Рассказ «Рома» (осенние зарисовки). Евдокимов О.В.
материал

                                                                                                                                                              Евдокимов О.В.

                                                                                            Рассказ «Рома»
                                                                                      (осенние зарисовки)

      Санкт-Петербург. 1 ноября 2009 года. День холодный и солнечный. Возле метро «Петроградская» встретил нищего шестнадцатилетнего мальчишку. Идет по улице в рваных штанах, из-под которых белеют тонкие, худые ноги, обутые в изорванную обувь. Спину и плечи тощего подростка по-стариковски обтягивает выцветшая сине-фиолетовая кофта с оттянутыми боковыми карманами. Они чем-то набиты. В шерстяной ворс старой верхней одежки въелись размазанные туманы белесого пуха и каких-то сереньких не то соломинок, не то щепочек. На голове у бродяжки черная матерчатая кепка, скрывающая под своим навесом-козырьком половину лица.
Мальчишка идет по улице не спеша и курит.
- Как тебя зовут? – спрашиваю, поравнявшись с ним.
- Рома, - отвечает мне без удивления, без интереса.
- Сколько тебе лет?
- Шестнадцать.
Я трогаю его за локоть. Опасливый взгляд Романа сосредоточивается на мне, он опускает руку с сигареткой и перестает курить.
- Где ты живешь, Рома?
- Я? На лестнице. В подъезде.
Далее, по моей просьбе, он рассказывает, что еще четыре года назад мать выгнала его из дома. А позже, пропив маленькую грязную квартирку, и сама оказалась на улице. Потом, по словам Ромки, сошлась с каким-то «дяденькой» и теперь живет с ним, с «отчимом», вдвоем. Но Роману к ним нельзя. Так, на кухне посидеть только, и то лишь иногда, а на ночь остаться невозможно: отчим не позволяет – комната его.
Роман весь болен. Это видно с первого взгляда. У него уже лет пять гепатит «С», иногда его сильно тошнит и рвет желчью, отекшее горло болит. Теперь Роман жалуется на слабость.
- А почему, - спрашивает он, - я утром не могу подняться? Иногда вот лежу-лежу и встать не могу.
Или:
- Почему я устаю говорить? Вот говорю-говорю, а потом – раз, и не могу. У Вас такое бывает?
Услышав, что не бывает, он настороженно взглядывает на меня и продолжает выяснять:
- А Вы много говорите?
- Да, Рома, много. Несколько часов в день.
- Я тоже много, - голос его звучит грустно. Сейчас вот, пока я с Вами говорил, уже устал. Это потому что я мало ем? Да?
Оказывается, что Роман, бывает, по два-три дня вообще ничего не ест: нечего. Как-то раз он не ел целую неделю, а потом еле-еле встал на ноги, вышел на улицу. Там «какая-то тетенька» купила ему поесть, и ему стало плохо: «еда не пошла».
- Воруешь? – спрашиваю я у него?
 Отвечает просто, без лукавства. Так, как есть:
- Нет.
И поясняет, что его друга, которому уже 18 лет, недавно посадили за кражу.
- Наверное, - размышляет Роман, - чтобы он с голоду не умер. В тюрьме его будут кормить, и он себе здоровье сохранит.
- Лучше в тюрьму не попадать, - говорю ему, - там много плохих людей и тяжело.
На это Роман ничего не отвечает и продолжает идти молча. Встречные прохожие бросают пристальные взгляды на бродяжку, а затем с недоумением смотрят на меня. Я это замечаю и предполагаю, о чем они могут думать. Но мне не до своих и чужих мыслей.
- А на что ты живешь? – гляжу на Ромку и вижу, что полудетские его щеки обветрены и горят нездоровой краснотой.
- Прошу деньги у людей.
И Рома мне рассказывает, как он попрошайничает, как побирается у Лавры и монастыря Иоанна Рыльского, что стоит на реке Карповка. Клянчит он деньги и в других местах. Но чаще всего здесь. Петербуржцы нередко ему подают, иной раз помогают продуктами и даже одеждой. Одеждой, правда, по словам Ромки, редко.
