Скорбный лист или история болезни А.С. Пушкина
методическая разработка по литературе по теме

Скорбный лист или история болезни Александра Сергеевича Пушкина

Работу выполнила:

 ученица 10 класса МБОУ

«Комсомольская средняя

общеобразовательная школа»
Тукаевского муниципального района
Республики Татарстан
Латыпова Эльза

Руководитель:

учитель русского языка

и литературы

Кузнецова Фарида Фаритовна

2012

Скорбный лист или история болезни А.С. Пушкина

Жизнь каждого человека- это дар, данный свыше. Особенно обидно, когда уносит жизни талантливых людей. Я задалась вопросом, а можно ли было вылечить А.С. Пушкина после его трагического ранения на дуэли? Прежде чем ответить на этот вопрос, я познакомилась с историей его жизни, родословной, воспоминаниями современников.

«Скорбный лист» – так в эпоху А. С. Пушкина назывался тот медицинский документ, который сегодня именуется историей болезни. Новое название соответствует прогрессу медицины, поскольку болезнь в наше время чаще всего краткий, порой – неприятный, но только эпизод в долгой человеческой жизни. Кроме того, слово «история» подразумевает объективность и беспристрастность заметок врача о развитии заболевания, результатах обследования пациента, его лечении и прогнозе.

Александр Сергеевич родился 26 мая (6 июня) 1799 года в Москве. Он был вторым ребёнком в семье отставного гвардии майора двадцатидевятилетнего Сергея Львовича Пушкина, имевшего репутацию известного острослова, и двадцатичетырёхлетнего «красавицы-креолки» Надежды Осиповны, урождённой Ганнибал.

Если верно, что продолжительность жизни в известной степени запрограммирована в генах, то Александру Сергеевичу досталась неплохая наследственность: его знаменитый прадед Абрам Петрович Ганнибал умер на 92 году жизни, оба его деда, бабушка по линии отца и мать прожили более 60 лет, а бабушка Мария Алексеевна Ганнибал и отец- по 73 года.

  Прежде чем перейти к уточнению заболеваний, попытаемся составить представление о психологических особенностях личности поэта. Современники его порой противоречат друг другу, потому что Пушкин менялся не только в разные периоды своей жизни, но и в течение одного дня и даже часа.

А.П. Керн вспоминала : «он был неровен в общении, «то шумно весел, о грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен- и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту…».

Александр Сергеевич подчеркнул свою склонность к грусти и меланхолии.

Пушкин, хотя и проповедовал холодность, не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренне и, по воспоминаниям современников, был пленителен, когда что-нибудь приятное волновало его, и неудержим во гневе, когда сталкивался с высокомерием, хамством, подлостью.

Мемуарная литература отражает его эмоциональную обострённость, страстность, пылкость, порывистость, чувствительность к насмешкам, обидчивость, нетерпеливость, неистощимую подвижность ума, влюбчивость… Доминирующими свойствами его характера были неистребимое стремление к независимости, самоутверждению, свободомыслию, глубокая вера в собственное достоинство и постоянная, недремлющая готовность защищать свою честь пером и оружием.

Его притесняли, травили, пытались унизить.

Унижения начались с замечания царя об одежде поэта на балу у французского посланника («…Вы могли бы сказать Пушкину,- поручает он Бенкендорфу,- что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах…») до « высочайшего» мнения о «Борисе Годунове» с рекомендацией переделать его в « историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта», переданного через того же царского сатрапа.  

На ещё более низком уровне злобствовал Фаддей Булгарин – тайный агент царской охранки, « сволочь нашей литературы», аттестовал его Пушкин. Но от этого он не был менее опасен: в руках Булгарина была пресса, а следовательно, возможность воздействовать на читательские мнения, на публику.

      Источники информации о перенесенных А. С. Пушкиным болезнях разнообразны: это- и его письма, и воспоминания современников, и очень редко – медицинские документы, составленные, к сожалению, не всегда грамотно.

В начале декабря 1817 года, когда Пушкину было 17 лет, он заболел « гнилою горячкой».

А о критичности ситуации свидетельствовало отчаяние родителей и неуверенность лечащего врача в исходе заболевания: «Лейтон за меня не отвечал». – лаконично записал Пушкин.

Штаб-доктор Я. И. Лейтон применил только начинавший входить в практику жаропонижающий метод.

