Воспоминания Бориса Плотникова о годах учебы в Донском кадетском корпусе в Югославии
материал по теме

Воспоминания Бориса Плотникова используются при изучении истории кадетского движения в военно-историческом кружке "Долг. Честь. Отечество. Польза."

В Горажде...

из выступления Бориса Плотникова на съезде

в Санкт-Петербурге в 1998-м году

В 1929 году моя мать отвезла меня в затерянный где-то в Боснии, в Югославии, провинциальный городок Горажде, где в то время существовал Донской Императора Александра III кадетский корпус. С малых лет, окруженные русским укладом и бытом, там впитывали в себя кадеты глубокую любовь ко всему русскому, и корпус являлся как бы островком России, сумев воспитать русскими сотни молодых людей и подготовить их к суровой жизни и к предстоящим тяжелым испытаниям.

За спиной у Донского корпуса были бурные, часто критические этапы - Симферополь, Евпатория, Буюк-Дэрэ, Тель-ель-Кебир, Измаилия, Стрниште, Билече. Только в Горажде в 1926 году окончились скитания, и до 1933 года под сенью Императора Александра III делалось там дело, начатое в Новочеркасске в 1883 году.

Я попал в Горажде точно так, как попал в Белогородскую крепость в свое время Петр Андреевич Гринев из "Капитанской дочки" Пушкина. Реку Яик заменила река Дрина, на берегах которой стояло здание корпуса. Был там и Иван Кузмич Миронов в лице моего воспитателя, однорукого капитана Павла Ивановича Лаврова. Была и капитанша - супруга Павла Ивановича, которая всем нам малышам старалась заменить мать, помогала готовить уроки, наказывала за проказы и угощала чаем с булкой за хорошие отметки, отрывая на это средства из своего скромного бюджета. Маши у Лавровых не было, но был своего рода Пугачев.

Капитан Лавров умер славной смертью - его расстреляли большевики по прибытии своем в Югославию в 1945 году. Когда призвали его к допросу, то ответил он, наверное, следователю словами Ивана Кузьмича: "Ты мне не государь, а вор и самозванец", - и махнул следователь белым платком и расстреляли капитана. Да упокоит Господь душу его со святыми на Руси просиявшими!

Директором корпуса был боевой генерал Евгений Васильевич Перрет, георгиевский кавалер, повелевавший в двух страшных войнах судьбами тысяч бойцов, а сейчас имевший под своим началом горсточку детей, юношей и офицеров.

Нашим корпусным священником был другой георгиевский кавалер протоиерей Иван Федоров с крестом на Георгиевской ленте, заслуженной на крейсере "Память Меркурия".

Боевой генерал Петр Еманов, командир 3-й сотни, опаленные порохом Каховки и Перекопа полковники Владимир и Яков Рещиковы, преподаватели - блестящий полковник Генерального штаба Сергиевский, профессор Седлецкий и мой дорогой учитель русского языка Михаил Владимирович Тычинин, строгий Солошенко, наш друг в беде фельдшер Гаврило Мартынов и простой казак каптенармус, выдающий нам огромные, не по ноге солдатские ботинки, вахмистр Вербицкий.

Да простит мне Господь, что не упоминаю я всех русских людей, давших нам то богатство, которым обладали они в таком неизмеримом количестве - они дали нам Россию, которой гордился Державин, которую воспевал Пушкин, в которую верил Тютчев... Благодаря им на далеких берегах Дрины мы стали русскими. Они дали нам тот язык, который в те далекие годы был нам "поддержкой и опорой, наш великий, могучий, свободный и правдивый русский язык".

В далекой Горажде генералы, скромные полковники и капитаны, простые фельдшеры и вахмистры исполняли долг, "завещанный им от Бога", и мы, горсточка донских кадет, свидетельствуем сегодня об этом в златоглавой Москве и в блистательном Петербурге перед всем честным народом.

Был у нас "дядькой" в приготовительном классе вице-вахмистр и "казак душою" Павел Глушенко. При первом же знакомстве с ним мне стала ясной моя роль в предстоящей с ним игре - он будет казаком, а я буду разбойником. Он был моим первым учителем. При его помощи и крепкой руке я стряхнул с себя все разбойничьи повадки и по сей день уважаю чужую собственность, люблю казачьи песни и страдаю, когда казаков обижают свои и чужие...