Разговаривая с ним, мы прошли по Каменноостровскому проспекту, свернули на набережную Карповки и пошли по улице, стремящейся параллельно каналу. Вдалеке, в восточно-византийских формах, открывалось величественное здание светло-серого узорного храма, увенчанного золотыми куполами и крестами.

Строил эту женскую обитель святой Кронштадтский батюшка, молитвенник, помощник нищим и бездомным.
- Ты крещеный? - спрашиваю у Романа.
- Да, - отвечает. - У меня крестик на мне есть.
И Рома тянет с шеи золотисто-желтую грязную нитку, на которой показывается светлый алюминиевый крестик с остатками золочения.
- Вот!
Поскольку я шел в Иоанно-Рыльский монастырь – сегодня день перенесения в 1238 году святых мощей преподобного Иоанна Рыльского и одновременно день рождения праведного Иоанна Кронштадтского, - то и предложил Роману зайти со мной в церковь. Но Рома испугался. Он даже остановился. Потом, скользнув по мне испуганным взглядом, вдруг сунул руки в карманы и пошел прочь. Для меня это было неожиданно.
- Рома, - спрашиваю вслед, - ты куда?
- Не-е, не хочу, - машет головой и отворачивает лицо. Сутулясь, он продолжает от меня уходить. Но мне невозможно уже этого беспризорника так вот оставить. Догоняю его и пытаюсь выяснить, что случилось. Он не скрывает и говорит:
- Мне туда… нельзя. Не пускают. Охранники и эти… как их… милиционеры бьют.
- Как бьют? За что?
- Деньги я прошу. У Лавры вон охранник… завел недавно за угол и побил. У меня спина опухла. И теперь еще болит.
Оказалось, что у Романа от рождения есть небольшой горб, и какой-то лаврский охранник бил по этому горбу кулаками. Бил, по словам Ромы, по горбу специально. Вчера его били милиционеры, стоявшие у обители  Иоанна Рыльского. По бокам и тоже по горбу. Били, а потом отобрали у него все деньги. Те, что ему у храма надавали верующие. Поэтому, ученый жизнью, Рома боится подходить к церквям, когда возле них дежурят охранники или милиционеры. Бомжики и бродяжки у них на примете.
- Исповедовался ли ты когда-нибудь, - спрашиваю Романа, а про себя думаю, что, хотя крестик ему на шею и повесили, но больше вряд ли что успели еще сделать.
- Исповедовался? – переспрашивает он и отвечает: - Да. Два раза. Один раз, когда маленький был, другой раз месяца три-четыре назад. Знаете где? В этом, в Казанском. Что на Невском проспекте.
- И батюшка тебе грехи простил?
- Простил.
- А что, при этом сказал тебе что-нибудь?
- Сказал, чтоб больше я так не делал.
Но я тревожусь, так ли это было, точно ли он исповедовался или просто разговаривал со священником. А может, с дьяконом или вообще с кем-нибудь, кто носит черный подрясник. А потому спрашиваю:
- Батюшка тебе голову покрывал такой вот материей, знаешь, золотистой такой, которая у него на груди висит? Красиво расшитой? Епитрахиль называется. Молитву над твоей головой он читал? Крестил тебе голову?
- Да, - отвечает Ромка, - что-то говорил и, кажется, крестил.
Похоже, это все-таки была исповедь.
- А какие, - спрашиваю, - у тебя грехи?
Вопрос Роману не очень нравится. Он смотрит на меня своими внимательными светло-голубыми глазами и спрашивает:
- А вам зачем?
Потом, подумав, отвечает:
- Ну, курю! Это ведь грех? Но я мало курю...
Я подтверждаю, что грех.
- Обзываюсь матом. Попрошайничаю.
- Подожди, - перебиваю его. – Просить деньги – это не грех!
- Не грех?! – переспрашивает с удивлением.
Ему трудно понять, что не все то грех, за что колотит милиция, а потому он не верит, не доверяет моим словам.
