Выставка-инсталляция "Мы рождены для вдохновенья" март 2021 года
проект (10, 11 класс)

Гумилев vs Волошин: последняя в ХХ веке дуэль поэтов

Последние поэты-дуэлянты Серебряного века – Николай Гумилев и Максимилиан Волошин | Фото: gumilev.ru и tverlib.ru

В 1837 г. на Черной речке под Санкт-Петербургом состоялась роковая дуэль Пушкина с Дантесом. Спустя 72 года на том же месте Максимилиан Волошин и Николай Гумилев стрелялись на пистолетах середины ХІХ в., также из-за женщины. В начале ХХ в. дуэли уже считались анахронизмом, поединки поэтов Серебряного века, как правило, обходились без кровопролития и до применения оружия не доходили. Но дуэль Волошина и Гумилева действительно состоялась и стала последним поединком поэтов ХХ в.

Николай Гумилев | Фото: gq.ru

Николай Гумилев познакомился с молодой поэтессой Лизой Дмитриевой в 1907 г. в Париже, а весной 1909 г. они снова встретились в Петербурге. Между ними вспыхнули чувства, о которых Дмитриева писала так: «Это была молодая звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», – писал Н. С. на альбоме, подаренном мне. Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого».

Е. Дмитриева – девушка, из-за которой произошла дуэль | Фото: liveinternet.ru и mtdata.ru

В мае 1909 г. Гумилев с Дмитриевой поехали в Коктебель к Максимилиану Волошину. Неожиданно образовался любовный треугольник. Девушка признавалась: «Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. – потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н. Ст. был для меня цветением весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую». «Недосягаемый» поэт ответил Дмитриевой взаимностью, и Гумилеву пришлось уехать из Коктебеля в одиночестве.

Слева – Б. Кустодиев. Портрет поэта М. Волошина, 1924. Справа – О. Делла-Вос-Кардовская. Портрет поэта Гумилева, 1909 | Фото: palitra.co и gumilev.ru

В Петербурге эта история имела продолжение. На страницах нового журнала «Аполлон» появились стихи загадочной поэтессы Черубины де Габриак. Все о ней слышали, но никто никогда ее не видел. Как оказалось, эта самая громкая мистификация Серебряного века была устроена Волошиным, чтобы привлечь внимание к его возлюбленной, начинающей поэтессе Елизавете Дмитриевой. Тайна раскрылась, и все узнали, что загадочная иностранка с трагической судьбой – на самом деле обыкновенная русская девушка.

Черубина де Габриак, она же – Елизавета Дмитриева | Фото: artrussian.com

16 ноября 1909 г. Гумилев предпринял последнюю попытку вернуть Дмитриеву: поэт сделал ей очередное предложение и опять получил отказ. После этого появились слухи о том, что Гумилев якобы рассказывает в грубых выражениях о подробностях их с Дмитриевой романа. Волошин не мог на это не отреагировать. Через 2 дня он привселюдно дал обидчику пощечину – это расценивалось как вызов на дуэль. Алексей Толстой был свидетелем этой сцены, а потом и секундантом Волошина. Позже он встал на сторону Гумилева: «Я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, – в произнесении им некоторых неосторожных слов – было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка и он услышал на очной ставке ложь, то он из гордости и презрения подтвердил эту ложь».

Максимилиан Волошин | Фото: kafanews.com и litagent.ru

Дуэль состоялась 22 ноября 1909 г. Оба дуэлянта опоздали: автомобиль Гумилева застрял в снегу, а Волошин потерял в сугробе калошу и долго ее разыскивал. Гумилев требовал стреляться на расстоянии пяти шагов, до смертельного исхода. Секунданты не допустили этого, и А. Толстой отмерил 25 шагов. Пистолеты пушкинского времени были мало приспособлены для стрельбы в сырую погоду. К тому же дуэлянты не умели как следует обращаться с оружием. Оба сделали по 2 выстрела: Гумилев целился в противника, но промахнулся, а Волошин стрелял в воздух. На этом дуэль была остановлена. К счастью, дело обошлось без кровопролития.

Последние поэты-дуэлянты Серебряного века – Николай Гумилев и Максимилиан Волошин | Фото: gumilev.ru и russkiymir.ru

На следующий день во всех газетах писали об этой «смехотворной дуэли». Большинство обвиняло Волошина, но высмеивали обоих. Саша Черный назвал Макса Волошина Ваксом Калошиным, и это прозвище моментально стало известно во всем Петербурге. Каждый из дуэлянтов был наказан штрафом в 10 рублей. У Дмитриевой после случившегося наступил творческий кризис, она ничего не писала в течение 5 лет. В 1911 г. она вышла замуж и уехала в Туркестан. Примирения между двумя поэтами так и не состоялось.

Источник: https://kulturologia.ru/blogs/141016/31781/

Бумажный кораблик

Ушла из жизни поэтесса Новелла Матвеева

Текст: Игорь Вирабов

Российская газета - Федеральный выпуск № 199(7067)

Знают ли сегодняшние школьники Новеллу Матвееву? Да что там, а учителя? Ну, может, кто-то вспомнит бесшабашную песенку из "Человека-амфибии" - про моряка, который слишком долго плавал. А кто-то напряжется, и всплывет откуда-то из детства: "Я леплю из пластилина, пластилин нежней, чем глина"…

В стихах Новеллы Матвеевой жили кораблики - только слепой не увидит над ними алых парусов. Фото: Александр Лесс/РИА Новости

Голос у нее был детский. Беззащитный и чистый - раз услышав, не забудешь. А сама она знала твердо: "Я была очень взрослой, когда была маленькой".