Поправлялся Александр Сергеевич медленно. Почти всю зиму не выходил из дому.

« Чувство выздоровления – одно из самых сладостных, - писал Пушкин. – Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хотя это время года обыкновенно наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью».

Заболевание повторилось примерно через полтора года и опять протекало с высокой температурой.

Но Александр Сергеевич, обладая колоссальным запасом жизненных сил и неисчерпаемым оптимизмом, на этот раз тоже благополучно справился с недугом.

Болезнь привязалась к Пушкину и ещё через год навестила его снова. Но в этот раз она захватила его в Екатеринославле вскоре после прибытия  к месту новой службы, как именовалась фактическая ссылка.

Его лечил Евстафий Петрович Рудынковский. Вот как доктор вспоминал о первой встрече с пациентом:

«…Приходим  в гадкую избёнку, и там, на дощатом диване, сидит молодой человек- небритый, бледный и худой.…Осмотревши тщательно больного, я нашёл, что у него была лихорадка. На столе перед ним лежала бумага.

-Чем вы тут занимаетесь?

-Пишу стихи.

«Нашёл,- думал я,- и время и место». Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь тёплого, я оставил его до другого дня.

…Поутру гляжу- больной уж у нас; говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Раевским по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма.

Пишу рецепт.

-Доктор, дайте что-нибудь получше; дряни в рот не возьму.

Что будешь делать, прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать кому. Спрашиваю. «Пушкин»: фамилия незнакомая, по крайней мере мне. Лечу, как самого простого смертного, и на другой день закатил ему хины.

 … И Пушкин выздоровел…»

Из черновика А.С. Пушкина на имя А.И. Казначеева, правителя канцелярии М.С. Воронцова, Александр Сергеевич страдал аневризмой: «Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уже 8 лет, как я ношу с собой смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится»,

Сосланный в Псковскую губернию он просит у Александра 1 разрешения выехать на лечение в Европу: «…Моё здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также требовал бы немедленной операции…»

На этом история с «аневризмом» не кончилась: Жуковский, обеспокоенный здоровьем Пушкина и чувствующий себя в какой-то степени виноватым в том, что не смог исполнить его просьбу, сам принялся искать хорошего хирурга, который согласился бы приехать в Псков оперировать поэта. И быстро нашел такого, благо это не составляло для него большого труда: его сводная по отцу сестра Екатерина Афанасьевна Протасова была тёщей известного дерптского хирурга И. Ф. Мойер.

Когда Жуковский попросил Мойера оперировать Пушкина, тот незамедлительно дал согласие ехать в Псков, чтобы спасти «первого для России поэта».

Пушкин отказался от услуг Мойера, он был уверен, что А.Н.Вульф остановит доктора: Алексей Николаевич был единственным , кто знал, что никакой аневризмы нет, а есть разработанный ими совместно план бегства из ссылки через Дерпт, куда он должен попасть под видом больного.

 Александр Сергеевич постоянно поддерживал хорошую физическую форму. Необходимость защищать свою честь с оружием заставляла постоянно тренировать глаз и руку.

В.А. Жуковским зафиксировал хронологию дня дуэли. «…По отъезде Данзаса начал одеваться: вымылся весь, всё чистое; велел подать бекеш; вышел на лестницу. – Возвратился, - (принёс) велел подать в кабинет большу(ю) шубу и (поехал) пошел пешком до извозчика. – Это было ровно в 1 ч. …»

Не впервые А.С. Пушкин становился к барьеру. Не в обыкновении А.С. Пушкина было первым спускать курок. Это использовал Дантес: он выстрелил, не дойдя шага до барьера, отмеченного шинелью д’Аршиака.

Комиссия разбирала только дело Дантеса и Данзаса, так как секундант Дантеса д'Аршиак поспешно покинул Россию, а Пушкин в день опубликования царского указа скончался. О нем в решении военно-судной комиссии было сказано следующее: «…Преступный поступок… камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с Геккереном наказанию за написание дерзкого письма к министру нидерландского двора и за согласие принять предложенный ему противозаконный вызов на дуэль, по случаю его смерти предать забвению».

Дантесу конечная инстанция военного суда определила стандартное для подобных дел наказание: «За вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, разжаловать в рядовые, с определением на службу по назначению инспекторского департаменте».