- Ну, ты ведь просишь? Да? Просишь у тех, у кого деньги есть. Люди тебе их по доброй воле дают? Сами?
- Да, - подтверждает, - сами.
- Значит, не грех. Ты же эти деньги у людей не воруешь, не забираешь силой. Они сами тебе подают. Понял, да?
Он кивает головой, мол, понял. Но не очень уверенно. Ведь за попрошайничество его только вчера больно побили.
- Я в церковь на Удельной еще хожу. Там милиции нет. Я там тоже исповедуюсь.

Странно. Что-то Рома, видно, путает. Только-только вот говорил, что всего дважды в жизни исповедовался, и теперь рассказывает, что исповедуется также в храме на Удельной. Поэтому я уточняю:
- У священника исповедуешься?
- Нет, - отвечает. – У иконы. Стану под икону Богородицы и говорю свои грехи, ну там, что матом ругался, что купил, что милиционер меня по горбу побил и деньги у меня забрал… Мне…
Роман что-то говорит еще. Но я перестаю его слушать, потому что ни разу еще не слыхал, чтобы забитый, слабосильный мальчишка, по сути, ребенок, умел вот так исповедоваться в своих грехах и несчастьях. Перед иконой. Я поразился. У меня навернулись слезы и поплыло перед глазами. Поразился же я тому, что увидел, как незримо и скрытно доносится Богу всякая правда о бедах и болях человеческих, та правда, которая сытым и черствым ни за что не открывается, а ему, вчерашнему отроку, голодранчику, бродяжке-заморышу, эта тонкая сердечная тропинка, эта духовная стежка-дорожка необыкновенно ясно и точно открыта. Еще меня поразило то, что неизлечимо больной подросток, брошенный всеми взрослыми и близкими людьми, избитый, голодный, без здоровья и всяких средств к существованию, тонущий в холодных помоях злой петербургской жизни, напрягает последние свои силенки и изо дня в день хватается за ее ломкие, скользкие, мерзкие края, обрывается, летит, вновь и вновь падает на дно и никак не может выбраться на берег, на узкую, маленькую полоску земли неголодной и неопасной жизни…  Поразился, в конце концов, и тому, что этот Ромка, Ромка, у которого давно уже нет ни отца, ни матери, ни бабушки, ни хотя бы какой-нибудь плохонькой бедненькой тетки, собирает ему, циничному паршивцу в погонах, горящие угли на его голову в милицейской фуражке: тихонько рассказывает Божией Матери, как его лупят у храмов, бьют по горбу, как отбирают у него, слабенького, немощного звереныша, старичка по болезням и виду, те небольшие денежки, которые подают еще сердобольные люди, верующие петербуржцы.
Я не пошел на службу, не смел без него пойти, хотя Иоанновский монастырь торжественно рисовался прямо перед нами. Осталось только-только перейти через мосток, повернуть налево, и мы были бы у самого храма. За его гранеными плечами-башнями стояло высокое голубое небо в белых, облитых солнцем облачках. Там – то ли в небе, то ли в храме – величественно и радостно совершалась поздняя литургия, блещущая богатыми золотыми ризами архиереев и священников, собравшихся вместе с богомольным народом на торжества.
Увы, Роман наотрез отказался даже приблизиться к храму. Под его стенами дежурила милиция. Мы повернули и пошли с ним отыскивать столовку, в которой он, съевший сегодня одну лишь конфету, купленную за пять рублей у метро, мог бы нехитро пообедать. Просто дать денег и оставить его одного мне не хотелось. Прослонявшись минут пятнадцать по полупустым улицам, мы, наконец, нашли небольшое кафе, находящееся в сером доме, напротив небольшого желто-прозрачного сквера с возвышающимся черным памятником Тарасу Шевченко. В кафе можно было поесть и погреться. Людей там почти не было. Подведя Романа к прилавку, я стал знакомиться с меню и выбирать блюда. Роман, глядя на цены, безмолствовал. В конце концов  я взял Роману чашку красного борща со сметаной, тарелку гречневой каши, к которой он – не смог удержаться - попросил положить домашнюю куриную котлету и соус; две круглые пухлые булочки – одну серую с тмином, другую белую с кунжутом, - чай, а еще - большую зажаренную по краям ватрушку, похожую на латунную, золотисто-ржавую тарелку с массивной порцией белого творога с изюмом. Поднос с обедом Ромка радостно поднял и отнес на самый дальний столик – чтобы никто ему не мешал. А потом принялся есть и разговаривать. Расспросив о моем имени, он стал меня звать просто: «дядя Олег». Я у него, между прочим, поинтересовался, много ли знает он ребят, что живут так же, как он. Оказалось, человек пятьдесят. Правда, половина из них уже умерли.
