо него по лесу к противоположному склону горы.

Каскад водных капель обрушился с деревьев вниз в темнеющий снег, и Муми-тролль, подняв нос, принюхался.

Может, это был запах земли. Муми-тролль пошел дальше, уже зная, что Туу-тикки права: в самом деле наступает весна.

Впервые за долгое время Муми-тролль внимательно посмотрел на своих спящих папу и маму. Он подержал лампу и над фрекен Снорк, задумчиво разглядывая ее челку, которая блестела при свете лампы. Фрекен Снорк действительно была очень мила. Как только она проснется, она тут же кинется к шкафу и вытащит свою зеленую весеннюю шляпу. Так она делала всегда.

Муми-тролль поставил лампу на выступ изразцовой печи и оглядел гостиную. Комната, по правде говоря, выглядела ужасно. Много вещей было раздарено, взято на время или попросту украдено каким-нибудь легкомысленным гостем.

А те вещи, что еще остались, находились в невообразимом беспорядке. Кухня была завалена немытой посудой. Огонь в печи парового отопления угасал, потому что кончились дрова. Погреб с вареньем опустел. Оконное стекло было разбито.

Муми-тролль погрузился в раздумье.

С крыши дома начал медленно сползать мокрый снег. И когда он падал, раздавался грохот. В верхней части окошка, выходившего на юг, внезапно показался клочок пасмурного ночного неба.

Подойдя к парадной двери, Муми-тролль потрогал ее. Ему показалось, что она чуть-чуть подалась. Тогда, упершись лапами в пол, он стал толкать ее изо всех сил.

Медленно, медленно, отодвигая огромные снежные сугробы, входная дверь отворялась.

Муми-тролль не сдавался – и вот дверь распахнулась навстречу ночи. Ветер ворвался прямо в гостиную. Он смел пыль с люстры, окутанной тюлем, взметнул золу в печи. Потом чуть приподнял глянцевые картинки, крепко приклеенные к стенам. Одна из них отклеилась и вылетела за дверь.

В комнате стоял запах ночи, хвойного леса, и Муми-тролль подумал: «Вот хорошо! Надо время от времени проветривать своих родственников».

Выйдя на крыльцо, он стал вглядываться во влажную мглу.

– Теперь у меня есть все, – сказал Муми-тролль самому себе. – Весь год в моем распоряжении. И зима тоже. Я первый в мире муми-тролль, который прожил, не погрузившись в зимнюю спячку, целый год.

ВИКТОР ДРАГУНСКИЙ «ТИХА УКРАИНСКАЯ НОЧЬ»

Наша преподавательница литературы Раиса Ивановна заболела. И вместо нее к нам пришла Елизавета Николаевна. Вообще-то Елизавета Николаевна занимается с нами географией и естествознанием, но сегодня был исключительный случай, и наш директор упросил ее заменить захворавшую Раису Ивановну.

Вот Елизавета Николаевна пришла. Мы поздоровались с нею, и она уселась за учительский столик,  заглянула в журнал и произнесла:

— Кораблев!

Мишка тотчас прошептал:

— Прямое попадание!

Я встал.

Елизавета Николаевна сказала:

— Иди к доске!

Мишка снова прошептал:

— Прощай, дорогой товарищ!

И сделал «надгробное» лицо.

А я пошел к доске. Елизавета Николаевна сказала:

— Дениска, стой ровнее! И расскажи-ка мне, что вы сейчас проходите по литературе.

— Мы «Полтаву» проходим, Елизавета Николаевна, — сказал я.

— Назови автора, — сказала она; видно было, что она тревожится, знаю ли я.

— Пушкин, Пушкин, — сказал я успокоительно.

— Так, — сказала она, — великий Пушкин, Александр Сергеевич, автор замечательной поэмы «Полтава». Верно. Ну, скажи-ка, а ты какой-нибудь отрывок из этой поэмы выучил?

— Конечно, — сказал я,

— Какой же ты выучил? — спросила Елизавета Николаевна.

— «Тиха украинская ночь…»

— Прекрасно, — сказала Елизавета Николаевна и прямо расцвела от удовольствия. — «Тиха украинская ночь…» — это как раз одно из моих любимых мест! Читай, Кораблев.

Одно из ее любимых мест! Вот это здорово! Да ведь это и мое любимое место! Я его, еще когда маленький был, выучил.

— Читай, Денис, что же ты! — повысила голос Елизавета Николаевна.

И я встал поудобней и начал читать. И опять сквозь меня прошли эти странные чувства. Я старался только, чтобы голос у меня не дрожал.

…Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо. Звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Луна спокойно с высоты

Над Белой церковью сияет…

— Стоп, стоп, довольно! — перебила меня Елизавета Николаевна. — Да, велик Пушкин, огромен! Ну-ка, Кораблев, теперь скажи-ка мне, что ты понял из этих стихов?

Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были еще здесь, во мне, а она остановила меня на полном ходу. Я еще не опомнился! Поэтому я притворился, что не понял вопроса, и сказал:

— Что? Кто? Я?

— Да, ты. Ну-ка, что ты понял?

— Все, — сказал я. — Я понял все. Луна. Церковь. Тополя. Все спят.

— Ну… — недовольно протянула Елизавета Николаевна, — это ты немножко поверхностно понял… Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это Пушкин…

— А как, — спросил я, — как надо Пушкина понимать? — И я сделал недотепанное лицо.

— Ну давай по фразам, — с досадой сказала она. — Раз уж ты такой. «Тиха украинская ночь…» Как ты это понял?

— Я понял, что тихая ночь.

— Нет, — сказала Елизавета Николаевна. — Пойми же ты, что в словах «Тиха украинская ночь» удивительно тонко подмечено, что Украина находится в стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе нужно понимать и знать, Кораблев! Договорились? Читай дальше!

— «Прозрачно небо», — сказал я, — небо, значит, прозрачное. Ясное. Прозрачное небо. Так и написано: «Небо прозрачно».

— Эх, Кораблев, Кораблев, — грустно и как-то безнадежно сказала Елизавета Николаевна. — Ну что ты, как попка, затвердил: «Прозрачно небо, прозрачно небо». Заладил. А ведь в этих двух словах скрыто огромное содержание. В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова сила пушкинского таланта? Давай дальше.

Но мне уже почему-то не хотелось читать.

МИХАИЛ ШОЛОХОВ ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА

…А на стану за полчаса до этого произошло следующее: дед Щукарь, пересолив накануне кашу, решил выдобриться перед бригадой и, отправившись с вечера в хутор, переночевал там, а утром припас из дому мешок, на пути в бригаду завернул к гумну Краснокутова, жившего на самом краю хутора, перелез через прясло и воровски затаился возле мякинной кучи. План у деда Щукаря был гениально прост: подстеречь курицу, осторожно схватить ее и обезглавить, чтобы наварить каши с курятиной и тем самым снискать себе в бригаде почет и уважение. Он пролежал, тая дыхание, с полчаса, но куры, как назло, рылись где-то около плетня, а подходить к вороху мякины словно и не думали. Тогда дед Щукарь начал тихонько их прикликать: «Цып, цып, цып, цып!.. Цыпаньки! Мамушки! Тю-тю-тю!» — звал он шепотом, а сам звероподобно таился за мякиной. Старик Краснокутов случайно находился неподалеку от гумна. Он услышал чей-то вкрадчивый голосок, созывавший кур, присел за плетнем… Куры доверчиво подошли к вороху мякины, и в этот момент Краснокутов увидел, как чья-то рука, высунувшись из мякины, сцапала бисерную курочку за ногу. Щукарь задушил курицу с быстротой матерого хоря и только что начал просовывать ее в мешок, как услышал негромкий вопрос: «Курочек щупаешь?» — и увидел поднимавшегося из-за плетня Краснокутова. Так растерялся дед Щукарь, что выронил из рук мешок, снял шапку и некстати поздоровался: «Доброго здоровья, Афанасий Петрович!» — «Слава богу, — отвечал тот. — Курочками, говорю, займаешься?» — «Вот-вот! Иду мимо и вижу — бисерная курица! Такая по ней диковинная разноцветь пера, что даже не мог я утерпеть. Дай, думаю, поймаю, погляжу вблизу, что это за диковинная птаха? Век прожил, а такой любопытственной не видывал!»

Щукарева хитрость была прямо-таки неуместна, и Краснокутов положил ей конец: «Не бреши, старый мерин! Курей в мешках не разглядывают! Признавайся: на какую надобность хотел скрасть?» И Щукарь повинился: сказал, что хотел угостить пахарей своей бригады кашей с курятиной. К его удивлению, Краснокутов и слова не сказал суперечь, а только посоветовал: «Пахарям можно, в этом греху нету. Раз уж ты пошкодил одну курочку, то клади ее в мешок, да вдобавки подстрели костыликом ишо одну, да не эту, а вон энту, какая не несется, хохлатую… Из одной курицы на бригаду лапши не сваришь. Лови другую скорей и метись живее, а то — не дай бог — старуха моя вспопашится, так нам с тобой обоим тошноты наделает!»

Щукарь, донельзя довольный исходом дела, поймал вторую курицу и махнул через прясло.