«…рядового Геккерена, как нерусского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

Расчет Пушкина в отношении судьбы Данзаса оправдался: в окончательном решении военно-судная комиссия, подвергнув Данзаса нестрогому дисциплинарному взысканию (гауптвахте), полностью реабилитировала его.

При жизни Александра Сергеевича о его ранении был написан лишь один, скорее полицейский, чем медицинский документ- донесение старшего врача полиции Иоделича ( «Полициею узнано, что вчера в 5-м часу пополудни, за чертою города позади комендантской дачи, происходила дуель  между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком кавалергардского её величества полка бароном Геккереном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха.- Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни.- О чём вашему превосходительству имею честь донесть» )

 Если на месте поединка он высказал предположение, что у него повреждено бедро, то уже в карете понял, что пуля попала в живот.

«Боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев», – сказал он Данзасу, припомнив давнюю дуэль знакомого офицера, закончившуюся смертельным ранением в живот.

Ш. И. Удерман, глубоко изучавший этот вопрос, считает, что Пушкин (как и Дантес) избрал позицию, в которой он стоял боком, когда его правая рука с оружием частично защищает лицо и грудь,  но в момент выстрела противника еще не успел довести тело до точного полуоборота. Это и определило проникновение пули кнутри от крыла правой подвздошной кости.

На первоначальном отрезке своего пути пуля благополучно миновала жизненно важные органы, пройдя ниже почки и позади петель кишечника. Затем, ударившись о крыло правой подвздошной кости с внутренней стороны, скользнула по его вогнутой поверхности, отщепляя острые мелкие осколки, и, раздробив крестец, прочно засела в нем.

После ранения Александр Сергеевич потерял много крови. Но это не было кровотечение из крупного сосуда, иначе он, скорее всего, погиб бы на месте дуэли. Правда, В. И. Даль в записке о «Вскрытии тела А. С. Пушкина» указывает как на вероятный источник кровотечения на повреждение бедренной вены.

Бедренная вена лежит вне траектории полета пули. Сам Даль точно локализовал место ранения: «Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресальной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны…»

« В шесть часов вечера карета с Данзасом и Пушкиным подъехала к дому князя Волконского на Мойке, где жил Пушкин. У подъезда Пушкин попросил Данзаса выйти вперёд, послать за людьми, вынести его из кареты и предупредить жену, если она дома, сказав ей, что рана не опасна.

Сбежались люди, вынесли своего барина из кареты. Камердинер взял его в охапку.

 «Грустно тебе нести меня?»- спросил его Пушкин.

Внесли в кабинет; он сам велел падать себе чистое бельё;  разделся и лёг на диван…

Пушкин был на своём смертном одре». П.Е. Щеголев «Дуэль и смерть Пушкина».

Александр Сергеевич  нашел еще силы успокоить Наталью Николаевну и переодеться.

Данзас поспешил за доктором. Первыми, за кем он бросился, когда привёз раненого А.С. Пушкина домой, были Н.Ф. Арендт и Х.Х. Саломон.

 Не просто найти хирурга в вечернем Петербурге. Первым, на кого натолкнулся Данзас в метании по квартирам врачей и госпиталям, был крупный специалист по родовспоможению акушер В. Б. Шольц. Он понял Данзаса с полуслова и пообещал сейчас же привести к Пушкину хирурга.

В. Б. Шольц написал  и о мужестве А. С. Пушкина, желавшего узнать неприкрытую правду о своем состоянии.

Вот несколько строк оттуда:

«…Больной просил удалить и не допустить при исследовании раны жену и прочих домашних. Увидев меня, дал мне руку и сказал: 

-Плохо со мною. – Мы осматривали рану, и г-н Задлер уехал за нужными инструментами.

Больной громко и ясно спрашивал меня: 

-Что вы думаете о моей ране; я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу; дорогою шло много крови – скажите мне откровенно, как вы рану находили?

-Не могу вам скрывать, что рана ваша опасная.

-Скажите мне – смертельна?

-Считаю долгом Вам это не скрывать, – но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.

 Через несколько минут сказал: 

-Мне кажется, что много крови идет?

Я осмотрел рану, – но нашлось, что мало – и наложил новый компресс.

-Не желаете ли Вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?

-Прощайте друзья!- сказал он, глядя на библиотеку.- Разве Вы думаете, что я часу не проживу?

