Духовно-нравственное воспитание. Произведения Александрова Н А
материал на тему

Посвящаю

преподавателям, учителям, воспитателям — всем специалистам по будущему — тем, кто проектирует, строит и наполняет завтрашний день здравым смыслом, а человека — достоинством.

Николай Александров

Сальто-мортале!

Тема: Любовь

Новосибирск

2017

Без любви жить легче, но нет смысла.

Л.Н. Толстой

Чемпион

Сальто-мортале!

Звездочёт

Я встретил себя

Отец сказал

ББК 74.200.54

A-465

Руководитель проекта

Федорчук С.В.

Главный редактор

Долгушин С.Ю.

Научно-экспертный Совет:

д-р психол. наук Большунова Н.Я.,
канд. соц. наук Киселев Н.Н.,
д-р экон. наук Кисельников А. А.,

канд. философ. наук  Кузин В.И.,
член-корр. СО РАН, д-р ист. наук Ламин В.А.,
канд. пед. наук Шаблов О.Н.,
д-р пед. наук Шульга И.И.

Координатор проекта

Перкова В.Г.

Авторы методического раздела:

Колб С.Н., Кривушева О.М., Резникова О.С.,
Рогозина Л.П., Толстова А.А.

Проект осуществляется при содействии
министерства образования, науки и инновационной политики
Новосибирской области

Александров Н.А.

А-465         Библиотека «Мудрые дети»: Книга для совместного  чтения «Сальто-мортале!». — Новосибирск: Издательский Дом «Историческое наследие Сибири», 2017. — 100 с.

        ISBN 5―8402―0322―Х

Библиотека «Мудрые дети» приглашает подростков, родителей и учителей к совместному  партнерскому обсуждению очень сложных философских вопросов. Она поможет разобраться и понять, что есть Добро, а что есть Зло, и сделать правильный нравственный выбор. В книгу «Сальто-мортале!» вошли рассказы, в которых раскрывается темы: любви, прощения, ответственного отношения и памяти.

ББК 74.200.54

ISBN 5―8402―0322―Х        ©        Александров Н., тексты, 2017

        ©        Издательский Дом «Историческое наследие Сибири», 2017

СОДЕРЖАНИЕ

Книга для молодежи. Н. Александров

От редакции (предисловие)

Сальто-мортале! (Ответственность за будущее) (12+)

Клоун (Любовь) (12+)

Недотрога (Равнодушие) (12+)

Баламут (Любовь к прошлому) (10+)

Молитва дьяволу (Сквернословие) (12+)

Первый снег (Первое горе) (12+)

Пимики (Прощение) (12+)

Первое апреля (Обман) (10+)

Памятник (Память) (10+)

Вместо сарказма. С. Долгушин

Книга для молодежи

К чтению книг, стоящих в стороне от школьной программы, я обратился довольно поздно, только в четвертом классе я впервые посетил школьную библиотеку. Каким-то чудом в моих руках оказалась удивительная сказка Петра Ершова  «Конек-Горбунок». Читал я ее беспощадно, неторопливо и с наслаждением до пятого класса. Потом библиотекари выловили меня и принудили сдать полюбившуюся книгу. Я с большим волнением отдал своего «Горбунка» и взамен получил повесть Михаила Михеева «Тайна Белого пятна». Эту книгу я тоже читал долго и основательно, но когда я все-таки добрался до библиотеки, чтобы вернуть замусоленный томик, меня любезно спросили, понравилась ли мне приключенческая фантастика. Сам вопрос содержал в себе ядро разрушительной силы, я вдруг понял, что все полюбившиеся герои и удивительные события — плод фантазии автора! Я решительно и едва ли не в слезах покинул пределы библиотеки, — растерянный и ошеломленный, — но в полном и окончательном убеждении более никогда не переступать порога лжи и предательства.

Но читать все-таки хотелось, и я побрел в библиотеку Медицинского института, которая находилась в неторопливой близости от моего дома, полагая, что именно в этих стенах я обрету истину, беспощадную, как диагноз,  и учение, белоснежное, как врачебный халат.   Преодолевая неловкость и смущение, я смело и даже уверенно положил на высокомерную библиотечную стойку свидетельство о рождении и заявил, что хочу записаться в ряды добровольных читателей.

— Но, милейший юноша, — улыбнулась доброжелательная библиотекарь, — может, вам удобней будет пользоваться школьной библиотекой?

— Ни за что! — горячо и уверенно ответил я.

— Что-то случилось? — удивилась женщина.

— Да, там меня обманули.  

— Надо же, — пожала плечами  она. — Ладно, а что, собственно, вы любите читать?

— Не знаю, наверное, все, — честно ответил я, — но не фантастику, фантастику я просто ненавижу!

Библиотекарь задумалась, но в этом молчании я уловил заботу,  осмелел и перестал стесняться.

— Хорошо, молодой человек, — отступила она, — тогда пройдитесь самостоятельно. Но по левую руку находится специальная медицинская  литература, она едва ли будет вам  интересна, а по правую — художественная. Пожалуйста, будьте любезны, выбирайте, а я пока оформлю для вас билет читателя.

 Я торжественно прошествовал по узкому проходу пустующей библиотеки, между высоченных стеллажей, плотно забитых книгами. Слева я действительно обнаружил книги по медицине,  со зловещими названиями и такими же картинками. А вот разглядев корешки книг, стоящих на правом стеллаже, я почувствовал себя если не своим, так хотя бы приближенным, особенно когда обнаружил полное собрание сочинений Горького. А Горького мы уже проходили в школе, мне очень понравился его рассказ про Данко, который  вырвал свое сердце, чтобы осветить людям путь к спасению.

Когда я вернулся к стойке с выбранной книгой, библиотекарь уже привычно удивилась.

— Молодой человек, но эта книга для взрослых, посмотрите, она так и называется: «Книга для родителей».

— Но она же о детях и может быть мне полезной.  Мы с мамой любим читать вместе, — уверенно обманул  я.

— Прекрасная мысль! Книга для родителей, конечно, о детях! А вы читаете вместе с мамой?

Я обреченно кивнул и подумал, что теперь, на всякий случай, мне придется читать вслух для мамы.

— Хорошо, очень хорошо, что вы самостоятельно беспокоитесь в отношении своего образования. Если бы все дети занялись самовоспитанием, у нас была бы сказочная страна,  — решительно загрустила женщина, видимо, подумав о чем-то своем.

Я не понимаю, почему добрая женщина доверила мне читать «Книгу для родителей» Антона Семеновича Макаренко, поскольку в книге  есть очень острые и даже жестокие сюжеты, которые могут ранить детскую психику, однако я как-то справился и понял, что Добра на земле значительно больше, чем Зла, но Зло катится с горки по пути наименьшего сопротивления, а Добро карабкается вверх, Добро —  это всегда усилие, и потому,  совершать добрые дела — это удел сильных людей. Реальные случаи из жизни и их анализ — именно так построена «Книга для родителей». Она стала моим первым серьезным, откровенным и вдумчивым собеседником и наставником.

Чтения вслух очень понравились моей маме, особенно в те моменты, когда она трудилась на кухне. Наш обоюдный труд и досуг непроизвольно завершался обсуждением прочитанного: мама  вдруг рассказывала интересные истории из жизни или  вспомнившихся книг, мы обсуждали и даже спорили — это были удивительные уроки познания жизни, размышления и поиска ответов на очень сложные вопросы. А теперь я понимаю и большее — то были минуты нашего семейного мира, которые я провел рядом с мамой и которые теперь вспоминаю с особой теплотой и благодарностью.

После я познакомился со множеством произведений  удивительных и непревзойденных авторов русской и зарубежной литературы, — они будто путеводные звезды зажигались над моей головой,  служили заботливыми и неравнодушными учителями, чтобы вести по лабиринту вечного и мучительного нравственного выбора, но все-таки памятной книгой в моей жизни осталась сложная и не во всем понятная «Книга для родителей».  Может быть, эта память и благодарность и побудили меня  сесть за  стол, чтобы написать книгу специально для молодежи, книгу серьезную и предельно честную. А возможно, подвиг Данко заставил меня открыть сердце и поделиться своим личным опытом, но я помню и знаю, что главный инструмент воспитания — это всегда добрая воля молодого человека, — он сам принимает решения и делает свободный выбор. Мудрость или не мудрость — это всегда результат самостоятельного и вольного труда, а мы — родители, учителя, писатели  — всего лишь добрые попутчики, и наше дело освещать путаные тропы жизни  своим неравнодушным и полным любви и заботы сердцем.

Н. Александров

От редакции

В период отсутствия четкого и ясного понимания, что есть Добро, а что есть Зло, при разноречивом толковании основных нравственных критериев и оценок, крайне осложняется процесс воспитания личности. Библиотека «Мудрые дети» предназначена для совместного чтения, и совместного обсуждения сложнейших нравственных вопросов, на которые можно найти ответ только в диалоге поколений, не претендуя на истину в последней инстанции. А также — для самостоятельного чтения юношами и девушками.

В основной части помещены короткие рассказы, поднимающие проблемы нравственного выбора. После каждого рассказа  в разделе «думаем вместе» — размышления автора на тему рассказа, а в разделе «в помощь учителям и родителям» — вопросы, рекомендуемые  к обсуждению с детьми. Но мы надеемся, что родители и учителя поделятся и своим личным жизненным опытом, а дети выскажут свои убеждения или сомнения и, вполне вероятно, зададут вопросы, на которые ответить сделается возможным только после тщательного поиска и совместных размышлений.

Для того чтобы состоялся искренний и полезный разговор, взрослым необходимо создать атмосферу доверия между всеми участниками диалога. Важно помнить и понимать, что ребенок способен к откровенному разговору лишь при условии вашей деликатности. Дети имеют право на молчание, но если ребенок доверился вам, необходимо сознавать, что его открытость и искренность нуждаются в защите от насмешек,  высокомерия и тем более назойливого  вмешательства посторонних.

Библиотека «Мудрые дети» призвана побудить ребенка к осмысленному отношению к собственной личности и, конечно же, к тому, чтобы укрепить внутрисемейный мир и сделаться не только ориентиром и практическим уроком для родителей и детей, но и инструментом семейного сотворчества в познании нравственного и поведенческого эталона гражданина и патриота России. Мы должны помнить, что дети, научившиеся думать и мыслить, могут стать по-настоящему счастливыми людьми.

В разделе «самостоятельная работа» мы предлагаем выяснить значение тех или иных слов, а чтобы добиться объективного результата, советуем пользоваться следующими словарями: Словарь Ушакова, Большой толковый словарь русского языка, Большой энциклопедический словарь и Словарь современного русского языка.

На обложке книги указан адрес электронной почты, по которому можно отправить: 1. Оценочный отзыв по пятибалльной системе. 2. Развернутый отзыв о прочитанном. 3. Рекомендацию или творческое задание авторам.

12+

САЛЬТО-МОРТАЛЕ!

Когда мамина подруга тетя Неля работала буфетчицей в цирке, к нам в город приехала все-мирно известная иллюзионистка, и звали ее, кажется, Гертрудой, но не исключено, что Виолеттой, а, возможно, даже Сюзанной. Точно я не помню, но имя было загадочным. Из какого мира это небесное тело рухнуло на наш город, я не знаю, но тетя Неля рассказывала, что эта артистка крайне надменна и капризна, и даже сам директор цирка почему-то лебезит перед нею, как дворняжка перед колбаской. Рядовых сотрудников это обстоятельство крайне раздражало и вызывало ироническую скорбь, поскольку с ними директор не церемонился. Может быть, именно поэтому мама и тетя Неля в разговорах между собой звали эту цирковую супер-пупер Звезду просто и незатейливо — Звезданутая.

Звезданутую цирковую знаменитость я видел, и не один раз, потому что она обслуживалась у моей мамы, которая работала в парикмахерской и едва ли не каждый божий день строила на ее голове неимоверно пышную прическу. На эту прическу — а вот это я запомнил точно — уходило два шиньона. Сначала мама принимала Приму в парикмахерской, а потом уже и дома, от чего наш семейный достаток немного подрос.

Прима была обыкновенной женщиной, ничем не примечательной, за исключением усиленной и даже необузданной манерности: она вела себя, как капризная принцесса, уставшая от внимания поклонников, придворной челяди и шутов. И теперь у меня перед глазами ее неспешные и томные движения, взгляды, обращенные под веки, глубокие ахи и вздохи — действительно абсолютно Звезданутая, причем на всю голову. Глядя на Приму, создавалось впечатление, что иллюзионистка однажды вышла на сцену, а сойти с нее забыла. Но подлинной жизнью она дышала на арене нашего нового цирка, в своем водном аттракционе, расцвеченным причудливыми танцами фонтанов. Ее номер занимал все второе отделение, отчего перерыв полностью приходился на установку и монтаж ее громоздкого оборудования. Кстати, я знал, что под ареной цирка есть огромное помещение, в которое во время представления исчезали ее помощницы-красавицы. Они тоже бывали на приеме у мамы, и я видел их заспанные и малопривлекательные физиономии. И должен признаться со всею прямотой — они не были красавицами, а уж кто и был настоящим иллюзионистом в нашем городе, так это моя мама. И тогда уже я задумался над неутешительным выводом: ох и дурят же нашего брата-мужика! Ох, как дурят! Прямо в бараний рог скручивают, в самокрутку сворачивают, как младенцев беспомощных пеленают, нежными, в боевой маникюрной окраске пальцами, чтобы только не вырвался из цепких и беспощадных женских рук.

Памятный разговор с Примой произошел случайно. Я вернулся из школы, сумка с книгами улетела на диван, я — на кухню, где что-то и быстро успел закинуть на дно желудка и готов был уже бежать на тренировку, как услышал из маминой комнаты:

— Юноша, это вы?

Я приоткрыл дверную щелочку в мамины апартаменты, и предо мной явилась чудовищная картина: на стуле сидела Прима, в заношенном мамином халате, моих тапочках и с целлофановым пакетом на голове, из-под которого вытекала коричневыми струйками то ли краска, то ли какая иная секретная женская приманка. Вся эта прелесть прихотливыми ручейками бежала по ее лицу и, точно лава. застывала на шее неопрятной коростой.

— Юноша, — как-то безразлично и даже лениво поинтересовалась Прима, — вы любите цирк?

Более дурацкого вопроса в своей жизни я не слышал. Разве можно не любить цирк мальчишке в четырнадцать лет, который вот уже пять лет бегает в гимнастический зал и мечтает стать великим и знаменитым спортсменом!

— Конечно, люблю!!!

— А доводилось ли вам бывать на наших представлениях?

— Да, конечно, — с меньшим энтузиазмом ответил я, поднял глаза на часы, до тренировки еще полчаса, то есть в распоряжении Примы ещё не более пяти минут. Она явно скучала, видимо, мама накрасила ее, а сама куда-то ушла, и Приме хотелось разделить с кем-нибудь вынужденное безделье.

— А кто вам, молодой человек, более всего симпатичен: фокусники, жонглеры, — она отчего-то манерно ударяла на «о», — или клоуны? Наверное, все-таки клоуны? Я угадала? — Прима сидела неподвижно, ее глаз из-за надвинутого на лоб пакета практически не было видно, и я глядел только на мимику ее губ.

— Мне нравятся акробаты!

— Очень странно! Отчего же не клоуны? — закапризничала Прима.

— Клоуны тоже, но акробаты больше.

— Хотя бы, например, фокусники? Акробаты крайне грубы и дурно воспитаны, — попыталась преподать мне урок назидания Прима.

— Но они стоят на руках, как боги! — с восторгом заявил я, и, чтобы окончательно решить спор и убедить Приму, распахнул дверь настежь и тут же, в проеме, встал на руки, развернулся и, шлепая ладонями по полу, пошел к выходу.

— Браво! — услышал я уже на лестничной площадке. — Недурственная техника!

И вот эта последняя ее фраза о моей технике меня подкупила навсегда, и даже теперь, когда прошла целая жизнь, я испытываю благодарные чувства за ее высокую оценку моих гимнастических навыков. Но все должно было бы на этом закончиться, потому что каждый получил, что хотел: Прима убила несколько минут безделья, я произвел впечатление и при этом не опоздал на тренировку. Но, видимо, в цирке и с цирковыми артистами все по-другому. Через пару дней мама передала мне прямоугольную визитку Примы и сказала, что теперь и отныне я могу ходить в цирк на любое представление, но только через служебный вход.

— И меня пропустят? — с недоверием полюбопытствовал я.

— Еще как! — уверила меня мама. — Это же визитка самой и несравненной… — и далее мама перечислила ее международные заслуги и звания. Я очень удивился, потому что значимость перечисленных регалий не совмещались в моей голове с маминым драным халатом и моими истоптанными тапочками. Однако, ни в этот день, ни в последующий в цирк я не пошел! Почему? Думаете, я не знал, где находится служебный вход? Знал, конечно! Думаете, я волновался и несколько раз подходил к дверям, но не сразу решился открыть их? Да, на этот раз вы не ошиблись, именно так и было! И я вошел с пятой или седьмой попытки! Господи, как глупы были мои опасения по поводу того, что меня с позором вытолкают прочь! Все случилось не так. Вахтер глянул на визитку, нажал на педаль, которая блокировала вертушку, я, удивленный простотой манипуляции, шагнул вперед и … вот я в цирке!

К моему удивлению, цирк встретил меня едким запахом навоза и ароматами пряных духов. Пробежал мужик с собачкой на руках, громила в ливрее посмотрел на меня внимательно и свысока, и грубо спросил, за ради какого овоща я здесь болтаюсь. Я предъявил ему визитку. Мандат от Примы действовала на всех как удав на зайца — завораживающе, и скручивал смотрящих в мелкую и податливую пружину. И меня любезно провели и усадили в директорской ложе. Ха! Вы можете себе представить, что эта самая ложа находится на втором ярусе, как раз напротив выхода на арену, а тут же, над входом — рукой достать можно — веселый цирковой оркестр. А вокруг празднично одетая публика — теснотища и толчея, и только я один в директорской ложе, как в ладье, покачиваюсь в гордом одиночестве на людской бурлящей волне! Сначала я устроился на носу ложи, потом переместился на корму, но после решил, что солиднее, если я расположусь посередине, там, где предположительно должны быть мачта и капитанский мостик.

Но вот восторжествовали фанфары, и оркестр заиграл цирковой марш! Господи, какой это замечательный и красивый марш! И в тот же миг распахнулись кулисы, и начался парад артистов цирка: сначала шествовали красавицы в каких-то неимоверно пышных и ярких перьях, потом воздушные гимнасты, кувыркающиеся акробаты, жонглёры, играющие в воздухе любыми предметами, собачки, козочки и — о господи! — медведь на цепи! Его вел старичок — божий одуванчик, а за ним шествовал Геракл, нет, сам Аполлон — гора мускулов! Это был бородатый богатырь, затянутый серебряным поясом, в золоченых сапожках и в манжетах на руках. Но я уже знал, что под манжетами прячется эластичный бинт, защищающий запястья от травм. И в момент, когда все уже выстроились вокруг арены, в центр манежа царственно ступила Прима и ее помощницы!

Вот когда я испытал восторг! Да, нет! Не от того, что Прима была в короне и королевском платье, шлейф которого несли два пажа-карлика, и даже не от того светового калейдоскопа, который крутил весь амфитеатр цирка и арену в едином круговороте весёлого и бравурного марша! Я испытал восторг от того, что я знаком с самой… имя жаль не помню, с самой знаменитой Примой цирка, которая не просто пригласила меня в директорскую ложу, но и теперь приветствовала меня взмахом руки и улыбалась! И я помахал ей! Я видел, что на меня обратили внимание все зрители и все артисты цирка. Я понимал их замешательство, и знал — они сейчас все в недоумении и, может быть, мучимы одним и тем же вопросом: кто этот юноша в директорской ложе? А это был я!