За два часа он пришел на стан, а к приезду Любишкина из хутора у него уже кипела в трехведерном котле вода, выпрыгивало разварившееся пшено, и порезанная на куски курятина истекала наваристым жиром. Каша удалась на славу. Единственно, чего опасался дед Щукарь, — это того, что каша будет приванивать стоялой водой, так как воду черпал он в ближнем мелководном пруду, а непроточная вода там уже крылась чуть заметной зеленью. Но опасения его не оправдались: все ели и усердно хвалили, а сам бригадир Любишкин даже сказал: «В жизни не ел такого кондера! Благодарность тебе, дедок, от всей бригады!»

Котел быстренько опорожнили. Самые проворные уже начали доставать со дна гущу и куски мяса. В этот-то момент и случилось то, что навек испортило поварскую карьеру Щукаря… Любишкин вытащил кусочек мясца, понес его было ко рту, но вдруг отшатнулся и побледнел.

— Это что же такое? — зловеще спросил он у Щукаря, поднимая кончиками пальцев кусок белого разваренного мяса.

— Должно, крылушко, — спокойно ответил дед Щукарь.

Лицо Любишкина медленно наливалось синеватым румянцем страшного гнева.

— Кры-луш-ко?.. А ну, гляди сюда, каш-ше-варррр! — зарычал он.

— Ох, милушки мои! — ахнула одна из баб. — Да на ней когти!..

— Повылазило тебе, окаянная! — обрушился на бабу Щукарь. — Откуда на крыле когти? Ты под юбкой на себе их поищи!

Он кинул на разостланное ряднище ложку, всмотрелся: в подрагивающей руке Любишкина болталась хрупкая косточка, оперенная на конце перепонками и крохотными коготками…

— Братцы! — воскликнул потрясенный Аким Бесхлебнов. — А ить мы лягушку съели!..

Вот тут-то и началось смятение чувств: одна из брезгливых бабенок со стоном вскочила и, зажимая ладонями рот, скрылась за полевой будкой. Кондрат Майданников, глянув на вылупленные в величайшем изумлении глаза деда Щукаря, упал на спину, покатываясь со смеху, насилу выкрикнул: «Ой, бабочки! Оскоромилися вы!» Казаки, отличавшиеся меньшей брезгливостью, поддержали его: «Не видать вам теперича причастия!» — в притворном ужасе закричал Куженков. Но Аким Бесхлебнов, возмущенный смехом, свирепо заорал: «Какой тут могет быть смех?! Бить Щукарячью породу!..»

— Откель могла лягушка в котел попасть? — допытывался Любишкин.

— Да ить он воду в пруду черпал, значит, не доглядел.

— Сукин сын! Нутрец седой!.. Чем же ты нас накормил?! — взвизгнула Аниська, сноха Донецковых, и с подвывом заголосила: — Ить я зараз в тягостях! А ежели вот скину через тебя, подлюшного?..

Да с тем как шарахнет в деда Щукаря кашей из своей миски!

Поднялся великий шум. Бабы дружно тянулись руками к Щукаревой бороде, невзирая на то, что растерявшийся и перепуганный Щукарь упорно выкрикивал:

— Охолоньте трошки! Это не лягушка! Истинный Христос, не лягушка!

— А что же это? — наседала Аниська Донецкова, страшная в своей злобе.

— Это одна видимость вам! Это вам видение! — пробовал схитрить Щукарь.

Но обглодать косточку «видимости», предложенную ему Любишкиным, категорически отказался. Быть может, на том дело и кончилось бы, если бы вконец разозленный бабами Щукарь не крикнул:

— Мокрохвостые! Сатаны в юбках! До морды тянетесь, а того не понимаете, что это не простая лягушка, а вустрица!

— Кто-о-о-о?! — изумились бабы.

— Вустрица, русским языком вам говорю! Лягушка — мразь, а в вустрице благородные кровя! Мой родный кум при старом прижиме у самого генерала Филимонова в денщиках служил и рассказывал, что генерал их даже натощак сотнями заглатывал! Ел прямо на кореню! Вустрица ишо из ракушки не вылупится, а он уж ее оттель вилочкой позывает. Проткнет насквозь и — ваших нету! Она жалобно пишшит, а он, знай, ее в горловину пропихивает. А почему вы знаете, может она, эта хреновина, вустричной породы? Генералы одобряли, и я, может, нарошно для навару вам, дуракам, положил ее, для скусу…

Тут уж Любишкин не выдержал: ухватив в руку медный половник, он привстал, гаркнул во всю глотку:

— Генералы? Для навару!.. Я красный партизан, а ты меня лягушатиной, как какого-нибудь с… генерала… кормить?!

Щукарю показалось, что в руках у Любишкина нож, и он со всех ног, не оглядываясь, кинулся бежать…