-О нет, не потому, но я полагал, что Вам приятнее кого-нибудь из них видеть…

         Кого в этот критический момент хотел бы видеть около себя Пушкин.

«Никто на свете не был мне ближе Дельвига». В 1831 году, отмечая «святую годовщину» Лицея, Пушкин пророчески говорил:

…И мнится, очередь за мной,

Зовет меня мой Дельвиг милый,

Товарищ юности живой,

Товарищ юности унылой,

Товарищ песен молодых,

Пиров и чистых помышлений,

Туда, в толпу теней родных

Навек от нас утекший гений…

В последние тяжкие часы жизни Пушкин вспоминал двух других верных друзей юности – Ивана Пущина и Ивана Малиновского – и сожалел, что их нет рядом: «Мне бы легче было умирать», – признался он.

Александр Сергеевич удовлетворенно воспринял известие о приходе Петра Александровича Плетнева.

Пушкину захотелось проститься с Петром Андреевичем Вяземским и Александром Ивановичем Тургеневым.

Но первая его мысль после вопроса Шольца, кого он хотел видеть, была о Жуковском.

«…Я бы желал Жуковского», – записал его просьбу Шольц и без перехода снова вернулся к медицинским наблюдениям:

«Я трогал пульс, нашел руку довольно холодною – пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении, вышел за питьем и чтобы послать за г-м Жуковским. Полковник Данзас взошел к больному. Между тем приехали Задлер, Арендт, Саломон – и я оставил печально больного, который добродушно пожал мне руку».

Н. Ф. Арендт, взявший на себя руководство лечением раненого.

Многоопытный хирург, оказывавший помощь раненым в 30 боевых сражениях, он сразу оценил безнадежность положения.

А. Аммосов со слов К. К. Данзаса записал эту сцену:

«Если так, – ответил ему Арендт, – то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды».

Манипуляция эта заключалась в том, что хирург, не расширяя входного отверстия пулевого канала, с помощью специальных пулеискателей (род пинцетов или зажимов различной величины и формы) пытался извлечь пулю, о расположении которой имел самое смутное представление. Как правило, он часами копался в ране, заражая ее и причиняя больному неимоверные страдания.

Из мемуарной литературы известно, что Задлер ушел за инструментами; однако никто не указывает, что они были пущены в ход. Если кто и мог запретить эту общепринятую в то время манипуляцию, то только такой авторитет, как Арендт. Полагаю, что так оно и было.

Кстати, когда умирал раненый Пушкин, Мандт уже набирал силу при дворе, и великая княгиня Елена Павловна через Жуковского предлагала его услуги: «…я хочу спросить Вас, не согласились бы послать за Мандтом, который столь же искусный врач, как оператор. Если решаться на Мандта, то ради бога, поспешите и располагайте ездовым, которого я Вам направлю…» Мандта не пригласили, потому что полностью полагались на Арендта.

Но вернемся к нашей истории болезни.

Итак, многоопытный Н. Ф. Арендт отказался от мучительной и бесперспективной операции. Это его решение соответствовало золотому гиппократовскому правилу: «При лечении болезней надо всегда иметь в виду принести пользу или по крайней мере не навредить».

 Почему он не обнадежил смертельно раненного поэта?

Арендт, судя по всему, отдавал себе отчет в том, что за пациента ему послала судьба. И именно поэтому не посчитал себя вправе дать Пушкину ложные надежды на возможное исцеление.

Александр Сергеевич в своей поэзии говорил о смерти спокойно и даже легко, без надлома:

…Благословен и день забот,

Благословен и тьмы приход!..

Вся история болезни Пушкина представляет собой протокол мужества.

Через 100 лет некоторые хирурги упрекнут врачей и домочадцев Пушкина в том, что в большой квартире не нашли для него другого места, кроме кабинета, резонно полагая, что «пыль веков» не благоприятствует заживлению раны.

Н. Ф. Арендта сменил доктор И. Т. Спасский.

В семействе Пушкина Иван Тимофеевич исполнял функции и детского врача, и гинеколога, и терапевта. И как это ни горько, ему же досталось вскрывать тело Пушкина. Хотя протокол о вскрытии оформлен Далем, надо полагать, что производил исследование Спасский, который был дипломированным судебно-медицинским экспертом.