И жизнь моя вдруг изменилась, потому что наступили каникулы, и потому что тренер перевел нас с пятидневных нагрузок на трехдневные, и потому я шастал в цирк уже как на работу, беспрепятственно преодолевая вахтеров, которые вскоре перестали спрашивать с меня какие-либо документы. Я проходил в зал, садился на второй ряд и наблюдал за репетициями артистов. Признаюсь, что репетиции значительно интереснее представления. Вот где настоящий цирк — за кулисами! Настоящий цирк — он не лощенный и не праздничный, и я уверен, если бы зрители могли выбирать, поверьте, все ходили бы только на репетиции. Все артисты, подавляющее их большинство, почему-то очень эмоциональны, а некоторые безудержно эмоциональны. Вот эти немногие, у которых в работе уживались и свежий матерок и подзатыльники, были мне крайне интересны. Более всех дурачились клоуны,— они даже дрались между собой. Но вечерами, выпив немного в буфете у тети Нели, как ни в чем не бывало, они выходили на арену, и зал рыдал от смеха. Закулисная жизнь — удивительная жизнь! Как все ухаживали за больным и капризным слоном, которого оставили в цирке уехавшие артисты. Ему носили яблоки и апельсины, а когда он начинал стонать, гладили по могучей ноге, словно кошку по лапке.

Если не брать в обязательный расчет танцующих девушек и акробатов, то среди прочих мне особенно нравился силач. Вот его-то я запомнил на всю жизнь. Его звали Валентин Дикуль. Он был подобен русскому богатырю, и виделся мне просто огромным: накаченные мышцы, борода, серебряный пояс стягивал талию. Он выходил на арену на специально подготовленную платформу и жонглировал гирями по восемьдесят пять килограммов каждая. А еще я запомнил шары, золотые: он катал их по рукам и груди, подбрасывал вверх и ловил на шею. Иногда он ставил гирю на барьер арены и жестом приглашал зрителей попробовать поднять её. И находились смельчаки! Но только один однажды двумя руками поднял эту гирю выше головы. За смелый выход этому зрителю аплодировали, как настоящему артисту.

Но дело было не в гирях и не в силе атлета, а в том, что Валентин, как рассказали мне работники цирка, был воздушным гимнастом и упал во время номера. Говорили, что сильно переломался, лежал парализованный, но начал тренировать себя — и совершилось чудо, о котором говорили даже доктора, не верившие в его выздоровление. Я с восторгом наблюдал за своим кумиром, который на ту пору моего подросткового максимализма затмил всех прочих героев Советского Союза. Он репетировал сосредоточенно и усердно, не обращая внимания ни на кого, и только один раз подмигнул мне, потому что я в это время был его единственным зрителем. Шел первый или второй год, как Валентин вышел на арену цирка после продолжительной болезни и изнурительных тренировок. В те ранние юношеские годы я понял, что чудеса бывают только тогда, когда мы сами стараемся их совершить. И я решил, что тоже буду твердым и уверенным в достижении своей цели, а если случится беда, то, как Дикуль, буду тренироваться и совершу чудо. И на своих тренировках прыгал бесстрашно и уверенно, потому что не боялся никаких переломов.

В основном, конечно, я посещал репетиции акробатов. Я с интересом и пониманием следил за их работой. Труппой руководил дядя Леша, по крайней мере, его так все звали. Особенность труппы заключалась в том, что все акробаты были разновозрастными родственниками — сыновьями, зятьями, братьями или племянниками.

В тот день я, как всегда, сидел во втором ряду, а на арене работали акробаты. Собственно, они занимались тем, чем и мы занимались у себя на тренировках — разучивали новые акробатические упражнения. А потом уже, в конце репетиции, проходили всю программу выступления от начала до конца. В тот день дядя Леша очередной раз бился с племянником Сережей, мальчишкой лет десяти. Они разучивали с ним арабское сальто. Это достаточно простое упражнение, его еще можно назвать сальто боком или в сторону. Чуть сложнее сальто назад, потом по сложности идет сальто вперед, бланш^[1], пируэт, лунное сальто^[2] и прочее акробатическое разнообразие.

Сережа конкретно буксовал и никак не мог сделать это несчастное арабское сальто. Дядя Леша уже открыто раздражался на него, а тот упрямо смотрел на ковер и опять творил черт знает что.

— Сережа! Не надо спешить, вот смотри, два шага, прыжок и группировка! Группируясь, ты себя закручиваешь, вот так! — и дядя Леша ловко демонстрировал арабское сальто.

Сережа или специально не хотел и включал дурака, или действительно у него не получалось. Такое бывает: работаешь над сложнейшими прыжками, а какая-нибудь проходная вещь не идет и все тут, хоть убейся! Я помню, как забуксовал на перевороте вперед, а потом так почувствовал его, что следом за переворотом делал сальто вперед прогнувшись! Представляете: переворот вперед и сальто вперед прогнувшись! Хотелось бы увидеть этого смельчака, который рискнул бы повторить эту связку!

— Сережа! Ты че, издеваешься?! — уже орал дядя Леша. — Вон, видишь, пацан сидит, он уже наверняка понял, как надо группироваться! — и вдруг дядя Леша поворачивается ко мне и спрашивает. — Слушай, друг, скажи, ты понял, как надо группироваться.

— Конечно, — с готовностью откликнулся я.

— Вот, видишь, сидит пацан, простой местный пацан, и тот уже все понял, а я с тобой уже месяц бьюсь и никакого результата! Давай еще разок, но только соберись.

Видимо, то был не самый удачный день для Сергея, он опять не докрутил и упал на поролоновый мат.

— Я уже устал тебе показывать, — и вдруг дядя Леша вновь повернулся ко мне, — слушай, если ты все понял, может, и сальто сделаешь? Может, это его пробьет?!

— Ладно, — согласился я, разулся, перескочил через барьер и, ускорившись в два шага, сделал арабское сальто.

— Ты видел, что творит, — обратился к Сереге дядя Леша, — ты видел высоту и скорость вращения? Ты видел, как он руками себе помог закрутиться? Слушай, парень, обернулся он ко мне, — а что ты еще умеешь делать?

И не моргнув глазом, я ответил:

— Все!

Труппа акробатов, которая давно наблюдала за нами, дружно рассмеялась.

— И сальто-мортале можешь? — вдруг ввернул, как ему показалось, горький вопрос Сережа.

— Это как? — не понял я.

— Это сальто назад, цирковая терминология, типа, смертельный прыжок, ничего особенного, — ответил дядя Леша, уже догадываясь о моем положительном ответе.

— Назад могу двойное, а вперед двойное только с трамплина, — не тормозил я. 

— Здорово, — оценил дядя Леша и все закивали, соглашаясь с ним, — а окрошку^[3] осилишь?

— Без проблем, — я уже захлебывался хвастовством и кинул в довесок на свою чашу весов, — и лунное сальто могу! 

— Лунное? В двух осях? — не поверил дядя Леша.

Я восторженно закивал.

— Все, ребята, мне пора на пенсию, если пацан из Новосибирска может делать то, чему я научился уже под старость лет! Мне пора на пенсию. Всё, допрыгались. 

С того дня и началась наша дружба. И я изредка даже прыгал вместе с ними на репетициях. И Сережку научил делать арабское сальто — я просто понял, что он боялся. И я ему сказал, что если он боится, то никогда не станет настоящим акробатом, потому что настоящий акробат — это тот, кому неведом страх, акробат — это самый свободный человек в мире, акробат — это птица, ему даже земное притяжение ни по чём. И я в подтверждение своих слов, подпрыгнул, взлетел и сделал арабское сальто. Это так удивило Сережку, что он тут же разбежался и сделал это несчастнее арабское сальто. Сам удивился и засмеялся, да, так задорно, что и я ним смеялся, как полоумный. А потом я еще научил его делать твист — это такое сальто назад с поворотом.

И вот однажды, дядя Леша увидел меня в цирке и сказал:

— У меня работать сегодня некому, приходи, я с директором постараюсь все уладить. Понимаешь, обстоятельства, у нас дед помер — старейший акробат, основатель труппы, и ребята поехали проститься, вот мы и остались вчетвером, сам понимаешь, ни два, ни полтора.

И я умчался за спортивной формой домой, благо жили мы минутах в семи от цирка. Когда я вернулся и нашел дядю Лешу, тот огорченно развел руками:

— Извини, зря тебя гонял, директор категорически против, видишь ли, есть такая наука — техника безопасности. Кто, говорит, отвечать будет, если что случится. Он прав, за все в ответе директор. Вот так, брат-акробат.

— А если Приму попросить, ну, эту, иллюзионистку, она, знаешь какая! Он ее сразу же послушается, — горячо предложил я.

— Нет, я не могу, мы поссорились с нею, обиделась она на меня, — глубоко вздохнул дядя Леша и посмотрел куда-то вдаль печальными глазами незаслуженно побитой собаки.

Вот в чем дело, понял я, дела тут сердечные, запутанные. Любовь! Я уже знал, что это такое, и мне от всего сердца стало жаль дядю Лешу.

— Щас нарисуем, — уверенно сказал я, — я пойду к ней, она его, этого директора, как лягушонка, наизнанку вывернет и авкать научит.

— Что делать? — не понял дядя Леша.

— Авкать. Лягушка, что делает — квакает, а если ее вывернуть наизнанку, она авкает! — радостно пояснил я и кинулся в гримерную Примы, потом повернулся и крикнул: — А еще я вас сейчас помирю!

— Не вздумай! — услышал я дядю Лешу, в голосе которого уловил надежду и благодарность.

С Примой к тому времени у меня сложились совершенно дружеские и доверительные отношения. И всякий раз, когда мы встречались у нас дома, она начинала болтать со мной без удержу, но, как всегда, манерно и со вкусом. Или когда я приходил на представление и размещался в директорской ложе, она махала мне рукой и даже посылала воздушные поцелуи. Но что мне эти поцелуи от старухи: ей уже, как и маме, и тете Неле было лет под тридцать пять. Лучше бы подтанцовка посылала поцелуи, там тоже девчонки не молоденькие, как говорится, не первой свежести, лет по восемнадцать, но все равно не так безнадежно.

Я не знаю, о чем говорила Прима с директором цирка, но то, что он сам пришел и уведомил дядю Лешу о своем разрешении на мое выступление в составе акробатической труппы — то факт исторический. Когда я переоделся, дядя Леша несколько смутился, дело в том, что они выступали в светло-сиреневых одинаковых майках и спортивных трусах, а у меня было ослепительно белое шерстяное обтягивающее тело гимнастическое трико. Он махнул рукой, мол, семь бед — один ответ. И вот мы за кулисами на изготовке. Но сначала девчонки танцуют, они стояли с нами за кулисами и должны были, пока разбирают оборудование предыдущего номера, заполнить паузу своими танцами. Паузы заполняли либо клоуны, либо танцующие девушки. Они стояли совсем рядом, шелестели своими яркими перьями и тихонько переговаривались. Тут же ходил разодетый, как павлин, конферансье в ливрее: он вышагивал важно и иногда по-индюшачьи шипел на болтающих девушек и щипал их за тощие бока.

Как приятно чувствовать себя соучастником праздника. И вот, наконец, запыхавшиеся после танца девчонки забежали за кулисы, потом торжественные фанфары, конферансье объявляет наш номер, и под какую-то немыслимую музыку мы бежим навстречу ослепительным прожекторам и лучами разлетаемся по манежу в разные стороны, каждый исполняя свою акробатическую связку. Я замолотил несколько фляков^[4] подряд, они очень эффектно смотрятся. А потом я летал по арене без удержу, и дядя Леша пытался меня слегка угомонить, но настроение, с которым я прыгал, понравилось многим, и нам бурно аплодировали. Мои прыжки отличались манерой исполнения, особой эластичностью и чистотой. Теперь-то я понимаю, зачем наш тренер водил нас на занятия в хореографическое училище, где мы часами томились у станка рядом с какими-то сопливыми девчушками и кляли тренера несчётно. Только я среди акробатов московского цирка мог исполнять затяжные прыжки с вытянутыми носочками, идеально прямыми ногами и ровно прижатыми пальцами рук! И в конце выступления, когда мы задействовали трамплин, который подкидывал нас метров на пять в высоту, и исполняли особо сложные прыжки, чистота исполнения, вызывала особое восхищение зрительного зала.

О! Как скоротечны счастья минуты! Я разбежался для заключительного прыжка, взмыл вверх в затяжном, на секунду завис в воздухе, любуясь многоликим амфитеатром, но вдруг в какой-то момент понял, что всё, как говорится, туши свет и поливай веники! — та заветная секунда уже позади и что-либо крутить поздно. Это как у парашютистов: поздно дергать за кольцо, парашют уже не успеет наполниться воздухом. Я продолжал парить, теряя высоту и пикируя ровно на голову! Зал замер, предчувствуя беду, но в самый последний момент я сложился и упал на страховочный мат спиной, а ноги накрыли меня, гася силу падения, и напуганный зал взорвался аплодисментами. Потом я уже нарочно исполнял этот прыжок, специально щекотал нервы зрителям.

Конферансье в момент, когда мы раскланивались и прощались, и уже готовы были покинуть арену, вдруг объявил, что к акробатической труппе из Москвы сегодня присоединился наш земляк, акробат из Новосибирска, и назвал мое имя. За земляка зрители согрели нас новой волной аплодисментов, и я почувствовал себя особо ответственным представителем нашего города, почти что дипломатом, обеспечивающим мир и согласие, и, под шквал рукоплещущего зала, последним покинул арену.

За кулисами первыми меня встретили девчонки из подтанцовки, они говорили очень приятные слова, и кто-то сказал, что я прошел «крещение», мол, сегодня родился новый артист цирка, и еще что-то удивительное и трогательное, и некоторые, как мне достоверно показалось, самые симпатичные девочки смотрели на меня с любопытством. А потом я увидел силача Валентина Дикуля, который ждал, когда рабочие утвердят на арене пирамиду с шарами и круглый помост. Он мне опять подмигнул и показал большим пальцем, мол, все очень хорошо, и тогда вдруг я тоже ему подмигнул. Потом подошел дядя Леша, пожал мне руку, а Прима обняла меня, и я прижался к ее боку и подумал, что зря мама и тетя Неля прозвали ее Звезданутой. Да, если бы она была другой, я бы так никогда и не выступил на арене цирка! А дядя Леша сказал, что цирк — это семья, и мы здесь все, как мушкетеры, живем по одному принципу: «Один за всех и все за одного». После я еще не единожды выходил на манеж, но вел себя на арене сдержаннее. Профессионализм не купишь. Я уже знал, как надо работать со зрителем, и для этого совсем не обязательно мотаться по арене, как угорелому.

Думаем вместе:

Каждый день происходят чудеса, и, мне кажется, неважно — какие и для кого, — главное, победить болезнь, или преодолеть страх, или совершить немыслимое сальто-мортале, или создать прическу, которая превратит Золушку в принцессу. Все эти чудеса когда-то творили обычные, но трудолюбивые люди — наши родители. А что может быть важнее и величественнее сотворенного тобою чуда? Только новое чудо!

Поразительно, но если вдуматься, ведь так оно и есть: всякое наше слово или поступок остаются и живут. Да, если бы я не встретил в своей юности этих замечательных и очень добрых людей, уверен, что по-другому бы сложилась моя жизнь. Но перед глазами был воздушный гимнаст и его мужественная школа жизни, буфетчица, утешающая драчливых клоунов, мама со своими великолепными прическами, замечательная Прима с визиткой, влюбленный, трудолюбивый и очень добрый дядя Леша, красавицы в перьях и ревущий больной слон — все мы в одном клубке жизни, плотном и едином.

И сегодня по-прежнему каждое наше слово, и каждое дело касается друг дружки, и меня, и всех вас — вот откуда ответственность берет свое начало. Ответственность за будущее всех и каждого. За каждое наше сальто-мортале мы в ответе, в ответе перед будущим!

В помощь учителям и родителям

1.        Отчего большинство людей и, наверное, вы тоже любят цирк?

2.        За что любил цирк герой этого рассказа?

3.        Что удивило мальчика, когда он увидел Приму и пообщался с ней у себя дома?

4.        Почему она пригласила его в цирк на особых условиях?

5.        Почему мальчик, будучи еще ребенком, обладал акробатическими навыками?

6.        По какой причине его взяли в цирковой номер?

7.        Совпали ли представления героя о цирке с тем, что он увидел там? Чем похожи были артисты цирка на обычных людей? Чем отличались? Кто особенно его поразил? Почему?

8.        Как вы думаете, работа в цирке — это тяжелый труд или праздник жизни? Что об этом говорит автор?

9.        Почему в рассказе ничего не говорится о гонорарах? Когда происходили события, описанные в рассказе? Ради чего трудились люди в цирке? А сейчас?

10.        Почему для всех окружающих героя людей труд был радостным?

11.        Что такое профессионализм? Как стать профессионалом?

12.        Кем и какими вы хотите быть?

Самостоятельная работа

1.        Сходите с родителями в цирк и расскажите друзьям о своих впечатлениях.

2.        Найдите информацию о Валентине Дикуле.

3.        Пользуясь толковыми словарями, найдите значения слов: гордость, тщеславие, честолюбие.

12+

КЛОУН

Кто из нас в стремительной и бесшабашной юности своей не задавался вопросом: а что это за чудо такое — ЛЮБОВЬ? Ровесницы-девчонки строчили в дневниках: «Любовь — это роза, красивая, но колючая». Лично я искал ответ у поэтов, и находил совсем не то, что искал: «Я вас любил, любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…» Но шокировала меня в этом произведении концовка, мол, «дай вам Бог любимой быть другим». Сознание зависало, мой быстрый на расправу процессор скрипел и отказывался давать вразумительный ответ на вопрос: «Зачем своей любимой желать любви другого пацана?!» Были и иные авторы, более конкретные и по-хозяйски деловитые, которые писали: «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне…», но далее опять пугали, мол, «всё будет — слякоть и пороша…» и несли прочую муть, наподобие девчачьей болтовни о розах и шипах. И что? И где ответ? По прочтении этих и иных не менее туманных сентенций вопрос оставался открытым, ответ блуждал в потёмках неразберихи вечно запутанных отношений между мужчиной и женщиной.

В студенчестве я раз пять был влюблён, то есть отточил свой безотказный характер до безудержного. В руки стали попадаться книги, в которых анатомия любви представлялась или в заоблачных просторах романтических грёз и фантазий, либо в грешных коридорах пошлости и цинизма. Ответа, который мог бы утолить мой пылко пытливый и въедливо дотошный ум, категорически не было.

Легче дело обстояло с понятием любви к маме, папе, бабушке и другим еще живым родственникам. С Родиной и патриотическими чувствами тоже всё обстояло более-менее опредёленно, и достаточно аккуратно было уложено в моей, тогда еще вихрастой голове. Но вот я ознакомился с Новым Заветом, в котором чёрным по белому было написано: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». Понять заповедь Христа мой здравомыслящий мозг отказался сразу. По улице ходили, спешили, бродили люди, высокие и низкие, худые и толстые, но причём здесь я!? — стучала в моей голове рациональная мысль. И с чего их всех вдруг необходимо любить?! Я этого понять не мог.

Потом я прожил много лет, и, как все люди на этой грешной Земле, страдал и радовался, терял и находил, предавал и был предан, лгал и был оболган, влюблялся, и даже счастливо женился, но и после всех этих передряг я так и не смог разъяснить, даже самому себе, что же это такое — любовь.

Но вот недавно я вдруг и совершенно беспричинно, после звонка мамы, вспомнил случай, который никогда не обсуждался и потому, наверное, и не вспоминался. И тот мамин звонок не был связан ни с моими мыслями о любви, ни с тем далёким случаем из детства. Но вот отчего-то слова, интонации, настроение и непогода за окном вывели меня на интуитивную тропинку, которая увёла меня в чащобу давно позабытых дней.

Мне исполнилось тринадцать, когда младшую сестру положили в больницу на операцию. Я, кажется, всегда знал, что она больна, но вот так ясно и вдруг предельно отчётливо подступившую опасность понял только теперь. Я понял, нет, я её почувствовал всем телом, всею душою, всей интуицией и сознанием, что есть смерть, реальная и жестокая, что она — смерть — то самое явление, которое не подвластно никому на земле. И я понял, что смерть сильнее жизни.