- Умерли? Почему?
- А каждый по-своему. Некоторые вообще жить не хотели – не ели, отказывались. Совсем перед смертью шли на улицу, там шатались и падали. Люди их подымали. Денег им давали, еду. А они – вот! – бросали все это на землю и не хотели есть. Не покупали ничего и не ели. Потом умирали.
- А что дальше? Где их хоронили? Ты знаешь?
- А-а-а…  Сжигали их, - махнув рукой, просто отвечает Рома, сидя над чашкой с борщом.
Я заметил, что когда он рассказывал мне о смертях своих знакомых, то не касался еды, а как закончил, то вновь принялся есть: довольно неряшливо извлекать ложкой борщ из белой чашки и ссасывать его с ложки. Подбородок его был блестящим, мокрым, в тонких ленточках вареной капусты.
Общаясь с ним, я узнал, что Роман не только носит крестик и исповедуется у иконы, но еще раз по пятнадцать-двадцать на дню читает «Отче наш…». Так его научили взрослые. Помнит он наизусть и другие молитвы. Некоторые из них Роман даже принимался мне рассказывать. Говорил их неспешно, старательно.
В Бога он верит. Молится Ему. И Богородице тоже молится. Иногда думает о Христе. Поэтому и спрашивает меня:
- А что, Господь тоже долго мог не есть?
Отвечаю:
- Да.
- А зачем Он так делал?
- Постился.
Рома, очевидно, не очень понимает, что значит «постился», но решает не останавливаться на этом, потому что у него наклевывается другой, важный вопрос.
- А на кресте Христос умер от голода? Да? Сколько Он там висел, дней пять или шесть?
- Нет, - говорю, - три часа.
Это изумляет Романа:
- И умер?! – восклицает он. – Так быстро?!
- Его избили злые люди, - поясняю Роме. – Пробили Ему руки и ноги. Он истек кровью и умер…
Позже, когда мы вышли из кафе, Роман продолжил этот разговор. Очевидно, что смерть Христа давно его интересовала, и он над ней не раз размышлял. Конечно, размышлял по-детски, многого не зная и не понимая. Однако знания для веры – не краеугольный камень, так же, как и понимание.
Неся в одной руке прозрачный розовый пакетик с нетронутой ватрушкой, сбереженной на потом, и целыми булочками, Роман чуть приподнял свою левую руку и сказал:
- Вот, смотрите, больше не поднимается. Не могу поднять. Давно не ел.
И вдруг Роман, жаловавшийся минут десять назад на то, что его отекшая гортань не позволяла за обедом проглотить совсем небольшой кусок хлеба, а кариес съел почти все передние зубы, оставив от них лишь коричневые черно-рыжие осколки, заплакал. Блестящие слезки покатились вниз по его обветренным щекам.
- Ты что?! – я остановился.
Он также остановился и, развернувшись ко мне, спросил:
- А скажите, больно умирать от голода? Да?
И доверчиво вглядывался в меня тревожными, страдающими глазами.
Как возможно отвечать на такие вопросы?! Вопросы, рожденные страхом голода и заданные языком боли. Ясно было, что мой теперешний ответ он сохранит надолго, может быть, навсегда.

Это такая была минута, в которую нельзя было оступиться, в которую глянула из него без защиты, без хранения самой себя его измученная душа. Проникновенная минута! Решающая минута. Он мне верил!