Умирающий человек, как правило, замыкается в себе, абстрагируется от окружающей его действительности и тем самым уходит от людей раньше, чем перестает биться сердце.

Пушкин умирал иначе.

Раненого волновали два вопроса: судьба секунданта и будущее семьи.

На исходе 27 января снова приехал Арендт и привез добрые вести из дворца. Обещая позаботиться о жене и детях, царь советовал «кончать жизнь христиански».

Принимая условия игры, Пушкин облегченно вздохнул.

«Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался на короткое время», – записал доктор Спасский, подводя итоги первому дню.

Однако болезнь делала свое дело: боли усиливались.

– Зачем эти мучения? – недоуменно спросил Пушкин. – Без них я бы умер спокойно.

 Было 3 часа ночи 28 января 1837 года.

Александр Сергеевич тихо подозвал дежурившего в кабинете слугу и велел подать один из ящиков письменного стола. Слуга исполнил его волю, но, вспомнив, что там лежали пистолеты, разбудил Данзаса, дремавшего у окна в вольтеровском кресле.

Данзас решительно отобрал оружие, которое Пушкин уже успел спрятать под одеялом.

Около четырех часов пополуночи боль в животе усилилась до такой степени, что терпеть уже было невмоготу. Послали за Арендтом.

Арендт приехал вскоре. Он снова обследовал Пушкина и, выявив картину начинающегося перитонита, назначил, как полагалось в таких случаях, «промывательное», а для утоления боли – опий.

«…Боль в животе возросла до высочайшей степени, – записал И. Т. Спасский. – Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтобы жена не услышала, чтобы ее не испугать…»

Между тем опий, назначенный Н. Ф. Арендтом, начинал уже оказывать действие, и больной постепенно успокоился.

Понимая, что второго такого приступа он не переживет, Александр Сергеевич потребовал к себе жену и детей. Он спешил, как выразился Жуковский, «сделать свой последний земной расчет».

Малыши еще спали, и их в одеялах, повинуясь его воле, приносили к нему полусонных. Он молча благословлял детей и движением руки отсылал от себя.

Затем Пушкин пожелал проститься с друзьями.

«Я подошел, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал ее, – вспоминал Жуковский в своем знаменитом письме к отцу поэта. – Сказать ему я ничего не мог, он махнул рукой, я отошел…»

Так же Александр Сергеевич простился с Вяземским и Виельгорским.

Пушкин захотел видеть своего верного друга Е. А. Карамзину – вдову историографа. Екатерина Андреевна была умна, добросердечна и участлива, и он нередко обращался к ней в трудные моменты своей жизни.

Но жизнь, собственно, уже утекала, и оставалось только проститься.

Спасский взял больного за руку и проверил пульс. Следом за доктором это же сделал сам Пушкин.

– Смерть идет, – сказал он, выразительно глядя на Спасского.

Город еще только просыпался, а молва, что умирает раненый Поэт, уже стремительно распространялась по Петербургу.

 После тяжелой бессонной ночи доктора И. Т. Спасского сменил другой врач – Ефим Иванович Андреевский, который, к сожалению, не оставил никаких записок о своем дежурстве, некоторое время он был при постели А. С. Пушкина и именно он закрыл глаза умершего.

 Обилие людей, искренне взволнованных судьбой Пушкина, свидетельствовало об огромной популярности поэта, масштабы которой не предполагали даже его друзья.

Холодный ветер, врывавшийся с Дворцовой площади на Мойку, заметал в лицо снег, прогонял с улицы. Но люди не расходились, ожидая вестей о здоровье Пушкина. На выходивших из его квартиры со всех сторон сыпались вопросы.

В вестибюле вывесили написанный Жуковским бюллетень:

«Первая половина ночи беспокойна; последняя лучше. Новых угрожающих признаков нет; но так же нет, и еще и быть не может облегчения».

К сожалению, в своих действиях у постели раненого поэта Даль оказался непоследовательным.

По общепринятым тогда правилам и в соответствии с рекомендацией Арендта он поставил А. С. Пушкину далеко не гомеопатическую дозу пиявок – 25 штук, которые высосали у обескровленного больного по самым скромным подсчетам дополнительно еще 250 мл крови.

Ясно сознавая, что жизнь кончается, Пушкин торопил смерть; – Долго ли мне так мучиться? – и просил, словно это зависело от Даля; – Пожалуйста, поскорее…

Из-за одышки и слабости говорить было трудно, и он произносил слова отрывисто, с расстановкой.

