У войны - не женское лицо
методическая разработка (7, 8, 9, 10, 11 класс) на тему

Внеклассное мероприятие, посвящённое                                       Международному женскому дню 8 марта

«У ВОЙНЫ – НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО»

I. Видео 1 

II. Ведущий: Всё, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово «милосердие». Есть и другие слова — сестра, жена, друг и самое высокое — мать. Женщина даёт жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь — синонимы.  

   На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом.

   В год 75-летия Сталинградской и Курской битв, переломивших ход Второй мировой войны, в канун Международного женского праздника, мы посвящаем наше мероприятие женщинам Великой Отечественной войны.

   Мы расскажем вам о книге, созданной женщиной, белорусской писательницей, лауреатом Нобелевской премии 2015 года, Светланой Александровной Алексиевич. Книга эта называется «У войны – не женское лицо».

   Собранные вместе рассказы женщин-фронтовичек рисуют облик войны, у которой совсем не женское лицо.

   Мы надеемся, что после нашего мероприятия многие из вас захотят прочесть эту книгу, книгу, которая никого не оставит равнодушным.

   «Мне жалко тех, кто эту книгу прочитает, и кто её не прочитает», - написала автор.

III. Видео 2

IV. Ведущий: Сейчас вы услышите отрывки из книги Светланы Алексиевич «У войны – не женское лицо». Они - как свидетельства обвинения фашизму вчерашнему, фашизму сегодняшнему и фашизму будущему.

   Фашизм обвиняют матери, сёстры, жёны. Фашизм обвиняет женщина.

   Помните, как об этом у Юлии Друниной:

Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Дальние разрывы слушал и не слушал

Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,

Потому что имя ближе, чем Россия,

Не могла сыскать.

V. Ведущий: Из воспоминаний санинструктора Тамары Степановны Умнягиной.  

VI. Чтец. «Сталинград». 

   «Помню, что прибежала я в военкомат, попросилась на фронт, направили.      

   Пришла в часть стрелковой дивизии под Минском. Это был седьмой день войны.

   Стали мы отступать…

   ... Что я видела? Под Могилёвом бомбят станцию. И там состав с детьми. Их стали выбрасывать в окна вагонов, маленькие дети — три-четыре годика. Недалеко лес, вот они бегут в тот лес. Тут же пошли танки, и танки пошли по детям. Ничего от этих детей не осталось…

Но самое страшное было впереди, самое страшное — это Сталинград…  

Какое там поле боя? Это город — улицы, дома, подвалы. Попробуй вытащить оттуда раненого!    

   …Горело всё, на Волге, например, горела даже вода. Даже зимой река не замерзала, а горела. Всё горело… В Сталинграде не было ни одного грамма земли, не пропитанного человеческой кровью.

Прибывает пополнение. Молодые такие, красивые ребята. И через день-два все погибают, никого нет. Я уже начинала бояться новых людей. Боялась их запоминать, их лица, их разговоры. Потому что вот они приехали, и вот их уже нет. Это же сорок второй год — самый тяжёлый, самый трудный момент.

Был случай, когда из трёхсот человек нас осталось к концу дня десять. И когда нас столько осталось, когда стихло, мы стали целоваться, плакать, что мы вдруг живы…

На твоих глазах человек умирает. И ты знаешь, видишь, что ничем не можешь ему помочь, у него минуты остались….

Бывало, забинтуешь всю голову, а он у тебя под бинтами умер. И его хоронят с забинтованной головой. Другой, если он на поле боя погиб, он хотя бы в небо смотрел. Или умирает и просит: «Закрой мне глаза, сестричка, только аккуратно». А этого всего забинтованного, как спелёнатого, в могилу кладут…

Город разрушен, дома — это так страшно. Но когда люди лежат, молодые мужчины…

Никогда не забуду и не хочу забыть, как было со мной в Сталинграде. Самые-самые бои. Тащу я двух раненых. Одного протащу — оставляю. Потом другого… И так тащу их по очереди, потому что очень тяжёлые раненые, их нельзя оставлять… они истекают кровью.