Она осталась верна себе: "Поэзия есть область боли / Не за богатых и здоровых - / А за беднейших, за больных..."

В стихах ее жили кораблики - только слепой не увидит над ними алых парусов. Такой, например: "Жил кораблик веселый и стройный:/ Над волнами как сокол парил. / Сам себя, говорят, он построил, / Сам себя, говорят, смастерил". Или тот, бумажный, который все привыкли считать матвеевским: "Я мечтала о морях и кораллах./ Я поесть хотела суп черепаший./ Я шагнула на корабль, а кораблик/ оказался из газеты вчерашней". Честно говоря, и мне казалось, песенка - ее. Откуда это всеобщее заблуждение - мне кажется, понять можно, это по-своему любопытно. Песню спела Доронина в фильме "Еше раз про любовь" (1967). Создатели картины явно хотели привнести в лирическую историю оттенок иронический, - молодые технари 60-х ищут общий язык с восторженными поэтическими натурами, - а потому там звучала и плохонькая пародия на Вознесенского, и песня, очевидно "под Матвееву" (автором песни в титрах значился Роберт Рождественский): и "кораблик" вдруг пересилил все, оказался удачным и главным в фильме. И в том, что он прочно увязался с образом Новеллы Матвеевой, - была своя логика. Беззащитный бумажный кораблик - она сама такой и казалась.

А как же море? Может быть, она жила у моря, как Ассоль? Увы. "Я истинного, иссиня-седого/ Не испытала моря. Не пришлось./ Мне только самый край его подола/ Концами пальцев тронуть довелось".

Новелла Николаевна жила отдельно ото всех. Она была "в домике" - как в детской игре. Почему? Сама не понимала: "От трусости, наверно, от страха. Я человек дикий, вести себя не умею. Мне легко выглядеть смешной. Поэтому стараюсь быть отдельно".

Дед ее был автором первой "Истории города Владивостока", многие годы прожил в Японии. Отец был географом, историком и дальневосточным краеведом. Мама преподавала литературу, писала стихи под псевдонимом Матвеева-Орленева. В этой семье идеалистов-мечтателей и детей наградили именами диковинными: дочь стала Новеллой, сын - Роальдом. Родились они в Пушкине под Ленинградом.

Первые песни Новелла Матвеева придумала еще в детстве, к концу войны. Она никогда не сочиняла отдельно - текст и мелодию, как-то так рождалось сразу все вместе. Семь лет в пятидесятых ей довелось работать в подмосковном детдоме. Потом стала выступать в аудиториях под семиструнную гитару - народ в те времена с упоением спорил о физиках и лириках, носился с космонавтами и с поэтами. Мечтал о морях и кораллах.

В 1961 вышел первый сборник ее стихов "Лирика", через два года - вторая книга, "Кораблик". Следом первая пластинка с песнями Матвеевой. Со знаменитой "Девушкой из харчевни":

Любви моей ты боялся зря:
Не так я страшно люблю,
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

С чем было сравнить ее поэзию? Культурные моды и надутые эстеты ей были чужды - а стихи рождались звонкие и точные. Кто-то цокал, удивляясь: откуда столько радости и света? Как можно так писать, если ютишься в коммуналке? Но вопросы эти пролетали мимо Матвеевой: "шум повседневности, обидный для меня"…

В стихах Новеллы Матвеевой жили кораблики - только слепой не увидит над ними алых парусов. Фото: Владимир Савостьянов / ТАСС

Разлетелись и пелись в разных уголках страны ее "Окраина" и "Капитаны без усов", ее "Страна Дельфиния" и "Фокусник", ее "Цыганка" и "Шарманщик", ее "Песня погонщика мула" и "Ветер".

В 90-х вышла книга ее воспоминаний "Мяч, оставшийся в небе". Новые элиты и бомонды оказались ей чужды, как любая жизненная пошлость. Так и прагматическим элитам - теперь чужды ее "кораблики". "И что ни день, нас требует к ноге/ Не то элита, а не то малина,/ Не то разговорившаяся глина,/ Не то иная вещь на букву "г".

Поэт в ней оставался верен себе: "Поэзия есть область боли/ Не за богатых и здоровых -/ А за беднейших, за больных".

В 1992 году она потеряла мужа, поэта Ивана Киуру. Новые ее стихи появились лишь к концу 90-х. Она по-прежнему жила сама по себе: летом на сходненской даче, зимой в квартирке. Волновалась о происходящем в мире. Переводила сонеты Шекспира. В ее стихах по-прежнему мелькали тени "гениев, изменчивых, как море", - Есенин, Лермонтов и силуэт Марины. Она по-прежнему считала твердо, что искусство и корысть есть вещи несовместные: "Художник, незнакомый с поощреньем,/ А знаешь ли? В тени пожить не грех:/ Не ослепляясь счастья опереньем,/ Мир как он есть увидеть без помех".

Два года назад ее поздравляли с 80-летием. Кто-то искренне, кто-то стыдливо. Как бы извиняясь: ну вот же, человек достойный, и как поэт не лжет, а назвала в стихах "оппозицию" - "контрой". А следом написала, не колеблясь "Крым. (Чьи-то "мнения")". Причем, искренне так: "Перекалился цоколь/ Различных адских ламп.../ "- Вторженье в Севастополь!" -/ Скрежещет дама-вамп"...

А она ведь, в сущности, и тут себе не изменила. Чему верила - тому верна осталась. Маленькая она была. И Гулливер в ее давнишних стихах был маленький, "игрушка бробдингнежцев". Но видел то, что не дано гигантам - "мог разглядеть морщины великанш,/ чью красоту считали в Бробдингнеге/ вершиной безупречности и неги".

