Дружба.

Василий Сухомлинский

Мальчик с больным сердцем

В нашей школе учится мальчик Тарасик. У него больное сердце, ему нельзя быстро ходить. Как только он заспешит, так сразу же задыхается.

В воскресенье дети решили пойти в лес. И Тарасику хочется вместе со всеми.

Рано утром собрались дети на школьном дворе. Тарасик тоже пришел. Он принес сумку с едой и термос с водой. Ребята забрали у него сумку, и все пошли в лес.

Шли очень медленно, чтобы Тарасик не выбился из сил.

Петрику хотелось идти быстрее. Олегу тоже. Когда они ушли вперед, все закричали:

– А вы забыли, что с нами Тарасик?

Мальчики остановились и стояли, пока товарищи их догнали.

Самая красивая дружба тогда, когда счастлив и тот, у кого горе.

Валентина Осеева

До первого дождя

Таня и Маша были очень дружны и всегда ходили в детский сад вместе. То Маша заходила за Таней, то Таня за Машей. Один раз, когда девочки шли по улице, начался сильный дождь. Маша была в плаще, а Таня в одном платье. Девочки побежали.

– Сними свой плащ, мы накроемся вместе! – крикнула на бегу Таня.

– Я не могу, я промокну! – нагнув вниз голову с капюшоном, ответила ей Маша.

– В детском саду воспитательница сказала:

– Как странно, у Маши платье сухое, а у тебя, Таня, совершенно мокрое, как же это случилось? Ведь вы же шли вместе?

– У Маши был плащ, а я шла в одном платье, – сказала Таня.

– Так вы могли бы укрыться одним плащом, – сказала воспитательница и, взглянув на Машу, покачала головой.

– Видно, ваша дружба до первого дождя!

Обе девочки покраснели: Маша за себя, а Таня за Машу.

Валентина Осеева

Синие листья

У Кати было два зеленых карандаша. А у Лены ни одного. Вот и просит Лена Катю:

– Дай мне зеленый карандаш.

А Катя и говорит:

– Спрошу у мамы.

Приходят на другой день обе девочки в школу. Спрашивает Лена:

– Позволила мама?

А Катя вздохнула и говорит:

– Мама-то позволила, а брата я не спросила.

– Ну что ж, спроси еще у брата, – говорит Лена.

Приходит Катя на другой день.

– Ну что, позволил брат? – спрашивает Лена.

– Брат-то позволил, да я боюсь, сломаешь ты карандаш.

– Я осторожненько, – говорит Лена. – Смотри, – говорит Катя, – не чини, не нажимай крепко, в рот не бери. Да не рисуй много.

– Мне, – говорит Лена, – только листочки на деревьях нарисовать надо да травку зеленую.

– Это много, – говорит Катя, а сама брови хмурит. И лицо недовольное сделала.

Посмотрела на нее Лена и отошла. Не взяла карандаш. Удивилась Катя, побежала за ней:

– Ну, что ж ты? Бери!

– Не надо, – отвечает Лена.

На уроке учитель спрашивает:

– Отчего у тебя, Леночка, листья на деревьях синие?

– Карандаша зеленого нет.

– А почему же ты у своей подружки не взяла?

Молчит Лена. А Катя покраснела как рак и говорит:

– Я ей давала, а она не берет.

Посмотрел учитель на обеих:

– Надо так давать, чтобы можно было взять.

Александр Куприн 
«Друзья»

- Васька!.. Василь Васильевич...

- Мм... Оставь...

- Ваше сиятельство, соблаговолите проснуться.

- Убирайся к черту, идиот...

- Имею честь доложить вашему сиятельству, что у соседей часы только что пробили два... Позволю себе напомнить вашему сиятельству, что если ваше сиятельство опоздает в ломбард, то панталоны вашего сиятельства придется несть в ссудную кассу... Между тем вашей светлости, конечно, небезызвестно, что ни одна касса в городе не решается принимать на хранение этот предмет, столь драгоценный в архаическом отношении.

- Отвяжись, Федька... Хоть спать-то не мешай...

- В таком случае я, ваше сиятельство, буду вынужден - как глубоко мне это ни прискорбно - от мер кроткого увещевания перейти к мерам принудительного характера... Если ты, Васька, сейчас же не встанешь, я вылью тебе на голову воду из графина...

Угроза подействовала. Васька поднял со сложенного вчетверо сюртука, служившего ему вместо подушки, свою лохматую черноволосую голову и спросил хрипло:

- А который же час?

- Я же тебе сказал, третий. Вставай.

- Мм... Третий? - Васька принялся с закрытыми глазами, полулежа на кровати, чесать голову, потом волосатую грудь. Затем, сразу открыв глаза и как бы окончательно проснувшись, он сказал решительно:

- Ну что ж?.. Вставать так вставать... Вместе, что ли, пойдем, Федя?..

- А где же мы другое пальто возьмем, чтоб идти вместе?..

- Ах да, да, действительно... Ну, так ты подожди, я духом слетаю... Васька натянул уже на ногу правый сапог, как вдруг неожиданно ударил себя ладонью по лбу, сделал испуганное лицо и выразительно засвистал:

- Фью-ю. Вот тебе и обед...

- Что такое?

- Разве ты вчера не видал на столе записки?

- Нет.

- Пойди, прочти.

Федька, лежавший полуодетым на длинной кровати напротив Васьки, подошел к столу и взял небольшой клочок бумаги.

По мере того как он вслух разбирал наскоро набросанные карандашом иероглифы, лицо его омрачалось все более и более.

- "Не застал... извини... брюки... через два дня... до зарезу... предложение сделать... неловко... крепко жму... еще раз прошу..."

- Черт бы его побрал с его предложением! - закончил Федька энергичным восклицанием чтение записки.-Хороший сюрприз устроил, нечего сказать!

И он грузно бросился на свою кровать. Васька давно уже лежал, закутавшись до ушей одеялом.