Владимир Иванович глядел на его заострившиеся, как обычно бывает при перитоните, черты лица и пытался успокаивать. – Нет, мне здесь не житье, – отвергая всяческие утешения, отвечал Пушкин. – Я умру, да, видно, уж так надо… Он уходил из жизни без пышных фраз.

Он ни на что не жаловался, никого не упрекал и благодарил за любой пустяк – подадут ли воду, поправят ли постель, повернут ли его на бок, – показывая, что всем доволен.

– Вот и хорошо… и прекрасно… – постоянно приговаривал он.

Больному «припустили» на живот 25 пиявок, о чем я уже говорила. По мнению Даля, эта процедура оказала благотворное влияние: пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче.

«…Я ухватился, как утопленник за соломинку, – вспоминал Владимир Иванович, – и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: „Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?“ – „Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!“ Он пожал мне руку. Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил…»

Затем боль оставила раненого, и на смену ей пришла чрезмерная тоска. Но это было не легче.

– Ах, какая тоска! – восклицал Пушкин. – Сердце изнывает…

Долгую, томительную ночь провел Владимир Иванович возле постели умирающего поэта, повторяя мысленно одни и те же леденящие душу слова:

«Ну, что ж? – Убит!»

Теперь это было ясно и ему.

Рано утром приехал Спасский. Он оставил Александра Сергеевича с некоторой надеждой, которая появилась у всех после пиявок. Но Пушкин «истаивал», как записал Иван Тимофеевич. Руки больного были холодные, пульс едва определялся, дыхание частое, прерывистое.

Консилиум врачей в составе Арендта, Спасского, Даля и Андреевского единогласно сошелся во мнении, что начинается агония.

«Ударило два часа пополудни, 29 января, – вспоминал Даль, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа».

Жуковский написал последний бюллетень для посетителей, заполнивших прихожую: «Больной находится в весьма опасном положении».

К постели поэта подошли его друзья. В этот момент Пушкин открыл глаза и попросил морошки.

Послали за морошкой. Он ожидал ее с большим нетерпением и несколько раз справлялся, скоро ли будет морошка?

Наталья Николаевна сама дала ему из ложечки несколько ягод и сока.

Лицо поэта выражало спокойствие, и жена вышла от него обнадеженная.

Александр Сергеевич попросил положить его выше.

Даль легко приподнял его.

Пушкин вдруг открыл глаза и сказал:

– Кончена жизнь.

Владимир Иванович не расслышал и тихо переспросил:

– Что кончено?

– Жизнь кончена, – ответил он внятно. – Тяжело дышать, давит…

Это были его последние слова.

Констатируя смерть поэта, Даль вспоминал:

«Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».

Было 2 часа 45 минут пополудни 29 января 1837 года.

Может быть, именно в этот день будущий словарь Даля пополнился еще одним словом, толкование которого он записал тут же, в квартире Пушкина, на отдельном листке бумаги: «Бессмертие – непричастность смерти, свойство, качество неумирающего, вечно сущего, живущего; жизнь духовная, бесконечная, независимая от плоти. Всегдашняя или продолжительная память о человеке на земле, по заслугам или делам его.

Незабвенный, вечнопамятный».

Смерть Пушкина поразила все общество. Даже Геккерен в секретной депеше своему министру иностранных дел вынужден был отметить это: «…Долг чести повелевает мне не скрыть от Вас того, что общественное мнение высказалось при кончине Пушкина с большей силой, чем мы предполагали…»

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!

29 января 2 часа 45 мин. пополудни».

 Собралась огромная толпа, все хотели присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать в этот день, чтобы иметь возможность пойти на панихиду, пришла вся академия, артисты, студенты университета, все русские актеры. Церковь на Конюшенной невелика, поэтому впускали только тех, у кого были билеты, иными словами, исключительно высшее общество и дипломатический корпус, который явился в полном составе (один дипломат даже сказал: я только здесь первый раз узнаю, что такое был Пушкин для России. До этого мы его встречали, разговаривали с ним, и никто из вас (он обращался к даме) не сказал нам, что он ваша национальная гордость). Площадь перед церковью была запружена народом, и, когда открыли двери после службы, все толпой устремились в церковь: спорили, толкались, чтобы пробиться к гробу и нести его в подвал, где он должен оставаться, пока не отвезут его в деревню Один молодой человек, очень хорошо одетый, умолял Пьера (Мещерского) разрешить ему только прикоснуться рукою к гробу; тогда Пьер уступил ему свое место, и юноша благодарил его со слезами на глазах…»