   И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма. Вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца тащу. Там, в дыму, не разобралась, одежда на них полусгоревшая, они оба стонут, они же не разговаривают. Никак не разберёшь. А тут я разглядела, что чужой комбинезон, всё другое. Что делать? Я протащила нашего раненого и думаю: «Возвращаться за немцем или нет?» А уже близко осталось тащить, и я знаю, что если я его оставлю, то он через несколько часов умрёт. Он истечёт кровью…  И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих…

   Теперь, когда вспоминаю этот случай, не перестаю удивляться сама себе. Это же самые страшные бои шли. Когда я видела фашистов мёртвых, я радовалась, была счастлива, что мы их столько побили. А тут?

    Я — врач, я женщина…  И я жизнь спасала. Человеческая жизнь нам очень дорого стоила. Мир спасала…»

VII.  Ведущий: Из воспоминаний Альбины Александровны Гантимуровой, старшего сержанта, разведчицы. 

VIII. Чтец. «Винтовка».

«Какая я была в детстве? На спор прыгала со второго этажа школы. Любила футбол, всегда вратарём у мальчишек была. Когда началась финская война, без конца убегала на финскую войну. А в сорок первом как раз окончила семь классов и успела отдать документы в техникум. Тётя плачет: «Война!», а я обрадовалась, что пойду на фронт, смогу проявить себя. Откуда я знала, что такое кровь?

Когда формировалась первая гвардейская дивизия народного ополчения, нас, несколько девчонок, взяли в медсанбат.

Позвонила тёте:

— Ухожу на фронт.

На другом конце провода мне ответили:

— Марш домой! Обед уже простыл.

Я повесила трубку.

Потом мне её было жалко. Потом началась блокада, а она осталась одна. Старенькая.

Помню, отпустили меня в город. Прежде чем пойти к тёте, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:

— Дайте мне конфет.

Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое карточки, что такое блокада? И тогда все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: «Когда я дорасту до этой винтовки?»

И все вдруг стали просить, вся очередь:

— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.

И мне дали.

… Нам рассказали, что какая-то пожилая женщина каждый день открывает окно и из ковшика выплёскивает на улицу воду, и с каждым разом это у неё получается всё дальше и дальше. Сначала подумали: ну, наверное, сумасшедшая, чего только не было в блокаду, — и пошли к ней выяснить, в чём дело. И послушайте, что она сказала: «Если придут в Ленинград фашисты, ступят на мою улицу, я буду их— шпарить кипятком. Я старая, ни на что больше не способна, так я буду их шпарить кипятком». И она тренировалась… Это была очень интеллигентная женщина. Я даже сейчас помню её лицо».

IX. Ведущий: Из воспоминаний Нины Яковлевны Вишневской, старшины, санинструктора танкового батальона.

X. Чтец.  «Перед боем».

«В танковые войска девчонок брали неохотно. Можно даже сказать, что совсем не брали. Как я попала? Жили мы в городе Конаково Калининской области. Я только успела сдать экзамены за восьмой класс и перейти в девятый. Мы тогда не понимали, что такое война, для нас это игра какая-то была. Любопытство…

Скоро немец подошел совсем близко к городу, где-то километрах в десяти был. Мы с девчонками побежали в военкомат: ну, тоже надо идти защищать, никто другой за нас не пойдёт.  

Выдали нам обмундирование. У танкистов брезентовые штаны, да ещё с накладкой на коленях, а нам дали тонкие, как из ситца, комбинезоны. А земля напополам с металлом перемешана, камни все выворочены — опять мы оборванные ходим, потому что мы не в машине сидим, а по этой земле ползаем.