Во всем господствовал беспорядок холодной комнаты "с мебелью". Куски сахара валялись на залитой чернилами скатерти вперемежку с табаком; два цветочных горшка с чахлыми кактусами, забросанные папиросными окурками, очевидно, заменяли собой пепельницы; разверстый настежь шкаф зиял полною пустотою; на комоде, под кривым, засиженным мухами зеркалом, красовался чей-то порыжелый башмак в соседстве с коробкою зубного порошка, восьмушкой чая и двумя пустыми пивными бутылками.

По своей профессии Васька Кобылин и Федька Выропаев были студентами Академии художеств. Уже третий год жили они неразлучно вместе, дружно разделяя хроническое безденежье, и обеды греческих кухмистерских, и холод нетопленных квартир, и всяческие козни и интриги квартирных хозяек. Оба обладали несомненным талантом: Федька - в области пейзажа, Васька - в сфере серьезной жанровой живописи. Товарищи называли их двумя Аяксами, так как они никуда не появлялись друг без друга.

Художники минут десять лежали молча. Наконец Васька первый нарушил молчание.

- Однако я голоден, как волк зимою,- сказал он мрачно.

Федька, которого никогда не покидало врожденное зубоскальство, тотчас же откликнулся:

- Ах, очень приятно... Значит, трюфели не окончательно убили аппетит вашей светлости... Ну что же, и отлично: пойдемте к Донону и закажемте небольшой завтрак... Как вы находите мою идею?

- Оставь. Не раздражай,- заметил строго Васька.

- Нет, в самом деле, отчего же? Сначала мы выпьем рюмки по две водки... может быть, вы предпочитаете английскую горечь... или лучше спросить рябиновки?

- Не дури, Федор...

- А на закуску чего-нибудь солененького... икорки, например, зернистой... знаете, этак на нее лимончиком слегка накапать... очень вкусно... не правда ли?..

- Балычку бы осетрового...- вставил Васька, глотая слюну.

- Прекрасно. Потом сырком побалуемся... свежим... что со слезою бывает... Затем... затем... затем, знаешь что?

- Что? - спросил Васька, поворачиваясь к товарищу лицом.

- Затем съедим устриц десяточка по полтора и к ним шабли...

- Ну их к черту... Борща бы со свининой.

- Фу, какие у вас вульгарные вкусы, князь... На вас татары глаза вытаращат, если вы борща со свининой потребуете... Если вам так нравятся национальные блюда, закажите себе лучше уху стерляжью... Там ее недурно готовят... Что до меня, я заказываю бульон с греночками... легко и питательно... Потом...

- Да?

- Потом какой-нибудь рыбы... Не особенно грубой... Стерлядку или форель... Хорошая вещь форель...

- Вкусная?

- Чрезвычайно... После этого...

- Пива?

- Ах, боже мой, вы убьете меня, князь... Рюмку старого портвейна или доброй мадеры... больше ничего... Потом по хорошему куску пулярдки, начиненной трюфелями...

- Довольно, Федька... Перестань...

Бутылку Mouton Rotschild * [Марка вина - фр.]

- Оставь...

- Седло дикой козы?

- Прекрати...

- Кофе. Ликеры. Дессерт. Пара гаван,- продолжал выкрикивать Федька. Потом он внезапно остановился и прибавил с глубоким искренним вздохом:

- Знаешь, Васенька, теперь бы по большому куску черного хлеба сожрать... Хлеб такой мягкий, теплый... да еще бы солью его этак посыпать хорошенько... А?

- Страсть хорошо.

- Н-да. Хоть бы гривенник у кого-нибудь попросить взаймы.

- Не у кого.

- Постой, поищем. Булаев, например?

- Я ему и так должен.

- Лапшин?

- В больнице.

- Илькевич?

- Этот удавится скорей, а не даст.

- Черт возьми... А у Цапли?

- Ну вот еще. Ты сам говоришь, что Цапля от тебя на другую сторону улицы перебегает... Разве попробовать к Жданскому забежать?

Они долго бы еще перебирали своих товарищей, если бы их не прервал осторожный стук в дверь.

- Хозяйкин муж! - быстро шепнул Федька, закутываясь одеялом.- Спи! Но в комнату вошел вовсе не хозяйкин муж, а какой-то незнакомый господин в сером пальто. Несколько секунд он в недоумении озирался вокруг себя, пока наконец не заметил выглядывавшего из-под одеяла Ваську и не спросил вежливым тенором:

- Господин Выропаев?..

Васька показал глазами на другую кровать и буркнул:

- Напротив.

- Это вы-с господин Выропаев? - поворотился незнакомец в сторону Федьки. Федька приподнялся на локте.

- Я действительно-с Выропаев-с. Только, вероятно, в адресном столе вам ошибкою указали не того Выропаева-с...

- Федор Леонтьевич?

- Да-с.

- И художник?

- К вашим услугам... Только я ведь исключительно пейзажист... Портретов не пишу.

- Очень приятно-с... Но я не думаю вам заказывать портрета... Вы мне позволите, надеюсь, присесть и выкурить папироску?

- Пожалуйста.

- Покорнейше благодарю вас. Извините мне один нескромный вопрос: не родственница ли вам была покойная Анна Родионовна Выропаева?

- Двоюродная тетка... А разве старушка уже того?.. перекинулась?..

- Да-с, Анна Родионовна умерла месяц тому назад, и я должен вам сказать, что вы оказываетесь ее ближайшим наследником.

- Точно в водевиле!

- Не знаю-с. Об этом не мое дело судить-с. Но я именно затем сюда и явился, чтобы предложить вам мои услуги при получении этого наследства...

- Нет, вы это серьезно?

- Совершенно серьезно-с. За вычетом некоторых расходов на ведение дела, вы должны будете получить около двадцати тысяч рублей.

- Фу-ты, дьявол!

- Поэтому, если вам будет только угодно, соблаговолите одеться... Мы с вами заедем сначала куда-нибудь в ресторан, споемся там, как следует, о наших с вами, так сказать, личных отношениях в будущем, позавтракаем, а затем к нотариусу... Нравится вам этот маленький проект?