Маленькая Горажда в то время была странным городом. Тогда она была русским островком в окружающем его магометанском мире. Можно сказать, что полгорода было русским. Всюду слышалась русская речь, то и дело звонили колокола (вернее, подвешенные рельсы, которые их заменяли), по узким кривым улицам спешили куда-то русские офицеры в форме, то близорукие профессора в пенсне, пожилые и молодые русские женщины, и всюду шныряли кадеты всех возрастов, маленькие, большие, в отдельности или в строевом порядке. А совсем рядом ходили здоровенные башибузуки в огромных шароварах, с кинжалами, а иногда и с допотопными пистолетами за поясом, женщины с лицами, закрытыми черной чадрой.

Позвольте же мне ввести вас в странный мир Горажды на миг, на пятнадцать минут, данный мне для сегодняшнего доклада.

Вот корпус в полном составе идет на военную прогулку. Впереди шагает седой полковник Чудинов, за ним наш духовой оркестр со своим капельмейстером Собченко, дальше наши вице-урядники, отбивают шаг щеголи-молодцы первой сотни, а за ними бодро марширующая вторая сотня и отстающая, не в шаг, третья, с малышами, беспогонными приготовишками в хвосте. А совсем сзади, за стройной колонной, наш обоз, уж совсем беспардонная штатская компания с фельдшером во главе, с его главным лекарством, неизменным йодом, которым мажутся беспощадно у нас раны, болячки и в особенности воспаленные гланды. Последними спешат и спотыкаются, отстают и пьют лимонады наши корпусные дамы в платочках и с зонтиками.

Гремит походный марш, ухает в такт большой барабан и трещит маленький, и бьют в литавры, а в промежутках раздражает слух правоверных мусульман залихватская солдатская песня:

Взвейтесь, соколы, орлами,

Полно горе горевать,

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять....

Раз, два. Раз, два...

И у всех, у малых и больших, сердце сжимается как-то странно, и новое чувство, появившееся впервые здесь, в этом резервном батальоне отступившей белой армии, овладевает нами. Мы ее остатки! Мы та дивизия, которой нет у Папы Римского, готовы к бою, готовы сложить свои обстриженные под ноль головы "за Русь святую и за Царя"! Это чувство и желание настолько заразительно, что овладевает оно и моими одноклассниками, сербом Велимиром Йовановичем, и татарином Херсоном Чюрюмовым, и хорватом Антоном Паращаком!

Но не только днем беспокоим мы правоверных мусульман. Раз в году, в полночь, все мы идем крестным ходом с хоругвями и с иконами под громкий колокольный перезвон наших колоколов по улицам города. И дойдут наши песнопения каким-то таинственным образом до российских далеких полей. О военной прогулке и о крестном ходе расскажут там воробьям да воронам журавли, которые пролетают на север высоко над Гораждой по своим неведомым нам воздушным дорогам... В России в то время разговаривать с иностранными журавлями запрещалось, и никто там не знал о существовании в далекой Боснии Донского Императора Александра III кадетского корпуса.

Зимний морозный вечер в Горажде, небо усеяно яркими звездами, которые сияют сейчас и над Новочеркасском, покинутым совсем недавно. Мы знаем, что здесь, в Горажде, мы временные гости, что придет время, и мы вернемся. Скрипит снег под ногами, но Дрина еще не замерзла и по ее коричнево-шоколадным волнам плывут, медленно качаясь, тысячи стволов срубленных деревьев, сплавляемых на лесопильные заводы вниз по реке.

На высоком минарете недалекой мечети давно закончил свои ежедневные заклинания муэдзин. Ночь спускается на наш корпус и на его молодых и старых обитателей. Дежурные по классам несут в свои холодные помещения керосиновые лампы из заправочной, находящейся, как и полагается во всякой крепости, в некотором отдалении от главных зданий, и огромные тени от зажженных фонарей мелькают по стенам корпусных зданий и по крышам бараков первой сотни.