- Не плачь, - ответил я. - Все будет…  будет у тебя хорошо. Тебе надо устроиться в приют на Васильевском острове. Это православный приют. Находится он на семнадцатой линии. Запомни: Васильевский остров, линия семнадцатая. Прямо перед Невой, на набережной. Там тебя, Роман, вылечат, накормят, оденут. В школу походишь, поучишься. Приютских ребят, живущих там, возят на экскурсии…  Потом в училище поступишь, получишь специальность, устроишься работать на завод или фабрику. Станешь зарплату получать. Понял? Хочешь, поехали прямо теперь туда, я тебя отвезу.
Но Рома покачал головой. Ему не хотелось ехать на Васильевский остров. И тогда я сказал:
- Тебе еще долго надо жить. Не плачь! Не реви и не бойся! Знаешь, Роман, ты все-таки молись Божией Матери, чтобы Она… чтобы Она тебя… к Себе взяла. Понял!
Как легко и одновременно как трудно говорить вдруг такие слова. Я замечал, что в подобные минуты они как-то сами собой, неожиданно и непредвиденно, словно белые искорки, вспыхивают и озаряются в сердце, а затем, подымаясь к устам, свободно летят с языка. Но при этом ощущение душевной тяжести, породившей их в сострадании, далеко не всегда преодолевается. Что это, слова, произнесенные без веры? Без сопряжения с промыслом и волей Божией? Не могу знать.
«Боже мой, - сказалось во мне, - помоги ему!!»
Я не уверен, понял ли Роман мои последние слова и насколько близко, если понял, принял их к сердцу, однако, слушая меня, он все же перестал плакать, и я продолжал дальше:
- Матерь Божия, Рома, так сделает, что тебе будет хорошо…  Ты Ей молись. Здесь или там… где Она… куда Она тебя определит… Молись Ей. Понял?
Он кивнул.
Улица, по которой мы шли, пересекалась проезжей дорогой. Через эту дорогу белел новенький, словно рояльные клавиши, пешеходный переход. Перейдя по нему, мы вновь, не желая того, свернули за угол дома и направились в сторону все того же монастыря на Карповке. Во время пути я рассказывал Роману, как и зачем ему надо будет причаститься. Обязательно надо! Однако вначале ему придется поисповедываться у какого-нибудь священника, например, в той же самой Александро-Невской Лавре. Раннее утро для проникновения в храм – самое верное время, так как охранники в эту пору еще не такие бдительные: верующие идут на службу, их немного, никого из посторонних не видно. Они, охранники, совсем даже не раздражены теми тучами туристов и экскурсантов, которые начинают прибывать к началу дня, то есть к окончанию обедни. Исповедь в Лавре проходит каждый день: в 7 и в 10 часов утра, в воскресенье и праздники - на полчаса раньше. После 12 часов ночи перед Святым Причастием есть и пить ничего не полагается. Когда же утром, на исповеди, батюшка простит грехи и разрешит причаститься, тогда надо подойти в ту часть храма, куда выйдет из алтаря другой священник. В руках у него будет золотая Чаша. Он и даст из этой Чаши на золотой ложечке Святое Причастие. Его надо будет проглотить.
- Это Причастие, - пояснил я Роману, - Оно и есть самое главное Таинство. В этой Святыне Бог. Он в тебя войдет, и ты будешь жить вечно, в раю. Понял? Только Причащаться можно после разрешения священника, которому ты перескажешь свои грехи.
Роман все выслушал.
Перед прощанием, он попросил у меня немного денег. На баню.
- Я уже несколько недель не мылся, - сказал он мне, - дайте, если можете. Там 60 рублей за помывку надо платить.
Денег я ему дал и попросил его поехать на вещевой рынок и купить себе какие-нибудь крепкие штаны и еще что-нибудь теплое да нужное.
- Тем более, ты туда и так собирался. А в секонд ты не заходил?
- В секонде дорого, на рынке можно выторговать дешевле, - отвечал он мне.