- Необыкновенно.

- Затем, если вам только понадобится... (Незнакомец полез в боковой карман сюртука.) Я и мой бумажник всегда...

Он поглядел вопросительно на Федьку.

- Благодарю вас... потом...- сконфузился Федька.

- В таком случае давайте же наконец с вами познакомимся,- приподнялся с кровати незнакомец.- Илья Иванович Шатунов, частный поверенный. Очень приятно.

Они крепко пожали друг другу руки.

Через две минуты Выропаев, окончивший свой туалет с судорожною поспешностью и надев Васькино пальто, уже собирался выйти из дверей вслед за частным поверенным.

- Федька,- окликнул его вполголоса, высовываясь из-под одеяла, Кобылин. Федька подошел и спросил нетерпеливо:

- Ну, что тебе? Говори скорее...

- Послушай-ка, вот что, Федька...- Кобылин замялся. Он хотел сказать: "Попроси у этого господина какую-нибудь монету и сунь мне ее незаметно". Но, видя нетерпение своего друга, он смутился и прибавил:

- Вот что, Федя... Да... Позволь тебя, значит, поздравить с наследством.

- Ах, только-то! - воскликнул Федька, нервно пожав плечами.- Что же ты меня задерживаешь из-за пустяков? До свидания.

Он поспешно вышел, чтобы догнать Шатунова, Васька глядел ему вслед... Более сильное страдание заставило Ваську в эту минуту совершенно позабыть о голоде.

1896

Разум и чувства.

Василий Сухомлинский

Жестокость

Летним днем пятилетний Яша пошел с отцом на пруд купаться. Приятно было плескаться в теплой воде, пересыпать горячий песок.

Обрывистым берегом пруда бежал маленький щенок. Вдруг он поскользнулся и упал в воду. Возле отвесной стены пруд очень глубокий. Яше было больно слушать жалобные повизгивания маленького щенка. Он как будто звал на помощь. Но мальчик не умел плавать. Он умолял отца:

– Папа, спасите щенка… Он же утонет.

Отец ответил:

– Всех не спасешь…

Щенок взвизгнул и утонул. Над прудом стало тихо.

Яша заплакал.

Прошло много лет. Яша стал взрослым человеком – Яковом Ивановичем. Он построил себе дом. У него был пятилетний Ивась.

Стояла лютая зима. От мороза трескалась земля. Однажды под вечер началась метель. Кто-то постучал в окно.

– Кто там? – спросил Яков Иванович.

– Пустите, люди добрые, погреться… Мы путники… Замерзаем.

Спасите…

– Всех не спасешь, – тихо сказал Яков Иванович, а вслух произнес:

– Идите себе дальше… У нас тесно…

– Папа, почему вы их не пустили? – спросил Ивась. – Они ведь погибнут от холода.

– Всех не спасешь, – еще раз сказал отец.

Ивась заплакал.

Викентий Вересаев.

Всю жизнь отдала

Трамвайный вагон подходил к остановке. Хорошо одетая полная дама сказала упитанному мальчику лет пяти:
   – Левочка, нам тут сходить.
   Мальчик вскочил и, толкая всех локтями, бросился пробиваться к выходу. Старушка отвела его рукою и сердито сказала:
   – Куда ты, мальчик, лезешь?
   Мать в негодовании вскричала:
   – Как вы смеете ребенка толкать?!
   Высокий мужчина заговорил громким, на весь вагон, голосом:
   – Вы бы лучше мальчишке вашему сказали, как он смеет всех толкать? Он идет, – скажите, пожалуйста! Все должны давать ему дорогу! Он самая важная особа! Растите хулиганов, эгоистов!
   Мать возмущенно отругивалась. Мальчик с открытым ртом испуганно глядел на мужчину.
   Вагон остановился, публика сошла. Сошла и дама с мальчиком. Вдруг он разразился отчаянным ревом. Мать присела перед ним на корточки, обнимала, целовала.
   – Ну, не плачь, мальчик мой милый! Не плачь! Не обращай на него внимания! Он, наверно, пьяный! Не плачь!
   Она взяла его на руки. Мальчик, рыдая, крепко охватил ее шею. Она шла, шатаясь и задыхаясь от тяжести, и повторяла:
   – Ну, не плачь, не плачь, бесценный мой!
   Мальчик стихал и крепко прижимался к матери.
   Пришли домой. Ужинали. Мать возмущенно рассказывала мужу, как обидел в трамвае Левочку какой-то, должно быть, пьяный хулиган. Отец с сожалением вздохнул.
   – Эх, меня не было! Я бы ему ответил!
   Она с гордостью возразила:
   – Я ему тоже отвечала хорошо… Ну, что, милый мой мальчик! Успокоился ты?.. Не бери сливу, она кислая.
   Мать положила сливу обратно в вазу. Мальчик с упрямыми глазами взял ее и снова положил перед собою.
   – Ну, детка моя, не ешь, она не спелая, расстроишь себе животик… А вот, погоди, я тебе сегодня купила шоколаду «Золотой ярлык»… Кушай шоколад!
   Она взяла сливу и положила перед мальчиком плитку шоколада. Мальчик концами пальцев отодвинул шоколад и обиженно нахмурился.
   – Кушай, мальчик мой, кушай! Дай, я тебе его разверну.
   Отец сказал просительным голосом:
   – Левочка, дай мне кусочек шоколада!
   – Не-ет, это для Левочки, – возразила мать. – Специально для Левочки сегодня купила. Тебе, папа, нельзя, это не для тебя… Ну, что же ты, детка, не кушаешь?
   Мальчик молчал, капризно нахмурившись.
   – Ты, наверно, еще не успокоился?
   Мальчик подумал и ответил:
   – Я еще не успокоился.
   – Ну, успокоишься, тогда скушаешь, да?
   Мальчик молчал и не смотрел на шоколад.

   Через двадцать лет.