В понедельник Новеллы Матвеевой не стало. Горько это - как и то, что песен ее уже многие годы не слышно. Что в телевизор таких давно не пускают. Что сегодняшним школьникам, кажется, неведомо, о чем это она: "И в теплом ветре ловить опять/ То скрипок плач, то литавров медь.../ А что я с этого буду иметь -/ Того тебе не понять!"

Вероника Тушнова

(1911 - 1965)

Елена Ерофеева-Литвинская

 "Не отрекаются, любя…"

          Она была потрясающе красива и безмерно талантлива. С ее стихами о любви под подушкой засыпало целое поколение девчонок. Ее строки западали в душу и оставались в ней навсегда. Эту черноволосую нежную и хрупкую женщину с большими печальными темно-карими глазами называли восточной красавицей.

          Она была очень мягкая и доброжелательная, готовая прийти на помощь по первому зову в любое время дня и ночи. Она умела видеть радость во всем и говорить "спасибо" за каждую малость…

          Вероника Тушнова родилась 27 марта 1915* года в Казани в семье профессора Ветеринарного института, а позднее академика ВАСХНИЛ Михаила Павловича Тушнова. Ее мать, Александра Георгиевна, выпускница Высших Бестужевских курсов в Москве, была художницей.

          Училась Вероника в одной из лучших школ Казани – в школе № 14 имени А.Н. Радищева. В школе большое внимание уделялось иностранным языкам, французскому и немецкому, которые изучались с младших классов. Любимым учителем Вероники был преподаватель литературы Борис Николаевич Скворцов. Он поддерживал явную одаренность своей ученицы, сочинения которой всегда зачитывались в классе как лучшие.

Стихи Вероники часто появлялись в стенгазете, ее шутки и пародии знала вся школа.           Вероника увлекалась живописью и поэзией, но, по настоянию отца, не терпевшего возражений, поступила на медицинский факультет Казанского университета. Медицинское образование она завершила в Ленинграде, куда переехала семья в 1936 году после смерти отца.

          В 1938 году Вероника Тушнова вышла замуж за врача-психиатра Юрия Розинского. Через год родилась дочь Наташа. В это же время в печати появились ее стихи. Но семейная жизнь не сложилась. Вскоре Юрий оставил Веронику. А она не теряла надежды, что он вернется… Ведь у них подрастала дочь, так похожая на отца.

  А ты придешь, когда темно,
        Когда в стекло ударит вьюга,
        Когда припомнишь, как давно
        Не согревали мы друг друга.

          Муж действительно вернулся, когда тяжело заболел, и ему стало совсем плохо. Он нуждался в помощи и утешении. И Вероника, переступив через обиды, заботилась о нем, выхаживала его и его больную мать. "Здесь меня все осуждают, но я не могу иначе… Все же он  – отец моей дочери", – говорила она. Вторым мужем поэтессы стал литератор, а по другим сведениям – физик, Юрий Тимофеев. Вместе они прожили около десяти лет. "Мама была темпераментна, не ходила по квартире, а летала, бывала вспыльчива, всегда ничего не успевала… Расставание с Юрием Павловичем было для нее очень тяжелым…", – рассказывала ее дочь Наталья.

          Получив диплом врача, Вероника Тушнова серьезно занялась поэзией. "Перед войной я написала очень много и впервые обратилась за помощью к Вере Инбер, – вспоминала поэтесса. – По совету Веры Михайловны я подала заявление в Литературный институт и была принята. Война нарушила все мои планы. Я с маленьким ребенком на руках и больной матерью эвакуировалась из Москвы и работала в госпиталях Казани".

          Там, будучи палатным ординатором, она слыла главной утешительницей, могла вдохнуть жизнь даже в безнадежных больных и боролась за каждое мгновение человеческой жизни. Она буквально жила судьбами своих пациентов, близко к сердцу принимая чужую боль и чужие страдания. Ее прозвали "доктором с тетрадкой", потому что редкие минуты свободного времени Тушнова посвящала стихам. Ее часто находили пишущей в какой-нибудь маленькой комнатушке. Из Казани Вероника вернулась в Москву, где продолжала работать в госпитале, а в 1945 году состоялся литературный дебют поэтессы – вышел в свет ее сборник стихотворений, который так и назывался – "Первая книга".

          "…Вероника Михайловна не была обычным лечащим врачом, – вспоминала одна из коллег Тушновой той поры, хирург Надежда Ивановна Лыткина-Катаева, ставшая впоследствии первым директором Дома-музея Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке. – Она бросалась всей душой и силами в судьбу раненого, больного, на помощь, как при сигнале SOS. Она больно обжигалась о человеческие страдания. Из этого рождались стихи. Раненые любили ее восхищенно. Ее необыкновенная женская красота была озарена изнутри, и поэтому так затихали бойцы, когда входила Вероника…"

          После войны поэтическая судьба Тушновой складывалась успешно. У нее выходили новые книги, она руководила творческим семинаром в Литературном институте, занималась стихотворными переводами. Восторженные читательницы переписывали ее стихи от руки и выучивали их наизусть. Но в личной жизни все как-то не складывалось. Вероника чувствовала себя обделенной – у нее не было любви, а без любви она не мыслила себе жизни.