Танки часто горели. Танкист, если останется живой, весь в ожогах. И мы обгорали, потому что вынимаешь горящего, в огонь лезешь. Очень трудно человека вытащить из люка, особенно башенного стрелка.…

Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Для нас место в танке не предусмотрено, вцепишься поверх брони, и только об одном мысль, чтобы не затянуло ноги в гусеницы. И надо следить, где танк загорится… Туда бежать, ползти…

На фронте нас было пятеро подружек. Конаковские девчата — звали нас танкисты. И все девчонки погибли…

Перед боем, в котором Любу Ясинскую убили, мы с ней сидели вечером, обнявшись, разговаривали. Это был сорок третий год. Дивизия наша подошла к Днепру. Она мне вдруг говорит: «Ты знаешь, я в этом бою погибну… Вот есть у меня какое-то предчувствие. Ходила к старшине, просила дать новое бельё, а он пожалел: „Ты же недавно получила“. Пойдем утром попросим вдвоем». Я её успокаиваю: «Мы уже два года с тобой воюем, нас теперь пули боятся».

Но утром она меня все-таки уговорила пойти к старшине, выпросили мы у него пару нового белья.

И вот у неё эта новая рубашка нижняя. Белоснежная, тут с завязочками такая… Она вся была залита кровью… Вот это сочетание белого с красным, с алой кровью, — до сего времени у меня в памяти. Она себе так это и представляла…

Мы несли её вчетвером на плащ-палатке, она такая тяжёлая сделалась. Положили всех ребят, у нас в том бою много людей погибло, а Любу сверху.

До меня никак не доходило, что её уже нет, что она мёртвая. Думаю, хоть что-нибудь возьму у неё на память. А у неё на руке было колечко, какое оно, золотое или простое, — не знаю. Я его взяла. Хотя ребята мне говорили: не смей, мол, брать, плохая примета. И вот, когда уже прощаться, каждый по обычаю бросает горсть земли, я тоже бросила, и это колечко у меня слетело туда же, в могилу… К Любе… И я тогда вспомнила, что она очень любила это колечко…

У них в семье отец всю войну прошёл, живой вернулся. И брат с войны пришёл. Мужчины вернулись… А Люба погибла…»

XI. Ведущий: Из воспоминаний Марии Иосифовны Ясюкевич, партизанской связной. 

XII. Чтец. «Партизанка». 

   «Я знала, что отец помогает партизанам, понимала… Приходили какие-то люди ночью, вызывали его, что-то оставляли, что-то забирали. Часто отец брал меня с собой, посадит на воз и скажет: «Сиди и не поднимайся с этого места». Когда приедем куда надо, он достаёт оттуда оружие или листовки. Едет старый человек с девочкой, это не так бросается в глаза.

Потом он стал меня посылать к станции. Научил, что надо запоминать. Я тихонько прокрадусь к кустам и до ночи там ховаюсь, считаю, сколько составов прошло. Запоминаю, что везут, оно видно: оружие везут, танки или живой силы состав едет. Кусты недалеко от железной дороги были, немцы их на день раза два-три простреливали. Я маленькая, проберусь всегда так, что меня никто не заметит.

А тот день я хорошо помню. Отец два раза пытался выехать с хутора. Надо было пробраться в лес, где его ждали партизаны. Два раза он выезжал, и два раза его возвращали патрули. Стало темнеть, вижу, ходит по двору, переживает… У него, вот что я запомнила, щетина к вечеру выросла, чёрный весь стал. Зовет меня: «Марийка…». А мать в голос: «Не пущу дитя!» Оттягивает меня от отца…

Но я побежала через лес тихонько. Я там все дорожки знала, правда, темноты боялась. Партизан нашла, они ждали, всё передала, что отец сказал.

    …Были у нас в отряде братья Чимуки… Их подожгли в сарае. Они до последнего отстреливались, потом вышли обожжённые. Их возили на повозке, показывали, чтобы признали, чьи они.