Эта самая дама, очень исхудавшая, сидела на скамеечке Гоголевского бульвара. Много стало серебра в волосах, много стало золота в зубах. Она с отчаянием смотрела в одну точку и горько что-то шептала.
   Трудную жизнь она прожила. Еще до революции муж ее умер. Она собственным трудом воспитала своего мальчика, во всем себе отказывала, после службы давала уроки, переписывала на машинке. Сын кончил втуз инженером-электротехником, занимал место с хорошим жалованьем. И вот – она сидела, одинокая, на скамеечке бульвара под медленно падавшим снегом и горько шептала:
   – Я, я ему всю жизнь отдала!
   Они с сыном занимали просторную комнату в Нащокинском переулке. Сын задумал жениться. Сегодня она получила повестку с приглашением явиться в качестве ответчицы в суд: сын подал заявление о выселении ее из комнаты. Уже четыре года назад, когда они получили эту комнату, Левочка предусмотрительно вписал мать проживающею «временно». Это больше всего ее потрясло: значит, тогда уже он на всякий случай развязывал себе руки…
   – А я ему всю жизнь отдала!..
   Снег пушистым слоем все гуще покрывал ей голову, плечи и колени. Она сидела неподвижно, горько шевеля губами. Кляла судьбу, в которую не верила, винила бога, в которого полуверила. Не винила только себя, что всю жизнь отдала на выращивание эгоиста, приученного думать только о себе.

   1943

Честь и бесчестие

Честное слово

Л. Пантелеев

не очень жаль, что я не могу вам сказать, как зовут этого маленького человека, и где он живет, и кто его папа и мама. В потемках я даже не успел как следует разглядеть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у него были коротенькие и держались не на ремешке, а на таких лямочках, которые перекидываются через плечи и застегиваются где-то на животе.

Как-то летом я зашел в садик, - я не знаю, как он называется, на Васильевском острове, около белой церкви. Была у меня с собой интересная книга, я засиделся, зачитался и не заметил, как наступил вечер.

Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошел к выходу.

Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел колокольчик сторожа.

Я боялся, что сад закроется, и шел очень быстро. Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то плачет.

Я свернул на боковую дорожку - там белел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах; какая-то будка или сторожка. А около ее стены стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутешно плакал.

Я подошел и окликнул его:

- Эй, что с тобой, мальчик?

Он сразу, как по команде, перестал плакать, поднял голому, посмотрел на меня и сказал:

- Ничего.

- Как это ничего? Тебя кто обидел?

- Никто.

- Так чего ж ты плачешь?

Ему еще трудно было говорить, он еще не проглотил всех слез, еще всхлипывал, икал, шмыгал носом.

- Давай пошли, - сказал я ему. - Смотри, уже поздно, уже сад закрывается.

И я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдернул руку и сказал:

- Не могу.

- Что не можешь?

- Идти не могу.

- Как? Почему? Что с тобой?

- Ничего, - сказал мальчик.

- Ты что - нездоров?

- Нет, - сказал он, - здоров.

- Так почему ж ты идти не можешь?

- Я - часовой, - сказал он.

- Как часовой? Какой часовой?

- Ну, что вы - не понимаете? Мы играем.

- Да с кем же ты играешь?

Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:

- Не знаю.

Тут я, признаться, подумал, что, наверно, мальчик все-таки болен и что у него голова не в порядке.

- Послушай, - сказал я ему. - Что ты говоришь? Как же это так? Играешь и не знаешь - с кем?

- Да, - сказал мальчик. - Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ребята подходят и говорят: "Хочешь играть в войну?" Я говорю: "Хочу". Стали играть, мне говорят: "Ты сержант". Один большой мальчик... он маршал был... он привел меня сюда и говорит: "Тут у нас пороховой склад - в этой будке. А ты будешь часовой... Стой здесь, пока я тебя не сменю". Я говорю: "Хорошо". А он говорит: "Дай честное слово, что не уйдешь".

- Ну?

- Ну, я и сказал: "Честное слово - не уйду".

- Ну и что?

- Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.

- Так, - улыбнулся я. - А давно они тебя сюда поставили?

- Еще светло было.

- Так где же они?

Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:

- Я думаю, - они ушли.

- Как ушли?

- Забыли.

- Так чего ж ты тогда стоишь?

- Я честное слово сказал...

Я уже хотел засмеяться, но потом спохватился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав. Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось - хоть лопни. А игра это или не игра - все равно.

- Вот так история получилась! - сказал я ему. - Что же ты будешь делать?

- Не знаю, - сказал мальчик и опять заплакал.

Мне очень хотелось ему как-нибудь помочь. Но что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где ж их сейчас найдешь, этих мальчишек?..

Они уже небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят.

А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось...

- Ты, наверно, есть хочешь? - спросил я у него.

- Да, - сказал он, - хочу.

- Ну, вот что, - сказал я, подумав. - Ты беги домой, поужинай, а я пока за тебя постою тут.

- Да, - сказал мальчик. - А это можно разве?

- Почему же нельзя?

- Вы же не военный.

Я почесал затылок и сказал:

- Правильно. Ничего не выйдет. Я даже не могу тебя снять с караула. Это может сделать только военный, только начальник...

И тут мне вдруг в голову пришла счастливая мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный, так в чем же дело? Надо, значит, идти искать военного.

Я ничего не сказал мальчику, только сказал: "Подожди минутку", - а сам, не теряя времени, побежал к выходу...

Ворота еще не были закрыты, еще сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.

Я стал у ворот и долго поджидал, не пройдет ли мимо какой-нибудь лейтенант или хотя бы рядовой красноармеец. Но, как назло, ни один военный не показывался на улице. Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие-то черные шинели, я обрадовался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошел высокий железнодорожник в очень красивой шинели с зелеными нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.

Я уже хотел несолоно хлебавши возвращаться в сад, как вдруг увидел - за углом, на трамвайной остановке - защитную командирскую фуражку с синим кавалерийским околышем. Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке. И вдруг, не успел добежать, вижу - к остановке подходит трамвай, и командир, молодой кавалерийский майор, вместе с остальной публикой собирается протискиваться в вагон.

Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:

- Товарищ майор! Минуточку! Подождите! Товарищ майор!

Он оглянулся, с удивлением на меня посмотрел и сказал:

- В чем дело?

- Видите ли, в чем дело, - сказал я. - Тут, в саду, около каменной будки, на часах стоит мальчик... Он не может уйти, он дал честное слово... Он очень маленький... Он плачет...

Командир захлопал глазами и посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.

- При чем же тут я? - сказал он.

Трамвай его ушел, и он смотрел на меня очень сердито.

Но когда я немножко подробнее объяснил ему, в чем дело, он не стал раздумывать, а сразу сказал:

- Идемте, идемте. Конечно. Что же вы мне сразу не сказали?

Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майором побежали в глубину сада.

В темноте мы с трудом отыскали белый домик. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять - но на этот раз очень тихо - плакал. Я окликнул его. Он обрадовался, даже вскрикнул от радости, а я сказал:

- Ну, вот, я привел начальника.

Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.

- Товарищ караульный, - сказал командир. - Какое вы носите звание?

- Я - сержант, - сказал мальчик.

- Товарищ сержант, приказываю оставить вверенный вам пост.

Мальчик помолчал, посопел носом и сказал:

- А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звездочек...

- Я - майор, - сказал командир.

И тогда мальчик приложил руку к широкому козырьку своей серенькой кепки и сказал:

- Есть, товарищ майор. Приказано оставить пост.

И сказал это он так звонко и так ловко, что мы оба не выдержали и расхохотались.

И мальчик тоже весело и с облегчением засмеялся.

Не успели мы втроем выйти из сада, как за нами хлопнули ворота и сторож несколько раз повернул в скважине ключ.

Майор протянул мальчику руку.

- Молодец, товарищ сержант, - сказал он. - Из тебя выйдет настоящий воин. До свидания.

Мальчик что-то пробормотал и сказал: "До свиданья".

А майор отдал нам обоим честь и, увидев, что опять подходит его трамвай, побежал к остановке.

Я тоже попрощался с мальчиком и пожал ему руку.

- Может быть, тебя проводить? - спросил я у него.

- Нет, я близко живу. Я не боюсь, - сказал мальчик.

Я посмотрел на его маленький веснушчатый нос и подумал, что ему, действительно, нечего бояться. Мальчик, у которого такая сильная воля и такое крепкое слово, не испугается темноты, не испугается хулиганов, не испугается и более страшных вещей.

А когда он вырастет... Еще не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек.

Я подумал так, и мне стало очень приятно, что я познакомился с этим мальчиком.

И я еще раз крепко и с удовольствием пожал ему руку.

АМОРАЛЬНЫЙ ПРИКАЗ

М.ДЁГТЕВА

Шли мы тогда из Владивостока в порт Ванино. Рейс был последний в сезоне. Шансов успеть до ледостава почти не оставалось. Из Ванино сообщили, что у них на рейде уже появились льдины. Я недоумевал: зачем послали так поздно? Однако надеялся, что зима припозднится и удастся проскочить. Тихая и тёплая погода в Японском море давала основания для таких надежд.

 На борту у меня был «особый груз» - осуждённые священники, настоятели монастырей, высшие иерархи. Надо сказать, однажды мне уже приходилось переплавлять заключённых – страшно вспомнить… В этот раз – совсем другое дело. Ни тебе голодовок, ни поножовщины, ни шума, ни крика. Охранники маялись от безделья. Они даже стали их выпускать на палубу гулять, не боясь, что кто-нибудь из осуждённых бросится за борт. Ведь самоубийство по христианским понятиям – самый тяжкий грех. На прогулках святые отцы чинно ходили по кругу, худые, прямые, в чёрных длинных одеждах, ходили и молчали или тихо переговаривались. Странно, но, кажется, никто из них даже морской болезнью не страдал, в отличие от охранников, всех этих мордастых увальней, которые, чуть только поднимается небольшая зыбь, то и дело высовывали рожи за борт…

 И был среди монахов мальчик Алёша, послушник, лет двенадцати от роду. Когда в носовом трюме устраивалось моление, часто можно было слышать его голос. Алёша пел чистейшим альтом, пел звонко, сильно и с глубокой верой, так что даже грубая обшивка отзывалась ему. У Алёши была собака Пушок. Рыжеватый такой пёсик. Собака была учёная, понимала всё, что Алёша говорил. Скажет мальчик, бывало: «Пушок, стой!» - и пёс стоит на задних лапах, как столбик; прикажет: «Ползи!» - и пёс ползёт, высунув от усердия язык, вызывая у отцов смиренные улыбки, а охрану приводя в восторг; хлопнет в ладоши: «Голос!» - и верный друг лает заливисто и с готовностью: «Аф! Аф!. Все заключённые любили Алёшу и его кобелька. Полюбили его и матросы, даже охрана улыбалась при виде этой парочки. Пушок понимал не только слова хозяина, он мог читать даже его мысли: стоило Алёше посмотреть в преданные глаза, и пёс уже бежал выполнять то, о чём мальчик подумал.

 Наш замполит, Яков Наумыч Минкин, в прошлом циркач, восхищался Пушком: уникальная собака, с удивительными способностями, цены ей нет. Пытался прикармливать пса, но тот почему-то к нему не шёл и корма не брал. Однажды на прогулке наш старпом подарил Алёше свой старый свитер. С каждым днём заметно холодало. Мальчик зяб в своей вытертой ряске. Алёша только посмотрел Пушку в глаза – и пёс, подойдя к старпому, лизнул его в руку. Старик так растрогался.