Преподаватель русского языка полковник Петр Савченко зажег уже свой волшебный керосиновый фонарь и священнодействует, готовится показать маленьким и большим волшебные картины, дополняющие его лекции в классах. Чтобы привлечь легкомысленную молодежь 3-й сотни, как приманка, показываются сперва картинки с Максом и Морицем и разноцветные "комикс" из приходящих в корпус с большим запозданием американских газет.

Публики набивается целый зал - делать вечером нечего, в классном помещении холодно, а тут можно погреться у печки, можно принять участие в маленькой драке за близкое место к фонарю или к печке, можно выпустить из кармана мышку или ворону, хоть паники они в мужской аудитории не вызывают - ведь все здесь "казаки". Можно поулюлюкать при расплывшемся не в фокусе изображении Малюты Скуратова, выразить восторг и восхищение Ермаком Тимофеевичем.

А впереди вечерние занятия, спартанский ужин и крепкий сон в солдатской кровати с волшебными снами об Илье Муромце, о генералиссимусе Суворове, о великом Петре, обо всем том, о чем рассказывали нам вчера и сегодня покинувшие родину верные своей присяге добрые незабываемые русские люди.

И только о далекой тропической Венесуэле, о Карибском море и о полноводной Ориноко, о тех местах, где придется ему жить более полувека, не приснится сон маленькому приготовишке Донского Императора Александра III кадетского корпуса в недавно ставшем известным всему миру югославянском маленьком городишке Горажде.

Не закрывайте дверь в спальню приготовительного класса, теплей от этого там не станет. Не говорите шепотом. Ни бурлящая совсем рядом под окном река, ни огромные бревна, перекатывающиеся с грохотом с волны на волну, ни перекликающиеся высоко в небе журавли не способны вырвать будущего кадета из волшебного мира, открывшегося ему волшебным керосиновым фонарем. Он сейчас берет Очаков с генералиссимусом Суворовым, защищает Севастополь с адмиралом Нахимовым. Он сейчас в бескрайних степях наступает с генералом Корниловым. Только горнист завтра темным утром без четверти шесть вернет его к суровой, холодной действительности…

Источник: http://www.kadet.ru/doc/Gorazhde.htm

В далекой Горажде

Донской Императора Александра

3-го кадетский корпус.

Полковнику Георгию Михайловичу Лёшину посвящаются воспоминания 

о давно минувших днях
 и о людях «положивших душу свою за други своя.»

      В 6 часов утра мы вставали в Горажде по сигналу горниста. Одевались быстро, быстро всполаскивали лицо под краном и в четверть седьмого уже строились в длинном коридоре третьего этажа бывшей австро-венгерской казармы. Появлялся дежурный офицер, обходил строй и делал замечания кадетам, одетым не по форме. У одного не хватало пуговиц, у другого торчала из ботинка портянка, а вот у третьего не было фуражки, той самой, которая не должна была рваться по часто распеваемой нами песне.

Фуражка, милая, не рвися,
С тобою жизнь моя прошла
С тобою быстро пронеслися
Мои кадетские года.

На подкладке фуражки была вшита белая этикетка с личным номером кадета, своеобразное первое удостоверение личности из целого ряда последующих в жизни удостоверений: студенческого югословенского индекса, немецкого «аусвейса», американского временного паспорта, венесуэльской «цедули». У одного из кадет в строю фуражки не было.... Ее, защитного цвета с армейской русской кокардой, держал в руке босаннец в «опанках» c задранными носками, в широких шароварах с «мотней» и с длинным шерстяным  поясом, обвитым вокруг толстого живота. Потрепанная, малиновая когда-то, феска с черной свисающей кисточкой красовалась на его голове. По воскресениям феска у него бывала новой, а за поясом бывал заткнут или кинжал или огромный грозный, чуть не кремневый, пистолет. Но босанец пришел с мирными намерениями почти, что с белым флагом в руке, – он пришел с жалобой: какой-то разбойник залез на принадлежащее ему огромное ореховое дерево и посбивал полмешка зеленых орехов. Подобно Тарзану, разбойник, перепрыгивая с дерева на дерево, удрал, но в спешке потерял свою фуражку.

