Мотив памяти в тетралогии Федора Абрамова "Братья и сестры"
статья по литературе (9, 10, 11 класс) на тему

Значение памяти в тетралогии «Братья и сёстры»

Многие исследователи относят тетралогию Ф. Абрамова к жанру хроники. В «Литературной энциклопедии терминов и понятий» под редакцией А.Н. Николюкина жанр хроники определяется как «сложившийся в древние времена, литературный жанр, который излагает исторические события в их временной последовательности» [Николюкин 2001: 585].

И действительно, в четырёх книгах Ф. Абрамова последовательно и детально изображается быт и труд северной деревни в их неразрывной связи с жизнью всей страны и с чередованием времён года. Однако с первой книги «Братья и сёстры» повествование у Абрамова приобретает не свойственную летописи яркую эмоциональность, связанную как с выражением авторского «я», так и с внутренним миром героев. Рассказ от третьего лица приобретает у Абрамова бесстрастность объективного летописца и постоянно сменяется скрытым первым лицом, позволяющим читателю без комментариев автора-посредника погрузится в мысли, переживания изображаемых им людей.

Повседневность в книгах Абрамова так насыщена переживаниями героев, индивидуальными и общими, что она не воспринимается как обычное поверхностное течение жизни. Каждый эпизод, сцена, картина создают вместе впечатление многоводной реки жизни, трудно прокладывающей себе путь. К тому же именно внутренняя жизнь героев, в которой яркую роль играет память, нарушает временную последовательность, характерную для летописей.

Мотив памяти появляется в произведении Абрамова с первых страниц и является одним из основных, скрепляющих четыре книги тетралогии. Мотив памяти личной, которая у некоторых героев становится одновременно памятью родовой и исторической, развивает масштаб произведения до эпопеи. Представляется более убедительным мнение критиков, считающих тетралогию Ф. Абрамова народным эпосом (В. Васильев, В.А. Недзвецкий, Л. Крутикова-Абрамова), а также тех, кто обнаруживает в  «Братьях и сестрах» сплав социально-исторического, психологического романа, философского размышления (Ш. Галимов, А. Турков, И. Золотусский и др.). Преобладание в той или иной книге мотива памяти личной, родовой или исторической, сама степень выраженности значения его в формировании образов героев определяют и жанровую природу отдельных частей тетралогии. Память автора, охватывая все коллизии жизни северной деревни Пекашино, помогает читателю понять её общий смысл и поддерживает эпический дискурс произведения.

Тетралогию «Братья и сёстры» открывает лирическое вступление автора, напоминающее о традициях Гоголя, которого Федор Абрамов любил с детства. В самых первых строках романа слышится прямое авторское «я», и именно здесь начинает звучать мотив памяти: «Помню, я чуть не вскрикнул от радости, когда на пригорке, среди высоких плакучих берез, показалась старая сенная избушка, тихо дремлющая в косых лучах вечернего солнца» [Ф.Абрамов 1987а: 14].

 Память автора хранит мельчайшие подробности его прошлого, всплывающие, на первый взгляд, как незначительные детали. На самом же деле они образуют предметный мир всего повествования и отражают время, в которое жил автор: «Все тут было мне знакомо и дорого до слез: и сама покосившаяся изба с замшелыми, продымленными стенами, в которых я мог бы с закрытыми глазами отыскать каждую щель и выступ, и эти задумчивые, поскрипывающие березы с ободранной берестой внизу, и это черное огневище варницы, первобытным оком глянувшее на меня из травы...» [Там же: 14]. И сразу память у Абрамова обнаруживает одно из своих основных свойств – целительное: «...я позабыл и об усталости, и о дневных огорчениях» [Там же: 14].

А. Турков в статье «Земной поклон» пишет: «Конечно, Федор Абрамов — отнюдь не новичок в этих местах. Родившийся и проведший юность на Пинеге, он может сказать о себе словами Твардовского:

Я счастлив тем, что я оттуда,

Из той зимы, из той избы.

И счастлив тем, что я не чудо

Особой, избранной судьбы» [Турков 1986: 37].