Учился я с тем рачительным расчётом, чтобы не доводить отношения с мамой до грубых разборок, чтобы моё прилежание и поведение не нарушали спокойствие завуча школы, готового в любой момент назначить свидание в кабинете директора. Кроме обязательной программы, которой потчевала наша средняя общеобразовательная школа за номером двадцать два, была любимая, но произвольная программа — я четыре раза в неделю посещал акробатическую секцию на стадионе «Спартак». В шестом классе я лихо прыгал и был изрядно ловок, и однажды в школе на спор спустился по лестничному пролёту на руках со второго этажа под восторженные аплодисменты сотни школьников, которые чуть позже сделались сдержанными свидетелями этого события, в кабинете у завуча по воспитательной работе. Я был унижен и прославлен одновременно.

К Нельке в больницу в Академгородок я ездил в свободные от тренировок дни. В кардиологическое детское отделение передачки не принимались, свидания были запрещены, видимо, как я теперь понимаю, с профилактической целью — не допустить в отделение заразу, типа гриппа, или какую другую гадость. Я выходил на остановке «Строитель» и через десять минут путешествия по вековому бору оказывался возле клиники, обегал двухэтажное здание с тыльной стороны, на которую выходили окна больничных палат с приклеенными к стеклу листочками, на которых взволнованным почерком были нарисованы номера. Я лепил снежок, запускал его в цифру пятнадцать, и в окне возникала чья-нибудь голова, а потом появлялась медлительная Нелька. Она, как и все жители этого отделения, синела остриженной наголо круглой головой и плющила нос об стекло, сидя на подоконнике. Я топтался под соснами, взмахивал руками, пытаясь что-то рассказать,— кричать было бесполезно, нас наглухо разъединяли двойные рамы окон. Потом мне изрядно надоело топтаться без толку на заячьей тропе, проторенной редкими прохожими, и я начал вытаптывать на снегу гигантские буквы её имени. Я вяз в сугробах, падал, а Нелька сидела на подоконнике и смеялась. И я вдруг понял, что надо делать. Нужно веселить сестренку! И тут же принялся изображать неловкого художника, который рисовал ее имя на снегу. Я неуклюже падал в снег, выскакивал на тропинку, рассматривая своё произведение, а в самом конце забрался на толстую разлапистую сосну и прыгнул в снег, выдавив своим щуплым телом восклицательный знак в конце уже завершённого произведения. Когда я поднял голову, то увидел, что около Нельки сидят ещё девчонки, такие же стриженые и весёлые. Они беззвучно хлопали в ладоши, и была среди них одна, почти моя ровесница, её круглую голову так же украшали маленькие ушки и большие глаза. Но вот эти глаза и ушки мне показались самыми красивыми в мире. Я никогда и предположить не мог, что стриженная наголо девочка может быть такой обворожительной. Понятно, что не стоит и намекать о том, что я влюбился в неё мгновенно, когда ещё валялся в позе восклицательного знака.

Уже в следующий свой приезд, когда рядом с Нелькой в окне появились все девчонки, я смело подошёл к вытоптанному на снегу имени сестры, сначала показал на него пальцем, а потом на красивую девочку и спросил: «Как тебя зовут?» Она поняла сразу, подышала на оконное стекло, которое тут же томно запотело, и написала своё имя. Я прочитал: Яна и принялся вытаптывать его на снегу. Но дети застучали в окно, и девочка начала писать буквы отдельно, одну за другой, и получилось: Аня. Я понял, что мне надо было читать не слева направо, как мы привыкли читать, а наоборот, справа налево, как в зеркальном отражении. Имя Аня мне очень понравилось, оно звучало в моем сердце хором небесных птиц, пока я вытаптывал на снегу её имя с особой тщательностью и клоунской сноровкой, кривляясь и падая.

Прошло несколько дней, и я вдруг заметил, что стоит мне ступить на тропинку, в окнах второго этажа, как по команде, появляются стриженые головы детей. Только в одном окне всегда было пусто, а когда там включался свет, мне было видно, что на потолке светилась огромная космическая тарелка.

Медсёстры и врачи не ругали меня и не гнали, хотя я приезжал после школьных уроков, и мой приезд почти всегда приходился на «тихий час» в больнице. Это был важный знак признания моего скоморошества полезным и нужным делом. Я совсем осмелел, хотя и сам догадывался, что детям и до операции и после было скучно и, наверное, страшно. Я освоил сосны, с которых умело и смело падал в глубокий снег, вновь забирался на них по-кошачьи ловко, разыгрывая очередной сюжет, который придумывал, пока ехал в Академгородок.

А потом вдруг в окне не появилась Анна. Я подошёл к её имени на снегу, показал на него пальцем и спросил Нельку: «Где?» Неля отстранилась от окна и провела рукой поперёк груди, и я понял, что Анне сделали операцию. Собственно я знал, что это когда-нибудь случится, в клинике всем делали сложные и опасные операции, но я почему-то решил, что мой раешник влюбленности продлится вечно. В тот день я отрабатывал новую репризу, но мне было грустно. Нет, я не ленился, я честно работал, мотаясь по разлапистым ветвям сосен, но разыграл роль не влюблённой обезьяны, как смело задумал ранее, а обезьяны, потерявшей свою возлюбленную. И когда я сел на высокий сосновый сук, чтобы передохнуть, и увидел вытоптанные имена на снегу, мне почему-то подумалось, что вот придёт весна, и эти самые любимые имена растают и утекут. Я разместился на ветке сосны, как мне казалось, по-обезьяньи, почесывая бока и вытянув губы трубочкой, завыл. Дети смеялись, а я почему-то завыл по-настоящему, по-человечьи, по-обезьяньи не получилось.

Прошла неделя, а Аня все не появлялась в окне, а я ждал. Я ждал встречи с нею, и даже стыдился, что сестра, наверное, уже догадывается о моей влюблённости. Но Аня всё не появлялась, и тогда я опять подошёл к её имени на снегу и спросил Нельку: «Где»? А Нелька неожиданно отстранилась от окна и скрестила руки на груди, потом, как приставучую муху, нечто смахнула с лица и смущённо улыбнулась. А я понял, что Анны больше нет, что она умерла.

Я забрался на дерево, сел на сук и смотрел то в небо, то в окна, где синели стриженые головы детей, больше похожие на диковинные растения, тянущиеся к уличному свету, смотрел на вытоптанные в снегу имена, на витиеватую каллиграфию имени Аня, и назойливо и тоскливо думал, что вот имя человека есть, а человека уже нет! И в этом не было справедливости и смысла, и не было: элементарной и понятной честности, которую от нас требовали взрослые. Я понимал ложь происходящего, потому что жизнь, так получалось, есть то самое место, где требуют одно, а на самом деле происходит другое. И тогда, в тот самый момент, когда я, как всклокоченный и мокрый от растаявшего снега серый воробей, сидел на суку, совсем неожиданно выдохнулось из какого-то дремучего прошлого, со слезою и болью, и почему-то с жалостью к самому себе: «Господи! Как трудно жить!» И я уже точно знал, что веселить я не смогу, пусть дети не обижаются, пусть я плохой артист, но я не мог, потому что умерла Аня, самая красивая девочка в моей жизни, и изображать даже обезьянью тоску я не мог и не стал.

Я спрыгнул с сосны, помахал Нельке рукой, весь этаж махал мне, провожая грустно и удивлённо, но почему-то сдержанно и с каким-то пониманием. Я тогда ещё не знал, что дети, пережившие горе и боль, становятся мудрыми и понятливыми, как старики.

А я пошёл по заячьей тропе в бор, чтобы потом — на остановку, в автобус и домой, чтобы жить дальше, но без Ани, которая меня больше не ждала. И уже далеко в бору я сел в снег и дал волю слезам, и опять вырвалось, как стон, как проклятье: «Господи! Почему же так трудно жить!»

Я очнулся, к моему плечу прикоснулись. Я поднял голову и увидел красивую стройную женщину.

— Зачем плачешь? — спросила она.

А мне показалось, что это сама смерть устыдилась своих дел, преобразилась и пожалела меня. Я вскочил и побежал прочь.

«Зачем плачешь?» — слышалось мне. Она спросила зачем, будто можно зачем-то плакать. Она не спросила, почему, а сказала — зачем, будто плакать — это никчёмное, пустое и неважное дело...

А потом в окне не появилась Нелька. Я знал, что в этот день ей будут делать операцию. Мы приехали вместе с мамой. Мама осталась в больнице, а я побежал к больничному окну, надеясь, что Нельку ещё не увезли в операционную и я увижу её, махну ей рукой, сморщу нос и скорчу смешную рожицу. Но Нельки не было в окне, зато были дети, дети всего второго этажа, которые смотрели на меня, улыбались и ждали представления…

Я хотел уйти, но в Нелькиной палате я увидел маленькую девочку, послеоперационку, её посадила на подоконник и придерживала, наверное, нянечка или, может быть, её мама. Опухшие глаза девочки смотрели на меня с какой-то глубочайшей мудростью и ожиданием, и я понял, что мне просто уйти и обмануть эти глаза, этого маленького человека нельзя, не имею права, это хуже предательства. Сегодня я — её радость, её любимый клоун, которого она ждала и, верно, съела те ненавистные семь ложек каши, которые её заставляла есть нянечка, и… мне почему-то придумалось, что пару ложек самых последних и самых противных она съела за меня — за дядю клоуна.

Я отработал свою программу, летал, как птица по веткам сосен, потешно падал и опять взлетал с каким-то остервенением, особой лихостью и злобой, рисковал, совершая неимоверные трюки. Мне аплодировали все: и врачи, и медсёстры, и, конечно, дети. А девочка улыбалась, положив ладошку на стекло. А я шёл к маме в приёмный покой, где мама ждала окончания операции. Я уходил от детей, уже точно зная, что через день приеду обязательно, я точно знал, что для них было важно, чтобы я приехал. И я приехал.

Уже вечером к нам с мамой вышел хирург. Он сел на стул в пустом, холодном и гулком холле первого этажа, руки безвольно лежали на коленях. Было видно, что он сильно устал. На мамины вопросы он отвечал односложно. Он говорил, что операция прошла удачно, что всё, что задумывалось, сделали. Что есть надежда на хороший результат. А я смотрел на его руки и думал, что вот эти руки только что держали сердце моей сестры, и я зачем-то пытался увидеть на них хоть капельку крови, но они были чистыми, и манжеты белого халата тоже были ослепительно чистыми. Потом мама задала неожиданный вопрос, наверно, оттого я запомнил его, она спросила:

— Скажите, как долго проживёт моя дочь?

Хирург ответил сразу, будто и сам думал об этом, он сказал:

— До сорока лет... — замер на секунду и решительно кивнул, — до сорока доживёт.

Мама положила на его руку свою, как-то чуть сбоку, не для рукопожатия, а для чего-то иного, необычайно доверительного и благодарного, и слегка сжала её:

— Спасибо, — сказала она. — Большое спасибо.

Эпилог:

Моя сестра жива и теперь, ей уже пятьдесят два года. Вы понимаете, о чём я? Я о том мальчишке, не о себе, а о том мальчишке, который прыгал по веткам, веселил детишек, чья жизнь висела на волоске и многие из которых не вернулись из операционной, потому что спасти их было практически невозможно, потому что в тот момент смерть была сильнее жизни. Я о том клоуне, который и сам-то был ребёнком, но каким-то чутьём понимал важность детских улыбок и дарил радость от всего своего пылкого и чуткого сердца. Он не знал и даже не думал о том, что он любит людей, он просто старался для них, как мог, как умел, как понимал и чувствовал в тот миг. И уставший хирург всякий раз, оперируя маленькое существо, которое ещё толком-то и не понимало, что такое жизнь, отдавал толику своей жизни. И не ради зарплаты он это делал, а потому что любил людей. Знал ли он об этом, думал ли — не знаю, навряд ли; любовь — это чувство не от ума, а от сердца, из самой глубины человеческой души — это жертва бескорыстная и счастливая, за ради другого человека! И именно потому, что это жертва за ради кого-то, она и названа таким красивым словом — любовь!

Значительно позже хирург стал знаменитым, и клиника благодарными людьми была названа его именем. А я вообще забыл про этот случай из моего далёкого детства. Но ведь я должен же был когда-нибудь понять, а что же это за чудо такое — любовь. И я понял и самое важное: да, смерть сильнее жизни, но любовь сильнее смерти! Понимаете это?! Понимаете? Любовь сильнее! Ведь когда я звоню сестре, то слышу в ответ: «Колечка, это ты, здравствуй, родной».

В помощь учителям и родителям

1.        Как происходило постепенное «перерождение» обычного подростка в «мудрого человека». Какой эпизод из детства оказал огромное влияние на взросление героя?

2.        Есть в рассказе фрагмент, переданный автором с некоторой долей юмора, — герой веселит больную сестрёнку и тех, кто находится с ней рядом. Первая любовь, первая потеря…

—        Что нам помогает понять, с каким трудом мальчику приходилось играть роль клоуна?

—        Какие выводы по этому поводу делает спустя годы уже повзрослевший герой?

3.        Наряду с основным героем, пытающимся понять, что такое любовь, в рассказе представлен ещё один, который отдавал людям «толику своей жизни».

—        Кто он? Какую роль в судьбе наших героев играет он?

—        Люди каких профессий, по вашему мнению, являют собой пример бескорыстного служения, дарят окружающим жизнь, внимание, свою любовь?

4.        Как вы понимаете слова Ф.М. Достоевского: «Помогать надо собой, а не кем-то»?      

Самостоятельная работа

1.        Узнайте у своих родителей, имели место в их жизни случаи, когда помощь с их стороны была крайне необходима окружающим. Задумывались ли они тогда о своих поступках? Поблагодарите родителей за честный и откровенный рассказ и скажите им, тронул ли он вас.

2.        Пользуясь словарями найдите значения слов: бескорыстие и жертвенность.

Дополнительные задания

1.        Рассказ назван «Клоун». Хотелось бы вам назвать его иначе? Как? Почему?

2.        Подумайте над взаимосвязью между отдельными предложениями текста: «Смерть сильнее жизни» и «Любовь сильнее смерти». Оформите результаты вашей работы в виде сообщения и подготовьтесь к выступлению перед одноклассниками.

3.        Как вы понимаете слова Л.Н.Толстого: «Любовь уничтожает смерть и превращает её в пустой призрак; она же обращает жизнь из бессмыслицы в нечто осмысленное и из несчастья делает счастье»? Связаны ли эти слова с содержанием прочитанного текста?

4.        Найдите в тексте определение «любви», данное автором рассказа. Вы готовы принять данное определение или можете оспорить (дополнить) его, приведя свои личные доводы и объяснения? Какие?

5.        В рассказе речь идет об академике Е.Н. Мешалкине, именем которого назван Новосибирский научно-исследовательский институт. Найдите информацию об этом человеке.

6.        Найдите истории о людях, которые бескорыстно помогали нуждающимся. Расскажите о них.

14+

НЕДОТРОГА

За окном метель. Она бьётся в бревенчатые стены домов, в одинокий светильник на высоком столбе. Плафон ржаво скрипит, мигает. Старик Пим прилепился к окну, вздохнул, думая, что фонарь привязать надо, а то вовсе отвалится, но тут же забыл о нём, чувствуя нетерпение, засеменил по комнате. Когда оставался один дома, всякий раз мучился: если Маринки нет, пусть бы Степаныч шёл, а придёт Маринка — Степаныч не нужен. Он нервно чесал свою белёсенькую головёнку, хмурил мелкое лицо, на котором выделялся рот с коричневыми, будто кедровые орехи, зубами, и невпопад хвастался: «Гнилые — да свои».

Маринка училась в профтехучилище, которое запросто называли ПТУ. Больше года, как вырвалась из захолустного Бельминова, где жила с матерью и младшей сестрёнкой в старом домишке. Отец давно ушёл на соседнюю улицу к Лягуше — так звали бабу с непомерно большим ртом — и тихо с ней запил. Навещал семью редко, был всегда хмельной, бросал на стол пару десятирублевок, скандалил, называя эти деньги алиментами, и, крепко хлопнув расхлябанной дверью, уходил до следующего случая. А Маринка жила своей молодой жизнью, загруженная заботами о сестре, о хозяйстве и школе, но с радостным предчувствием скорой воли и счастливой судьбы.

Её нельзя было назвать красавицей, и во что ни одень — всё видна деревенская закваска, не спутать, как парное молоко с городскими сливками.

— Эк, хороша, — смущала Маринку соседка, повиснув на кривом заборе, разделяющем дворы. — Не скурвилась бы. Гляди, девка, в подоле не принеси!

А жизнь с каждым днём становилась все горше. Мать попивать стала. Пригубляла тайком, стесняясь её, Маринку. Но что можно скрыть от взрослой дочери? Сначала продали козу, потом свелись утки и гуси. А когда Маринка уезжала поступать в училище, на дворе оставалось только несколько кур-несушек. Но теперь, видно, и их уже нет.

Половину стипендии Маринка отправляла домой. Откупалась. И совесть не так тревожила за младшую сестру. А на оставшиеся деньги жила, да не проживалась. Первое время хлеб воровала в пэтэушной столовой, но её заметили и высмеяли. В истерике убежала из общежития, бродила по кривым улочкам на окраине города да напросилась жить к одинокому старику за пятнадцать рублей в месяц. И зажила Маринка неожиданно вольготно. Где у старика Пима картошка останется — подъест, где сам к чаю зазовёт, парни опять-таки стали в кино приглашать, угощенья — конфеты, пирожные. Конфеты Маринка прятала на утро, когда голод особенно беспокоил. Но вот минул месяц. Дед перестал баловать чаем и, видно, поминая о невыплаченных деньгах, начал сердито кряхтеть. И едва отступившая тревога с новой силой резанула Маринкину грудь.

Дед никогда не заглядывал к ней в комнату, не мешал «учёному» делу, но в тот вечер, под самый сон...

Он долго шуршал под дверью, кряхтел, не решаясь постучаться. Маринка напряжённо сидела за учебником, со страхом прислушиваясь к дедовой возне. Вдруг вскочила, рванулась к двери закрыться, но, вновь услышав поскрёб, шарахнулась обратно и, решив притвориться спящей, стащила юбку, кофточку да так и замерла, увидев голову деда. Тот сухо сморгнул и проворно скрылся. Маринка бросилась в постель и замерла там, вжавшись в холодную простыню, облегчённо вздохнула и тихо поплакала в подушку.

На следующий день она вернулась из училища затемно, торопливо сняв пальто, скрылась в своей комнате. Не дождавшись её появления, дед постучал в дверь.

— Старый чёрт, — не то со злом, не то с усмешкой прошептала Маринка и стянула кофточку. Старик заглянул, нашёл ее глазами. Она сделала вид, что не замечает его, начала расстёгивать юбку... Наконец, дверь закрылась, и Маринка со вздохом опустилась на кровать. Старика она больше не боялась. О деньгах с тех пор Пим и не думал спрашивать, но чуть дело ко сну — скрёбся у двери и уже не так робко заглядывал к ней. Он топтался на пороге, шевелил морщинами лба, сопел, а через минутку так же молча исчезал и затихал до утра.

Первое время Маринка сильно переживала дедовы «погляделки», но скоро привыкла к ним и даже обрадовалась такому неожиданному решению вопроса о квартплате. Теперь она ступала на порог училища другая, не сказать, что научилась уму-разуму, но будто что поняла Маринка, поняла и осмелела. И могла она уже ответить на самый школьный вопрос: «У тебя есть ручка?» не иначе, как: «У меня есть даже ножка».

Парни гоготали, хвалили её за остроумие, а Лёшка — нагловатый, но красивый парень, как-то подошёл и при всех попросил:

— Дай поцелую.

— Хоть килограмм, — ответила она, но вырвалась из его цепких рук. — Руки! Руки, говорю! А ну, не трогай! — Сила-то в ней была деревенская, натруженная.

Так и прозвали ее Недотрогой. А тронуть хотелось многим. И больше всех уязвлённому Лёшке. И скоро, притеснив Маринку в раздевалке к мягким пальто, опять — «дай поцелую».

— Куда? — вызывающе хохотнула Маринка и увидела, как криво сползла с его лица улыбка.

— Ну и стерва же ты!