Чтобы остановить нескончаемый людской поток, гроб сразу же спрятали под замок в церковном подвале. Но на этом «меры предосторожности» не кончились: прах поэта увозили из столицы тоже ночью, тайком, с непристойной поспешностью в сопровождении жандармского офицера. Александру Ивановичу Тургеневу, единственному из друзей поэта, было дозволено проводить его в последний путь. Впрочем, в траурном поезде был еще один близкий А. С. Пушкину человек – Никита Тимофеевич Козлов, его «дядька», не пожелавший расставаться с останками своего барина до самой могилы. Очевидец вспоминал о переживаниях Н. Т. Козлова: «Смотреть было даже больно, как убивался. Привязан был к покойному, очень привязан. Не отходил почти от гроба: не ест, не пьет…»

Хоронили Пушкина на земля Святогорского монастыря, близкая к «милому пределу», была выбрана самим поэтом.

Вернувшись в апреле 1836 года с похорон матери в Святогорском монастыре, Пушкин сказал жене П. В. Нащокина, что смотрел на работу могильщиков и, любуясь песчаным сухим грунтом, вспомнил о Павле Войновиче, который в это время был болен: «Если он умрет, непременно его надо похоронить тут, земля прекрасная, ни червей, ни сырости, ни глины, как покойно ему будет здесь лежать…»

 Уровень врачебных знаний о сущности многих болезней в первой четверти 19 века был весьма ограничен. Еще долго после гибели Пушкина операции на органах брюшной и грудной полости будут находиться под запретом.

        Можно ли было спасти Пушкина?

До нас дошла записка Даля «Вскрытие тела Пушкина», из которой следует, что, кроме огнестрельного многооскольчатого перелома костей таза и сравнительно небольшого количества крови, скопившейся в животе, имелось воспаление брюшины. Его источником, по всей видимости, было омертвение стенки тонкой кишки на ограниченном участке («величиною с грош», как отметил В. И. Даль).

Причина изменений кишки до сих пор окончательно не установлена: одни считают это результатом ушиба пулей, другие – вторичного ранения острым костным осколком, хотя для развития перитонита это уже не существенно.

«Вскрытие… показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным», – подвел итоги В. И. Даль.

Расчет времени, проведенный Ш. И. Удерманом, дает основание считать, что вскрытие было выполнено 29 января в промежутке между 16 и 20 часами.

В самом деле, раньше – нереально, так как около часа ушло, пока скульптор Гальберг снимал гипсовую маску, а позже – сомнительно: в 20 часов, как записано в дневнике А. И. Тургенева, была панихида, после которой, учитывая религиозно-этические соображения, вряд ли стали бы производить вскрытие. На следующий день в передней уже был выставлен гроб с телом покойного.

Для спасения Пушкина требовалась в первую очередь серьезная операция на органах брюшной полости. Однако подобные хирургические вмешательства с большой осторожностью стали производить только в последней четверти XIX века. Я не буду повторять общеизвестного – значения для исхода заболевания антибиотиков, переливания крови, питательных растворов и других распространенных сегодня медикаментов, о которых тогда и не помышляли.

Упреки и даже обвинения в адрес врачей стали раздаваться значительно позже, когда хирурги научились оперировать и лечить подобных больных. Писатель и биограф А. С. Пушкина Л. П. Гроссман так сформулировал эти мнения: «Через столетие русская медицина осудила своих старинных представителей, собравшихся у смертного одра поэта».

Выдающийся советский хирург С. С. Юдин, хотя и усмотрел в лечении Пушкина целый ряд ошибок, допущенных врачами, четко заявил на страницах газеты «Правда», что рана его была по тому времени, несомненно, смертельна. Такое же заключение сделал другой известный наш врач и историк медицины профессор И. А. Кассирский.

Писатель Анатолий Гудимов в статье «В граненый ствол уходят пули» («Журналист» № 9 за 1967 г.) признался, что при подготовке информации о заседании Пушкинской комиссии вставил несколько строк о том, что раненого Пушкина можно было спасти.