 Возвращаясь к хозяину, пёс ни с того ни с сего облаял Якова Наумыча, спешившего куда-то. Чуть было не укусил. Мне непонятно было такое поведение собаки. Однако на другой день всё стало ясно. Я зашёл к замполиту в каюту неожиданно, кажется, без стука, и увидел в его руках массивный серебряный крест. Яков им любовался… Крест был прикреплён колечком к жетону. Жетон был увенчан короной, на нём – зелёное поле, а на поле – серебряный олень с ветвистыми рогами, пронзённый серебряной стрелой. Яков перехватил мой взгляд. «А наш-то послушник, оказывается, князь!» - сказал он как ни в чём ни бывало и кивнул на крест с гербом.

 Вот так мы и шли пять суток.

 И вот на шестой день плавания Яков спросил координаты. Я сказал. Он озадаченно пробурчал что-то и спустился в носовой трюм. Вскоре вернулся с Пушком под мышкой. Пушок скулил. Алёша, слышно было, плакал. Кто-то из монахов успокаивал его. Замполит запер пса в своей каюте, и я расслышал, как он резко одёрнул старпома, попытавшегося было его усовестить: «Не твоё дело!» После чего послонялся какое-то время по палубе, нервно пожимая кулаки, потом опять сходил в свою каюту и вернулся с чёрным пакетом в сургучных печатях. Вновь спросил у меня координаты. Я сказал: такие-то. Тогда он торжественно вручил мне пакет. Я сломал печати. В пакете был приказ.

 Вы слышите – мне приказывалось: остановить машину, открыть кингстоны и затопить пароход вместе с «грузом». Команду и охрану снимет встречный эсминец. Я опешил. И с минуту ничего не мог сказать. Может, ошибка? Но тут подошёл радист и передал радиограмму с эсминца «Беспощадный боец революции Лев Троцкий» - корабль уже входит в наш квадрат.

 Что я мог поделать – приказ есть приказ! Помня о долге капитана, я спустился в каюту, умылся, переоделся во всё чистое, облачился в парадный китель, как требует того морская традиция. Внутри у меня было, как на покинутой площади… Долго не выходил из каюты, находя себе всякие мелкие заботы, и всё время чувствовал, как из зеркала на меня смотрело бескровное, чужое лицо.

 Когда поднялся на мостик, прямо по курсу увидел дымы эсминца. Собрал команду и объявил приказ. Повёл взглядом: кто?.. Моряки молчали, потупив глаза, а Минкин неловко разводил руками. Во мне что-то натянулось: все, все они могут отказаться, все – кроме меня!..

 - В таком случае я сам!..

 Спустился в машинное отделение – машина уже стояла, и лишь слышно было, как она остывает, потрескивая, - и со звоном в затылке отдраил кингстоны. Под ноги хлынула зелёная, по-зимнему густая вода, промочила ботинки, но холода я не почувствовал.

 Поднявшись на палубу – железо прогибалось, - увидел растерявшегося замполита, тот бегал, заглядывал под снасти и звал:

 - Пушок! Пушок!

 В ответ – ни звука. Из машинного отделения был слышен гул бурлящей воды. Я торжественно шёл по палубе, весь в белом, видел себя самого со стороны и остро, как бывает во сне, осознавал смертную важность момента. Был доволен тем, как держался, казался себе суровым и хладнокровным. Увы, не о людях, запертых в трюмах, думал, а о том, как выгляжу в этот роковой миг. И сознание, что поступаю по-мужски, как в романах – выполняю ужасный приказ, но вместе с тем щепетильно и тщательно соблюдаю долг капитана и моряка, - наполняло сердце трепетом и гордостью. А ещё в голове тяжело перекатывалось, что событие это – воспоминание на всю жизнь, и немного жалел, что на судне нет фотоаппарата…

 Из трюмов донеслось:

 - Вода! Спасите! Тонем!

 И тут мощный бас перекрыл крики и плач:

 - Помолимся, братия! Простим им, не ведают, что творят. Свя-тый Бо-о-же, Свя-тый Кре-епкий, Свя-тый Бес-с-смерт-ный, поми-и-илуй нас! – запел он торжественно и громко.

 За ним подхватил ещё один, потом другой, третий. Тюрьма превратилась в храм. Хор звучал так мощно и так слаженно, что дрожала, вибрировала палуба. Всю свою веру вложили монахи в последнюю молитву. Они молились за нас, безбожников, в железном своём храме. А я попирал этот храм ногами…

 В баркас спускался последним. Наверное, сотня крыс прыгнула вместе со мной. Ни старпом, ни матрос, стоявшие на краю баркаса, не подали мне руки. А какие глаза были у моряков!.. И только Яков Наумыч рыскал своими глазами-маслинами по палубе, звал собаку:

 - Пушок! Пушок! Чтоб тебя!..

 Пёс не отзывался. А пароход между тем погружался. Уже осела корма и почти затихли в кормовом трюме голоса. Когда с парохода на баркас прыгнула последняя крыса, - она попала прямо на меня, на мой белый китель, - я дал знак отваливать. Громко сказал: «Простите нас!» - и отдал честь. И опять нравился самому себе в ту минуту…

 - Подождите! – закричал замполит. – Ещё чуть-чуть. Сейчас он прибежит. Ах, ну и глупый же пёс!..

 Подождали. Пёс не шёл. Пароход опускался. Уже прямо на глазах. И слабели, смолкали один за другим голоса монахов, и только в носовом трюме звенел, заливался голос Алёши. Тонкий, пронзительный, он звучал звонко и чисто, серебряным колокольчиком – он звенит и сейчас в моих ушах!

 - О мне не рыдайте, плача, бо ничтоже начинах достойное…

 А монахи вторили ему:

 - Душе моя, душе моя, восстань!..

 Но всё слабее вторили и слабее. А пароход оседал в воду и оседал… Ждать больше было уже опасно. Мы отвалили.

 И вот тогда-то на накренившейся палубе и появился пёс. Он постоял, посмотрел на нас, потом устало подошёл к люку, где всё ещё звучал голос Алеши; скорбно, с подвизгом, взлаял и лёг на железо.