          И вдруг судьба сделала ей неожиданный подарок – подарила вторую молодость, подарила чувство, безграничное и безмерное, которое полностью захлестнуло ее и вызвало к жизни целую лавину самых прекрасных ее стихотворений. Это была любовь к поэту и прозаику Александру Яшину, родившемуся с Вероникой в один день – 27 марта, но двумя годами ранее. "Он мне и воздух, он мне и небо, все без него бездыханно и немо…", – писала поэтесса о своем любимом, а свое чувство к нему называла "бурей, с которой никак не справлюсь" и доверяла малейшие его оттенки и переливы своим стихам.

          Александр Яшин везде, где появлялся, производил на всех неизгладимое впечатление. Он был красивым, сильным человеком, очень обаятельным и очень ярким, "с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской", как писала о нем Тушнова. К моменту сближения с Вероникой он переживал тяжелые времена – настоящую травлю, обрушившуюся на него после публикации рассказа "Рычаги", в котором он рассказал правду о русской деревне. Вероника, одна из немногих, поддержала его, отогрела и оживила своей любовью его "пасмурную душу".

          Это была любовь взаимная, но скрытая от посторонних глаз – Яшин был мужем и отцом. Он воспитывал семерых детей от разных браков, и семью поэта в шутку называли "яшинским колхозом". Его третья жена, с которой он познакомился в Литературном институте, Злата Константиновна, тоже писала стихи. Яшин не мог оставить жену и детей, поскольку был сильно к ним привязан, да, наверное, Тушнова и не согласилась бы на такой шаг. Тонкая, все прощающая, с чуткой, доброй, сострадающей душой, она не чувствовала бы себя счастливой, сделав несчастными других. Вероника ничего не требовала от любимого, соглашаясь на все, все понимая и принимая, хотя жить во лжи ей, с ее открытым сердцем и чистой душой, было непросто.

  Сутки с тобою,
        Месяцы – врозь…
        Спервоначалу
        Так повелось.

          Какими же редкими были их встречи, тайными, вдали от посторонних глаз! А ей так хотелось постоянно быть рядом с ним. Но он не мог ей ничего обещать, предпочитая молчание. Будущего у этих отношений не было, но Вероника благодарила судьбу за каждый час, проведенный с любимым. И если она могла насчитать в своей жизни всего сто часов счастья, для нее это было немало… Они любили ездить в Подмосковье, бродить по лесу, назначали свидания в гостиницах других городов. Вероника жила этими встречами, в них заключалась вся ее жизнь. Она задавала себе вопрос: "Почему без миллионов – можно?           Почему без одного – нельзя?" и не могла найти на него ответа…

          Когда влюбленные возвращались в Москву на электричке, Вероника, по просьбе Яшина, выходила на несколько остановок раньше, чтобы их не видели вместе… Но, несмотря на все предосторожности, сохранить отношения в тайне не удалось. Разве можно было спрятать такую страсть!

          Конечно же, сразу же поползли слухи и сплетни. Друзья осуждали влюбленных, в семье Александра назревала драма. Их любовь была обречена. Александр принял трудное для себя решение – расстаться с Вероникой.

          Как же мучительно переживала Тушнова свое одиночество! Горло словно сдавила петля, сердце придавило "глыбою в тонну". Она часто бродила по тем местам, где они бывали вместе. Не имея возможности видеться с любимым, она говорила с ним стихами, в которых открывалась целая эмоциональная вселенная человека, стихами, настолько искренними и исповедальными, что они воспринимались как лирические дневники. Ее боль была вся как на ладони. Может быть, от невыносимого горя, тоски и переживаний она и заболела смертельной болезнью.

          Когда Вероника лежала в больнице в онкологическом отделении, Александр Яшин навещал ее. Поэт Марк Соболь, долгие годы друживший с Вероникой, вспоминал: "Я, придя к ней в палату, постарался ее развеселить. Она возмутилась: не надо! Ей давали злые антибиотики, стягивающие губы, ей было больно улыбаться. Выглядела она предельно худо. Неузнаваемо. А потом пришел – он! Вероника скомандовала нам отвернуться к стене, пока она оденется. Вскоре тихо окликнула: "Мальчики…" Я обернулся – и обомлел. Перед нами стояла красавица! Не побоюсь этого слова, ибо сказано точно. Улыбающаяся, с пылающими щеками, никаких хворей вовеки не знавшая молодая красавица. И тут я с особой силой ощутил, что все, написанное ею, – правда. Абсолютная и неопровержимая правда. Наверное, именно это называется поэзией…"

          А в последние дни, пребывая в тяжелых страданиях, ставших нестерпимыми, Вероника запретила пускать Александра к себе в палату. Она хотела остаться в его памяти такой, какой была в период цветения их любви – красивой, счастливой, веселой …

          "Сто часов счастья" – так назвала поэтесса свою последнюю книгу стихов, посвященную Александру Яшину. В типографии торопились, знали, что Вероника умирает. Ей удалось подержать в руках сигнальный экземпляр книги, где в стихах она прощалась с жизнью.

  Только жизнь у меня короткая,
        только твердо и горько верю:
        не любил ты свою находку –
        полюбишь потерю.

          Вероника скончалась жарким летом 7 июля 1965 года. Трагическая смерть ее потрясла Александра до глубины души. Только теперь он осознал, как много она значила для него, и что никто не любил его так, как она, – всем своим существом, в полном самозабвении. Он не смог долго жить без любимой и через несколько лет ушел из жизни с тем же страшным диагнозом. Не отрекаются, любя…

                                                                                                                                             Источник

Вероника Тушнова

"Ничто на свете не кончается, лишь поручается другим..."

