Тема судьбы в романе М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени"
статья по литературе (9 класс)

Тема судьбы в романе Лермонтова «Герой нашего времени»

Тема предопределения и случая играет в структуре сюжета романа Лермонтова основную роль, она соединяет в единую картину все множественные образно-мотивные нити романа. Диапазон звучания данной темы в романе чрезвычайно широкий: в сюжете представлены и вульгарно-пошлая, циничная «гусарская» позиция драгунского капитана («Все вздор на свете!.. Натура – дурра, судьба – индейка, а жизнь – копейка! ), и народная житейская мудрость Максима Максимыча и старого есаула («Своей судьбы не минуешь» ), «Видно, уж так на роду было написано!..»), и мучительные рефлексии Печорина о собственном жизненном назначении, о тайной цели своей судьбы. Герои романа не только вступают в отвлеченные «метафизические прения» о предопределении и воле, но и решают для себя эти вопросы (цена которых  - жизнь или смерть) в действии, в поступке.

Образ главного героя романа Печорина заключен в границах темы судьбы, дан в ее обрамлении. Рассказ о Печорине и Бэле Максим Максимыч начинает с фразы: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!». Завершается роман тем же утверждением Максима Максимыча, высказанным им по просьбе Печорина и дающим оценку «необыкновенной вещи», случившейся с Вуличем: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..». По данной канве темы предопределения и вышивается сюжетный узор романа Лермонтова. Проследим за развитием центральной философской темы романа в непосредственной связи с вопросом эволюции личности его главного героя.

В повести «Бэла» Печорин являет собой тип жизнестроителя, инициирующего необыкновенные обстоятельства (похищение Бэлы), призванные изменить общий ход его жизни, применить его судьбу. Спор с судьбой завершается поражением – Печорин роковым образом оказался во власти того холодно-мертвенного состояния души, за пределы которого он пытался вырваться, добиваясь любви Бэлы. В повести «Максим Максимыч» Печорин окончательно капитулирует перед судьбой, признает невозможность напряжением воли ее изменить: «- Ну полно, полно! – сказал Печорин…, - неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога…». Спор с жизнью у Печорина «внутри» уже решен, трагический опыт творимой свободной волей человека жизни (представленный далее в дневниках героя) привел Печорина к отказу от участия в жизненном действии, где ему была отведены не самая интересная малозначительная социальная роль «странствующего офицера, да еще с подорожной по казенной надобности!..» («Тамань». Печорин направлен к последней из катастроф, которыми отмечен его жизненный путь – к смерти. Последнее, что остается герою, осознавшему себя «необходимым лицом пятого акта», в котором он «невольно разыгрывал жалкую роль палача или предателя» («Княжна Мери»), - сохранить внешнее подобие достоинства в демонстрации пренебрежения жизнью, в выражении презрения к ней. На горячие расспросы Максим Максимыча Печорин отвечает: «Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч…»:

- Боже мой, боже мой! Да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что? В отставке?.. как?.. что поделывали?..

- Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь...

«Я никогда ничем очень не дорожу», - признается герой в своем дневнике.  Гордое сознание свободного человека, творца не только своей, но и чужих судеб, питает печоринское высокомерно-презрительное отношение к жизни. За этой позицией кроется признание собственного бессилия в борьбе с судьбой, но признание, ведущее не к смирению, а к безумному, отчаянному и бессмысленному действию. Всеобщий, всечеловеческий характер экзистенциальной драмы, переживаемой Печориным, выявляется в финале романа, в сцене, когда обезумевший казак-убийца (герой, бесконечно далекий от Печорина личностно-психологически и социокультурно) держит последнюю оборону:

- Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так уж нечего делать, покорись!

- Не покорюсь! – отвечал казак.

- Побойся бога!.. своей судьбы не минуешь!

- Не покорюсь! – закричал казак грозно…

Этим же пафосом отчаянного «не покорюсь!» исполнен каждый жест, каждый поступок Печорина.