И опять поплакала она тихо вечером, но и это пережилось-перемололось, а душа, кажется, ещё крепче стала.

Наступила пора новогодних праздников. Книжки, не увлекавшие пэтэушную молодёжь и в будни, надолго загрустили на пыльных полках библиотеки да в покойной темноте поношенных портфелей.

Освоившись с общаговской жизнью, Маринка только на ночь уходила домой, к деду, это воспринималось как особый шик и вызывало зависть у ребят. Она не спала на воняющих хлоркой и затхлостью простынях, а, отшумев с девчонками, уходила ночевать в «собственную хату». Парни, не вылезавшие из женского общежития, глядели на неё с любопытством, но не трогали. А Маринка гоготала по-пэтэушному громко, носила косу и шутила — да так, что шутки её облетали всю общагу.

И только изредка, будто очнувшись от весёлого празднества жизни, она вдруг задумывалась, начинала грустить, затихала и спешила домой. Запиралась в своей комнате и на дедово шебуршание с нескрываемой злобой отвечала, что занята и чтоб валил он к чёрту. В такие вечера ей становилось особенно тоскливо и жалко себя. Она вспоминала пошлый трёп, как крутились вокруг неё парни, ухаживали неловко, а порою нарочито грубо, намекая на свои желания. Ей, польщённой ещё недавно всем этим, дома становилось гадко и жалко себя. И тогда лились тихие, но облегчающие душу слёзы.

А после новогодней вечеринки загорелись её губы пунцово-болезненно. Придя домой, она долго утиралась, чистила зубы, но Лёшкина слюна, кажется, прилипла и продолжала скользить на припухших губах. Уставшая, она разделась, ещё раз глянула в небольшое зеркальце на столе, подзадоривающе подмигнула, вдруг увидела свои глаза и с воем бросилась в постель.

И наладилась бы жизнь у неё, и всё было бы хорошо, да пустила какая-то чёрная душа слух, что живёт Маринка со стариком в своё удовольствие, потрошит его сберкнижку, потому и пацаны пэтэушные ей «западло». Скоро её вызвала завуч. Она долго расспрашивала о доме, почему не в общежитии живёт и из каких средств за квартиру платит. Маринка врала, что в голову придёт, потом посмеялась над «старой дурой», но сердце ломило. Зачерствела — не зачерствела, трудно сказать, но подсушила жизнь душу до хруста.

Вечером дома, когда старик Пим заскребся на пороге, она сама распахнула дверь.

— Ну, на смотрины пришёл?

Тот испугался, молчал.

Она вышла, оттеснив его плечом. На кухонном столе стояла ополовиненная бутылка водки, два стакана и остатки скудной закуски.

Маринка наполнила стакан.

— Степаныч, что, ушёл уже? — присела на стул у окна и, посмотрев на болтающийся электрический плафон, кивнула: — Не отлетел еще? Отлетит. Вон как мотает, — она толкнула стакан, наблюдая, как водка облизывает прозрачные грани. — Дед, а у тебя сберкнижка есть?

Глаза их встретились. Маринка опустила голову и криво усмехнулась, подумав, что вот так же ухмыляется Лёшка, когда хочет сделать подлость.

— Вот и береги её.

Старик Пим остался один посреди кухни, не зная, что делать, что думать, бестолково пялился на картинку «Человек с ружьём», косо приляпанную к белёсой стенке.

— Ах ты, Боже мой, — очнулся он. — Ах ты... Да как же это? — сорвал с вешалки полушубок, второпях нахлобучил шапку и, захватив недопитую бутылку, заспешил к Степанычу. Запахнув полы полушубка, согнувшись от порывов ветра, он прошёл мимо своего дома по узкой полузанесённой тропинке, не замечая ржаво скрипящего плафона.

А метель, будто грядущая беда, наскакивала на бревенчатые стены притихшего дома.

Думаем вместе

Молодые люди захотели, чтобы она совершила то, что им не удавалось сделать с нею. Они судили о ней, как о себе, по своим желаниям, по своей прихоти. Пользуясь её беззащитностью, её одиночеством, злые и чёрные языки, как змеи, выталкивали её в глубину телесных желаний. Никто не постарался помочь ей, не захотел поддержать, а, напротив, все свои усилия направили на то, чтобы сделать её удобной и доступной для своих нечистых и тёмных желаний. Пользуясь её незащищённостью, с помощью слухов, сплетен и грубых претензий постоянно склоняли её к тому, чтобы она стала такой, как очень хотелось им, их страстям и желаниям.

Наверное, среди всех окружающих её людей, только дед Пим не воспользовался в полной мере её беззащитностью. Только он единственный, кто ей реально помог кровом и хлебом.

В помощь учителям и родителям

1.        Проанализируйте  лексический строй первого абзаца. Какое настроение он создает?

2.        Расскажите о семье Маринки. Ее отношении к семье.

3.        «Зачерствела — не зачерствела, трудно сказать, но подсушила жизнь душу до хруста».  Дайте аргументацию этому высказыванию.

4.        Можно ли Маринку считать человеком сильного характера? Если да, то почему?

5.        Можно ли Маринку считать нескромной или даже распутной девушкой?

6.        Почему Маринка не обманула старика и не воспользовалась его сберкнижкой?

7.        Вокруг Маринки наверняка были и добрые ровесники, но почему никто не пришел к ней на помощь, не помог ей? Почему никто не заступился за нее, когда над ней смеялись? Неужели среди учащихся не было ни одного доброго и отзывчивого человека? А может они боялись? Но чего боялись?

8.        Как оценивает поведение деда Маринка, а как оцениваете его вы?

9.        В чем смысл названия рассказа?

Самостоятельная работа

1.        Расспроси старших, как они жили в годы учебы и приобретения специальности. Какие трудности испытывали они.

2.        Пользуясь словарями, найдите определения слов: сострадание, равнодушие.

Домашняя работа

1.        Опишите случай из своей жизни о встрече с сильным и скромным человеком.

10+

БАЛАМУТ

Учился я в школе, скажем прямо, не очень ровно, поскольку собирался стать великими спортсменом. А для спортсмена, так представлялось мне, главное — это сила, ловкость, скорость и выносливость.

Вернулся со сборов и вдруг узнал, что у нас появилась новая учительница по истории Наталья Николаевна, — женщина молодая и красивая. Я с облегчением вздохнул, потому что к тому времени я уже приобрёл незаурядный опыт, опираясь на который мог безболезненно морочить учителям голову. Молодая учительница, то есть человек без достаточного опыта работы, мне показалась лёгкой добычей.

Пока я отсутствовал, будучи на очередных соревнованиях, Наталья Николаевна вышла замуж. Об этом много болтали наши девчонки. «Ну-с, — подумал я, услышав девичью болтовню, — теперь ей вовсе не до нас». Но прозвенел звонок, и предчувствие тревоги овладело мной — я достаточно ясно осознал, что сегодня меня непременно вызовут к доске рассказывать про Ивана Грозного. Если бы оно посетило меня, когда я был дома, я бы, непременно успел познакомиться с необходимым параграфом. Но моё шестое чувство в этот раз опоздало.

Оставался единственный, но очень верный ход — затянуть время, отведённое на опрос домашнего задания — то есть лишить «противника» инициативы, отодвинуть его грозный фронт как можно дальше и заставить его пробиваться к доске и журналу с изнурительными боями местного значения и так, чтобы даже в случае успеха он бы оказался в цейтноте и вынужден был, отложив опрос пленных, перейти к новой теме и следующему стратегическому плану.

— Наталья Николаевна, можно спросить? — я поднялся с места.

— Да, слушаю вас, — она обращалась к нам на вы — эту привычку молодые учителя наследуют вместе с университетским дипломом. Но затем она как-то сама собой стирается.

— Я слышал, вы вышли замуж?

— Однако, от вас ничего не скроешь. И что?

— Я хотел поздравить вас от всего класса.

— Спасибо. Садитесь.

Я сел, но тут же прервал её внимательное изучение журнала.

— А сколько вы планируете детей?

Учительница внимательно посмотрела на меня.

— Пять, — ответила она и вновь принялась разглядывать журнал.

— Круто! — оценил я. — А когда планируете первого?

Наталья Николаевна опять внимательно посмотрела на меня.

— Чем же вызван такой интерес?

— Не торопитесь с детьми. А вдруг вы разлюбите мужа, ну, сами понимаете, дело молодое. Разводы на каждом шагу. Я это к чему говорю, чтобы вы помнили, что к тому времени я уже стану совершеннолетним и на вас смогу жениться.

Одноклассники всегда были благодарны мне, хотя и считали меня легкомысленным. Но сейчас в классе воцарила мёртвая тишина. Такой наглости от меня, видимо, не ожидали даже они, мои одноклассники.

Наталья Николаевна задумалась.

— В меня что, влюбиться нельзя? — я пытался держаться выбранных козырей.

— Почему же, можно. Вы с юмором, а я люблю людей весёлых. Но я люблю и образованных, и перед будущей свадьбой хочу убедиться, что вы, молодой человек, прекрасно знаете историю царствования Ивана Грозного. Так что милости просим к доске.

Я медленно поднялся, понимая, что пересолил свадебный каравай и теперь, вместо пиршественного стола, неизбежно плыву к позорному столбу.

— Пожалуйста, Николай, коротко и ёмко.

Я вышел к доске.

— Иван Васильевич Грозный, время царствования 1547—1584 годы, — начал я размеренно и, стараясь держаться тех скудных строк, какие успел подглядеть в раскрытом учебнике своего соседа. — Наталья Николаевна, не нравится мне Иван Грозный!

— Что же так? — отозвалась вдруг она с пониманием моей затруднительной ситуации и откинулась на спинку стула.

И я почувствовал самыми сокровенными уголками своего живота, что она приготавливается с наслаждением вернуть мне обратно все мои дерзости.

— Понимаете, Наталья Николаевна, у всех цари как цари, а у нас — то тупой, то бездарный. Вот взять того же Ивана Грозного, сколько он народу загубил? А опричники, как фашисты, устраивали карательные операции, жгли, вешали! А сколько царевичей передушили?! Цари против бояр, бояре против царей. На Западе — электричество, а у нас — свечи, там — паровозы, а у нас — полудохлые, заморенные лошади! Даже стыдно. Вот если бы я родился во Франции…

— А что вы знаете о французских королях?

— Ну, там всё в порядке, — невнятно ответил я, понимая, что о французских королях я даже приблизительно ничего не знаю. И напрасно заикнулся в их сторону.

— Мне всё понятно, но я думаю, что многие из вас немногое знают, а потому послушайте, что я сейчас вам расскажу. — Наталья Николаевна встала и пошла между рядами. — Иван Васильевич Грозный был достаточно привлекательным человеком: высокий, стройный, с ясным взглядом, прекрасный ритор, талантливейший писатель, философ — христианин, который ежедневно по нескольку часов посвящал церковным службам. В три года осиротел. Будучи семнадцати лет от роду взошёл на престол и, невзирая на все интриги, какие сплетали бояре за ради своей власти и денег, простил всех: «Забудьте, чего нет и не будет. Оставьте ненависть, вражду», — сказал он с Лобного места народу и боярам.

— Куда вы, Николай? — прервала свой рассказ учительница. — Я за вас сейчас отвечаю урок, а вы даже постоять не хотите.

Я вернулся к доске.

— Иван Васильевич ввёл обновлённый Судебник, — продолжала Наталья Николаевна. — Навёл порядок на севере страны. А затем на южных рубежах усмирил казанских татар, терзавших разорительными набегами окраины России. Именно в царствование Ивана Грозного окончательно формируется русское самосознание и понимание государственности как общего дела и общего служения Родине. Это мировоззрение не претерпело изменений за все прошедшие четыреста лет! Но главное, сформировалась доктрина Русь — Третий Рим. Теперь об опричниках. Вы, Николай, говорите — фашисты. Параллель, которую вы проводите, просто невежественна, если не сказать — кощунственна, но я прощаю вам вашу необразованность. Надеюсь, что к истории своего Отечества вы научитесь относиться уважительно, если захотите узнать её. Кто не знает истории своей Родины, тот не может её любить.

Ивана Васильевича прозвали Грозным. Обратите внимание, не Жестоким, Кровожадным, а именно Грозным. Да, Иоанн родился во время грозы, но прозвище не закрепилось бы за ним, если бы не великая сила духа и политическая воля на пути государственного строения, которую проявил царь Иоанн. Я хочу быть грозным учителем, и стану им, если услышу на уроках столь безапелляционные заявления.

Когда бояре в очередной раз попытались втянуть его в интриги, царь создал отряд опричников — людей, на которых можно было положиться и которые решали вопросы государственной безопасности. Символами опричников были собачья голова и метла — это символы преданности и борьбы с предательством. Вот, что вы должны были мне ответить сейчас.

— Замечательно, Наталья Николаевна! — рванул я наступившую тишину, понимая, что уже утонул и давно стою не у доски, а на илистом дне какого-то вонючего водоёма. — Да, всё так Наталья Николаевна, но Иван Грозный, — а вы должны знать это! — был четыре раза женат, а я однолюб и женюсь на вас только один раз и всё! И до самой до вашей смерти.

Наталья Николаевна удивлённо смотрела на меня и почему-то молчала. Ребята тоже сидели не шелохнувшись. Потом она как-то грустно улыбнулась:

— Собственно да, я же старше. Хорошо, Николай, я не буду ставить вам двойку. Вы нас сегодня удачно развлекли, но следующий урок готовьте серьёзно. И вот еще что, подумайте на досуге, и не только вы, но и все, - она обвела взглядом весь класс. - Я уверена, что человека не знающего и не уважающего историю своей Родины, нельзя считать патриотом, такой человек не способен любить свою Родину. Подумайте, пожалуйста, об этом. А теперь, садитесь.

Одноклассники, предатели, после урока молчали. Поняли, что и сами не умнее меня. Спасибо так никто и не сказал. А ведь я кого-то сегодня выручил, и он, этот кто-то, не получил двойку.

Думаем вместе:

Дело в том, что любая информация может быть как объективной, так и «заказной» — специально отобранной или сформулированной так, чтобы работать на политические или экономические интересы какой-либо группы людей. Жизненно важно стремиться с помощью своего природного любопытства воспринимать всё то, что принимают наши уши, с точки зрения исторической объективности и опираясь на статистические факты.

Худо то, что мы не знаем собственной истории, а порою и не хотим знать; поразительно, конечно, но вдруг стыдимся своих достоинств, своей чести. И всё-таки, объективности ради, сообщаю: за время правления Ивана Васильевича Грозного было казнено от трёх до четырёх тысяч человек, в том числе и отъявленных уголовников. Для объективности также скажу, что некоторые западные историки настаивают на цифре в двенадцать тысяч человек. Но почему-то мало кто знает, что в те же Средние века за время правления французских, испанских, английских и прочих европейских королей погибало в десятки раз больше людей. Здесь лучшим доказательством может стать только статистика.

Во Франции Карл V за время своего правления казнил более 100 тысяч своих подданных; в 1572 году за одну только Варфоломеевскую ночь Карл IX уничтожил 30 тысяч человек, а в последующие две недели ещё столько же. После этих событий Иван Грозный написал тестю Карла IX, императору Максимиллиану II: «А что, брат дражайшей, скорбиш о кроворозлитии, что учинилось у Францовского короля в его королевстве, несколко тысяч и до сущих младенцов избито; и о том крестьянским государем пригоже скорбети, что такое безчеловечество Француской король над толиком народом учинил и кровь толикую без ума пролил». (Подробнее: http://www.vm.ru/news/2013/08/23/5-strashnih-faktov-o-varfolomeevskoj-nochi-210730.html). Генрих VIII казнил 72 тысячи насильно согнанных со своих земель крестьян за бродяжничество. Вам может показаться странным, но французы без комплексов, гордятся своей историей. Испанские короли мало чем отличались от своих собратьев во Франции — Филипп I уничтожил около 100 тысяч человек в Нидерландах, Филипп II за время своего правления казнил 25 тысяч человек уже собственного народа; в эти же Средние века в Германии за время восстания бедноты было казнено 100 тысяч человек. Эта повторяющаяся цифра сто тысяч, видимо, только и могла удовлетворить алчный аппетит европейских королей. В Англии, уже в девятнадцатом веке, за один 1831 год был вынесен 1601 смертный приговор. И в этой же хваленой Англии надоевших жен мужья выводили на рынок и продавали, как скот.

Всеми давно замечено, что славянские женщины красивее европейских. Думаете, климат там другой или так им не повезло с красотою. Нет, ответ простой, в Средние века инквизиция сожгла более 100 тысяч женщин, признанных ведьмами. Инквизиторы-монахи, которым отношения с женщиной были запрещены, мстили им смертью, превратившись в женоненавистников, и гибли самые красивые, самые умные, самые достойные представительницы прекрасного пола. В России ничего подобного даже близко не было.

Дела просвещенной и гуманистической Европы в годы освоения Америки,  жертвами которого стали более 100 миллионов человек, я даже комментировать не буду, потому что убивали высокомерно и со знанием дела и женщин и детей, хладнокровно, по-фашистски, и приговаривали: «Хороший индеец — мертвый индеец». Большего человеконенавистнического варварства  и злобы за всю мировую историю нигде и никогда не было. (Подробнее: статья «Демографическая катастрофа индейцев Америки» на wikipedia.org, http://www.ateismy.net/content/spravochnik/statistika/oxota_vedm.html).

Народ, сохранивший свою историческую память — непобедим.

И последнее, кого ни спроси, все — патриоты, но так ли это, если он истории не знает и даже прошлым рода своего не интересуется, а то и откровенно стыдится свое рода-племени. Какой же он патриот? Сомневаюсь я.

Если о будущем своей страны не думает и ничего для нее не делает, а только потребляет и гадит, ломает и безумно пользует. Глянь вокруг, как мусором завалили, глянь, как по-варварски рубим и корчуем, сносим, травим и разрушаем, глянь, как живем небрежно, трусливо, равнодушно и против неправды молчим. Тот ли патриот, кто, живя удобно в Америке, гордится Россией? Нет, патриоты живут и работают дома, строят его, обихаживают, наследство охраняют и детям своим передать мечтают. Именно дом — это Родина, именно семья — это народ, именно будущее моего народа — мое будущее — и есть смысл моего ежедневного труда.

И только те, кто живет завтрашним днем своей Родины, только те и живут счастливо, прочие медленно и верно умирают, даже если по усам мед течет, в будущее он, этот мед, не попадает!

В помощь учителям и родителям:

1.        Главный герой рассказа с гордостью признаётся, что за годы учёбы в школе приобрёл «незаурядный опыт». Объясните, каким «опытом» гордится юноша?

2.        Как описывает герой молодую учительницу Наталью Николаевну, почему считает её «лёгкой добычей»?

3.        Что подсказывало юному герою его «шестое чувство»? Готов ли он был к уроку истории?

4. Как учительница убедила юного героя и его одноклассников в том, что знать историю своего Отечества не только необходимо и полезно, но и занимательно.

—        Что нового из рассказа Натальи Николаевны открыли для себя именно вы?

5.        Как вы думаете, почему молодой педагог не стала ставить двойку за невыученный параграф?

6.        Какой урок извлёк герой из данной ситуации? Как вы считаете, повторится ли что-то подобное на последующих уроках?

Самостоятельная работа

1.        Письменная работа. Великий русский философ Николай Бердяев сказал: «Чтобы идти дальше, нужно осмыслить прошлое и четко представлять, что есть в нем значимого. Лишь тогда можно двигаться дальше». Объясните эти слова.

2.        Как вы относитесь к школьному предмету «История России»? Какие темы, важные исторические даты вызывают у вас особый интерес? О чем хочется узнать подробней? Поделитесь своими мыслями с одноклассниками.

3.        Пользуясь толковыми словарями, найдите значение слов: баламут, жестокость, нищета, патриот.

12+

МОЛИТВА ДЬЯВОЛУ

Великий праздник День Победы!