Мать

Она совсем немного опоздала,
Спеша с вокзала с пестрым узелком…
Еще в распахнутые окна зала
Виднелось знамя с золотым древком,
Еще на лестнице лежала хвоя,
И звук литавр, казалось, не погас…

Она прошла с дрожащей головою,
В глухом платке, надвинутом до глаз.
Она прошла походкою незрячей,
Водя по стенам сморщенной рукой.
И было страшно, что она не плачет,
Что взгляд такой горячий и сухой.

Еще при входе где-то, у калитки,
Узнала, верно, обо всем она.
Ей отдали нехитрые пожитки
И славные сыновьи ордена.

Потом старуха поднялась в палату, —
Мне до сих пор слышны ее шаги, —
И молча раздала солдатам
Домашние ржаные пироги.

1945

* * *

Не прозвучит ни слово, ни гудок

в развалинах, задохшихся от дыма.

Лежит убитый русский городок,

и кажется – ничто не поправимо.

Еще в тревожном зареве закат

и различимы голоса орудий,

а в городок уже приходят люди.

Из горсти пьют, на дне воронки спят.

И снова дым. Но дым уже другой –

теперь он пахнет теплотой и пищей.

И первый сруб, как первый лист тугой,

из черного выходит корневища.

И медленная светлая смола,

как слезы встречи, катится по стенам.

И верят люди: жизнь благословенна,

как бы она сурова ни была!

1946

Арык

Глаз к сиянью такому еще не привык...

Зной густой, золотой и тягучий, как мед...

А за домом, в саду,

            пробегает арык,

как живой человек,

        говорит и поет.

Он струится, как будто в ущелье зажат,

меж забором и каменной пестрой стеной.

Распахнется калитка...

            Лучи задрожат...

                        Засмуглеет рука...

                                              Брызнет звон жестяной.

С мягким бульканьем вглубь окунется кувшин,

И опять тишина.

          Он один ни на миг

не стихает, сбегая с далеких вершин,

торопливый арык,

                        говорливый арык...

В нем вода холодна и молочно-бела,

и, как лента из шелка, упруга в горсти...

С первой встречи я сердце ему отдала.

Пели птицы в саду:

          "Не спеши, погости".

Счастье ходит со мной по дороге любой...

А покой...

      А покоя не будет нигде.

В час, когда занимался рассвет голубой,

я пришла попрощаться к ханларской воде.

1949

* * *

Кряхтели рамы, стекла звякали,

И все казалось мне:

                          вот-вот

уснувший дом сорвется с якоря

и в ночь, ныряя, поплывет.

Луна катилась между тучами,

опутанная волокном,

как мачта,

                       дерево скрипучее

раскачивалось под окном.

Давным-давно легли хозяева,

огонь погас.

                      А сна все нет.

И заманить ничем нельзя его.

И долго мешкает рассвет.

От окон тянет острым холодом,

и хорошо и страшно мне.

Все крепко спят.

                        И с грозным городом

я остаюсь наедине.

Наш утлый дом по ветру носится,

раскачивается сосна...

И до чего ж она мне по сердцу,

азербайджанская весна!

1949

* * *
Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придешь совсем внезапно.
А ты придешь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там.
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам...
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.
1944

* * *
Биенье сердца моего,
тепло доверчивого тела...
Как мало взял ты из того,
что я отдать тебе хотела.
А есть тоска, как мед сладка,
и вянущих черемух горечь,
и ликованье птичьих сборищ,
и тающие облака...
Есть шорох трав неутомимый
и говор гальки у реки,
картавый,
не переводимый
ни на какие языки.
Есть медный медленный закат
и светлый ливень листопада...
Как ты, наверное, богат,
что ничего тебе не надо.

* * *

Помнишь, как залетела в окно синица,

Какого наделала переполоху?

Не сердись

на свою залетную птицу,

сама понимаю, что это плохо.

Только напрасно меня ты гонишь,

Словами недобрыми ранишь часто:

я не долго буду с тобой –

всего лишь

до своего последнего часа.

Потом ты плотнее притворишь двери,

рамы заклеишь бумагой белой...

Когда-нибудь вспомнишь,

себе не веря:

неужели летала,

                мешала,

                      пела?

1951

* * *

Счастливо и необъяснимо

происходящее со мной:

не радость, нет – я не любима –

и не весна тому виной.

Мир непригляден, бесприютен,

побеги спят,

и корни спят,

а я не сплю,

и день мой труден,

и взгляд мне горести слепят...

Я говорю с тобой стихами,

остановиться не могу.

Они как слезы, как дыханье,

и, значит, я ни в чем не лгу...

Все, что стихами, – только правда,

стихи как ветер, как прибой,

стихи – высокая награда

за все, что отнято тобой!

1953

* * *

Я поднимаюсь по колючим склонам,

я мну в ладонях пыльный полынок,

пылает бухта синим и зеленым,

кузнечики взлетают из-под ног.

В скользящих бликах света голубого,

на обожженном темени горы

лепечут листья в рощице дубовой,

жужжат шмели и плачут комары.

Лежу. Гляжу.

Над головою дна нет!

Плывут на север тучи не спеша...

И все мне душу трогает и ранит,

так беззащитна сделалась душа.

Она ликует и пощады просит,

и нет ее смятению конца.

Так, вероятно, света не выносят

глаза у исцеленного слепца.

Все в первый раз – долины, горы, море,

сухой дубняк, звенящий на ветру...

Вторая жизнь! На радость или горе?

Не все равно ли?

Не боюсь. Беру!

1953

* * *

Шагаю хвойною опушкой,

и улыбаюсь, и пою,

и жестяной помятой кружкой

из родничка лесного пью.

И слушаю, как славка свищет,

как зяблик ссорится с женой,

и вижу гриб у корневища

сквозь папоротник кружевной...