Личные впечатления, переживания и воспоминания автора пробуждают в его сознании родовое начало: «Сколько раз, еще подростком, сидел я за этим столом, обжигаясь немудренной крестьянской похлебкой после страдного дня! За ним сиживал мой отец, отдыхала моя мать, не пережившая утрат последней войны» [Ф.Абрамов 1987а: 15]. Повествователь всматривается в вырезанные на столешнице «кресты и крестики, ершистые елочки и треугольники, квадраты и кружки» - фамильные знаки пекашинских крестьян. И эти фамильные осознаются им как знаки самой истории: «Да ведь это же целая летопись Пекашина!» [Там же: 15]. Летопись в буквальном смысле - это писание по «летам», то есть по годам. По годам и пойдет отсчет «времени внешнего» в романах: 1942; 1945 – 1947; 1952; 70-е годы двадцатого столетия.

Знаки, вырезанные на старой столешнице, оживляют в памяти рассказчика образы земляков: «Л Т М. Буквы были вырезаны давно, может еще тогда, когда Трофим был безусым подростком. Но удивительно: в них так и проглядывал характер Трофима. Широкие, приземистые, они стояли не где-нибудь, а на средней плахе столешницы. Казалось, сам Троха, всегда любивший подать товар лицом, топал посередке стола, по-медвежьи вывернув ступни ног. Рядом с инициалами Трофима размашисто и твердо выведены прямые СС А. Тут уж нельзя было не признать широкую натуру Степана Андреяновича.

У меня особенно потеплело на сердце, когда я неожиданно наткнулся на довольно свежую надпись, вырезанную ножом на видном месте: М. Пряслин 1942. Надпись была выведена уверенно и по-мальчишески крикливо. Нате, мол, - на Синельгу пришел новый хозяин...» [Там же: 15].

И. Дедков отмечал: «Кому ушедшая история, а Федору Абрамову – его жизнь: всё это было на его веку – с ним или с теми, кого знал и любил; это было, отпылало, но не успело остыть; меркнуть лица, исчерпываются земные сроки, но остаётся здесь всё неутоленное, все недоумения, боли, обиды, тревоги – остается, если уметь слышать, призыв к разумности, к бережному отношению с жизнью» [Дедков 2011: 127].

Ф. Абрамов воскрешает в памяти образы земляков, не скрывая своей братской любви к ним, сострадания, жалости. Он гордится и восхищается этими людьми. Он один из них!

Мотивы личной, родовой и исторической памяти сразу связываются в единый узел в авторском вступлении. Здесь отчетливо выступает их единая природа, проявляется способность писателя мыслить и чувствовать исторически, видеть глубокую связь между государством и простыми русскими людьми, связь между прошедшим и будущим.

1. Мотив личной памяти героев Абрамова
2. Автор статьи – Федосеева Светлана Валерьевна,
   учитель русского языка и литературы
   Топецкой основной школы
   Виноградовского района
   Архангельской области

Совокупность воспоминаний персонажа часто связана с тем, как к нему относится автор, какими воспоминаниями он наделяет своего героя. Это можно увидеть по воспоминаниям об отчем доме, родных местах, прошлой жизни.

Федор Абрамов явно симпатизировал Степану Андреяновичу Ставрову и одарил его светлыми воспоминаниями о былой молодости. Да и в памяти других героев Степан Андреянович предстает, как былинный герой, великий труженик: «тут жил богатырь — до того все было крупно, размашисто — поветь, сени, изба... Ведь чтобы выстроить такие хоромы — название-то какое!— какую душу надо иметь, какую широту натуры, какое безошибочное чувство красоты!» [Абрамов 1987б: 321]. Этот дом-«карточка» не только великого труженика, его построившего, но и Лизы, хранившей память о «тате», который любил ее и тяжело переживал все то горе, что принес ей Егорша.