Заключительный абзац рукописи резюмирует ее содержание: «У врачей пушкинского периода арсенал медицинских возможностей по борьбе с грозными явлениями перитонита был крайне скудный и малоценный, и поэтому предъявлять обвинения в неправильном ведении и лечении или в недостаточной смелости в проведении тех или других видов лечения не представляется возможным. Они исчерпали все то, что могли дать, они применили все то, чем располагала медицина того времени. В тот период ранение Пушкина было смертельным при всех обстоятельствах».

В «Литературной газете» 5 февраля 1937 года была опубликована краткая информация об этом собрании:

«Все ли возможное сделали врачи, чтобы спасти и продолжить жизнь великого поэта? Этим вопросам, волнующим вот уже 100 лет умы многочисленных читателей Пушкина, были посвящены доклады заслуженного деятеля науки профессора-орденоносца H. H. Бурденко и доцента А. А. Арендта, сделанные ими вчера на заседании Пушкинской комиссии АН СССР. В интересном и содержательном докладе H. H. Бурденко ознакомил аудиторию с состоянием хирургической науки в первой половине XIX века и охарактеризовал известных хирургов того времени, в том числе врачей, лечивших Пушкина. Основываясь на дошедших до нас материалах, докладчик описал рану Пушкина и подробно рассказал о ходе болезни поэта, о методах его лечения.

H. H. Бурденко и А. А. Арендт доказывают несостоятельность точки зрения некоторых врачей, утверждающих, что лейб-медик Арендт, руководивший лечением Пушкина, не облегчил по политическим мотивам страданий поэта и не сохранил ему жизнь.

Пушкин, как известно, был ранен в брюшную полость. Ранение в эту область тела неизбежно вызывает перитонит – болезнь, которая при тогдашнем состоянии хирургической науки неизбежно влекла за собой смерть.

Ничего противоречащего методам лечения, которые обычно применялись в те времена при заболевании перитонитом, лейб-медик Арендт и другие врачи, лечившие поэта, не делали. Таков основной вывод вчерашних докладов в Пушкинской комиссии Академии наук».

И хотя статистические подсчеты показывают, что и сегодня еще далеко не все 100 % больных с подобными ранениями удается спасти,  хирурги  не могут  принять позицию тех, кто не знает, на какой «чаше весов» оказалась бы жизнь А. С. Пушкина. Каждый раз, становясь к операционному столу, хирург надеется на успех. А для нас , почитателей таланта А.С. Пушкина, он всегда живой в своих бессмертных произведениях.

Список литературы

Андрианова А. Д. Ранение и смерть А. С. Пушкина В сб.: Из истории медицины. Вып. 5. Рига, 1963.

Андроников И. Л. Тагильская находка. Собр. соч., т. 1. М., 1980.

Вересаев В. В. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1927.

Гейченко С. С. У лукоморья. Л., 1977.

Гроссман Л. П. Пушкин. Серия ЖЗЛ. М., 1960.

Дуэль Пушкина с Дантесом Геккереном. Подлинное военно-судебное дело 1837 г. Спб., 1900.

Заблудовский А. М. Русская хирургия первой половины XIX века. Новый хирургический архив, т. 39. кн. I, 1937.

Змеев Л. Ф. Русские врачи-писатели. Спб., 1886 1888.

Лахтин М. Большие операции в истории хирургии. М., 1901.

Лотман К). М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Л., 1982.

Лукьянов С. М. О последних днях жизни и смерти А. С. Пушкина с медицинской точки зрения. Спб., 1899.

Myдров М. Я Избранные произведения. М., 1949.

Попова Н. И. Музей-квартира А. С. Пушкина. Л., 1980.

Оппель В. А. История русской хирургии. Вологда, 1923.

Петровский Б. В. Ранение на дуэли и смерть А С. Пушкина. Клиническая медицина, 1983, № 4.

Пирогов Н. И. Вопросы жизни (Дневник старого врача). Спб., 1885.

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х т. Под обшей ред. В. В. Григоренко и др. М., 1974.

Удерман Ш. И. Избранные очерки истории отечественной хирургии XIX столетия. Л., 1970.

Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. Т. 1. М… 1951.

Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975.

Чстович Я А. История первых медицинских школ в России. Спб., 1870.

Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М… 1936.

Юдин С. С. Ранение и смерть Пушкина. Правда. 1937, 8 февраля