Весна. Уже подсохшая с солнечной стороны улица, но ещё грязная в тени, а за сараями и в ямах — со льдом и остатками снега. Мне было эдак лет пяток, о том, что я счастлив, я ещё не знал. Но в тот год я впервые узнал, а затем запомнил, что самым великим праздником для живущих в нашей стране, является День Победы. В школу я не ходил, только с завистью наблюдал за старшими сёстрами и мелко пакостил, разрисовывая каракулями их тетрадки. Пороли меня по заслугам и, как это было принято в деревне, основательно пороли. Я слёзно выл на разные голоса, отбывая наказание в углу и размазывая сопли, благодаря чему приобрёл к семи годам прекрасный и натренированный голос, приспособленный к исполнению самых сложных и модных песенных рулад. А модными были «Санта-Лючия» и «Джамайка»! Я без разбега поднимался до высот контральто, за что получал подзатыльники, и скатывался до низменного положения в уже изведанном мною лобном углу. Но в канун Дня Победы меня неожиданно помиловали и даже возвысили, утвердив перед гостями на крепком и обширном, как сцена, табурете. Я вкратце набросал перед зрителями самые эффектные фрагменты из своего репертуара и мне долго аплодировали, но затем цинично пренебрегли моим талантом, предпочтя ему астматические звуки, доносившиеся из патефона.

Непосредственно 9 мая маме выпало дежурство на станции, и мы с отцом пошли в «Погребок» — замечательное местечко, в котором можно было выпить пива, водки, разлитой в особенные толстые и гранёные рюмочки, отведать килечки, уложенной на тонкий кусочек хлеба и прикрытой кружочком варёного яичка. А дети, ожидавшие своих родителей, всегда могли полакомиться лимонадом и песочными коржиками, щедро присыпанными сверху жареным арахисом. «Погребок» размещался в старом купеческом доме, первый этаж которого был кирпичным и притопленным в землю, типа полуподвала, а второй этаж занимала редакция.

Полутёмный зал казался прохладным, несмотря на порядочные облака из табачного дыма, гулявшие подле светильников. Мужики старались курить украдкой, прикрывая папироски ладонью, точно моряки или разведчики. И дымили, как правило, куда-нибудь в угол или под стол, который тут же всплывал, точно палуба над вязким туманом, и только пивные кружки светились на нём, как сигнальные огни. Буфетчица — дама строгих нравов и таких же безупречных женских форм — прогоняла всех «куряк» на улицу. И тогда мужики ещё плотнее прижимались к круглой столешнице и аккуратно подливали в пивные фонари водочки — для пущей яркости и ясности.

Отец устроил меня на широком и уютном подоконнике, откуда, точно с мостика, я мог наблюдать за происходящим. Я с любопытством глазел по сторонам. За каждым столиком говорили о своём, но, в принципе, об одной и той же жизни и с одинаковым душевным старанием. В то время в «Погребке» по большей части прозябали фронтовики — в застиранных гимнастёрках, обколотых наградами. Многие из них имели тяжёлые и неизлечимые ранения и увечья. От неловкой суеты и тесноты награды позванивали как хрусталики, и эти звуки сливались с перезвоном пивных бокалов и музыкальными тактами, доносившимися из уличного репродуктора.

Если кто-нибудь вдруг задирал соседа, мужики, находившиеся поблизости, как по команде, хватали негодника и выпроваживали восвояси. Помню плачущих мужиков, это меня больше всего удивляло, но теперь я понимаю, война тогда надорвала всех. Война — она всегда, во все времена одинаковая. Вся страна воевала, вся страна отмечала День Победы, вся страна была во хмелю.

Вскоре я придремал, убаюканный уютным подвальным гамом. Отец разбудил меня, снял с подоконника, и мы вместе с ним и ещё с каким-то весёлым мужичком пошли к нам домой. Я тут же узнал, что новый друг отца был «однополчанин», и что они «в одних окопах умирали». У отца горели глаза, они вспоминали какие-то фамилии и воинские звания, а потом вдруг братались и плакали. Я стеснялся. Мне было неудобно за отца, который не стыдился своих слёз, говорил громко, и вообще был очень размашист.

Потом они сидели на кухне за столом, а я лежал на полатях и слушал воспоминания двух солдат. Отец вынес парадный китель с наградами, мужик показал свои на груди выцветшей гимнастерки под гражданским пиджаком.

— А ты помнишь медсанчасть?!

— Хаживал.

— Надо же, а я не решился.

— А цистерну спирта?

— Ещё бы! Вот это была атака!

Они смеялись, потом вдруг вставали и, не чокаясь, выпивали водку за тех, кто не вернулся с войны. Захмелели они быстро. Пытались петь. Отец хорошо пел, но теперь за столом голос его срывался и он не мог закончить куплета. Потом вдруг позвал:

— Колька!

— Чё, пап?

— Пой!

— А что петь-то?

— А что хочешь, то и пой!

И я запел только что выученную песню «О чём, дева, плачешь». Я пел искренне, самозабвенно, с надрывом и тонкими руладами. Сидя на полатях, я не стеснялся, потому что никто не глазел на меня, я пел будто для себя.

Мужики слушали, изредка смахивали слезу, качали кудлатыми головами, а когда я затих, однополчанин вдруг с чувством рубанул воздух и матюкнулся.

Отец помаячил перед его носом пальцем и сказал:

— Не похабь. У меня малец, — и показал на меня.

Но не прошло и минуты, как мужик опять хватил забористо, да ещё и несколько слов по-немецки. Отец поднял его, вытащил в коридор, и попытался образумить, но тщетно. Потом раздался удар и что-то рухнуло. Вернулся отец один. Прибрался на столе. Скоро пришла с работы мама. Боевой товарищ спал в коридоре на полу. Я не помню разговоров отца и мамы, я уже спал на полатях, утомлённый впечатлениями прошедшего дня.

Утром меня разбудил разговор на кухне. За столом сидел отец, мать у печи. Зашёл однополчанин. Он тёр подбородок.

— Вчера драка была, что ли? — спросил мужик.

— Драка? — удивилась мама и посмотрела на отца.

— Была, маленько, — ответил отец.

— Ну, а я и думаю, почему челюсть болит, — мужик сморщился и опять потёр щетинистый подбородок. — Опохмелиться бы.

— Опохмелись, — ответил отец и налил однополчанину стакан огуречного рассолу.

Думаем вместе:

Прошли годы, я слышал много того, чего вам услышать не желаю. Да, что греха таить, другой раз и сам хватанёшь сгоряча, а то и для убедительности, но если рядом пацанёнок какой или женщина, мат в горле застревает, потому что однажды отец сказал: «Не похабь!» Этот приказ алмазным резцом врезался в моё детское, ещё чистое и ничего не знающее сознание на всю жизнь.

В последние годы все острее становятся речи борцов за чистоту русского языка и иного фронта — естественной вседозволенности. Так кто же прав? Вопрос риторический, потому что ответ понятен всем, даже не очень умным и образованным людям. Мат, сквернословие — это плохо, всегда плохо, но особенно, если он не ограничен личными принципами и уважением к окружающим. Но надо понимать, что искоренить сквернословие как часть русского языка не удастся. Достаточно держать этот лексический арсенал в тёмном чулане и напоминать всем, не только юным бушующим душам, что там, в чулане, под крепким замком живут плохие слова.

В помощь учителям и родителям:

1.        Воспоминания героя переносят читателей в те годы, когда Кольке было всего пять лет. Он признаётся: «… о том, что я счастлив, я ещё не знал».

—        Какие события рассказа доказывают то, что герой позитивно воспринимает мир, окружающих его людей? Ко всему относится по-детски наивно?

2.        Празднование Дня Победы — особое событие для нашей страны. Безусловно, особенно дорог он тем, кто прошёл дорогами войны, — фронтовикам.

—        Что вспоминает о войне отец мальчика и его товарищ?

—        Что значит выражение автора: «потом вдруг братались и плакали…»?

3.        Колькино исполнение песни «О чём, дева, плачешь», искреннее, самозабвенное, выбило у мужиков слезу. А вот однополчанин «вдруг с чувством рубанул воздух и матюкнулся».

—        Каковы причины случившегося?

—        Как на это отреагировал отец мальчика? Что произошло дальше?

—        Какой урок на всю дальнейшую жизнь извлёк из этой истории наш герой?

Дополнительное задание.

1.        Некоторые современные «любители слова», стоящие на позиции вседозволенности, утверждают, что иногда «крепкое» словцо необходимо, ведь «из песни слова не выкинешь».

—        Что вы думаете по этому поводу?

2.        Письменная работа. Закончите данное предложение: 

        Рассказ «Молитва дьяволу» является предупреждением о том, что …

3.        Дайте развёрнутый ответ на вопрос: Как следует относиться к русскому слову? Возможно, при ответе тебе помогут высказывания известных людей:

                Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык — это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием; в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса (И.С.Тургенев).

                Чтобы повысить качество своего языка, нужно повысить качество своего сердца, своего интеллекта (К.И.Чуковский).

                Относитесь к родному языку бережно и любовно. Думайте о нем, изучайте его, страстно любите его, и вам откроется лицо безграничной радости, ибо безграничны сокровища русского языка (Вл. Луговской).

        И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный — речь (И.Бунин).

4.        Как относитесь к сквернословию вы? А ваши родители?

Самостоятельная работа

1.        Пользуясь толковыми словарями, найдите значения слов: скверна, хамство, пошлость.

12+

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Туманная сырость сменилась косым снежным        дождём: крупные хлопья скатывались вниз, расчерчивая всё видимое пространство, и исчезали, едва касаясь земли. Устроившись на сеновале, Генка разглядывал обледеневшие ветви яблони. Ему было жалко их за покорную беззащитность. Не поворачивая головы в сторону друга, устроившегося рядом, он спросил:

— Слышь, Лёх!

— Чё?

— А как думаешь, деревья зимой умирают, или просто спят как медведи?

Лёшка авторитетно засопел:

— Фиг их знает, может мрут, а может так стоят.

Они замолчали. Генка выглянул в окно и попытался посадить на ладонь какую-нибудь сытую, зазевавшуюся снежинку.

— Слышь, Лёх — обернулся Генка.

— Чё? — устало отозвался тот.

— А на что снег походит, думал?

— Фиг его, на сахар, наверное.

— Иногда, и на мороженое, да?

— На мороженое? — Лёшка приподнял голову и посмотрел на друга, — редко.

— А на то, что около ОРСА продавали по 10 копеек, помнишь?

— На него чаще, — сглотнул слюну Лёшка. — И ещё на апельсины.

— С чего бы? — удивился Генка, — апельсин жёлтый, снег белый…

— Зато вкусный, апельсин-то, — назидательно пояснил Лёха.

— Вкусный, это факт, — согласился Генка и вспомнил апельсин, каким его угощала соседка тётя Стеша. Он тогда с вожделением очистил яркий диковинный плод и съел его, сначала по дольке, а потом уже по полдолечки, по кусочку, а кожуру надежно припрятал в карман: руки ещё долго хранили терпкий аромат, а когда корочки подвяли, он спрятался за сарай и догрыз их до самой цедры. Генке на мгновение померещилось, что уличная прохлада вдруг запахла апельсинами. Лёшка, словно расслышав этот запах, заёрзал, вздохнул и принялся грызть травинку.

У Лёхи Лаптева была неровная, но яркая биография: вот уже второй год он крепко держался за парту 4А класса, нещадно матерился, дрался на переменах и достаточно ловко срывал уроки. Отчего вдруг опрятный и покладистый ученик 2В класса Генка Ракитин связался с Лёшкой, никто не понимал. Однако все пацаны к этой дружбе относились с уважением.

Лёшка неожиданно приподнялся, вгляделся в самый тёмный угол сеновала и спросил:

— Кеша, а правда говорят, что Манька помрёт?

— Не знаю точно, но говорят, что помрёт, — задумался Генка, вспомнив о сестре.

Маша много дней провела в больнице, но на прошлой неделе её неожиданно привезли обратно. И в доме воцарилась настороженная тишина. По комнатам ходили и шептались незнакомые люди. Печь стояла остывшей и, казалось, пахло лекарствами. К обеду соседка тётя Стеша приносила холодные щи, Генка съедал несколько ложек и сбегал на улицу, где его ждал Лёшка, у которого всегда можно было разжиться куском хлеба и колбасы. Где Лёшка добывал колбасу, Генка не знал. Однако, по его словам, на мясокомбинате, на который работало полпосёлка, колбасы было прорва. В самом посёлке колбасу не продавали, а вывозили специальным поездом в Москву. Генка, кстати, гордился тем, что москвичи едят поселковую колбасу, и никак не мог понять, отчего взрослые без конца ругают какого-то «преда» и поселковый Совет.

Генка попытался выбраться из своего лежбища.

— Тише ты, — рассердился Лёшка, заслоняясь ладонью от поднявшейся сенной пыли.

— Слышь, Лёх…

— Чё?

— Ты мне друг?

— Ну.

— Откуда у тебя колбаса?

— А-а… — многозначительно ответил Лёшка и сплюнул сквозь зубы, и, словно беседуя с кем-то посторонним, спросил: — А ты пойдёшь колбасу тырить?

Генка прищурился и с азартом посмотрел другу в глаза.

— А вправду возьмёшь?

— А ты вправду пойдёшь?

— Пойду, а когда?

— Можно сегодня, можно потом.

— Ну, ясно сегодня, — с трудом сдерживая восторг, прошептал Генка.

За сараем хлопнула калитка. Мальчишки насторожились и выглянули в окно. В огороде появилась тётя Стеша.

— Гена-а… — позвала она.

— Чё, тёть Стеш? — отозвался Генка.

От неожиданности женщина вздрогнула, невнятно ругнулась и наспех окрестила рот.

— А-а, вот вы где! Давай сюда, мать кличет. И этот басурманин с тобой? А чёрт бесстыжий, а ну ступай по своим…

Лёшка выпрыгнул из окна и неспешно пошёл прочь. У калитки тётя Стеша вдруг остановилась, внимательно оглядела Генку и отряхнула с его шапки соломинки.

— Ты уж к Машеньке поласковее будь, Геночка, сам понимаешь, — она поглядела куда-то вдаль и вздохнула, — помоги ей, Господи.

Генка прошёл в дом, разделся и направился в комнату родителей. Пахло лекарствами и горечью. Маша сидела на кровати, подложив под спину подушки, она прикрыла одеялом исхудавшие плечи и попыталась улыбнуться.

— Здравствуй, Гена.

— Здравствуйте, — ответил Генка и посмотрел на отца, как бы ища помощи или подсказки.

— Ну, ты что, отвык, — отец приобнял Генку за плечи и попытался рассмеяться. — Ты что, Кеша, подойди к сестре, Мария ждала тебя столько.

Генка настороженно присел на краешек кровати и занялся подсохшими мозолями на грязной ладошке.

— Ген, я всё хотела тебя спросить, — Маша коснулась его руки. — Ты наш секретик не трогал?

— Даже не касался, — ответил Генка и посмотрел на дверь.

— А ты что загадал тогда, скажешь? — попросила Маша.

— Кажись пилотку солдатскую, как у дяди Саши, — видела?

— А я, знаешь, что загадала?

Генка пожал плечами.

— Я загадала, чтобы Лёшкины родители перестали пить навсегда.

— Фигня эти загадки, они вчера опять нажрались, — оживился Генка.

— Тебе Лёшка сам сказал или ты подслушал?

— Сам сказал, а ещё он говорил…

— Что я скоро умру, правда? — и она со спокойной надеждой посмотрела ему в глаза.

— Да.

— А он смеялся при этом?

— Что ты говоришь, доченька, — отец поднялся и зачем-то закрыл форточку.

— Нет, папочка, нет, — Маша ещё плотнее закуталась в одеяло. — И ты Геночка, ты передай своему Лёшке, пусть он не смеётся и не ругается больше. А ты сам, сам учись хорошо и не обижай хотя бы маму, и учти, мне оттуда всё будет хорошо видно.

Отец не выдержал, вытолкал Генку из комнаты и позвал врача. «Господи, господи», — замолился кто-то на кухне. Генка остался один, равнодушно отодвинутый от происходящего. Мимо прошёл врач, задел его, извинился, взял его за плечи и поставил к вешалке, как какую-нибудь ненужную вещицу. Следом появилась тётя Стеша, и Генка попытался поймать её за рукав.

— Тёть Стеша, а Маша оживеет?

— Господи, ну что ты говоришь-то?

— Тёть Стешенька, ну, она не умрёт, не умрёт? — Генка уткнулся ей в живот. — А умирают это как — насовсем?

— Ну, что ты сердешный, ну пойди к Лёшке, тот поди заждался, иди.

А Лёшка действительно ждал в условленном месте. Они молча, по-деловому пожали друг другу руки.

— Отпустили? — спросил Лёшка и циркнул под ноги.

— Сам ушёл.

— Как Манька? — сдержанно спросил Лёшка.

— Помирать собирается. Передавала, чтобы ты не матюкался.

— Ага, понятно, сам придумал.

— Зуб даю, так и велела, накажи Лёшке, чтобы не ругался.

— Врёшь! — Лёшка развернулся и зашагал в сторону мясокомбината.

Посёлок ещё не спал. Во многих домах горели огни. А в самом конце улицы догуливала свадьба. Вскоре они оказались на окраине села, пробрались к бетонной стене мясокомбината и притаились в кустах.

— Лёха, чё дальше? — Генка осторожно выглянул из кустов.

— Тихо ты, спугнёшь, ждём теперь, — Лёшка прижал его голову к земле.

— Кого?

— Будешь молчать — увидишь!

— Ну, ты толком объясни! — разозлился Генка.

— Смена уже кончилась, щас полезут.

Генка ничего не понял совсем, оробел и притих. Лёшка сидел на корточках и с азартом слушал тишину, пока не нашёл в ней шелест настороженных шагов. Над бетонным забором появилась чья-то голова.

— Кто это, дядя Игнат, что ли? — обрадовался Генка.

— Тише ты, молчи!

Голова скоро исчезла, и на её месте появился мешок, который кто-то перебросил через забор и уронил в траву.

— Всё, Игнат через проходную пошёл, быстро, у нас пять минут.

Лёшка бесшумными кошачьими прыжками добрался до забора и принялся шуршать в потёмках в поисках мешка. Генка, подражая другу, опустился на колени и, перебирая влажную листву, пополз к забору. От страха и азарта он на какой-то миг позабыл, для чего ползает по сырой земле, но вдруг наткнулся на ещё тёплый брезентовый мешок.

— Есть, Лёха, сюда!

Генка с жадностью вцепился в мешок, точно гончая в зайца, и потащил его в сторону кустов. Лёшка подхватил свободный угол, и они помчались что есть духу прочь. Страх гнал их всё дальше и дальше…

— Ну, всё, всё, — остановившись, прохрипел Лёшка, — хорош бегать.

Они понадёжней перехватили мешок и уже ровным и настороженным шагом пошли по посёлку.

— Кеш! А ты мастак, с тобой дело пойдёт! — Лёшка неожиданно решился на похвалу.

— Я испугался сильно, — сознался Генка.

— Это ничего, обвыкнешь, первый бой всегда репой пахнет.

— Лёшка, как ты думаешь, дед Игнат тибрил или просто домой нёс.

— Ага, ему премиальные колбасой выписали.

— Ну, и как же он теперь?

— Ничё, ещё выпишут, не свое добро, не жалко.

— А если узнает про нас?

— Про тебя не знаю, а мне костей не собрать — убьёт.

Генка остановился и прислушался к улице.

— А вдруг он нас ищет?

— Ищет-свищет — не пахни, — Лёшка решительно сплюнул, дёрнул за мешок и они пошли дальше.

На другой день Генка вернулся из школы и ещё издали приметил открытые настежь ворота и красную крышку гроба, прислонённую к стене дома. На крыльце сидел Лёшка, подле стоял мешок с колбасой.

— Здорово! — сказал Лёшка и показал на мешок. — Твоя доля.

— А это зачем? — Генка потрогал тряпочку на гробовой крышке, словно подозревая, что Лёха прихватил её где-то по дороге для хозяйства, под картошку.

— Манька померла, вот зачем. Какой ты непонятливый. — Лёха разозлился.

— А мать что?

— Ничего. У гроба сидит, слезы не проронила. Тоже непонятливая. Бабы, и те говорят, что непорядок своё дитя не жалеть.