В первой книге Абрамова Степан Андреянович часто вспоминает о пережитом, и эти экскурсы в прошлое нередко носят спонтанный характер, память героя «просыпается» из-за сильных душевных потрясений. Такой мгновенный скачок из настоящего в прошлое происходит после известия о гибели единственного сына. Взгляд героя падает на белую рубаху сына  и «безжалостная память во всех подробностях воскресила тот летний день» [Абрамов 1987а: 37]. Степан Андреянович в мельчайших деталях вспоминает приезд Василия домой после шестилетней разлуки. Счастью отца не было предела, а сын знал, чем угодить отцу: «вышел из бани в домашней рубашке с расшитым ворохом». Но недолго ликовало родительское сердце, между отцом и сыном разгорелся спор, Степан Андреянович в сердцах ударил сына по лицу, и сейчас вновь он «вдруг почувствовал, как горит его правая ладонь...». Ещё долго старику «виделся Вася в белой рубашке, залитой красным светом вечернего солнца, слышались слова: «Мне твоего барахла не надо!..» [Там же: 37]. Горькое воспоминание помогает Степану Андреяновичу принять единственно верное решение: всё «барахло», из-за которого разгорелся последний спор с сыном, он отдает в фонд Красной Армии.

Светлые воспоминания нахлынули на Степана Андреяновича во время весенней пахоты на колхозном поле. Наткнувшись на большой серый камень, он вдруг обнаружил, что это старое поле Ставровых, и «августовской жарынью полыхнуло на него» [Абрамов1987а: 68]. Память отбросила его в жаркое лето, когда Васе шел тринадцатый год. Степан Андреянович также пахал и сеял озимые, сын помогал ему: «Вася накинул на плечо лукошко и пошел разбрасывать зерна. Издали не сразу и поймешь, кто кого несет, – то ли Вася лукошко, то ли лукошко Васю. Степан Андреянович смотрел на сына, плакал от радости и шептал: «Хозяин! Хозяин вырос!» [Там же: 68]. Этими воспоминаниями автор награждает своего героя за труд, за терпение, за душевную красоту.

Особый тип воспоминания-предчувствия приходит к Степану Андреяновичу, когда он по просьбе смертельнобольной жены заготовляет берёзовые веники для бани. Подрубая молодые березки, Степан Андреянович вдруг вспоминает «как в первый год женитьбы они с женой вот так же резали веники. Макаровна, высокая, с раскрасневшимся лицом молодица, проворно, так что треск стоит от сучьев, перебегает от куста к кусту, умело орудует ножом хочется и веников побольше нарезать да и уменье свое перед мужем выказать. Ветер задирает подол ее сарафана. Степан Андреянович видит белые, крепкие колена жены и, довольный («ладная хозяйка попалась»), без устали хлопает топором…» [Абрамов1987а: 215]. Под впечатлением от этих счастливых моментов, подаренных памятью, он сел передохнуть и незаметно для себя задремал. Во сне перед ним снова «выплыла молодая Макаровна». Это были знаки приближающейся смерти жены. Степан Андреянович уже не застанет Макаровну живой.

В предчувствии своей близкой кончины Степан Андреянович снова вспоминает пережитое: «тут, на расчистке, Макаровна родила своего единственного сына. Шастала, шастала возле него, оттаскивала в сторону сучья, потом вдруг уползла в кусты, к ручью, а вышла оттуда уже с ребенком на руках. Белая-белая, как береза… Господи, на что ушла его жизнь? Двадцать лет он убил на эту расчистку. Двадцать…» [Абрамов1987б: 102]. Это испытание памятью Степан Андреянович уже не смог пережить.

Другой характер носят воспоминания Ивана Лукашина. Они не только раздвигают временные границы, но и расширяют романное пространство. Лукашин неместный, после ранения командирован на посевную в Пекашино. Всякий раз, когда Лукашин находится наедине со скудной северной природой, его охватывают воспоминания о далёкой родине, о пройденном жизненном пути. Шагая по лесной дороге, радостный и возбужденный, очарованный красотой весеннего леса, Лукашин вспоминает то, что произошло с ним в последние месяцы: «Эвакуация из Ленинграда, теплушки, госпитали, окружная комиссия в Архангельске… Что делать? Куда приткнуться на несколько месяцев, пока поправится рука? На родную Смоленщину дороги нет…» [Абрамов 1987а: 65]. Память Лукашина заработала по контрасту: когда всё хорошо, вспоминаются тяжелые моменты жизни. А далее автор сам поясняет читателю, как герой оказался в северной деревне: «В обкоме партии ему предложили на выбор: работу в аппарате или на периферии. Лукашин, не задумываясь, в самую распутицу поехал в один из отдаленнейших районов области, расположенный в верховьях Пинеги»  [Там же: 65].