Этим разбойником оказался кадет третьей роты. Улики были на лицо: полмешка зеленых орехов, фуражка с его номером и совершенно почерневшие от орехового сока руки разбойника не позволяли оправдать кадета строгому седому судье полковнику Якову Николаевичу Рещикову. Прогремела обвинительная речь Якова Николаевича, в которой попало не только нашему Тарзану, но и всем нам, так как обвинение было коллективным – почти что у всех в строю руки были в темно-фиолетовом «загаре», который не убирался даже употреблением куска, напоминающего синий кирпич, мыла в умывалке. Содержание обвинительной речи я, конечно, забыл, но некоторые ее элементы помнятся и сейчас, 70 лет спустя: «беспардонная команда», «бандиты», и самое обидное - «большевики». Пострадавшему был выплачен выкуп, кадета отправили в карцер, а «беспардонная команда» замаршировала в столовую на утренний тепленький чай с куском черного хлеба.

После утренних занятий, на которых в спешке решались задачи, писались сочинения и зазубривались стихотворения, было четыре длинных урока, на которых проверялись, и оценивались в толстом журнале, знания кадет.

Начинал мучения преподаватель алгебры полковник Гущин. Учебников у нас не было, а какие были в ограниченном количестве, печатались в России во времена «ныне царствующего» основателя нашего корпуса Императора Александра 3-го...». Вызывается Иванов, специальность которого отнюдь не алгебра. В драках он всегда впереди и, подобно Пересвету на Куликовом поле, отличается в поединках, предшествующих главному бою. Высокий и здоровый, выходит он к доске маленьким и заискивающим перед  застывшим классом, ожидая помощи и чутко прислушиваясь к подсказке маленького щуплого товарища на передней парте, которого только недавно поверг на землю в неравном поединке. Тетрадь Иванова, в которой записываются правила квадратов и гипотенуз, чиста, как чисты его мозги от алгебраической скверны.

Спасая попавшего в беду товарища, кто-то задает Гущину вопрос о фотографиях и даже подсовывает одну из них к нему на стол. Полковник Гущин официальный фотограф Донского корпуса и большинство корпусных фотографий его работы. Нет темы более интересной для него, как обсуждения фокусов, количества магния для вспышек, и стекла для негативов в его обширном архиве. Но сегодня Гущин мрачен и явно не в духе. Он возвращает приманку и хмуро ждет ответа на заданные вопросы. Бесстрашный Пересвет терпит поражение, его мускулы не производят на Гущина никакого впечатления, и в журнале выставляется уже не первый раз жирная единица.

Второй урок химика Седлецкого, благодушного оптимиста, человека, которому известны и близки все слабости детей одетых в дорогую ему форму кадет ушедшей в историю великой Империи. Он делает невероятные усилия, чтобы вместить в остриженные под ноль головы своих учеников минимальные сведения об атомах и молекулах, о кислороде и водороде. Неделимостью атома оканчиваются все разговоры, которыми пытаются отвлечь его наши стратеги, и урок идет, не меняя курса, все время в фарватере строго определенным таблицей Менделеева.

На третьем уроке уже немного проголодавшиеся кадеты (впрочем, они всегда голодные) слушают, в общем, с интересом «шпака» и «социалиста», профессора московского университета Аносова. Для представителя русской довоенной интеллигенции Аносова нет более интересной темы, как русская поэзия и проза. Наше кадетское начальство относится к нему с нескрываемой враждебностью. Мы, конечно, тоже понимаем, что человек он не наш, не военный. Подумать только, ведь он ценит Белинского и  Ключевского, больше чем генерала Скобелева!

Но, с другой стороны, мы чувствуем его любовь к России, к той России, которую все мы потеряли, и штатские, и военные. Мы слушаем его интересные лекции, которые готовит он по ночам при свете керосиновой лампы для нас, дорогих его сердцу мальчишек, и ценим, что не делает он никакой разницы между легендарными студентами московского университета и нами, обездоленными несчастными кадетами. Он горит своей любовью ко всему русскому, и пламя его любви опаляет наши молодые сердца и делает нас, бездомных, гражданами великой бессмертной России.

Он протягивает к нам руки и учит нас говорить с Ветром, с Морем и Солнцем:

Я спросил у свободного Ветра:
Что мне сделать, чтоб быть молодым?
Мне ответил играющий Ветер:
«Будь воздушным, как ветер, как дым!»
Я спросил у могучего Моря,
В чем великий завет бытия?
Мне ответило звучное Море:
«Будь всегда полнозвучным, как я!»
Я спросил у высокого Солнца,
Как мне вспыхнуть  светлее зари?
Ничего не ответило Солнце,
Но душа услыхала: «Гори!»