Дневник Печорина знакомит нас с духовной биографией героя, раскрывает эволюцию его сознания. В первой главе дневника «Тамань» Печориным движет интерес к жизни, любопытство европейца к южной экзотике, к чужим обычаям, непонятным нравам. Здесь герой предстает не в облике «странствующего офицера», а, скорее, в роли любознательного путешественника – исследователя жизни. Печорин не чужд еще романтического энтузиазма, он поэтизирует действительность, читая «книгу жизни» в контексте романтической европейской культуры. Девушка-контрабандистка в восприятии Печорина «странное существо», «ундина»: «… такова сила предубеждений;… я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения». Но романтическое приключение, к которому готовит себя герой, закончилось нелепым фарсом: «И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?».

Внутренняя драма Печорина выражается в сюжете романа языком жанровых категорий. Роман насыщен жанровыми определениями судьбы, которые актуализируются центральной метафорой романа – «книга жизни»; «Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге». В разговоре  с княжной Мери Печорин читает эпитафию собственной душе, «погибшей ее половине»; по замечанию Вернера в воображении Мери Печорин сделался «героем романа в новом вкусе». Жизнь для героя или комедия (- Завязка есть! – закричал я в восхищении, - об развязке этой комедии мы похлопочем; «Эта комедия          начинала мне надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом»), или мелодрама («… иначе жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой»; «я был необходимое лицо пятого акта»). Сценарий жизни, который предлагает Печорину судьба, «прочитывается» им в «низких» жанровых формах – фарсе, комедии, мелодраме. Жизнь же полна трагедийного содержания, но герой оказался не способен предугадать трагические финалы сюжетов книги человеческого бытия (гибель Бэлы, опасная для жизни Печорина развязка романа с «ундиной        «, смерть  Грушницкого) – жизнь обманывает «читательские» ожидания героя.

Личное бытие Печорина исполнено подлинно трагедийного смысла. В главе «Княжна Мери» Печорин с ужасом предполагает, что судьба назначила ему в «сочинители мещанских трагедий и семейных романов» , и мысль эта пробуждает в нем экзистенциальные переживания. Страшное предчувствие, что он принадлежит роду тех людей, которые «начиная жить, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками…», повергает его в отчаяние. Герой отклоняет оскорбительное для него назначение судьбы, он претендует на иную, предельно значимую жизненную роль («верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого предназначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных» ). Могучий дух Печорина не находит адекватных себе, подлинно героических и значимых жизненных форм. Поведение Печорина демонизируется, тотальный скепсис и ирония – его ответ бытию, это своеобразная реакция защиты героя от пошлого и ничтожного мира, обрекающего его на безвестность.

Пытаясь избежать собственного предопределения, Печорин притязает на высшую власть над миром, он стремится стать вершителем чужих судеб: «Быть всегда настороже, ловить каждый  взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью». Печорин примеряет на себя функцию творца, «сценариста» жизни, в руках которого находятся все нити управления человеческим счастьем и страданием, радостью и горе. Но когда встает вопрос жизни и смерти (ситуация дуэли), герой «разоружается» перед лицом судьбы. И хотя позиция Печорина внешне сохраняется в границах его жизнеопределения (он угадал чужие намерения, притворился обманутым и в конце концов разрушил заговор «шайки Грушницкого»),   предложение Печорина тянуть жребий на право первого выстрела означало решение предоставить судьбе определить исход поединка. Печорин ставит своеобразный философский эксперимент, материалом которого служит на этот раз не чужая, а его собственная жизнь, и результаты которого герой не в состоянии предугадать. Судьба даровала Печорину жизнь, возможно, вознаграждая его за продемонстрированную в ситуации дуэли с Грушницким готовность отказаться от демонических притязаний на судьбостроительство.