Воспоминания подобного типа ещё не раз использует автор в создании образа своего героя. Возвращаясь из Водян и очередной раз перебирая в памяти тяжелую обстановку, сложившуюся там, Лукашин незаметно для себя оказался на пекашинских полях и «...вид мирного поля с пахарями взволновал его. Все было родное, знакомое с детства — и эти неторопливые лошаденки, мотающие мохнатыми головами, и скрип плужного колеса, и запах пресной земли, смешавшийся с запахом пережженного навоза» [Абрамов 1987а: 71]. Воспоминания из детства помогли герою обрести душевное равновесие, освободиться от тяжелых мыслей.

Самыми трогательными воспоминаниями наделяет Абрамов героя в момент, когда «смутные раздумья» теснят Лукашину сердце[Абрамов 1987а: 103]. И вдруг «радость бытия» захватывает его. Лукашин видит перед собой молодую березовую рощицу, чувство восторженного удивления овладевает им, и вспоминается возвращение из довоенной поездки на Кавказ: «В прохладном сумеречном Подмосковье, когда за окнами замелькали желтые рощицы на зеленых лужайках, он понял: ему не хватало вот этих самых, таких обыкновенных берез. И все его соседи по вагону, которые всю дорогу не переставали восхищаться красотами Кавказа, вдруг присмирели, притихли и так же, как он, не отрываясь, смотрели за окно» [Там же: 103]. В дальнейших рассуждениях героя отчетливо слышится и голос автора: «Да, уж такой наш человек: не успел еще первый дымок над крышей взвиться, а смотришь — где-нибудь у крылечка уже полощется на ветру тонколистая береза. И куда, на какую чужбину ни закинь судьба русского человека, хоть в самые теплые заморские края, где и зимы не бывает, а все холодно и неуютно на душе без тебя, береза…»[Там же: 103]. Федор Абрамов с большой любовью относился к русской берёзе, «как за малыми детьми, он ухаживал за молодыми берёзками, посаженными возле дома», - вспоминала его женаЛ.В. Крутикова-Абрамова. [Крутикова-Абрамова 1988: 139].

Необходимо отметить ещё одну особенность ассоциативной памяти Лукашина. Люди деревни Пекашина часто напоминают ему знакомых из довоенной жизни. Вид деревенского мальчишки, которого отчитывала Марина-стрелёха, пробудил у Лукашина очень нелегкие воспоминания. Анфиса заметила, «как дрожит его рука, обнимающая худенькие ребячьи плечи» [Абрамов 1987а: 125]. На его лице она увидела тоску и боль. «Да, — словно очнувшись, произнес Лукашин. — Как мой Родька… ˂...˃ Часто мигая влажными, необыкновенно потеплевшими глазами, он достал из потайного кармана гимнастерки серую, обтрепавшуюся по краям карточку, ˂...˃ — Вот он, мой разбойник…» [Там же: 127]. И читатель вместе с Анфисой проникается состраданием к Лукашину.

Однако ближе всего автору его героини, многие из которых обнаруживают несомненное духовное, нравственное превосходство над мужчинами. Созданная Абрамовым галерея женских образов поистине уникальна.