Лёха выругался и с какой-то предельной обидой сплюнул.

— Все вы тут малохольные.

— А это ты зачем приволок? — Генка пнул ногой по мешку.

— Это на поминки. Я ведь на Маньке жениться хотел, почти шурин тебе, не чужой вроде. — Лёшка с притворной нежностью поправил воротничок на Генкином пальто и показал на мешок. — Берись, схоронить нужно где-то.

Они занесли мешок в дом и спрятали его в углу за вешалкой под старыми пальто и, не раздеваясь, прошли в комнату, посреди которой на лавочках стоял гроб. Маша лежала под белой простынёй, а накрахмаленный платочек с васильками отчётливо оттенял пергаментный тон её лица, казалось, что сами складочки на платке и на белье намного естественнее и живее той полуулыбки, что застыла у неё на губах. В какой-то момент, ещё до того как пройти в комнату, Генка надеялся каким-то хитрым уголком своей души, что вся эта истории ещё может обернуться шуткой, что Маша, вдруг, посреди общего отчаяния, поднимется из своего гробика и рассмеётся, но теперь, вглядываясь в её чужое, едва знакомое лицо, он всё яснее понимал, что её больше нет. Она ушла или спряталась, а вместо неё осталось что-то и нечто совсем другое, и такое, что никто вокруг не понимает, как с этим быть, что ему говорить, что делать, и как возле него ходить. И теперь он не удивился, теперь он понял, отчего мать сидит возле гроба, возле самого изголовья, совершенно отрешённая и растерянная, с лицом ровно таким же, как у покойницы, словно пытаясь разгадать, что это, и что теперь с этим делать.

Люди входили и выходили, но она ни разу не повернула к ним головы, она даже не слышала их, и они ничего не могли ей подсказать. Генка знал, что ему тоже нечего ей подсказать и не то, чтобы подсказать, а просто, что-нибудь сказать. Он понял, что ему неловко стоять посреди общего безделья и безмолвия, и вышел на кухню. Лёха пошёл за ним. Тётя Стеша рассадила их по стульям, точно пластилиновых мальчиков, и налила по тарелке щей.

— Поешьте спокойно и гуляйте на улице, — сказала она.

И вдруг эти щи, с нежной масляной плёночкой, показались единственно разумным и предельно рассудочным предметом во всём доме, и очень постыдным, и он заплакал. Лёха достал из-за пазухи полкруга колбасы, разломил его с этаким сытным треском и протянул Генке.

— Заешь и терпи, видишь я тоже не в себе.

Хоронили в воскресенье. Всю ночь и утро валил снег. «Покров», — говорили довольные люди, разглядывая снег, будто в этом слове таилась какая-то тайна.

В кузове старенького грузовика стоял гроб, забросанный еловыми ветками. Возле него на табуретках устроились мама и папа. Грузовичок затрясся, заскрежетал и нехотя тронулся в сторону кладбища. Бабки тревожно и дружно заголосили, словно соперничая с надсадным воем двигателя, и принялись бросать ветки под ноги идущим вослед. Генке вдруг захотелось поднять одну из них с ароматными шишечками, но отец грубо одёрнул его, а навстречу, из домов, выходили люди, снимали шапки и крестились.

Кладбище встретило тишиной, которая вдруг поглотила всё, что до этого шумело и двигалось: и надсадный гул грузовика, и вой старух, и шум шагов. Яма была готова: свежую глину вокруг могилки растоптали большими сапогами, и теперь она походила на безобразную пасть чудовища. Гроб поставили на табуретки, открыли крышку. Генке вновь захотелось отвернуться от беспомощности и бессмысленности происходящего, в котором взрослые люди существовали и действовали, точно отчуждённые механизмы.

— Поди, простись с сестрой, — приобняла Генку тётя Стеша.

Генка не знал, как прощаются, остановился у гроба и, стараясь не глядеть на Машу, с недоумением обернулся в сторону тёти Стеши.

— Лоб целуй, целуй лоб, — прошептала она.

Генка решительно нагнулся и с осторожностью и гадливостью коснулся губами холодного и чуждого предмета и, не оглядываясь по сторонам, постарался как можно дальше отойти от могилы. Отчётливый стук молотка поднял птиц над кладбищем и Генка отчего-то с завистью посмотрел им вослед.

Люди с кладбища шли молча, отделённые и независимые друг от друга, и такими же отделёнными и непричастными группами собрались во дворе. В комнате были расставлены столы с едой и водкой. Генку посадили и поставили перед ним тарелку с горстью кутьи и блинов. Места за столами всем не хватило, и потому люди спешно выпивали, закусывали и уходили покурить во двор, а их места занимали вновь прибывшие, ели неохотно и равнодушно, выпивали молча, а редкие живые разговоры, вдруг возникавшие где-нибудь в углу, так же вдруг прерывались и тонули в общем оцепенении и неловкости. Генка попытался спрятаться от этого механического мира в детской, но там, точно на вокзале, пахло хлоркой и мокрой одеждой, наваленной на кроватях, и тогда он вспомнил про колбасу. Ему показалось, что такая диковинная и вкуснейшая редкость способна обрушить всеобщее недоумение и вернуть застолье к привычному и живому ходу. Он добыл из тёмного угла мешок, потащил его в комнату и поставил возле матери.

— Мам, — с надеждой сказал он, развязав мешок — Мам, это вам на поминки, — и Гена выложил на стол круг колбасы.

Люди притихли.

— Что это? — отстранённо спросила мать.

— Как что? Колбаса. Людей порадовать.

Мать с недоумением взяла круг колбасы и вдруг прокусила его зубами и жалобно завыла. А Генка не испугался, он крепко обнял её и заплакал вместе с нею.

Думаем вместе:

То, что жизнь не бесконечна и заканчивается смертью, я осознал лет около двенадцати. И потерял покой. Этот факт конечности человеческой жизни сводил меня с ума. Особенно вечерами, когда я лежал в кровати: мысли о смерти пугали меня. Мне было жаль себя, смерть казалась омерзительной и страшной, а жизнь чудовищно несправедливой. Но сколько я ни думал о смерти, я не мог найти ответа. Позже я успокоился, потому что все мои усилия всё равно были бесплодными. Но с детства я не уставал думать об этом и понял, что ответ надо искать в понимании смысла жизни и того, что оставишь ты после себя.

А прожив жизнь, я понял, что человек к старости «не хорошеет», обычно груз прожитых лет — властолюбие, скупость и другие пороки развращают человека и в конце жизни делают его невыносимым для окружающих людей, да и для себя самого. И, возможно, смерть необходима для того, чтобы зло не было вечным, чтобы оно заканчивалось и уходило вместе с человеком, а оставались только добро и добрая память о хороших людях, с которыми нам довелось жить, о добрых делах которые мы помним и которые служат нам.

Но почему умирают дети?! Я не знаю. И всею душою своею не могу согласиться ни с единым объяснением, и тем более, когда говорят, что «на все воля Божья». Да, такова жизнь, не нами она придумана, но в этой данности нам жить. И все-таки было чудо — совсем юная и очень больная девочка Маша, оставила свет заботы и любви, и даже поругала и постращала, радея за тех и ради тех, кто будет жить дальше.

Светлая ей память.

В помощь учителям и родителям:

1.        Диалог двух друзей Генки и Лёхи, переданный автором в начале рассказа, говорит об их детской непосредственности.

        Совсем не по-детски ребята переживают болезнь Маши, как автор повествует о событиях, связанных с болезнью девочки?

2.        Какую просьбу высказывает Маша при разговоре с братом? Почему?

3.        Осознаёт ли Генка, что в их семью пришло настоящее горе?

4.        Как вы думаете, воровство было для мальчиков подвигом или преступлением? Почему? Из сюжета рассказа ясно, что Лёха идёт на воровство осознанно.

5.        Сцену похорон автор заканчивает словами: «…Отчётливый стук молотка поднял птиц над кладбищем, и Генка отчего-то с завистью посмотрел им вослед». Порассуждайте, почему автор использовал слово «с завистью»? Что это даёт читателю для понимания того состояния, в котором пребывал мальчик?

6.         Как объяснить поведение Генки, когда тот во время поминок притащил в комнату мешок копчёной колбасы? Как отреагировала на это мать героя? И как повёл себя сам Генка?

Дополнительное задание

1.        Перечитайте фрагменты рассказа, где юные герои Генка и Лёха вместе проводят время.

—        Дайте оценку этим отношениям.

—        Что даёт эта дружба с второгодником Лёхой опрятному и покладистому Генке?

2.        Найдите последние слова, сказанные старшей сестрой. Как вы думаете, исполнит ли Генка просьбу своей умирающей сестры?

3.        Есть такой фразеологизм «не первый снег на голову». Найдите во фразеологическом словаре его значение. Почему рассказ называется «Первый снег»?

4.        Когда православные празднуют Покров Божьей Матери? Какая тайна скрывается в этом празднике? Найди в информационных источниках описание этого праздника. Почему люди в этом рассказе рады выпавшему снегу?

5.        Как вы понимаете последний абзац рассказа? Почему Генка не испугался?

Самостоятельная работа

1.        Пользуясь толковыми словарями, найдите значения слов: жизнь, справедливость, смерть, поминки.

Вопросы родителям и педагогам

1.        Чем отличается мировосприятие ребенка и взрослого в отношении мира живого и мира мертвого, одухотворенного и механического; лжи и правды, подвига и преступления? Обратите внимание на слова, которыми пользуется автор, характеризуя героев и описывая похороны? Может быть, в поисках ответа на эти вопросы вы тоньше и глубже поймете причины алогичных поступков ваших детей.

2.        Дети хоронят колбасу («схоронить надо» и «спрятали в углу за вешалкой», а взрослые — ребенка. В чем смысл этой трагической аналогии?

12+

ПИМИКИ

Дед Моисей давно поселился на кладбище в старенькой, но уютной избе. Он в точности не помнил сколько времени прошло от того срока, но хорошо помнил тот день, в который решил, что здесь ему будет спокойней и интересней. Перетащил в сторожку нехитрый скарб и обосновался в ней, что называется до конца, до самого последнего срока. И сострогал себе домовину, крепкую, покладистую и узкую, с расчётом на то, чтобы люди не мучились по зиме с могилою.

С того самого дня простой и неприхотливый труд кладбищенского сторожа приобрёл для деда Моисея смысл, значение и даже значимость. Он почувствовал себя не просто сторожем, но даже стражем на грани между да и нет, на грани между жизнью и смертью.

Ежедневно к часу дня открывал дед Моисей высокие и неподатливые ворота, сжигал накопившийся мусор, прибирал могилки, правда, за отдельную плату, словом — хозяйствовал рачительно и покорно. Люди скоро привыкли к нему, к его высокой и слегка сутулой осанке, к запущенной бороде и сухому кашлю, который точно птичий зов всегда раздавался из самых неожиданных уголков кладбища. А с какой-то поры они перестали отличать его от общего кладбищенского потустороннего уклада. И деду Моисею льстило подобное настроение. В нем слышался привкус вечности, такой же нетленности, какую он замечал в кованых металлических крестах.

На праздники, особенно на Пасху, на кладбище было людно. Дед ходил от компании до компании, договаривался на предмет кому и что необходимо поправить на могилках, угощался, слушал воспоминания о покойных и сам любил добавить что-нибудь задумчивое: вот, дескать, как получается, после человека добро остаётся. А зла, стало быть, уже не видно. Значит, получается, что зло в суете только водится, а на кладбище для него уже места нет, вот.

В прошлом году на Пасху, ближе к вечеру, когда почти все разошлись по домам, дед Моисей повстречал мальчонку, собиравшего на могилках конфеты и яйца.

— Что ж ты, шпанёнок, творишь-то, людей не стыдишься, — дед сжал его ухо крепкими и натёртыми пальцами. — А ну, складывай всё, где взял.

— Нафига покойнику конфеты? Добро только переводить, — мальчишка с сожалением ссыпал добычу на могилу.

— А тебе зачем, нехристь, — рассердился дед, — своих, что ли, мало?

— А если их вовсе нет, тогда что, — мальчишка сплюнул сквозь зубы и с раздражением посмотрел на деда, точно приготовился к драке.

— Коли так, моих возьми, — Моисей протянул ему пару конфет и яичко.

— Опаньки, — пацан рассмеялся, — сам натаскал полные карманы, а мне, значит, нельзя.

— Дура! — затрясся от негодования дед. — Мне люди дали, угостили, значит.

— А мне, значит, покойнички не пожалели, — мальчишка уверенно поглядел на деда и потянулся к могилке.

— Не балуй, кому сказал! — Моисей наконец опомнился и потащил мальчонку к себе в сторожку. — Ты чей, парень?

— Лаптев я, — сказал Лёшка, готовый к ответу и вызову.

— Ну, Лаптев, так Лаптев, — согласился дед. — Фамилия известная. А что так напрягся?

— Ничего. А ты чего так удивился?

— Вовсе нет, — пожал плечами дед. — Родителей не выбирают, родителей любят. — И провёл в сторожку.

Лёшка Лаптев уже второй год пытался одолеть программу четвёртого класса, без усердия и стыда перед одногодками. Ему даже нравилось его особое положение и то, что его побаиваются и завидуют тому, что он сумел преодолеть детский страх, какой многих держит за учебниками, а не подле вольных удовольствий.

Лёшкины родители пили без меры и даже с каким-то отточенным и упорядоченным смыслом, за которым стояла непроходящая обида на жизнь, на людей, друг на друга. Мать только осенью узнала, что Лёшку оставили на второй год. Крайне удивилась, покричала для отстрастки и ушла в магазин за успокоительным. Лаптеву старшему было проще — он вообще не помнил, в каком классе учится его сын.

Работал Лаптев на элеваторе, числился в сторожах и носил постоянную, запыленную шинель с зелёными петлицами и фуражку с надтреснутым козырьком и незагорелым пятнышком на околыше, оставшемся как воспоминание об утерянной кокарде. В своё время он женился на Вере, бойкой девчонке из школы счетоводов, обожавшей всякого рода общественную деятельность и саму возможность иметь среди людей авторитет и одновременно — права морального суда над ними. Однако женился Сашка скорее для факта, даже за ради шанса иметь более устойчивое и уверенное положение в обществе. Положение это очень быстро приелось, и он предпочёл ему компанию всегда приветливых собутыльников. Вера с комсомольским азартом принялась бороться с пороком, и даже решилась родить Лёшку. Но однажды вдруг посмотрела на сына внимательно, на его тонкие лопушистые уши, в точности отражавшие облик и характер отца, поняла что-то безнадёжное для себя и тоже запила.

Лёшкины родители обосновались каждый в своей компании, старались не встречаться лишний раз друг с другом. Лёшка боялся чужого мнения о своих родителях, оно казалось ему несправедливым, он сторонился даже жалости соседей, она виделась ему навязчивой и намекающей на то, с чем он не согласен и не хочет соглашаться. А в ответ на неосторожные остроты одногодков, он дрался жестоко и с наслаждением.

Дед Моисей никогда не поминал Лёшкиных родителей худым словом и с уважением относился к той злости, с какой Лёшка защищал их от людских пересудов. Не сразу, но как-то скоро и незаметно Лёшке сделалось уютно с дедом. Он прибегал к нему после школы, угощался щами или жареной картошкой, после с деловым и нарочитым видом раскладывал на столе учебники и привычно таращился в окно. Дед кряхтел в углу, а то и с пониманием обустраивал свет над Лёшкиным столом.

Однажды после обстоятельного ужина, когда вьюга особенно настойчиво подвывала в тёплую печную трубу, Лёшка решился и вовсе никуда не уходить от деда и собрал себе ночлег.

И, углядев Лёшкины заботы, дед сдвинул очки на нос:

— Не растомляйся, домой ещё идти, родители поди ждут.

Лёшка поспешно собрался и с каким-то наслаждением и пониманием собственной значимости выскочил на улицу. Он пробирался в дом по заснеженной кашице и ему было тепло и щекотно от благодарности. Тогда же по дороге он нечаянно подумал, что Моисей для него есть никто другой как какой-нибудь незаконнорождённый дед и даже решил, что так оно и есть, во всяком случае — так должно быть.

Сегодня дед Моисей ожидал Лёшку с особым нетерпением. Даже чай не мог попить со вкусом и, что называется, с душой — обжигался как мальчишка, брызгал наливкой на клеёнку, протирал запотевшее оконное стёклышко и поглядывал то на тропинку, то на кровать, где под тряпочкой были спрятаны новые пимики для Лёшки. Прежние давно утратили своё непосредственное назначение и скорее напоминали условную формальность, нежели обувку: собирали снег всеми дырочками, раскисали, а утром черствели и натирали ноги до крови. Приметив такое безобразие, дед втихую собрался с духом и «денюшкой» и сходил в магазин. Долго ходил возле нужных полок, возил очки по носу, словно стараясь заглянуть в самую душу товару, наконец выбрал достойную пару, и по возвращении принялся доводить её до ума. Размял под колодочку, с тем, чтобы и в простом носке было способно бегать, по-особому, по-фартовому, завернул голенища и даже положил на них цветной ниткой узор — скупой, немного неровный, но нежный и мужественный одновременно. Подшил пятку, подошву и закрепил носок. Полюбовался совершённой работой, запеленал пимики в тряпочку и осторожно положил их на кровать, точно притихшее дитя. Наконец, прибежал Лёшка, с шумом, растирая уши, разделся, согрел ладони подле самовара и с жадностью набросился на чай. Дед с какой-то нарочитой и спокойной тщательностью разглядывал снег за окошком и улыбался.

— Да, видать, холодно совсем стало, — вдруг рассудил он.

— Терпимо, — отмахнулся Лёшка и захрустел карамелькой.

— Терпимо, да долго не стерпишь, — дед вновь сосредоточенно поглядел на сугробы. — Да, точно, холодно стало.

— Ну, — согласился Лёшка.

— Му, что мычишь, как телок. Холодно. А до Нового года ещё далеко.

— Ну…

— Вот тебе и му, далеко. А ходить-то не в чем.

— Кому? — не понял Лёшка.

— Яму. Телку мому, — рассмеялся дед и щелкнул Лёху по носу. — Ты вот что. Я там, на кровати, тебе пимики приготовил. Но, чур, с прицелом. На Новый год, значит.

— Мне что ли?! — Лёшка в два прыжка оказался возле кровати, нашёл пимики, примерил обновку и даже сплясал что-то навроде «яблочка». — Ну, деда! Ну, ты человек! А! Смотри, как родные. И голенища завернул и подшил!

Лёшка обнял деда Моисея и пощекотал носом у него в бороде:

— А тебе, знаешь, — прошептал Лёшка. — Я тебе на комбинате колбасы натырю, целый мешок!

— Не моги. Даже не думай, — дед погрозил заскорузлым пальцем. — Я пимики не крал и ты сам всё делай.

— Сам. Сам, — расстроился Лёшка. — Ну, чё я могу-то для тебя сделать-то?!

— Вот. Именно, — дед менторским пальцем постучал его по лбу. — Вот иди, что покажу.

Он почистил стекло и указал Лешке на кладбищенские сугробы:

— Вот видишь тот крест, голубенький. Видишь?

— Ну, вижу, крест, и что?

— Не скажи. Во-первых, красивый, а во-вторых, — вечный. Сделаешь мне такой же.

— Ну, ты, дед, даёшь, — Лешка удивился прихотливости старческого ума и даже рассердился. — Как же я тебе такое сделаю. Он же железный.

— Вот именно, — успокоил его дед. — Вырастешь. Выучишься. Станешь кузнецом. Настоящим кузнецом, каких нынче уже не сыщешь. И деда уважишь, и сам не пропадёшь. Понял?

Лёшка мотнул головой и улыбнулся дедовым причудам.

— Эх, кабы взаправду стать кузнецом, да только трудно тебя понять-то, из могилы креста не видать будет!

— Увижу. Ну, и ладно, пойдём чай пить. Потом все поймёшь, когда посерьёзнешь.

Дед потрепал Лёшкины вихры и занялся чаем.