Но вот четвертый урок... Сербский язык. Марко Враньешевич, высокий брюнет тоже влюблен в свой предмет – в сербский язык. Он знакомит нас с сербской поэзией и историей. Но ведь все мы собираемся в самом скором времени вернуться в Россию, в которой ни сербский язык, ни сербская история нам не понадобятся. И все же, любовь, с которой он преподает свой предмет, находит путь к молодым сердцам, единственный путь, который всегда открыт для всех, кто молод душой. Он читает нам стихи о любви к своей родине, о героической борьбе маленького славянского народа, который за пятьсот лет рабства, не изменил не своей религии, не потерял своего славянского лица. И мы собираемся следовать примеру маленького славянского народа и пятьсот лет, если нужно, хранить свои святыни: наш великий могучий Язык и нашу православную Веру.

Я  забыл сербские стихотворения, но одно Марка Враньешевича я помню. Пусть оно будет маленьким веночком на могиле поэта, который много страдал и много любил в своей короткой неудачной жизни.

      Прстен на руци.

Давно йе отишао и никад се вратити нече,
А она ко да га чека седеч край прозора, сама.
На руци йой ньегов прстен. С тужним га осмехом гледа,
А он све сйайние бива док вечерньа свийа се тама.

Па почне да саньа. Види га како с посла врача се кучи
Где окружена децом, она га радосно чека.
У йедной руци поклоне за децу носи,
А другом им маше смешеч се издалека.

   И дуго саньари тако, непомична, гледайуч у ноч глуху
   Све док йе из сна не тргну поночни петли.
   А онда дхтавом руком предже преко чела,
   И камен на прстну ньеном у тами ко суза засветли.

А после четвертого урока ведут нас строем в недалекую столовую, где подается завтрак: одно какое-нибудь блюдо и в неограниченном количестве хлеб, которым некоторые из нас, хоть и запрещено, набивают карманы. Хоть кормят нас не теми кушаньями, которыми баловали нас дома, но каждый раз  после завтрака мы поем и благодарим Господа, что сподобил Он нас вкусить хлеба, которого очень многие в те грозные годы в России и не видели.

После завтрака пятый и шестой уроки полегче – пение, чистописание и рисование, и даже шитьё и танцы. Михаил Михайлович Хрисогонов горит на его любимых нами уроках рисования. Два часа в классе священнодействует муза. Открываются мольберты, разводятся краски, и наши артисты священнодействуют, красят большие листы бумаги берлинской лазурью и охрой, а бесталанные потихоньку пользуются услугами Михаил Михайловича и при его помощи зарабатывают себе круглые пятерки.

Очень часто, когда все композиции и натюрморты бывали нами выполнены, Михаил Михайлович собирал нас в кружок и рассказывал интересные, настоящие и выдуманные, истории из своей жизни. Мы слушали его, затаив дыхание, не всегда отличая быль от вымысла. Когда говорил он нам восторженно про далекую Москву, нам казалось, что он сочиняет. Его похождения в Африке нам казались былью.

«В один прекрасный день», начинал он свой рассказ, таинственно оглядываясь по сторонам, «вызывает меня к себе во дворец одна важная особа и поручает передать абиссинскому Негусу секретный опечатанный пятью сургучными печатями пакет. В этом пакете миллион рублей и секретные инструкции. Никто кроме меня не знал содержимого этих инструкций, но о миссии пронюхали англичане и за мою голову, и за пакет с пятью печатями была назначена большая премия. В Кронштадте меня ждала подводная лодка новейшей конструкции, которая опускалась на страшные глубины и шла до Абиссинии три дня и три ночи. В перископ я видел миноносцы, и даже дредноуты, посланные за нами в погоню. Двух адмиралов сменило английское правительство за то, что эта армада не смогла остановить меня!»