Уже с первых страниц тетралогии Абрамовым подчеркивается, как резко отличается Анфиса Минина от всех остальных пекашинских женщин. Несмотря на то, что она ещё молода, в её поведении нет и намека на игривость или фривольность. Обращают на себя внимание сугубая серьезность и предельная ответственность героини, которые, как показывает Абрамов, вызывают огромное уважение, и именно за эти качества люди выбирают Анфису председателем  колхоза. На вопрос о том, что сделало Анфису Минину столь непохожей на всех сверстниц, не знает ответа даже Варвара, лучшая подруга председательницы. По воспоминаниям Варвары, до вступления в брак Анфиса ничем не отличалась от остальных сверстниц: «До свадьбы-то Фиска Фиской, рот тоже, как у меня, не закрывался» [Абрамов 1987а: 64], но после замужества буквально в одночасье переменилась до неузнаваемости: «Она ведь какая, Анфиса-то? Села за свадебный стол Анфиской, а вышла Анфисой Петровной» [Там же: 64]. Перемены проявились главным образом в почти монашеской строгости поведения. «Вся в темном, как монашка. В жару, бывало, на сенокосе, разомлеешь – рада до воды добраться. Мужики ли, парни – бух в воду, всем-то еще веселее. Смотрите на здоровье, не украдено.  Эта – ни за что»[Там же: 64], - вспоминает Варвара в разговоре с Лукашиным. Гипертрофированное целомудрие подруги, даже в жару на сенокосе упорно прятавшей от окружающих свое тело, заставляет Варвару иронически именовать ее «богородицей»: «Важность напустила – богородица на землю сошла» [Там же: 64].

Неизвестные Варваре (как и практически всем остальным героям) обстоятельства Анфисиного замужества открываются только читателю. Анфиса едет в райком вступать в партию. Дорогие с детства Марьины луга пробудили память о счастливом детстве, она как будто вновь стала беззаботной девчушкой: «Боже мой, как она любила страду на этих Марьиных лугах! Краше-то праздника для нее не было. Бывало, еще девчушкой с великого поста высчитывает дни — сколько до покосов осталось. Коса висит у хлева под крышей, так она раз пять на дню выбежит посмотреть — босиком, в одном сарафанишке» [Там же: 159]. Но «белоголовые ромашки» растревожили не только приятные воспоминания, «вместе с ними медленно выплывает из памяти далекая молодость, прожитая жизнь» [Там же: 160].

Из захлестнувших Анфису воспоминаний читатель узнает, что она была изнасилована своим женихом Григорием: «У крыльца родного дома, когда она, расслабленная, разморенная, возвращалась из бани, на неё налетел пьяный Григорий, сбил с ног и уволок в сарай...» [Там же: 160]. Мать вместо сочувствия жестоко, до полусмерти избивала беременную «грешницу»-дочь, а мерзавца-насильника на коленях упрашивала жениться: «прикрой грех дочери» [Там же: 160]. Однако уговоры и мольбы не возымели действия — Григория вынудили вступить с Анфисой в брак только угрозы тогдашнего пекашинского председателя, единственного постороннего человека, кто был посвящен в эту драматическую ситуацию. Удивившая всех подруг метаморфоза, произошедшая с Анфисой, стала прямым результатом тяжелейшей психологической травмы. Жизнь с Григорием не задалась: «Тяжелая, незатихающая обида камнем легла на сердце, а когда она разродилась мертвым ребенком, порвалась последняя нить, связывающая с мужем» [Там же: 160]. И всё же Анфиса прожила с ненавистным мужем «пятнадцать годочков», чтобы «не осрамить седые волосы» своей матери.  Пытаясь обнаружить сильный и сдержанный характер своей героини, Абрамов осознанно избегает включения в повествовательный ряд неких щемящих и щепетильных подробностей, которые могла бы передать его героиня в своей внутренней монологической речи. Объективность и суровая сдержанность повествования становится выражением силы и крепости характера Анфисы.

Перемены наступают для героини в зрелом возрасте, когда в ее жизнь врывается любовь к Лукашину, которая оказывается взаимной. Именно в общении с Лукашиным гордая и сильная Анфиса впервые отбрасывает ту непроницаемую оболочку, которой она сама себя когда-то окружила. Абрамов создает образ женщины, ставшей успешным председателем колхоза, но равнодушной к власти и карьере, она мечтает о любовно-семейном счастье, которого была лишена: «Она хотела только такого — самого простого, самого обыкновенного бабьего счастья, каким обделила ее судьба» [Там же: 204]. Стремясь к этому счастью, Анфиса на короткое время забывает о том горе, которое нависло над Пекашином, над всей страной. Забывает о бедной Насте, обгоревшей на пожаре: «Да как она?.. Как она могла забыть про неё? Бедняжка, может, с жизнью прощается, а она?..» [Там же: 205]. Анфиса казнит себя, и опять на дальний план уходит личная жизнь, любовь. Максимализм Анфисы автор  объясняет и крепкими нравственными устоями в ее староверской семье. «Раз горе в доме - каждый день покойники - разве может она отдаваться радости? Разве не преступно это? Все прабабки и бабки, хранившие верность до гроба своим мужьям в их роду, восставали против ее любви, против страсти». [Там же: 232]