Домой Лёшка вернулся поздним вечером. Осторожно веником смахнул снег с пимиков, заботливо утёр их тряпицей и устроил возле кровати, но не в ногах, а ближе к изголовью. Точно два чёрных щенка-близнеца, они прижались друг к другу и повернули в сторону хозяина свои преданные и чуть вздёрнутые носики. Лёшка погладил их с нежностью и поуютней угнездился под старым ватным одеялом. В полудрёме он вспоминал деда Моисея, пимики, и в полудрёме замечтался о летней рыбалке, стараясь разглядеть на сонной воде настороженно подрагивающий поплавок. Но скоро его разбудил какой-то треск и яркий свет, который он со сна принял за фару подходящей к берегу моторки. В комнате возле комода стоял отец, в шинели и всклокоченной ушанке и ножом пытался взломать ящик, в котором среди белья мать привыкла заначивать деньги. Древняя и крепко сработанная мебель не поддавалась. Отец покачнулся, отступил и, в досаде пнув ногой по комоду, разглядел на кровати проснувшегося Лёшку.

— Трёха есть? — спросил он, разглядывая сына прищуренным глазом.

— Нету.

— А найти смогёшь? — в голосе отца слышалась надежда и мольба.

— Не смогу, — Лёшка забрался под одеяло.

— Должна же где-то быть трёха-то, — пробормотал Лаптев, сосредоточенно оглядывая комнату, пока не заметил возле кровати пимики. Нагнулся за ними, покачиваясь, повнимательнее разглядел товар и припрятал его за пазуху.

— Папаня, ты это, — Лёшка встал на колени прямо на кровати. — Папаня, мне дед Масей купил, это моё.

— Твоё-твоё, успокойся, — отец уложил его на подушку. — Спи спокойно. Так надо. Утром принесу. Спи.

Лёшка на полминуты поверил отцу и даже попытался укрыться одеялом, но тут же вскочил, торопясь и падая, натянул штаны, рубашку, накинул пальто, шапку, сунул ноги в просторные мамкины калоши, поскользнулся на крыльце, подбежал к калитке по едва заметной, но привычной тропинке. Калоши мешались, норовя увязнуть в снегу, но Лёшка упрямо бежал за отцом. Он разглядел его на улице, когда тот оказался под неровным светом дрожащего фонаря.

— Папа! Папка, подожди! — Лёшка поперхнулся морозным воздухом и остановился.

Лаптев обернулся, навострённая и кривая тень от его фигуры словно секундная стрелка пробежала световой круг.

— Домой! Я же сказал, что утром принесу! — сказал он и исчез в темноте.

Дед Моисей лежал в кровати и занимался чтением толстого романа, когда вдруг прослышал настойчивый и в тоже время умоляющий стук, — сначала в дверь, а потом в промёрзлое окошко. Он степенно поднялся, перекрестился, залез в обрезанные валенки, накинул тулуп и вышел на крыльцо. Лёшка немедля ткнулся ему в живот и, бодаясь словно телок, затащил его в сторожку.

— Дед, дед, — задыхался он. — Отец валенки забрал. Я не хотел. Я не давал. А он забрал!

— Вот, дурень шебутной. Что забрал-то, — дед даже успел улыбнуться, прежде чем заметил, что у Лёшки на ногах отнюдь не пимики, а зачерствелые и просторные калоши, заросшие снежной коростой до колена.

— Вот, твою маменьку и папеньку, и всю вашу родню на все четыре стороны. Вот дурень-то, — дед обернул Лёшку тулупом и бросил на кровать.

Он попытался растереть его ступни настойкой, потом одеколоном, но они только почернели, сделались липкими, неподатливыми и завоняли каким-то посторонним запахом, навроде формалина.

Больница долго не отвечала, наконец, трубка зашипела и спросила уставшим голосом:

— Приёмная слушает, что у вас?

— Так мальчонка, ноги отморозил, — удивился дед, не понимая, что ещё нужно сказать, чтобы этот голос перестал шипеть и задумался.

— Машины нет. В деревнях по экстренной. Везите сами или ждите до утра, — голос сделался совершенно утомлённым и безразличным.

Дед завернул притихшего и сдержано стонущего Лёшку в одеяло, привязал к санкам и потащил к больнице.

Дальше приёмной его не впустили, он до утра то сидел на деревянном диванчике, то стоял на крыльце, пытался курить, кашлял и всё бил себя кулаком куда-то под сердце:

— Нужно было до Нового года потерпеть. Нужно было до Нового года терпеть, дурень старый.

На третий день деда пропустили в палату. Лёшка лежал бледный под отчетливо пожелтелым одеялом и встретил его извиняющейся гримаской.

— Дед, а мне ноги зачем-то отрезали, — тайным шёпотом пожаловался он.

— Ничего. Ничего, — дед в растерянности оглянулся, не понимая, куда было бы возможно пристроить гранат, чья надменная краска не вязалась с больничной бледностью и желтизной.

— Ничего. Ноги поболят и отрастут. Прогресс нынче такой — всё растет. Главное, чтобы душа не обиделась, вот что главное. — Он вложил плод в Лёшкины ладошки и занялся порядком на тумбочке.

Несколько лет назад мне довелось побывать по делам в местечке, недалёком от моего родного посёлка. Встречи не складывались, партнёры морочили мне голову, я взял паузу и решился съездить на родину. Места изменились до неузнаваемости, я проехал по посёлку и с любопытством повернул в сторону кладбища. Сторожка стояла на прежнем месте и даже хранила прежний обветшалый, но нетленный вид. Разве что на месте деда Моисея я встретил круглолицего и вполне жизнерадостного старика.

Он с удовольствием повёл меня к могилке своего предшественника. На могиле деда Моисея я увидел крест, крест кованый, ажурный, редкой работы, сразу было видно, даже мне, человеку далёкому от кузнечного дела, что сделал этот крест большой мастер.

— Хорош, — я показал на крест, с надеждой услышать какую-то необычайную историю.

А сторож только ответил:

— Хорош, что хорош — то хорош. Кто увидит, подходит и интересуется, мол, что за человек-то тут захоронен, да, и чем так велик, коль под таким крестом упокоился. Видит народ любовь-то человеческую и восхищается.

Я расстелил на столике газетку, разложил закуски, выпил, угостил сторожа, покрошил немного хлебных крошек на могилку.

— А у нас крестов-то таких два, — угодливо похвастал вдруг сторож с надеждой на ещё один поминальный глоток.

— Два? — я безмерно удивился. — Почему два? Веди скорее, веди меня старик, покажи скорее второй!

На самом краю кладбища, действительно, стоял ещё один крест, крайне похожий на тот, что стоял у деда Моисея. Я решительно прошёл к нему и с удивлением прочитал на могильной плите: «Лаптев Александр Петрович. Вечная память».

— Ах, ты Лёшка! Ай, да молодец! Понимаете ли вы, дорогой мой сторож! Понимаете ли, что произошло!

Сторож недоумённо развёл руками:

— Ну, так вот и живём.

Я оглядел старое кладбище.

— Прощай дед, — махнул я сторожу рукой, не желая более говорить, и зашагал прочь. Я решительно пошёл к выходу, радостно оглядывая кладбищенский простор. А кругом кресты, кресты, кресты — деревянные, чёрные, покосившиеся — разные, как людские судьбы, и они провожали меня жить дальше.

Думаем вместе:

Лёшкина жизнь удивительна и талантлива, он, невзирая на инвалидность и детдомовское детство, прорвался через тяжёлую юность и такую же, как у нас, непростую жизнь — не озлобился, не остервенился, не опустился, выжил. И главное, не потерял великое достояние — доброту — это величайшее человеческое достоинство.

И мне радостно в этой невесёлой истории то, что Лёшка не предал ни себя, ни родного отца и остался хорошим человеком и стал замечательным мастером, как завещал ему дед Моисей. Это ли не наша с вами радость — встретить и утвердиться в подвиге и победе добра и любви. Лёшка разгадал тайну жизни, прорвался через все ее трудности. А всё остальное не важно. Важно — прорвёмся ли мы?

В помощь учителям и родителям:

1.        В начале рассказа происходит знакомство с дедом Моисеем, который решил стать кладбищенским сторожем. Как вы понимаете слова автора: «простой и неприхотливый труд приобрёл для старика смысл, значение и даже значимость»?

2.        Согласны ли вы с дедом Моисеем, который говорил об ушедших людях: «…после человека добро остаётся. А зла, стало быть, уже не видно. Значит, получается, что зло в суете только водится…»?

3.        Какой случай произошёл на кладбище? Как вы думаете, почему Лёшка Лаптев позволил себе собирать конфеты? Кто в этой ситуации виноват?

4.        Что сблизило маленького мальчика и деда Моисея? Как они проводили вместе время?

5.        Дед долго и с любовью готовил Лёшке подарок к Новому году.

—        Почему именно пимики решил подарить старик?

—        Как решил «довести их до ума»?

—        Понравился ли подарок Лешке, почему?

6.        Как ребёнок хотел отблагодарить деда? Какую необычную просьбу высказал дед? Какие цели преследовал он, когда давал Лёшке свои советы?

7.        Зачем нужны были деньги отцу?

—        Обратите внимание на то, какими словами передано состояние мальчика, когда он лишился дорогого подарка.

—        К кому обратился за помощью? Почему?

8.        Кто виноват в том, что Лёшка лишился обеих ног?

9.        «Главное, чтобы душа не обиделась, вот что главное». Какой смысл вкладывает дед Моисей в эти слова и кому они адресованы?

10.        Заканчивается рассказ оптимистично: на могиле деда Моисея рассказчик видит ажурный, редкой работы кованый крест. О таком он когда-то мечтал.

—        Как вы поняли финал рассказа?

—        Как объясните тот факт, что точно такой же крест был поставлен ещё одному человеку? Кому? Почему?

Самостоятельная работа

1.        Были ли вы когда-нибудь на кладбище? Кто из ваших родственников похоронен там?

—        Ухаживаете ли вы вместе с родителями за могилой? Как?

—        Есть ли «брошенные» могилы? Как вы думаете, почему? Предложите решение этой проблемы.

2.        Объясните смысл слов, которые сказал Лёшке Лаптеву дед Моисей: «Родителей не выбирают, родителей любят».

3.        О дальнейшем Алексея Лаптева автор ничего не говорит. Предположите, что важного произошло в судьбе нашего героя, как, по-вашему, сложилась его жизнь?

4.        Махатма Ганди говорил: «Умение прощать — свойство сильных. Слабые не прощают». Согласны ли вы с высказыванием индийского общественного деятеля? Как эта фраза соотносится с героями прочитанного рассказа?

5.        Что значит «простить»? Что такое обида? Посмотрите значение это слова в толковом словаре. Кого называют «злопамятным»?

6.        Знакомы ли тебе случаи вандализма на кладбищах? Как ты к этому относишься? Предложи решение этой проблемы.

Тля ест траву, ржа — железо,

а лжа — душу.

А. Чехов

10+

ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ

А посёлок наш, скажу прямо, неухоженным был — просто страсть. В то время моего детства, впрочем, грязищей на улицах не только мы славились. Время послевоенное, понятно, что во время войны все средства шли на фронт, а потом, лет десять, вся страна восстанавливала ту часть отечества нашего, которая под немцами была. Так что денег поселковая власть ни в войну, ни после войны долго не видала. Но наш посёлок — особый, потому что как раз посередине его было Моховое болото.

В те далёкие годы моего детства на эту площадь сколько камня и щебня не валили, всё тонуло, одна грязь да зыбь под ногами. С одной стороны площади — гостиница одноэтажная, с другой — Погребок пивной, а за ним — улица в сторону железнодорожного вокзала. А вот перед вокзалом были тротуары, деревянные, такие сейчас мало кто вспомнит. Мы по этим тротуарам на самокатах гоняли. Какое это было удовольствие — по деревянным плахам жужжать подшипниками, главное, чтобы в щель колёсико не залетело. А если залетит, то всё: и колени, и нос обдерёшь. Носы — это ладно бы, но вот штаны рвались — это беда. Мы тогда все в шароварах бегали. За порванные шаровары полагалась дома порка. Кстати, очень неудобная одежда, всё время то за какой-нибудь угол цапанёшь, то забор помешает, а главными врагами шаровар были гвозди. Короче, пороли нас часто.

На вокзале было чисто, всё зеленоватым отсевом засыпано и тщательно прометено. Как-никак, лицо посёлка. «Лицо» было всегда вымыто, выбрито и с румянцем. Рядом с вокзалом, вдоль линии — товарная контора, а за нею туалет. Туалет необычный для наших мест — благоустроенный, с кабинками. Но в кабинках, так и по сию пору, дверки с оторванными щеколдами.

Апрель в наших местах — это конкретный и уже бесповоротный месяц весны. Март — он и вашим, и нашим, а апрель — свой парень. С апрелем и грязь глыбилась, но по утрам ещё можно было по промёрзшему пройти, а вечером все — только вплавь, и не факт, что сапоги выручат.

В тот день я к маме на станцию прибежал из школы, это был последний день учёбы перед весенними каникулами. Любил я к маме на работу заглядывать. Во-первых, — рядом; во-вторых, — у неё бутерброд с колбасой. В багажном я уже не раз бывал и нравилось мне рассматривать стеллаж с «потерянными» вещами. Чего здесь только не было: и саквояж кожаный с металлическим замком, и сумки, и чемоданы, и даже пальто. Но больше всего привлекала меня трость с гладкой светло-коричневой ручкой. Мама работала дежурным по вокзалу, а тут что-то случилось, и она замещала товарного кассира тётю Любу.

Я наслаждался бутербродом с редким для нашего времени деликатесом, когда в контору заглянул дед Моисей — сторож с поселкового кладбища. Высокий, слегка сутулый, ручищи огромные, нос бугристый, в оспинках.

— Доброго здоровья, Надежда Ивановна, — дед Моисей снял шапку.

— А, деда, заходи, — пригласила мама. — Какими судьбами?

— На почту, да вот решил к тебе заглянуть.

— Пишет кто?

— Я написать хочу.

— Так ты не умеешь.

— А вот Миколка твой умеет. Я ему продиктую.

— Скучно на кладбище? Жениться бы тебе.

— Да, ещё бы, на десятом десятке. Мне и так скучать некогда, считай, каждый день по покойнику, редко два, а ещё реже, когда никого.

— Старики мрут?

— Фронтовики, в основном. Калеки. Кто без ног, кто без рук. И старики, конечно.

— С праздником тебя, деда.

— А какой праздник?

— Живёшь оторванным и не знаешь, сегодня первое апреля — никому не веря!

— Ну, это вы уже празднуйте, пока молодые.

— Деда, — подскочил я, — а я сегодня пятёрку получил!

— Молодец, Микола. А я вот и писать-то не умею.

— Первое апреля! Первое апреля — никому не веря! — закричал я, радостный, что обманул дедушку. — А у нас каникулы!

— Да, — рассеяно ответил дед, — а я подумал, что ты и впрямь пятёрку получил.

— Слушай, деда, — позвала мама, — из гостиницы звонили, там у них пассажир с багажом, а грузчик у нас сегодня не вышел на работу. Может, ты сходишь? Глядишь, рубль-два заработаешь.

— Рубль, а может и два, говоришь, — дед задумался. — Ну, а что, в руках унесу или тележка нужна?

— Тележка, деда, только на тележке, багажа, говорит много.

— Ну, если с тележкой, то, может, и два рубля даст, — вслух подумал дед. — Ну и лады. А вернусь, Миколка, ты дождись, мы с тобой письмо напишем.

Дед взял тележку и ушёл в гостиницу.

— Коля, может, домой пойдёшь? — позвала мама. — Я письмо деду сама черкану.

— Нет, мама, я здесь поиграю.

— Ну, как хочешь, но только ничего не бери.

Я и не собирался брать ничего, кроме трости. Тем более, я её уже и раньше брал. Она была лёгкая, на мягком копытце и с резной ручкой. Вся ручка гладкая, а вот самый кончик её был вырезан в форме змеиной головы. Я ставил трость, наваливался на неё животом и пытался удержать равновесие. Я мог часами забавляться этой удивительно красивой тростью.

Хлопнула входная дверь, я быстро засунул трость на место и побежал к выходу. Вернулся товарный кассир тётя Люба.

— Надя, ты понимаешь, меня обманули!

— Как обманули?

— Сказали, что у меня дом горит. Вот я и побежала, только начальнику станции ключи от конторы бросила, и бегом. Я думала, у меня разрыв сердца будет! У меня же там Ленка с Ольгой водится! Ну, думала, только бы дети не сгорели! Прибегаю, а они на меня смотрят и понять ничего не могут! Ты понимаешь, какие люди-то есть бессердечные! Да разве можно так шутить!

Ты что, Надя? Побледнела-то вся? Ты ли так пошутила надо мной?

— Люба, — прошептала мама. — Я деда Моисея в гостиницу отправила за багажом.

— И что? Он уже не раз ходил. Так и что?

— Да никакого багажа там нету. Это я так, разыграть решила, с первым апреля поздравить.

— Надежда, да как же ты? Там же по Моховому не пройти. А на улице вообще всё развезло. Он с тележкой?

Мать кивнула.

— О, беда-то, ему же за девяносто лет! Он же надорвётся! Беги, давай, выручай!

— Он давно ушёл. Люба, стыд-то какой.

Открылась дверь. Сначала въехала грязная тележка, потом вошёл и дед Моисей.

— Тележку сама помоешь, — сказал он и вышел вон.

Письмо мы с ним так и не написали.

Вместо послесловия:

Недавно я позвонил маме.

— Мама, привет. А я о тебе рассказ написал, «Первое апреля» называется.

— О чём, сынок? Ты говори погромче, а то у нас связь плохая.

— Помнишь, как ты деда Моисея отправила в гостиницу за багажом. Разыграла на первое апреля.

— Помню сынок, ещё как помню. До сих пор плачу и прощения прошу.

— Да что уж ты так-то, больше сорока лет прошло.

— Время прошло много, а как вспомню, поверишь ли, сердце холодеет и слёзы сами льются. Ты хорошо сделал, что написал. Может, люди, которые прочитают, добрее будут. И ещё напиши, чтобы особенно к старикам. Мы ведь такие уязвимые.

— Знаешь, мам, а я хорошо помню этот случай, и как ты плакала, когда дед Моисей ушёл. Ты ещё говорила: «Почему он меня не отругал, почему молча ушёл! Лучше бы ударил, мне бы легче стало». Я запомнил, потому что никак не мог понять, что от взбучки человеку может стать легче. Ты не плачь. Если так до сих пор душа болит, то Моисей простил уже, он же видит твоё чистое сердце. И себя прости, отпусти боль, не держи в сердце.

— Хорошо, сынок, не буду. Успокоил ты меня, спасибо. И за рассказ спасибо.

Думаем вместе:

Действительно, общение между людьми — взрослыми, детьми или стариками должно заключаться только в добрых и честных словах. Ни в коем случае не должно быть слов обидных, насмешливых и ранящих душу, а тем более обманывающих и вводящих в заблуждение даже если это в шутку и с добрым намерением. Можно и даже нужно посмеяться, но так, чтобы шутка была понятной и необидной. Каждое слово должно поддерживать и укреплять человека, сделать его настроение таким, чтобы ему самому захотелось говорить только добрые слова. Иначе лучше молчать. Как и поступил дед Моисей, несмотря на усталость, немощь и обиду.

В помощь учителям и родителям:

1.        Когда происходит действие в рассказе? Какие детали послевоенного времени отмечает главный герой Миколка?

2.        Зачем дед Моисей заглянул в контору железнодорожного вокзала, где работала мать мальчика?

3.        Кем работала мать Миколки? Какие дополнительные обязанности она выполняла? Как вы думаете, почему ей доверили получать и сохранять забытые пассажирами «безымянные» вещи? Как это ее характеризует?

4.        С каким праздником поздравила деда Моисея Миколкина мать, и как тот отнёсся к поздравлению?

5.        Какую шутку разыграла женщина со стариком? Считаете ли вы эту шутку действительно смешной?

6.        Как закончилась «шуточная» история со стариком? Какова реакция на неё деда Моисея? Какой урок получила мать Миколки?