   Вся деревня стояла. Стояли их отец и мать, никто не сказал. Какое сердце надо было иметь матери, чтобы не крикнуть… Она не выдала себя. Иначе бы всю деревню сожгли. За всё есть награды, но никакой не хватит, самой высокой Звезды Героя мало для этой матери…

   Страшное, ненормальное творили немцы с людьми. Вам этого, может, не понять сегодня. Но вы бы то же самое чувствовали, если бы у вас на глазах посреди деревни разложили большой костёр и бросили туда старую учительницу, которая вас когда-то учила. Или по частям разрубили молодого парня. Пилой разрезали. А это всё были свои люди, знакомые. Тот — отец твоей подруги, тот — с кем ты учился в школе. И самое трудное прийти в отряд и сказать: Саша или Маша, твою мать или твоего отца расстреляли, или сожгли, или они разорваны собаками. Это было самое страшное…

... Я видела, как жгли деревню. Помню, как кричали люди. Как кричали коровы, как кричали куры. Мне казалось, что все кричат человеческими голосами… Всё живое…

И такая у меня после этого любовь ко всему родному, ко всем своим людям, что всё готова за них отдать».

XIII. Ведущий: Из воспоминаний ефрейтора Марии Ивановны Морозовой, снайпера.

XIV. Чтец. «Снайпер». 

«Поскольку противник был уже под Москвой, не только я, все девочки изъявили желание идти на фронт.

Мы пришли в военкомат, нас тут же в одну дверь ввели, в другую вывели: у меня очень красивая коса, я ею гордилась. Я уже без неё вышла… И платье забрали… Нас тут же одели в гимнастерки, пилотки, дали вещмешки и в товарный состав погрузили…

Мы ещё не знали, куда нас зачислят, куда мы едем? В конце концов для нас было не так и важно, кем мы будем. Только бы — на фронт. Все воюют — и мы.

Приехали на станцию Щёлково, недалеко от неё была женская снайперская школа. Оказывается, нас туда…

  Прибыли мы на фронт. Под Оршу… В шестьдесят вторую стрелковую дивизию… Командир, как сейчас помню, полковник Бородкин, он увидел нас, рассердился: девчонок мне навязали. Назавтра заставил показать, как умеем стрелять, маскироваться на местности. Отстрелялись хорошо, даже лучше мужчин-снайперов, которых отозвали с передовой на двухдневные курсы. А затем маскировка на местности… Полковник пришел, ходит осматривает поляну, потом стал на одну кочку — ничего не видно. И тут «кочка» под ним взмолилась: «Ой, товарищ полковник, не могу больше, тяжело». Ну, и смеху было! Он поверить не мог, что так хорошо можно замаскироваться. «Теперь, — говорит, — свои слова насчёт девчонок беру обратно» …

 Помню, мы залегли, и я наблюдаю. И вот я вижу: один немец приподнялся. Я щёлкнула, и он упал. И вот, знаете, меня всю затрясло, меня колотило всю. Я заплакала. Когда по мишеням стреляла — ничего, а тут: как это я убила человека?..

Потом прошло это. И вот как прошло. Мы шли, было это возле какого-то небольшого посёлка в Восточной Пруссии. … Около дороги стоял барак или дом, не знаю, это всё горело, сгорело уже, одни угли остались. И в этих углях человеческие кости, и среди них звёздочки обгоревшие, это наши раненые или пленные сгорели…После этого, сколько я ни убивала, мне не было жалко. Как увидели эти горящие кости, не могла прийти в себя, только зло и мщение осталось.

Я думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня ни к кому пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Почему я должна пожалеть его ребёнка, если он убил моего? Почему я должна пожалеть его мать, если он мою повесил? Почему я должна не трогать его дом, если он мой сжёг? Почему? Хотелось увидеть их жён, их матерей, родивших таких сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза?

Всё мне вспомнилось, и я думаю: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы всё помним…

Пришли в какой-то поселок, дети бегают — голодные, несчастные. И я, которая клялась, что всех их ненавижу, я соберу у своих ребят всё, что у них есть, что осталось от пайка, любой кусочек сахара, и отдам немецким детям. Конечно, я не забыла, я помнила обо всем, но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла».