Но дело-то не в певчих птицах,

не в роднике и не в грибе, –

душа должна уединиться,

чтобы прислушаться к себе.

И раствориться в блеске этом,

и слиться с этой синевой,

и стать самой

теплом и светом,

водой,

и птицей,

и травой,

живыми соками напиться,

земную силу обрести,

ведь ей века еще трудиться,

тысячелетия расти.

1954

* * *
Мне сказали, ты в городе Энске живешь,
Очень занят работой и встречи не ждешь.
Я хожу по Москве, майским ветром дышу,
ни открыток, ни писем тебе не пишу.
И хотя ты расстался со мной не любя,
но молчанье мое огорчает тебя.
И представь – на булыжной чужой мостовой
вдруг лицом бы к лицу мы столкнулись с тобой.
Ты подумал бы: чудо!
А вовсе и нет –
просто я на курьерский купила билет
или села во Внуково на самолет,
а до Энска четыре часа перелет.
Как тебя обняла бы я, друг дорогой!
Только в Энск никогда не ступлю я ногой,
никогда я на поезд билет не куплю,
никогда не скажу тебе слово "люблю".
Ты сейчас от меня так далек, так далек –
никакой самолет долететь бы не смог.

* * *
Гонит ветер
туч лохматых клочья,
снова наступили холода.
И опять мы
расстаемся молча,
так, как расстаются
навсегда.
Ты стоишь и не глядишь вдогонку.
Я перехожу через мосток...
Ты жесток
жестокостью ребенка –
от непонимания жесток,
Может, на день,
может, на год целый
эта боль мне жизнь укоротит.
Если б знал ты подлинную цену
всех твоих молчаний и обид!
Ты бы позабыл про все другое,
ты схватил бы на руки меня,
поднял бы
и вынес бы из горя,
как людей выносят из огня.

Андрей Гоголев: «Поэт должен ждать читателя, равного себе»

Выясняем, спасает ли поэзия от провинциальной тоски, чем похожи профессии полководца и педагога и в чём рэп наследует древнерусским летописям

Фото: Сергей Рогозин/«Удмуртская правда»

Текст: Анна Вардугина

Текст и фото предоставлены в рамках информационного партнерства «Российской газеты» с газетой «Удмуртская правда» (Ижевск)

Андрей Гоголев уже более десяти лет – одна из самых заметных фигур в литературных процессах Удмуртии. Несколько раз он уезжал – то учиться в Москву, в Литинститут, то в Петербург, но всегда возвращался. Он выкладывает все свои книги (стихи и прозу) в открытый доступ, а читатели всё равно скидываются на бумажный тираж. Он прогуливал школу и получил «трояк» по литературе в аттестат, а сегодня он – педагог, разработавший собственную учебную программу. Герой андеграунда – и молодой отец.

Анна ВАРДУГИНА: Кто ты?

– Писатель… Впрочем, в среде, в которой я пробыл долгие годы, – в Литинституте – не принято называть себя поэтом или писателем. А в Можге, откуда я родом, попытка сказать, что ты поэт, приводила к дополнительным вопросам – «Как это, поэт? Как Пушкин, что ли?», – потому что в повседневной жизни люди там не сталкиваются с кем-то из литературной среды.

Анна ВАРДУГИНА: В Можге ты чувствовал себя одиночкой?

– Конечно, в Можге были и есть люди, которые пишут стихи. В нулевых существовало поэтическое объединение с каламбурным названием «Инвис» (с удмуртского языка это слово переводится как «горизонт», но тут оно расшифровывалось как клуб ИНтересных Встреч И Собеседников). Я сходил на их собрание и понял, что больше там делать нечего: там собирались очень немолодые и очень непризнанные гении, которые периодически рассылали свои стихи в разные газеты, требуя, чтобы их опубликовали, потому что это шедевры. И их никак не публиковали, как вы догадываетесь.

Мы с другом и единомышленником Русланом Муратовым в 2008 году создали объединение «Брезентовая цапля». Давали самим себе и всем желающим возможность для презентации стихов в любой форме, – и чем страннее, тем лучше. На первом представлении у нас, например, было стихотворение, которое нужно было читать с мясорубкой, заряженной свежей вишней с заранее удалёнными косточками. Вишня была в самом жерле мясорубки, зрители её не видели. Перед мясорубкой лежало белое вафельное полотенце.

Из газет мы вырезали портреты политиков и опускали в мясорубку, ручка крутилась, вишневый сок брызгами летел на полотенце, – и звучало стихотворение Руслана (совершенно неполитическое, надо заметить, но этот перформанс давал нужный градус странности, провокации, остроты ощущений).

А на другом перформансе я играл на огромной пиле. Она осталась в доме, где я жил, от прошлых хозяев – ржавая, с невыправленными зубьями, не годная, чтобы пилить, зато под воздействием пары сварочных электродов она издавала потрясающие психоделические звуки.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, почему мы устраивали этот анархический поэтический театр. У каждого города, как у куска колбасы, есть состав. Основным ингредиентом состава Можги была тоска – неразбавленная, нефильтрованная.

Анна ВАРДУГИНА: Как вы догадались спасаться от провинциальной тоски именно поэзией, поэтическим театром?