Получив деньги, Ромка расцвел.
- Во! - воскликнул он. – Я со своими друзьями в баню пойду. Они тоже недели четыре не мылись. Грязные все.
Увидев, что я ему вслед за крупными деньгами протягиваю мелкие, он стал отказываться и отнекиваться, мол, последние отдаете, не возьму, так как последние не беру.
Слушать я его не стал и в оттянутый карман изваленной в пуху сине-бензиновой кофты опустил блеснувший просыпавшийся звон.
Сделав с Романом петлю по кварталу, мы вновь подошли к Иоанновскому монастырю и остановились на тротуаре, не переходя через речку. Увидев на той стороне двух милиционеров, стоящих рядом с храмом, у машины с решетчатыми окнами, Ромка вновь наотрез отказался туда идти. В его глазах, наполненных золотистым осенним небушком, черной лодкой проскользила новенькая иномарка, которая, пролетев мост, лихо свернула к обители и остановилась под самыми окнами собора. Ребята милиционеры, перестав разговаривать, подсуетились: они торопливо одернули на себе куртки, вытянулись и молодцевато красиво отдали честь какому-то полному пожилому человеку в темно-сером костюме, несколько неуклюже вылезавшему из салона машины в растворенную водителем дверь. Барахтаясь, он с  усилием наконец соскользнул с сидения и стал на ноги.
Щуря глаза, Рома наблюдал, как в серых куртках и таких же, асфальтового цвета, брюках защитники народа, проводив глазами старика, скрывшегося в храме, вновь принялись говорить между собой, бросая время от времени быстрые и клейкие взгляды на потертых людей, сидящих и стоящих с протянутой рукой под стенами обители и у ограды канала.
Я решил больше не неволить Ромку и не звать его на службу. Он хранил самого себя, сторожил от всех тех бедствий и неприятностей, которые только мог предвидеть в своей хрупкой, ранимой, просительной жизни. С этим приходилось считаться и это следовало уважать.
Напутствовав его последними словами, я с ним простился и оставил стоять метров за сто до монастыря, за мостом, на противоположной обители стороне. Втянув голову в худенькие плечики, он намеревался попопрошайничать здесь, за каналом, в надежде на то, что ему удастся улучить-таки безопасную минутку и выпросить денежек у каких-нибудь прохожих на нехитрую вечернюю еду, кем-то уже носившуюся до него одежду да на жетончик в метро, без которого его туда не пропускали и иной раз требовали показать паспорт.
Войдя в храм, переполненный народом, я подошел к прилавку. Тут продавались свечи, иконы и книги, принимались записки о здравии болящих или упокоении умерших. Облаченная в черный шелковый подрясник монахиня лет сорока пяти - сорока семи сдержанно трудилась за этим прилавком. Скупясь на праздные разговоры, она, тем не менее, охотно отвечала на какие-нибудь несложные духовные вопросы. На ее умном, внимательном и малоподвижном лице поблескивали тонкие стекла легковесных очков в золотистой оправе. Это придавало ей сходство с добросовестной учительницей из хорошей школы. Монахиня трудилась не покладая рук, что-то говорила и что-то спрашивала у тех, кто к ней обращался. Отстояв небольшую очередь, я приблизился к ней и вкратце посвятил ее в несчастья Романа. Завершая свою недолгую повесть, я сказал:
- Понимаете, милиционеры не пускают его в храм. Они дежурят у вашего монастыря, отбирают деньги и бьют его.

Мальчик не может ни помолиться, ни приложиться к святыням. Сейчас он наотрез отказался сюда идти. Передайте настоятельнице обители, чтобы она умерила пыл милиционеров. Ведь они приглашены обителью для поддержания порядка, а они вон что делают…
Вежливо меня выслушав, монахиня ответила, что мне, по ее мнению, лучше самому передать эту историю какому-нибудь батюшке. А он что-нибудь да решит. Сказала также, что нищих и больных в храм пускать не разрешается, так как их надо прежде того мыть и лечить.