 Пароход погрузился. И в мире словно лопнула струна… Все заворожено смотрели на огромную бурлящую воронку, кто-то из матросов громко икал, старпом еле слышно бормотал: «Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих, иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» - а я тайком оттирал, оттирал с белоснежного рукава жидкий крысиный помёт и никак не мог его оттереть…

 Вот вода сомкнулась. Ушли в пучину тысяча три брата, послушник Алёша и верный Пушок…

Победа и поражение

Александр Степанович Грин.

Победитель.

Скульптор, не мни покорной

                                                  И вязкой глины ком...

                                                                     Т.Готье

I

     - Наконец-то   фортуна  пересекает  нашу  дорогу,  -  сказал  Геннисон,

закрывая   дверь   и  вешая  промокшее  от  дождя  пальто.  -  Ну,  Джен,  -

отвратительная  погода,  но  в сердце моем погода хорошая. Я опоздал немного

потому, что встретил профессора Стерса. Он сообщил потрясающие новости.

     Говоря,  Геннисон  ходил  по  комнате, рассеянно взглядывая на накрытый

стол  и  потирая озябшие руки характерным голодным жестом человека, которому

не   везет  и  который  привык  предпочитать  надежды  обеду;  он  торопился

сообщить, что сказал Стерс.

     Джен,  молодая  женщина  с  требовательным,  нервным  выражением сурово

горящих глаз, нехотя улыбнулась.

     - Ох,  я боюсь всего потрясающего, - сказала она, приступая было к еде,

но,  видя, что муж взволнован, встала и подошла к нему, положив на его плечо

руку.  -  Не  сердись.  Я  только  хочу  сказать,  что  когда  ты  приносишь

"потрясающие" новости, у нас, на другой день, обыкновенно, не бывает денег.

     - На  этот  раз,  кажется,  будут, - возразил Геннисон. - Дело идет как

раз  о посещении мастерской Стерсом и еще тремя лицами, составляющими в жюри

конкурса  большинство  голосов.  Ну-с,  кажется,  даже  наверное, что премию

дадут  мне.  Само собой, секреты этого дела - вещь относительная; мою манеру

так  же  легко узнать, как Пунка, Стаорти, Бельграва и других, поэтому Стерс

сказал:  -  "Мой  милый,  это  ведь ваша фигура "Женщины, возводящей ребенка

вверх  по  крутой  тропе,  с  книгой  в  руках"?  - Конечно, я отрицал, а он

докончил,  ничего  не  выпытав от меня: - "Итак, говоря условно, что ваша, -

эта  статуя имеет все шансы. Нам, - заметь, он сказал "нам", - значит, был о

том  разговор,  - нам она более других по душе. Держите в секрете. Я сообщаю

вам   это  потому,  что  люблю  вас  и  возлагаю  на  вас  большие  надежды.

Поправляйте свои дела".

     - Разумеется,  тебя  нетрудно  узнать,  -  сказала  Джен, - но, ах, как

трудно,  изнемогая,  верить,  что  в конце пути будет наконец отдых. Что еще

сказал Стерс?

     - Что  еще  он  сказал, - я забыл. Я помню только вот это и шел домой в

полусознательном  состоянии.  Джен,  я видел эти три тысячи среди небывалого

радужного  пейзажа.  Да,  это  так  и  будет, конечно. Есть слух, что хороша

также  работа Пунка, но моя лучше. У Гизера больше рисунка, чем анатомии. Но

отчего Стерс ничего не сказал о Ледане?

     - Ледан уже представил свою работу?

     - Верно  -  нет,  иначе  Стерс должен был говорить о нем. Ледан никогда

особенно  не  торопится.  Однако  на  днях он говорил мне, что опаздывать не

имеет  права, так как шесть его детей, мал мала меньше, тоже, вероятно, ждут

премию. Что ты подумала?

     - Я  подумала, - задумавшись, произнесла Джен, - что, пока мы не знаем,

как справился с задачей Ледан, рано нам говорить о торжестве.

     - Милая  Джен,  Ледан  талантливее меня, но есть две причины, почему он

не  получит  премии.  Первая: его не любят за крайнее самомнение. Во-вторых,

стиль  его не в фаворе у людей положительных. Я ведь все знаю. Одним словом,

Стерс  еще  сказал,  что  моя  "Женщина"  - удачнейший символ науки, ведущей

младенца - Человечество - к горной вершине Знания.

     - Да... Так почему он не говорил о Ледане?

     - Кто?

     - Стерс.

     - Не  любит  его:  просто  -  не любит. С этим ничего не поделаешь. Так

можно лишь объяснить.

     Напряженный  разговор  этот  был  о конкурсе, объявленном архитектурной

комиссией,  строящей  университет в Лиссе. Главный портал здания было решено

украсить  бронзовой  статуей, и за лучшую представленную работу город обещал

три тысячи фунтов.

     Геннисон  съел обед, продолжая толковать с Джен о том, что они сделают,

получив   деньги.  За  шесть  месяцев  работы  Геннисона  для  конкурса  эти

разговоры  еще  никогда  не  были  так реальны и ярки, как теперь. В течение

десяти  минут  Джен  побывала  в  лучших  магазинах,  накупила  массу вещей,

переехала  из  комнаты в квартиру, а Геннисон между супом и котлетой съездил

в  Европу,  отдохнул  от  унижений  и  нищеты  и задумал новые работы, после

которых придут слава и обеспеченность.

     Когда  возбуждение  улеглось  и  разговор  принял  не  столь  блестящий

характер,  скульптор утомленно огляделся. Это была все та же тесная комната,

с грошовой мебелью, с тенью нищеты по углам. Надо было ждать, ждать...

     Против  воли Геннисона беспокоила мысль, в которой он не мог признаться

даже себе. Он взглянул на часы - было почти семь - и встал.

     - Джен,  я схожу. Ты понимаешь - это не беспокойство, не зависть - нет;

я  совершенно  уверен  в  благополучном  исходе  дела,  но...  но я посмотрю

все-таки,  нет ли там модели Ледана. Меня интересует это бескорыстно. Всегда

хорошо знать все, особенно в важных случаях.