7.        Почему дед Моисей так легко поверил в розыгрыш? Что такое розыгрыш, найдите значение этого слова в словаре.

8.        Чем отличается розыгрыш от издевательства? Почему многие люди, которых разыгрывают, обижаются? Какие условия необходимо соблюдать, разыгрывая окружающих?

Самостоятельная работа.

1.        Докажите мудрость афоризмов:

—        Молчанием можно не только много сказать, но и многое сделать.

—        Лучше  промолчать,  чем  сказать  глупость. 

—        Доброе слово сказать — посошок в руку дать (пословица).

—        Добрые слова оставляют в душах людей прекрасный след. Они смягчают, утешают и исцеляют сердце того, кто их слышит.

—        Добрая шутка дружбы не рушит (пословица).

2.        Подберите родственные слова к слову «розыгрыш». Чем отличается и чем похож розыгрыш на игру?

3.        Как можно исправить последствия неудачных шуток? Вспомните, были ли подобные ситуации в вашей жизни? Можно ли их исправить?

4.        Пользуясь толковыми словарями, найдите значения слов: обман, правда, розыгрыш, игра.

10+

ПАМЯТНИК

Речка шумно пенилась на частых порогах, бежала за поворот и скрывалась в непролазной чащобе тайги. Небольшая деревушка, кажется, прилегла на крутом берегу, чтобы передохнуть, напиться таёжной силы, да так и осталась лежать, пригревшись на солнышке, глядя на окружающий её покой подслеповатыми окнами крепких, будто гранитных, домов.

Генка, с губами, посиневшими от долгого купания, вскарабкался на пологий валун и прижался к нагретому камню. Он притих, глядя в прозрачную воду на изумрудную россыпь мелких камней, дышал водяной свежестью и дивился, как быстро сохнут влажные пятна на сером граните.

Чуть поодаль женщины полоскали, выжимали и складывали в «поленницы» на плоские валуны туго скрученное бельё. Лет десять назад они и стирали на этих валунах, но вот сбылась их мечта — в сельмаг привезли стиральные машины. Но полоскать приходилось на речке. Правда, власти грозились вскоре провести в деревню водопровод, и заставить женщин навсегда забыть эти походы с тазами белья на шумливую речку, разговоры-пересуды и ломоту пальцев от ледяной таёжной воды. Триста лет здесь, на берегу реки, бабы обсуждали новости, сплетничали, ругались и мирились. Бабье многоголосье и смех река уносила в тайгу, может быть, поэтому вниз по течению охота у мужиков и не ладилась. Здесь же бегали детишки, гоняли одуревших от страха мальков, купались, визжали и брызгались речным серебром.

— Генка, — позвал кто-то из пацанов, — твой отец приехал!

Генка обернулся. У обрыва, неподалёку от дома деда Титова, стоял отец в светлой соломенной шляпе и с рюкзаком в руке. Женщины на мгновение перестали заниматься бельём, тоже посмотрели на берег.

— Стройный мужчина, — сказала высокая женщина. Она бросила выжатую тряпку в таз. — Ох, бабоньки, и полюбила бы я его!

— Тебе что, наших мужиков мало?

— Да что ваши? Матерщинники, а этот культурный.

— Тихо ты, мальчонка его тут.

Генка смутился и отвернулся.

— Вот этот? Ой ты, худоба. Ну, я бы такого рожать не стала, я бы такого высмолила!..

Генке стало обидно и за отца, и за себя, он спрыгнул с валуна и помчался к дому. Отец стоял возле ворот, курил, на скамейке, рядом с палисадником сидел дед Титов.

— Папа! Папа! А на тебе бабы жениться хотят! — взволнованно пожаловался Генка, подбегая к отцу.

Дед Титов хохотнул, почесал худую грудь, довольный, и сказал:

— Это они могут, это у них зараз.

— Как отдыхается, сынок?

— Хорошо. А ты мне сапоги купил?

— Сапоги? Ах да, сапоги… Денег пока нет.

Генка помрачнел, но молча вслед за отцом вошёл во двор.

Баба Ева сидела и чистила лук. Дед Титов смастерил для неё табурет, низенький и широкий, с дополнительной распоркой для прочности. Баба Ева очень любила этот табурет, когда она садилась на него, то он исчезал под её юбками так, что невозможно было различить, на чём она всё-таки утвердилась.

Располневшая, малоподвижная женщина, она никогда не ругалась с соседками, да и с дедом бы не ругалась, если бы тот не «задурил». А задурил дед ровно год назад, после празднования Дня Победы — перестал отдавать пенсию. Первые месяцы баба Ева смеялась над ним, потом насупилась. Так продолжалось ещё несколько месяцев, и, видимо, ничего бы не изменилось, если бы недавно Генка не нашёл рисунки, из которых сделалось ясным, что дед Титов собирается устанавливать себе памятник. Просмотрев листки, баба Ева позвала деда Титова и дала ему «генеральное сражение». Дед Титов отмолчался, но денег так и не дал. И в тот же день перед ним на обеденном столе поставили пустую тарелку. Генка, с аппетитом поглощавший наваристые щи, даже поперхнулся и не смог более проглотить ни ложечки. Дед Титов посидел перед пустой тарелкой, прокашлялся и достал из нагрудного кармана десять рублей. Довольная итогами своего марш-броска, баба Ева поспешила налить ему глубокую чашку с увесистым говяжьим мослом. Но бабке не довелось торжествовать по поводу окончательного сокрушения супротивника — на ужин дед Титов не явился. Не пришёл он и утром, и к обеду тоже не показался, а перебрался со своим скарбом в дровяной сарайчик и даже приготовил себе нехитрую ополченскую похлёбочку. Баба Ева сначала плакала, а потом потребовала от деда Титова развода.

Постепенно страсти утихли. Супруги изредка переговаривались, дед иногда кредитовал старуху десяткой и исчезал в своем убежище.

Так уж случилось, что, отвоевав верой и правдой все четыре года Великой Отечественной, дед вернулся домой без ранений, контузий и без наград. Вот такая военная судьба: ходил в атаки, мёрз в окопах, дошёл до Белграда, а наград не получил. В День Победы собирались деревенские ветераны около правления, в пропревших и полинялых гимнастерках с яркими орденами и медалями на груди, рассказывали школьникам о войне, хвастались, смеялись, а пуще всего красовались блеском наград. Юбилейная медаль деда Титова поблёскивала, как укор его военной судьбе. Он тоже пытался рассказывать школьникам о днях войны, но те, глядя на одинокую награду на его впалой груди, слушали невнимательно. Обиделся дед. Обиделся так, что покой потерял, и извёлся бы, да вдруг пришла ему мысль увековечить себя в памятнике. Он и глыбу гранитную нашёл, и эскизы подготовил, оставалось только найти скульптора, но денег не хватало. И дед принялся откладывать с пенсии.

— Здравствуйте, мама, — поздоровался отец, перевернул пустое ведро и присел напротив бабы Евы. — Как Генка, не балует?

— Генка-то не балует, а вот вы с дедом ему сапоги обещали? А охоту? Обещали?! — услышал Генка грозный голос бабы Евы и спрятался за углом дома.

— Понимаете, мама, забыл я, закрутился. Ремонт. В следующий раз, как сюда поеду, обязательно куплю.

Генка не расслышал, что ответила баба Ева на слова отца, но скоро её голос зазвучал громко и отчетливо:

— Памятник! Впроголодь живёт и нас мучает! Ты хоть с ним поговори как мужчина с мужчиной. Титов тоже обещал мальчонке сапоги, а теперь хвостом виляет, всё боится, что на памятник не хватит, совсем с ума спятил!

Генка увидел, как, резко толкнув калитку, со двора выскочил дед, за ним появился отец. Дед проковылял за угол дома и скрылся в узком деревенском переулке, а отец остановился у палисадника и закурил.

От реки по крутому берегу поднимались бабы с бельём в круглых тазах.

— Здравствуйте, — поздоровались женщины с отцом.

— Здравствуйте, — ответил он и вынул изо рта сигаретку.

— Здрасти, пожалуйста, — улыбнулась женщина, которая ещё недавно восхищалась Генкиным отцом. — На рыбалку или так, погостить?

Отошедшие бабы громко рассмеялись.

— Вы осторожней, унесёт она вас прямо в тазу с бельём!

Женщина, не смущаясь, стояла напротив отца и улыбалась. Обеспокоенный Генка подбежал к отцу и встал рядом.

— Ваш? — спросила она, пытаясь погладить Генкину голову. — Да не съем я твоего папку, не съем! — она повернулась и быстро пошла прочь, и только подол юбки нервно заплескался от скорого шага.

Отец внимательно посмотрел вслед уходящей женщине, щёлкнул Генку по лбу и выкинул сигаретку. Генка обиделся и покраснел.

— Ну, пошли во двор, — позвал отец.

Следом во двор вошёл дед с ведром свежекопанной картошки.

— Что долго-то? — недовольная, спросила баба Ева.

Дед молча поставил ведро и, вынув из кармана деньги, положил на стол.

— И это всё?! А на сапоги?

— На неделе схожу в магазин.

— Не надо идти, он сам сбегает, ты денег дай!

— На неделе схожу, сказал.

Дед развернулся и поспешил в огород.

— Ах, сатана! Опять обманул! Пошли!

— Куда? — удивился Генка.

— На охоту!

— Как? Без сапог?!

— Без сапог!

— С тобой?

— Со мной, внучек, со мной! — баба Ева сняла передник, швырнула его на кухонный табурет и, тяжело ступая, неуклюже заспешила в дом переодеваться.

— Баба, а как же салат, котлеты?!

— Котлеты с собой возьмём!

— Папа что, есть не будет?

— Папа? Папа — гусь ещё тот, сам приготовит — не маленький!

Генка ринулся в дом и вытащил из плотной темноты плательного шкафа тяжёлое ружьё.

Через пять минут сборы были закончены: баба Ева в плаще и тапочках, в тёплой шали на плечах и с хозяйственной сумкой, в которой скрылись котлеты и пирог, вышла во двор, где её уже ждал Генка с дедовским ружьём на плече.

— Патроны взял? — деловито спросила баба Ева, надела на седую голову белую кепку, оглядела двор и скомандовала:

— Вперёд!

Они вышли со двора и направились в сторону леса.

— Куда это вы? — неуверенно спросил отец, повстречавшийся им по дороге.

— На охоту! — гордо ответила баба Ева.

Дойдя до крайней избы, баба Ева подала Генке сумку и сказала:

— Ты сходи, но ненадолго. Тут с краю поохотишься — и домой. Я-то не дойду, какая охота с моими ногами. Я к бабам зайду, поболтаю.

Генка понимающе мотнул головой, принял сумку с едой.

— Гена, а может, ружьё ты мне оставишь?

— А как же охотиться? — оторопел Генка.

— Конечно, конечно, — смутилась баба Ева.

— Баба, да ты не беспокойся, я умею стрелять! Честное слово!

Не теряя более ни минуты, Генка заспешил в лес. Высокие сосны, неодобрительно покачиваясь, следили за ним. Генка насторожился, заспешил обратно и, выбежав на берег реки, уже больше не помышлял о таёжных дебрях. Он дошёл до широкого разводья, которое примыкало к небольшой лесной поляне, и решил охотиться здесь.

Очистив от шишек и сучьев место под сосной, он лёг, приспособив ружьё на упор, зарядил его и несколько раз прицелился по сучьям засохшей берёзы.

Он напряжённо лежал в ожидании какой-нибудь дичи, время текло, дичь не появлялась, и Генка не заметил, как уснул. И приснилось ему, будто стоит в палисаднике у дома деда Титова гранитный постамент. Толпа сельчан собралась на улице. Причёсанный дед Титов прощается с бабой Евой, медленно поднимается по деревянной лестнице на площадку гранитной глыбы, и вдруг его фигура каменеет. Баба Ева уносит лестницу, а многоликая толпа украшает пьедестал с окаменевшим дедом Титовым круглыми венками и букетами цветов.

…Небрежно брошенное ружьё валялось во мху. Генка вынул из ствола патрон и заглянул в дуло, оно не просматривалось, грязь плотно залепила его внутренность. Расстроенный, он отломил сухую ветку и начал пробивать засорившийся ствол. Сначала дело шло туго, но когда из дула вывалился первый, затем второй и третий комок плотно скрученных купюр, ветка легко вытолкнула оставшиеся деньги.

Генка с минуту рассматривал смятые комки денег, затем оглядел округу, как бы призывая обступившие его сосны в свидетели, что он не делал ничего дурного, и вдруг понял: «Памятник! Это деньги на памятник!»

Он торопливо скрутил деньги, засунул их в ствол, проталкивая вглубь сухой веточкой, собрал разбросанные вещи и зашагал домой.

Ещё издали, на подходе к дому, он увидел деда Титова, тот сгорбленно сидел на низенькой скамеечке у ворот и близоруко глядел вдаль.

— Дед! — закричал Генка и кинулся к дому бегом. — Деда!

— Живой, — всхлипывал дед Титов и, прижав к себе, гладил Генкину голову. — Не стрельнул...

— Я хотел, но там деньги!

— Господь милостив. Разорвало бы ружьишко. И всё, и нет внучка. А зачем мне всё без внучка-то...

— Дед, — зашептал Генка, — я деньги обратно положил, на памятник...

Думаем вместе:

Что за тайна затаилась в стволовой темноте дедова ружья? Деньги на памятник? Нет. Там тайна самого счастливого деда на свете, деда, чьё ружье не выстрелило и не украло самый дорогой для его души памятник — его внука.

Пусть не запечатлелся в граните на века, но он остался в своем внуке, в его ясных глазах, в его памяти, в его чувствах и мыслях навсегда. Дедово счастье в его самой сокровенной, личной тайне осталось живым, и, увидев его невредимым, дед был счастлив так, как не был счастлив никогда в жизни. И не нужен ему вдруг стал памятник, и потеряли свое значение и значимость ордена и награды, и уже не нужна ему стала спрятанная в ствол мечта, а нужен был только один, ничего не понимающий, простодушный, но такой дорогой, такой бесценный, живой голубоглазый человек.

В помощь учителям и родителям

1.        Где и как жил Генка летом? Чем занимался? Как проводил свое время в деревне?

2.        Как описывает автор деревню? Почему он сравнивает дома с гранитом?

3.        В чем смысл описания природы в первом абзаце рассказа?

4.        Объясните значение слова «памятник», подберите к нему родственные слова.

5.        Что такое память? Хорошая ли память у героев рассказа? Что помнят, а что забывают? Как вы думаете, почему?

6.        Почему дед Титов прятал деньги от жены, разве это правильно в семье?

7.        Почему дед Титов чувствовал себя виноватым перед Генкой?

Самостоятельная работа.

1.        Найдите в словаре или энциклопедии свойства гранита. Где люди его используют, почему?

2.        Вспомните, найдите произведения других авторов с названием «Памятник».

3.        Почему поэты и писатели, да, и все люди хотят, чтобы их помнили? Всех ли помнят?

4.        Что нужно сделать в жизни, чтобы о тебе помнили?

5.        Что вы знаете о своих предках? Спросите у родственников о них, составьте генеалогическое дерево своей семьи. Напишите о тех, кого уже нет.

6.        Пользуясь толковыми словарями, найдите значение слов память, тайна.

Вместо сарказма
(послесловие от редактора)

Мне едва исполнилось тринадцать лет, когда моя семья принудила меня переехать в другой и крайне отдаленный от центра города район. В эти забытые Богом места переселяли всех, кто был способен квалифицированно работать на оборонную промышленность, спортсменов и офицеров. Моя новая школа оказалась вполне уютной, тем более, что со многими пацанами довелось познакомиться прежде на футбольном поле и баскетбольной площадке. Смущал только предельно скупой список мужчин-преподавателей — всего трое. Первым, конечно, был физрук — травмированный полузащитник футбольного ленинградского «Динамо». Он почти моментально завоевал нашу благосклонность, превратив нашу щенячью возню с мячом в игру, в игру, хотя бы отдаленно напоминавшую футбол. Затем следовал старший пионервожатый, казавшийся нам пожилым инвалидом, волочившим за собой высохшую ногу, — он был офицером и обучил нас выживать в лесу,  имея при себе самый скудный запас продуктов и  прочих средств. И еще он научил нас кланяться каждому памятнику погибшим воинам и ухаживать за ними. Самым странным казался учитель труда, Виктор Васильевич — он выглядел молодым и даже лощеным в сравнении с нашими отцами, до позднего вечера вкалывавшими в оборонных цехах. В наших глазах он выглядел дезертиром трудового фронта. Виктор Васильевич довольно скоро почувствовал нашу холодность и, построив после урока, без стеснения и подробностей объяснил факты своей биографии — по окончании института, будучи инженером по холодильным установкам, он вышел на ходовые испытания ядрёной подводной лодки в том самом ядрёном отсеке и после скромной аварии сделался инвалидом. Немного позже младшая пионервожатая, муж которой ходил на подобной лодке, объяснила нам, что Виктор Васильевич, пожертвовав собой и возможностью иметь семью, спас экипаж, лодку и, собственно, сам проект.

Я доложил слух по команде, и уже на следующем уроке Виктор Васильевич увидел покорно построившийся взвод.

— Понятно, — улыбнулся  он. — Как я понимаю, наши дамы вам о чем-то нашептали. Теперь о законах для мужиков. Знаешь — молчи. Можешь — терпи. Не можешь — есть кусты. Остальным займемся отдельно.  

И приступили. Вначале к способности прибираться, после к умению отбивать руками стрелки на залосненных штанах. Понятно, что мы научились слесарничать и столярничать. Но самым сладким  было то, что после каждого урока мы слушали Юрского, Жванецкого, Высоцкого. Галича и даже краткие лекции по кулинарии.

— Мужики, — говорил Виктор Васильевич, — кто-то из вас станет музыкантом,  кто-то работягой. Это не важно. Принципиально, чтобы вы оставались самодостаточными. Поймите, — он поднимал указательный палец к потолку, — обстоятельства,  как правило, выше и сильнее нас, но независимость, а не деньги, дарят нам возможность быть интересными для своих женщин и детей. За-ради этого вы должны овладеть хотя бы навыками в нескольких специальностях. Понадобятся — доточите. В то же время готовить и ухаживать за собой вы должны по факту — женщины это не любят и, признаться, редко умеют.

Вдохновленный подобной нотацией, я решился написать повесть и ждал полуночи, поскольку предаваться при родителях столь непристойному занятию мне казалось невозможным. Наконец, они заснули. Но вдохновение тоже исчезло. Тогда я решился приготовить антрекот, ровно так, как учил Виктор Васильевич — с лучком, обжаренным и немного подержанном в красном сухом вине. Добавил на тарелку молодой фасоли, несколько резов маринованной свеклы и приготовился вкушать.

Но проснулся папа и, влекомый ароматами, появился на кухне.

— Сеня, —  сказал он просто, — я же просил тебя никогда не готовить при женщинах. После вовек не отмажемся.

— Папа, прости. Не удержался, — сознался я.

— Ладно, уже забыли, — отец с наслаждением попробовал мою стряпню. — Слушай, а ведь  я тебя подобному не учил.

Я рассказал бате все, что знал о Викторе Васильевиче, тем более, что он был ветераном и юнгой первого выпуска Крондштадтской школы юнг. Папа ушел в ванную и включил воду. После, утеревшись полотенцем, он сказал:

— Если хотя бы кто-нибудь из вас обидит этого мужика, мы приедем строить вас всем цехом. Доступно? И, надеюсь, у личного состава претензий не имеется.

Теперь объясню, отчего я вспомнил эту историю. Я родился и вырос в Ленинграде —  городе предельно пафосном, а потому не терпящем назиданий и предпочитающем иронию и стеб. И когда я получил рукопись, которую мне предстояло редактировать, признаюсь, мне было не по себе от излишней назидательности. Но после я согласился с ней. Отнюдь, не потому, что я за исключением предложения ничего поправить не могу. А просто потому, что мой друг успел подумать о чем-то важном, пока я предавался сарказму. И вам, друзья мои, желаю прозреть как можно ранее меня и не спешить отдавать себя в руки местоимений и обстоятельств.

Сергей Долгушин