Главной причиной, по которой Анфиса в романе «Две зимы и три лета» потеряла председательскую должность, стала несгибаемая сила её характера, проявленная в ситуации отказа от мужа-фронтовика. Об этом ей прямо в глаза говорит Петр Житов: «За председательство на тебя женки взъелись? За прыть. Двух мужиков взаглот взяла ˂...˃ старого не хочу, нового подай. Вот бабы на тебя и рассердились. ˂...˃ в это самое времечко давай играть в довоенную игру: мороженого не хочу, кислое тоже не по мне...» [Там же: 407]. И действительно, Анфисе не смогли простить земляки. На общем собрании, когда, уже после её снятия, прозвучало неуверенное предложение сказать в адрес бывшего председателя хоть что-нибудь хорошее, никто не вымолвил ни слова. Даже Михаил Пряслин, семья которого была многим обязана Анфисе, не смог простить вмешательство в их отношения с Варварой и отомстил, проявил неблагодарность, выкрикнув на собрании: «Сколько ещё можно оглядываться» [Там же: 351]. Добрых слов для самоотверженной и бескорыстной председательницы, которая в годы войны, не щадя себя, заботилась о людях, не находится у большинства пекашинцев и в дальнейшем. По мысли писателя, их угнетает ее безусловное духовное превосходство, они не в силах смириться с тем, что она обладает качествами, которых многие из них лишены.Анфиса - человек действительно большой души и беспредельно отзывчивого сердца, она легко переступает через личные обиды и жизненные дрязги. Сколько ран «вгорячах» нанес ей Михаил Пряслин, она же не перестает его ценить и уважать. Трогательна сцена, в которой Анфиса мчится в родное село, чтобы лично проводить Михаила Пряслина, впервые всей семьей выезжающего на сенокос. С волнением и со слезами на глазах Анфиса говорит: «А помнишь, Михаил, я однажды тебе говорила: придет, говорю, такое время - бригадой поедут Пряслины на сенокос?» [Там же: 482].

И ещё одну деталь, связанную с Анфисой, невозможно обойти вниманием: её белый платок становится в романе символом нравственной и душевной чистоты. Именно этот платок пробуждает в памяти Подрезова воспоминания о военных годах: «Первый раз сверкнул этот белый платок перед Подрезовым в сорок третьем году. ˂...˃ время было тяжелейшее – голод, непосильная работа, постоянные похоронки с фронта, ˂...˃ бабы задавили его слезами и жалобами. И вот тогда-то он увидел белый платок на вечернем лугу – яркий, чистейшего снежного накала. ˂...˃ И, помнится, тогда только от одного вида этого белого платка, так зазывно, так ярко не по-военному горевшего на вечернем лугу, стало легче на душе» [Абрамов 1987б: 197]. Еще за минуту до этих нахлынувших воспоминаний Подрезов был зол на неё, обвиняя во всех своих неприятностях, связанных с арестом Лукашина. Белый платок и память заставили его раскаяться и вспомнить, что «с ней, с этой бабой из Пекашина, связаны у него самые дорогие, самые святые воспоминания о войне, о той небывалой бабьей битве, которой командовал он на Пинеге» [Там же: 198].

Так, на протяжении всей истории Анфисы Мининой, её образ сопровождает антитеза Память-Беспамятство. Первое связано с чувством ответственности, сострадания, любви к людям, второе – с эгоистическим желанием, самолюбием, корыстью. Память Анфисы – это благодарность людям за сделанное добро, за труд.

Горькой авторской печалью овеян образ Анфисы, появляющейся ненадолго в последнем, четвёртом романе «Дом». Её сторонятся большинство пекашинцев, только Лиза Пряслина неизменна в привязанности. Анфиса, как пример бескорыстия, самоотверженности раздражает людей, полностью погрузившихся в быт.