     Джен  подняла  пристальный  взгляд.  Та же мысль тревожила и ее, но так

же, как Геннисон, она ее скрыла и выдала, поспешно сказав:

     - Конечно,  мой  друг.  Странно  было  бы,  если бы ты не интересовался

искусством. Скоро вернешься?

     - Очень  скоро, - сказал Геннисон, надевая пальто и беря шляпу. - Итак,

недели две, не больше, осталось нам ждать. Да.

     - Да,  так,  - ответила Джен не очень уверенно, хотя с веселой улыбкой,

и,  поправив  мужу  выбившиеся  из-под  шляпы волосы, прибавила: - Иди же. Я

сяду шить.

II

     Студия,  отведенная  делам конкурса, находилась в здании Школы Живописи

и  Ваяния,  и в этот час вечера там не было уже никого, кроме сторожа Нурса,

давно и хорошо знавшего Геннисона. Войдя, Геннисон сказал:

     - Нурс,   откройте,  пожалуйста,  северную  угловую,  я  хочу  еще  раз

взглянуть  на свою работу и, может быть, подправить кой-что. Ну, как - много

ли доставлено сегодня моделей?

     - Всего,   кажется,  четырнадцать.  -  Нурс  стал  глядеть  на  пол.  -

Понимаете,  какая  история. Всего час назад получено распоряжение не пускать

никого,  так  как  завтра  соберется жюри и, вы понимаете, желают, чтобы все

было в порядке.

     - Конечно,  конечно,  - подхватил Геннисон, - но, право, у меня душа не

на  месте  и  неспокойно  мне,  пока  не  посмотрю  еще раз на свое. Вы меня

поймите  по-человечески.  Я  никому  не  скажу,  вы тоже не скажете ни одной

душе,  таким образом это дело пройдет безвредно. И... вот она, - покажите-ка

ей место в кассе "Грилль-Рума".

     Он  вытащил  золотую  монету  -  последнюю  - все, что было у него, - и

положил в нерешительную ладонь Нурса, сжав сторожу пальцы горячей рукой.

     - Ну,  да,  -  сказал  Нурс,  - я это очень все хорошо понимаю... Если,

конечно... Что делать - идем.

     Нурс  привел  Геннисона  к темнице надежд, открыл дверь, электричество,

сам   стал   на   пороге,  скептически  окинув  взглядом  холодное,  высокое

помещение,   где   на   возвышениях,   покрытых  зеленым  сукном,  виднелись

неподвижные  существа  из  воска и глины, полные той странной, преображенной

жизненности,  какая отличает скульптуру. Два человека разно смотрели на это.

Нурс  видел  кукол,  в  то  время как боль и душевное смятение вновь ожили в

Геннисоне.  Он  заметил  свою  модель  в ряду чужих, отточенных напряжений и

стал искать глазами Ледана.

     Нурс вышел.

     Геннисон  прошел  несколько  шагов  и остановился перед белой небольшой

статуей,  вышиной  не  более  трех  футов.  Модель Ледана, которого он сразу

узнал  по  чудесной легкости и простоте линий, высеченная из мрамора, стояла

меж  Пунком  и  жалким  размышлением честного, трудолюбивого Пройса, давшего

тупую  Юнону  с  щитом  и  гербом  города.  Ледан  тоже  не изумил выдумкой.

Всего-навсего  -  задумчивая  фигура  молодой  женщины  в небрежно спадающем

покрывале,  слегка  склоняясь,  чертила на песке концом ветки геометрическую

фигурку.  Сдвинутые  брови  на  правильном,  по-женски сильном лице отражали

холодную,  непоколебимую уверенность, а нетерпеливо вытянутый носок стройной

ноги,   казалось,  отбивает  такт  некоего  мысленного  расчета,  какой  она

производит.

     Геннисон  отступил  с  чувством  падения и восторга. - "А! - сказал он,

имея,  наконец,  мужество стать только художником. - Да, это искусство. Ведь

это все равно, что поймать луч. Как живет. Как дышит и размышляет".

     Тогда  -  медленно,  с  сумрачным  одушевлением раненого, взирающего на

свою  рану одновременно взглядом врача и больного, он подошел к той "Женщине

с  книгой",  которую  сотворил  сам, вручив ей все надежды на избавление. Он

увидел  некоторую  натянутость  ее позы. Он всмотрелся в наивные недочеты, в

плохо   скрытое   старание,  которым  хотел  возместить  отсутствие  точного

художественного  видения. Она была относительно хороша, но существенно плоха

рядом  с  Леданом.  С  мучением  и  тоской,  в  свете высшей справедливости,

которой  не  изменял  никогда,  он признал бесспорное право Ледана делать из

мрамора, не ожидая благосклонного кивка Стерса.

     За  несколько  минут  Геннисон  прожил вторую жизнь, после чего вывод и

решение  могли  принять  только  одну,  свойственную  ему,  форму.  Он  взял

каминные  щипцы  и тремя сильными ударами обратил свою модель в глину, - без

слез,  без  дикого  смеха,  без  истерики,  -  так  толково  и  просто,  как

уничтожают неудавшееся письмо.

     - Эти  удары,  -  сказал  он  прибежавшему  на шум Нурсу, - я нанес сам

себе,  так как сломал только собственное изделие. Вам придется немного здесь

подмести.

     - Как?!  -  закричал  Нурс,  - эту самую... и это - ваша... Ну, а я вам

скажу,  что  она-то  мне  всех  больше  понравилась. Что же вы теперь будете

делать?

     - Что?  -  повторил  Геннисон.  -  То  же,  но  только  лучше,  - чтобы

оправдать  ваше  лестное  мнение  обо  мне.  Без  щипцов на это надежда была

плоха.  Во  всяком  случае,  нелепый,  бородатый,  обремененный младенцами и

талантом Ледан может быть спокоен, так как жюри не остается другого выбора.