В заключительной главе романа «Фаталист» подобному же испытанию подвергает себя Вулич. Но содержательно позиции Вулича и Печорина принципиально разные, диаметрально противоположны и результаты экспериментов с жизнью. Вулич – фаталист, он идет на испытание не для того, чтобы решить для себя главный экзистенциальный вопрос, а для того, чтобы доказать истинность своей веры в предопределение. Жизнь обманула ожидания Вулича, посмеялась над демоническими притязаниями человека на высшее знание – герой погибает нелепой, бессмысленной, не предугаданной им смертью. Смерть Вулича – грозный знак судьбы Печорину, который бал, по собственному признанию, «часто склонен к предубеждениям»  – подобно Вуличу! Главное предубеждение, которое определяло раннее сознание Печорина и его жизнеповедение, выражено  в афористической формулировке автора-рассказчика (который, заметим, как и Печорин, принадлежит к «путешествующим и записывающим людям» ): «жизнь не стоит того, чтоб об ней так  много заботиться…». За этим определением стоит демоническое презрение к жизни, основанием которого  могут быть как фаталистическая вера в судьбу, так и волюнтаристский индивидуализм. В главе «Фаталист» Печорин «остановил себя вовремя на этом опасном пути», «отбросил метафизику в сторону», то есть отказался от предубеждений и доверился «предчувствиям», которые его «никогда не обманывали»  – он «читает печать смерти на бледном лице» Вулича. И если в главе «Княжна Мери» Печорин за свою готовность довериться судьбе вознаграждается даром жизни, то в «Фаталисте» герой наделяется даром тайновидения, сокровенного знания, недоступного ему ранее. Прежде Печорин легко проникал в тайны человеческих сердец и душ, теперь же ему открывается тайна человеческой судьбы, исполненная мистического смысла.

Печорин в «Фаталисте» уже не пытается предугадать развязку событий или «сконструировать» ее по собственному произволу, он занимает новую для себя позицию созерцателя жизни, свидетеля ее событий и пытливого ее исследователя, который ставит вопросы, а не дает на них готовых ответов. Он ничего окончательно не утверждает, но во всем сомневается: «не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет…». Он проявляет мудрую предосторожность, незнакомую ему ранее. Печорин не просто безрассудно рискует жизнью, вздумав, «подобно Вуличу, испытать судьбу»  и обезоружить обезумевшего казака, но заботиться о своей жизни, «подстраховывает» себя: «Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, которых ее выбить и броситься ко мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну».

Ни один из поставленных экспериментов так и не дал Печорину окончательного и однозначного ответа на вопрос: «если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок?». В финальной главе романа Печорину открывается путь истинного познания жизни, который, прибегая к метафизическому языку героя, «математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности – только в невозможности достигнуть цели, то есть конца». Так и линия духовного поиска Печорина уходит в бесконечность. Архитектоническая структура романа отражает в себе его центральную философскую идею. Первые две главы очерчивают жизненно-биографическую линию судьбы Печорина, ведущую к смерти, жизненному тупику. Главы, включенные в Дневник Печорина, рисуют линию духовного становления героя, уходящую  в бесконечность, ведущую к Абсолюту, ибо, по словам Печорина, «только в …высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие».

Философская проблематика повести Лермонтова «Фаталист»

С точки зрения спора, завязывающего сюжет «Фаталиста», Судьба и Случай – антонимы. Лермонтов подчеркивает, что и вера в Рок, и романтический волюнтаризм в равной мере не исключают личной храбрости, активности и энергии. Однако природа этих двух видов храбрости различна: одна покоится на сильно развитом чувстве личности, эгоцентризме  и рационалистическом критицизме, другая – на влитости человека в воинственную архаическую традицию, верности приданию и обычаю и отказу от лично-критического начала сознания. Именно на этой почве и происходит пари между Вуличем и Печориным, который выступает в этом споре как носитель критического мышления Запада. Однако Печорин – не человек Запада – он человек русской послепетровской европеизированной культуры, и акцент здесь может перемещаться со слова «европеизированной» на слово «русской». Это определяет противоречивость его характера, и в частности его восприимчивость, способность  в определенные моменты быть «человеком Востока», совмещать в себе несовместимые культурные модели. Не случайно в момент похищения Бэлы он «взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла и туда». Поразительно, что в тот самый момент, когда Печорин заявляет: «Утверждаю, что нет предопределения», - он предсказывает Вуличу близкую смерть, основываясь на том, что «на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы». Западное «нет предопределения» и восточное «неизбежная судьба» почти сталкиваются на его языке… И показательно, что именно здесь Печорин – единственный случай в романе! – не противопоставляется «простому человеку», а в чем-то с ним сближается.. Максим Максимыч [в финале книги] высказался в духе, не столь далеком от печоринского. Он допустил оба решения: критическое («эти азиатские куртки часто осекаются, если дурно смазаны») и фаталистическое («видно, уж так у него народу было написано»).