Подруга Анфисы - Варвара Иняхина - принадлежит к довольно широко представленному в творчестве Ф. Абрамова типу женщин, которые активно и целенаправленно эпатируют окружающих, выставляя напоказ легкомыслие и ветреность. Варвара испытывает потребность периодически погружаться в атмосферу любовной игры. Заигрывая с Лукашином, она с грустью вспоминает о том, что не давала мужу курить в доме: «Бывало, своего все из избы гнала, табашником ругала, а нынче бы понюхала, да нет…» [Абрамов 1987а: 44].

После войны совершенно новая жизнь начинается для Варвары тогда, когда она, уже достаточно зрелая, свободная женщина, влюбляется в совсем юного Михаила Пряслина. Анализ истории взаимоотношений Михаила и Варвары позволяет сделать вывод о том, что Абрамов пишет настоящую любовь — несмотря на существенную разницу в возрасте и жизненном опыте, для обоих это  огромное чувство, любовь, которая приходит к человеку только раз. Доказательство - серебряное колечко, которая носит Варвара в память о любви Михаила. Возвращаясь домой из райцентра, Михаил вдруг осознает «Она его любит. Любит! ˂...˃ Варвара носит серебряное колечко, то самое колечко, которое было у него... И пусть они никогда, никогда больше не встретятся так, как встречались раньше, но она с ним, она у него в сердце» [Там же: 506].

Из-за «запретной любви» с Михаилом Варвара разрывает отношения с Анфисой, со всем пекашинским миром. Она старается не вспоминать о той ране, которую ей нанесла лучшая подруга. «Помнишь, как мы с тобой в войну жили? Как сестры родные, верно? Я иной раз подумаю: да у меня роднее тебя родни нету» [Абрамов 1987б: 203], - говорит Варвара Анфисе при встрече.

Расставшись с Михаилом, Варвара думает, что время излечит её от любви. Но память горит незаживающей раной: вскоре, после женитьбы Михаила, она уходит из жизни.

Один из самых ярких женских образов в первых книгах тетралогии Абрамова – Марфа Репишная. Как и образ Анфисы Мининой, он обретает полноту благодаря мотиву памяти. Как и Анфису, Марфу выдали замуж не по своей воле. Обычно немногословная Марфа рассказывает Лукашину: «Матенка-покойница все уши прожужжала: иди да иди, в доме женского нету красоваться будешь. А батюшко да братья, те на соль позарились. Считай, за коробку соли и просватали» [Абрамов 1987а:185]. За колоритной речью Марфы встает целая жанровая картина недавнего прошлого: «В двадцатом годе  соли ни за какие деньги не купишь. ˂...˃ Ну а мой-то муженек продавцом служил… Еду как-то от реки на телеге, догоняю его, а он с коробкой берестяной на плече — идет, пополам сгибается. «Подвези, говорит, хваленка, до горы». Хваленка, думаю? Я на тебя, сморчка, глядеть-то не хочу. ˂...˃ едем, молчим, а сама шеей-то вожу: что у него за тяжести такие в коробке. Глянула, а там полнехонько соли. Крупная, ядреная, белая, как сейчас вижу. Я и глаз отвести не могу. Еду да всю дорогу думаю: как бы да как выпросить. У деревни, дале, насмелилась. Дай, говорю, Митрий, соли немножко. А он слез с телеги, посмотрел на меня, усмехнулся. «Дам, говорит, только не сейчас». Да в тот же вечер со сватами да с той же самой берестяной коробкой. Батюшко как увидел такое богатство, ума лишился. К сену надо ехать, а в доме соли ни щепотки. Поглядела я на братьев — хоть бы слово который сказал: сидят, глаза от меня воротят. Ладно, говорю, пойду, не маленькая, понимаю — без соли вам не страда… Да у меня из-за этой проклятущей соли вся жизнь кувырком пошла!..» [Там же: 185].

Как узнает читатель из рассказа Марфы, муж ей попался слабосильный, так что всю мужскую работу в доме, украдкой от постороннего глаза, приходилось делать самой. Героиня никогда никому не жаловалась, честно несла крест, который взвалили на неё отец и братья. Работа – вот Марфино счастье, и за это ей благодарны люди.