- У нашей обители, - посетовала она, - сидят такие нищие, что неизвестно, есть ли где еще такие нищие. Бывает так, что люди им жертвуют и продукты, жертвуют одежду, даже шубы иногда приносят, чтобы они не замерзли на морозе. А они на следующий день, глядишь, опять сидят у храма все голые и все раздетые. Сидят и также попрошайничают. Шубу продали, деньги пропили - вот и все. Вот такие бывают у нас нищие. А мальчику…  мальчику этому надо идти в какой-нибудь приход, к батюшке. Там ему лучше будет. Здесь ведь у нас женская обитель…
- Все ясно, - отвечал я монахине. - То есть Христос в вашем храме Роману не доступен??
Монахиня возразила что-то спокойным, вежливым и участливым голосом. Но я, вспомнив монашеские примеры с побирушками-пьяницами, заметил, что к Роме эти случаи не относятся:
- Рома еще ребенок. Он не пьет. У него больной желудок.
Сказав это, я пошел по ступеням в верхний храм. Там почти уже отошла поздняя литургия. Народ приобщился Вечной Жизни, и один из приглашенных на праздник архиереев говорил с амвона прочувствованную речь, в которой выражал хлебосольной матушке настоятельнице слова благодарности – за то, что его, Владыку, как гостя очень заботливо приняли в сей славной обители. Приняли и на несколько дней в ней упокоили. Слова архипастыря звучали по-домашнему просто, искренне и тепло. И говорил он их неторопливо, с благодарной, радующейся душой. Десятки приехавших священников внимали вместе с народом мудрому и благочестивому Владыке, который являлся куратором всех православных обителей России…  А Ромка? Ромка стоял на улице, втянув от осеннего холода голову в плечи и попрошайничал, пугливо и зорко следя за милиционерами, хранящими порядок у монастыря. Его, голодранца-мальчишку, сегодня побережет и упокоит Сам Христос. По молитвам Своих добрых святых, Иоанна Кронштадтского и Иоанна Рыльского.
Разумеется, Владыка, стоявший при Царских Вратах в благолепно украшенном храме и говоривший свои простые красивые слова перед народом Божиим, как, впрочем, и сам народ Божий, совершенно не знал и не ведал в те добрые минуты о всех сложностях жизни маленького заморыша, который и в храм-то сегодня не попал, как, уже привычно, не попадал - старался не попадать - в него и в другие, похожие на этот, дни.
Божия правда не мыслима без любви, не мыслима без милосердия, не мыслима ни для кого и прежде всего для тех, кто, как малая частица Церкви Христовой, гоним и презираем людьми, вычеркнут и исключен ими из поруганного грехом и равнодушием довольного и благополучного с виду мира. Говорят, один из признаков истинности Святой Церкви – это ее гонимость. А Ромка? Что же Ромка?! Получается, Ромка-то как раз на своем месте. Именно он гоним и он пренебрегаем в этом жестоком петербургском мире. И Божия правда – его правда. Правда любви, правда милосердия. Хотя не отведать ему сегодня ни праздничного обеда от тучного монастырского стола, не попробовать и даже не увидеть тех малых крох, что упадут с его белоснежных скатертей под стол. Каждому свое? Да! Очевидно, свое. Нередко бывает и так.

Близко зная некоторых современных архиереев и настоятелей монастырей Русской Православной Церкви, я твердо уверен, что и они, и другие их собратья, все так же щедро благодетельствуют таким вот несчастным и брошенным ромкам, как это делали во все прежние века иные святители и преподобные. Кормят их и крестят, одевают и обогревают, покоят и дают подлинные воспитание и образование…  Все это так.
Однако сегодняшний день знаменитого городского монастыря, увы, был не Ромкиным днем.
- Святой праведный отец Иоанн Кронштадтский, дорогой милосердный батюшка, - помолился я перед большой, застекленной иконой радостного мудрого пастыря, писанного в зеленой фелони во весь рост, - помоги Роману, помоги ему, он там, за каналом стоит, деньги просит, его бьют и обижают, управь его, Божий угодник, управь, да не погибнет.