XV. Ведущий: Из воспоминаний старшего сержанта, связистки, Марии Семеновны Калиберды.

XVI.  Чтец. «Курская Дуга». 

«…В июне 1943 года на Курской дуге нам вручили знамя полка, а наш полк, сто двадцать девятый отдельный полк связи шестьдесят пятой армии, уже на восемьдесят процентов женский. И вот я хочу вам рассказать… Что у нас было, в наших душах что творилось, вы не знаете. Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: «Полк, под знамя, на колени!», все мы, женщины, были настолько счастливы, что нам оказали доверие, что мы будем теперь такой полк как все, как танковый, стрелковый… Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Мы все счастливые были. Нам любое задание давай.

... Бои тяжелые. Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Всё трещало, всё гремело. Мне казалось, вся земля вот так колышется.

   ... В рукопашной была… Это ужас. Человек таким делается… это не для человека… Бьют, колют штыком в живот, в глаз, душат за горло друг друга. Вой стоит, крик, стон… Для войны это и то страшно, это самое страшное.

   …Никому не поверю, если скажет, что страшно не было. Вот немцы поднялись и идут, ещё пять— десять минут и атака. Тебя начинает трясти… Но это до первого выстрела. А как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И тебе не страшно.

  … Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как у людей. Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные. На них смотреть страшно…

… Я до сих пор не верю, что живая осталась. Глаза закрою, всё снова перед собой вижу. Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял рядом, охранял, его опалило. Уже это был не человек, а чёрный кусок мяса…. Он только подскакивает, а все смотрят из окопчиков, и никто ничего, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала, накрыла этого солдата и сразу легла на него. Он вот так покидался, пока разорвалось сердце, и затих…

Разнервничалась, в крови вся. Кто-то из старых солдат подошёл, обнял, слышу — говорит: «Кончится война, и, если она останется жива, с неё человека всё равно уже не будет, ей теперь всё».

   А тут снова бой начался… Такой тяжёлый бой, такое напряжение, что из ушей кровь шла. …

   Что мне запомнилось, врезалось в память? Бомбёжка. Легли в канаву, и коза из деревни прибежала, с нами легла. Просто рядом легла и кричит…

О чём мы мечтали? Первое, конечно, — победить, второе — остаться живыми. Одна говорит: «Кончится война, и я нарожаю кучу детей», другая: «Я поступлю в институт», а кто-то: «А я из парикмахерской не вылезу. Буду красиво наряжаться, за собой смотреть».

Я вернулась домой. В землянке — мать, трое детей, собачонка у нас варёную лебеду ела. Наварят лебеды, сами едят, дадут этой собачонке. И она ела…

   У нас до войны столько соловьёв было, а после войны два года их никто не слышал… на третий год только появились. Где они были? Никто не знает. На свои места они вернулись через три года. Люди дома поставили, тогда соловьи прилетели».

XVII. Видео 3.

XVIII. Ведущий: 75 лет назад, после побед в Сталинградской и Курской битвах, началось освобождение оккупированных земель, закончившееся Великой Победой советского народа над фашизмом.

   «Можно ли было победить народ, женщина которого в самый тяжёлый час, когда так страшно качались весы истории, тащила с поля боя и своего раненого, и чужого раненого солдата?

   Можно ли поверить, что этот народ хочет войны?

   Разве во имя этого женщина жизнь спасала, мир спасала – была матерью, дочерью, женой, сестрой и Солдатом?

   Поклонимся низко ей, до самой земли. Её великому Милосердию», - такими словами заканчивается книга Светланы Алексиевич «У войны – не женское лицо».

   И наше мероприятие тоже заканчивается. Накануне Восьмого марта мы поздравляем всех девочек, девушек, женщин, бабушек с Международным женским днём и желаем всем мира и счастья!

XIX. Видео 4.