Неприятную, тяжелую сцену возвращения обессиленного Митрия с войны рисует автор, но чувства читателя меняются, когда среди бедного, жалкого мужниного барахла Марфа обнаруживает свой пропавший девичий платок, который она искала всю войну. Митрий на память о ней взял этот плат с собой. О том, что муж ни на минуту не забывал о ней, Марфа поняла по тому, что она обнаружила в этом платке: «сладости… Розовые подушечки, слипшиеся, вывалянные в чаю, в сахарном песку, леденцы — красные, желтые, зеленые, сахар маленькими кусочками, чай в газетном кулечке и еще вдобавок к этому две белые сушки — давнишние, закатанные, крепкие, как камень» [Абрамов 1987б: 333]. Она догадывалась, какой немыслимой ценой было собрано это богатство. Память о любимом человеке согревала, поддерживала жизнь Митрия, которого Марфа словно увидела заново. И тогда в её памяти всплыли другие моменты жизни: Митрий, для того, чтобы хоть как-то облегчить тяжелую жизнь жены, до войны сам доил корову, и Марфа вспоминает, «как она ненавидела его за эту корову! Во всей деревне не было другого мужика, который бы копался в коровьих сиськах. «А мне, Павловна, люди не указ. Пущай смеются. Тебе бы полегче» [Там же: 335]. «А ночами-то зимними — господи! Отхожее место за домом — с фонарем готов провожать Павловну» [Там же: 335]. От этих воспоминаний сильнейшее душевное волнение охватило старуху, и она разревелась от жалости к мужу, к себе, ко всей своей жизни. Автор не оставляет её одинокой. После смерти Митрия, Марфе снится сон, в котором она видит своего мужа у староверов, тогда женщина сама решает перейти в старую веру.

Особенностью личной памяти в изображении Абрамова каждый раз становится её конкретность, вещественность. Такая память живет не чистым рассудком, она как будто хранится в милых сердцу вещах. Немые предметы у Ф. Абрамова приобретают свой язык, становятся красноречивее слов: слипшиеся леденцы Митрия, серый камень-валун на поле Ставровых, кусок мокрого землистого хлеба Марии Нетёсовой, похожий не то на мыло, не то на глину, берестяная коробка Макаровны, в которой она принесла домой сына, родившегося в поле – все эти вещи спасают от забвения ушедших, а по сути – спасают от омертвения души живых.

Практически каждый из главных героев Абрамова проходит своеобразное испытание личной памятью. Она выступает в роли совести, когда напоминает о проявленной душевной черствости, глухоте или неразумии. Лучшим, любимым героям Абрамова такая память помогает покаяться, подняться на новую нравственную высоту.

Память, дарующая светлое воспоминание, восстанавливает душевное равновесие, помогает выдержать труднейшие испытания. Воспоминания Анфисы Мининой и Марфы Репишной о молодости, Степана Андреяновича - о сыне и Лукашина – о своем прошлом придают образам этих героев убедительность, жизненную полноту. Именно воспоминания пробуждают особую симпатию и сострадание к ним в читательском сознании.

СПИСОК НАУЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Дедков И. Братья и сёстры в родном доме // Живут книги... К 90-летию Федора Абрамова / авт. книги сост. Л. Крутикова-Абрамова, Н. Цветова. - СПб : Филологический факультет СПбГУ, 2011. – С. 126-136.
2. Николюкин А.Н. Литературная энциклопедия терминов и понятий. – М. : НПК ИНТЕЛВАК, 2001. – 638 с.
3. Турков А.М. Земной поклон// Земля Федора Абрамова / авт. книги Л.В. Крутикова-Абрамова. – М. : Современник, 1986. – С. 35-43.

СПИСОК ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТОВ

1. Абрамов Ф.А. Братья и сёстры. Роман в четырёх книгах. Книги первая и вторая. - Москва : Советская Россия, 1987а. - 544 с.
2. Абрамов Ф.А. Братья и сёстры. Роман в четырёх книгах. Книги третья и четвёртая. - Москва : Советская Россия, 1987б. – 596 с.