– Кто-то от тоски пьёт, кто-то заполняет пустоту наркотиками, а я и Руслан запоем читали. Книги были параллельным миром, куда можно было сбежать из реальной Можги. Мне повезло, у меня есть старший (на 11 лет) брат, и он давал мне литературу «на вырост». В итоге в 15 лет я прочитал «Бхагават гиту» и Хармса. Это здорово раздвинуло мои границы восприятия. Стало очевидно, что в литературе можно всё. Размышления о сути жизни, о природе вещей можно заключать в любую, самую невероятную форму. «Бхагават гита» в конце концов – это история про то, как у молодого человека возницей работал бог, и они теоретизировали о жизни и смерти. Мне всё это так понравилось, что я даже начал изучать санскрит, – скачивал из первобытного интернета какие-то самоучители.

Когда мы познакомились с Русланом, выяснилось, что мы читали одни и те же книги, и влияние на нас оказывали одни и те же сочинения. Оказалось, что мы оба были впечатлены «Манифестом сюрреализма» Андре Бретона. Там есть мысль, которая оказалась для меня очень важной, – о том, что на пороге двадцатилетия человек выбирает свой путь, выбирает, подчиняться ли тем законам, которые ему предоставили для выполнения или создавать собственные законы. Нам с Русланом было по 19 лет, и мы восприняли этот манифест как обращение лично к нам.

Александр КИРИЛИН: Вы описываете Можгу совсем безнадёжной. Но там ведь есть педучилище, в котором даже работали серьёзные литераторы, просветители.

– Да, это живой островок литературной жизни. Там в своё время выступал Кузебай Герд. Там сложилось сообщество педагогов, которые формировали в Можге гуманитарную среду. Даже само здание педучилища красивое на фоне типовых построек, покрытых корой из сотен слоёв бумажных объявлений про микрозаймы, покупку волос и дешёвый интернет.

Сергей РОГОЗИН: При вашей начитанности у вас были интеллектуальные диспуты с учителем литературы?

– В школе по литературе у меня был трояк! Мне за все сочинения ставили тройки – это была оценка, которую учитель лепил, если был уверен, что ученик списал, но доказать факт списывания не мог. На самом деле это одноклассники списывали у меня, но они были «приличными» ребятами, а у меня была репутация возмутителя спокойствия и раздолбая, и учительница поверить не могла, что это я цитирую в сочинении Достоевского.

Анна ВАРДУГИНА: Скажи, для чего ты поступил в Литинститут? Все писатели и поэты, которые были и остаются важны для русскоязычной литературы, литинститутов не заканчивали. Более того, когда появилась «Брезентовая цапля», у тебя уже был собственный поэтический голос.

– Я не думаю, что можно научить хорошо писать прозу или стихи, и в Литинститут идут не за этим. Туда идут, чтобы оказаться в густой литературной среде. Очень важно, что эта среда конкурентная, очень злая. На семинарах с авторами не церемонятся, разносят (аргументированно!) их произведения в пух и прах, – это очень бодрит!

Надо мной было два таких «суда», но они не были беспощадными, – дело в том, что я приносил уже изданные книги, и студентам, у которых книг ещё не было, психологически сложно было «гвоздить» вечатающегося автора.

А по поводу издания книг я сразу решил готовые сочинения выкладывать в сеть в открытый доступ, совершенно бесплатно, и уточнять: если хотите иметь эту книгу в своей библиотеке в печатном варианте, скидывайтесь рублём – и всё будет. Удивительное дело, при доступности электронной версии, желающие поставить бумажную книгу на полку каждый раз находятся. Я сам верстаю книги (научился, когда в Ижевске работал в редакции литературного журнала «Италмас», приписанной к Камскому институту технологий), а собранных по предварительным заказам денег хватает на небольшой тираж. Эта издательская работа не приносит мне доходов, но я и не трачу на издание свои деньги, как делают это некоторые литераторы.

Я считаю электронные книги благодатным изобретением. Сейчас я пишу диссертацию на тему «Русскоязычное художественное наследие Кузебая Герда» и каждый день радуюсь, что могу работать с оцифрованными источниками дома, а не пытаться найти нужные мне книги, когда всё кругом закрыто. И в целом не испытываю сложностей с восприятием текстов с экрана гаджета.

При этом бумажные книги я, конечно, очень люблю. Думаю, они никогда не закончатся.

Сергей РОГОЗИН: При таком «анархическом» подходе к книгоизданию не могу не спросить – ваши книги есть в библиотеках?

– Недавно я издал свой первый художественный перевод – перевёл написанную сто лет назад повесть Кузебая Герда «Мати». Из ста бумажных экземпляров два я передал в Национальную библиотеку Удмуртской Республики. Это обычная практика. И ещё, если печатный тираж не раскупается сразу после презентации, 16 экземпляров я отправляю в Книжную палату в Москву, чтобы книга попала в «Ленинку», чтобы с этими книгами можно было официально работать (для переводной книги Герда это особенно важно, мне кажется).

Александр КИРИЛИН: Расскажите о своём переводе Герда.

– Повесть называется «Мати». Работая над диссертацией, я нашёл перевод, выполненный А.В. Вазиховым и опубликованный в журнале «Инвожо». К сожалению, этот перевод неполный. И это не самая большая проблема. На перевод Вазихова нельзя ссылаться в научных работах, посвящённых Герду, поскольку жанр произведения был обозначен как «эротическая новелла». Это даже вынесли на обложку журнала, – видимо, чтобы заинтриговать читателей и заставить их прочитать текст. Должно же стать любопытно – что это за эротическая новелла у классика удмуртской литературы. Но этого нет у Герда! Его собственный подзаголовок – «история жизни одной удмуртской девушки» (собственно, Мати – это её имя, сокращённое от Матрёны). У удмуртской интеллигенции к Вазихову, конечно, сохранились претензии за то, что он переврал наследие Герда. А я в какой-то степени ему даже благодарен, потому что в его переводе я вообще прочитал эту повесть, понял сюжетную канву и принял решение делать новый перевод.