«В Джибути меня ждал, стоя на одной ноге черный проводник с длинным копьем. Он был закутан в тигровую шкуру и в руке держал половинку золотой обезьянки, а другая половинка была у меня. Когда мы сложили половинки, проводник, оказавшийся предводителем племени, которое расположилось своими шатрами на истоках Нила, похлопал меня одобрительно по животу и предложил свои услуги. Еще во времена фараонов его племя несло почтовую службу на слонах и верблюдах. Но мне был предоставлен огромный механический слон, который двигался по горам и долинам Абиссинии со скоростью сотен километров в час. Я  сидел в специальном отделении в голове слона за рулем и видел такие реки и такие водопады, что ангелы, летающие над Африкой, останавливались и любовались ими! Я видел львов, нападающих на пятнистых зебр, светящиеся глаза крокодилов в мутной воде Голубого Нила и обезьян, прыгающих с ветки на ветку, в дремучих непроходимых лесах Абиссинии.  По дороге механический слон портился, и я помогал механикам его чинить и, когда он испортился совершенно, пересел на скорого белого верблюда с проводником Ахмедом и вовремя передал пакет лично в руки Негусу. За успешно исполненное поручение я получил по беспроволочному телеграфу орден». Тут он трогал боковой карман своей рубашки, как бы нащупывая орден. «За исполненное поручение я получил и от Негуса награду: звезду с бриллиантами и по секрету графский титул Абиссинии. Но об этом никому ни слова», - говорил нам Михаил Михайлович.

А мы слушали, затаив дыхание, и даже Иванов верил, что Михаил Михайлович тайный граф Абиссинии. Мы, конечно, сомневались в правдоподобности рассказа, но нам так хотелось верить в графское достоинство нашего дорогого преподавателя рисования. В корпусе я никому ничего об этой секретной миссии не говорил, за что всегда имел полную пятерку по Рисованию, а в Венесуэле расположение Михаила Михайловича, который доживал свой век на одной из главных коммерческих улиц нашего города в своей пахнущей оливой мастерской среди своих картин, берлинской лазури и охры.

В два часа труба возвещала нам, что шестой урок окончился и, что предстоит двухчасовый перерыв до обеда, который подавался у нас в 4 часа. Только вечером собирали нас опять в классы на вечерние занятия, на которых готовились заданные уроки, писались письма домой, читались книги. У меня был дневник тех времен, на страницах которого корявым почерком я записывал интересные подробности жизни русских кадет в белой казарме маленького мусульманского городочка. Но дневник пропал и сейчас, 70 лет спустя, я с трудом вспоминаю подробности тех далеких чудесных дней.

Я  забыл, чем нас кормили за обедом в тот пасмурный холодный день, и не помню содержания материнского письма, которое вручил мне на вечерних занятиях мой воспитатель капитан Лавров. Помню только, что оно было полно любви и заботы о дорогом сыночке, который с девяти лет обзавелся знакомством с пахнущими порохом офицерами Армии, которая понесла славное поражение и, огрызаясь, с оружием в руках отступила за рубеж.

А вечером после чая безукоризненно одетый полковник генерального штаба Сергиевский, с орденами и аксельбантами, читал лекцию в зале старого барака про давние и совсем недавние бои. На передних креслах сидел директор и наши воспитатели с дамами, а на скамейках сзади сидели кадеты. Мы, малыши, старались сидеть подальше от директора и поближе к раскаленной железной печке…

Сергиевский читал отчетливо и громко, как бы желая, чтобы мы не пропустили ни одного слова из его блестящей лекции и донесли подробности до будущей России. Я  все записывал, но донести до России мне ничего не удалось... Мои записки горели под бомбами, их ели мыши в далекой Германии, ели термиты в тропической Венесуэле, ели стремительно уходящие годы... Я  долго хранил в памяти  подробности блестящих лекций, но десятилетия вытравили их из моей памяти почти что целиком, и из всего, что говорил нам блестящий полковник, осталось только три заветных  слова - Неделимая Великая Россия.

Но слова Сергиевского и старых моих учителей не пропали даром. Квадраты суммы двух неизвестных Гущина, неделимость атома (!!!) Седлецкого, стихотворения Аносова, берлинская лазурь Хрисогонова и марширующие полки Сергиевского превратились незаметно в стройное мировоззрение маленького донского кадетика, который доживает свой век в далекой Южной Америке.

Борис Плотников
Каракас, Венесуэла.