Анна ВАРДУГИНА: Давай уточним. Ты ведь не говоришь по-удмуртски?

– Свободно не говорю. Я учил удмуртский три года, учась в аспирантуре Литинститута и живя за пределами Удмуртии. История была похожа на моё изучение санскрита – по книгам, без живого общения. Так что я не считаю себя говорящим по-удмуртски и не скрываю этого. Для моего перевода Герда точный подстрочник выполнила Анастасия Ларионова. Кстати, сама ситуация с удмуртским языком в Литинституте с тех пор, как я там учился, изменилась. Год назад из Ижевска в Москву переехала Вера Григорьевна Пантелеева, огромный специалист по удмуртской литературе, научные работы которой посвящены как раз переводу удмуртской прозы и поэзии. Она теперь руководит в Литинституте семинаром удмуртского перевода.

У меня было три консультанта по удмуртскому языку. Я носился буквально с каждым словом, уточняя у них, как точнее перевести на русский то или иное слово или выражение

(полных аналогов некоторым удмуртским словам в русском нет, и нужно было найти самое близкое по значению, по тому, что чувствует и понимает русскоязычный читатель, прочитывая строку на русском). Мне было важно сохранить тон повествования, который Герд взял от удмуртских сказителей, наслушавшись их ещё в детстве. Он же ещё ребёнком убегал на несколько месяцев из дома и общался с этими сказителями. И в «Мати» проза написана так, как будто это верлибр, с внутренним ритмом, её можно распевно и ритмично читать, как эпос. Сквозь простой, бытовой язык там проступает колоссальный, хтонический, страшный мир. В нём можно почувствовать дыхание этой земли, этой грязи. Я был поражён, когда услышал это в тексте. Герд спокойно и обыденно описывает чудовищные вещи. Среди каких-то повседневных мелочей он вдруг пишет, что героиня рыдала и каталась по земле в хлеву возле кормушки, а под кормушкой был похоронен её единственный ребёнок. И именно от простоты рассказа о таких ужасных событиях, которые переживает героиня, у меня, как у читателя, мурашки бегут по позвоночнику – и этого не было бы, если бы он начал многословно и эмоционально описывать драматизм потери. И я старался сохранить эту спокойную сухость текста, который даёт читателю возможность самому представить масштаб происходящего. В художественном смысле я получившимся текстом доволен.

Александр КИРИЛИН: В приведённом примере Герд на самом деле описывает рядовую ситуацию. В начале ХХ века в деревнях значительная часть детей не доживала до года, умершие младенцы были практически в каждой семье.

– Я знаю об этом. Но одно дело – цифры статистики, и другое дело – художественное произведение, написанное мастером, где читатель эмоционально вовлечён в судьбу героев. А Герд написал «Мати» мастерски: повесть начинается совсем просто, и вдруг разматывается такой вал чудовищных событий, что ты с ужасом не можешь оторвать взгляд от страниц.

Сергей РОГОЗИН: В вашем пересказе это похоже на синопсис киносценария. Что-то похожее на сериал «Зулейха открывает глаза», снятый на основе книги.

– Вы не первый, кто это отмечает. Когда я выложил перевод в сеть, студент ВГИКа Даниил Шустов (он из Удмуртии) написал мне, что эта повесть – готовая пьеса или сценарий. И «Мати» действительно можно назвать очень сжатой (всего 48 страниц) «удмуртской Зулейхой», с одной важной оговоркой – это не взгляд на судьбу удмуртской крестьянки начала ХХ века из наших дней, а взгляд изнутри, это художественно осмысленное свидетельство современника.

Анна ВАРДУГИНА: Сколько у тебя уже издано книг?

– В самом начале был роман «Ленин. Самолёт. Девушка», который сейчас я считаю неудачей. Потом был сборник стихотворений «Человечество». Затем в Петербурге мне издали книгу «Словно» довольно большим тиражом – в 1 000 экземпляров. Потом в Сарапуле тиражом 500 экземпляров вышел сборник всего-всего-всего «Проверочные слова». Из-за того, что в неё попробовали поместить всё, имеющееся в наличии, она получилась не цельной, композиционно разваливающейся. Что уж есть. Её до сих пор можно найти в продаже. Потом была издана книга, которой я доволен – «Капитал». Разошлась она очень быстро и получила ижевскую премию «НовАрт» как книга года. Я тогда снимал комнату в доме на ул. Красной с видом на храм Александра Невского, который в народе называли «красный монастырь». В этой атмосфере писались лихие, весёлые, разудалые поэмы. Я был счастлив. Последняя на этот момент художественная книга, которую я написал и издал – роман «Свидетельство». Писал я его долго, и пока он мне немножко нравится. Его номинировали на литературную премию «НОС». И вот совсем недавно я выпустил перевод «Мати» Герда. Презентация этой книги состоялась 5 сентября на Центральной площади на фестивале «Читай, Ижевск!» (в этом году «ЧиЖ!» – часть большого фестиваля «Лето в городе» – Прим. ред.).

Анна ВАРДУГИНА: Как читатель ты всеяден?

– Если мне печально, я читаю Хармса. По работе читаю научную литературу. С удовольствием читаю Владимира Короленко. Понравился он мне, когда я начал читать и разбираться в истории Мултанского дела, и нравится до сих пор. Из недавно прочитанного получил удовольствие от книги китайского стратега VI в. до н. э. Сунь-цзы «Искусство войны» в переводе Бронислава Виногродского. Это мудрая книга о том, что самый крутой воин – это тот, кто побеждает, не убив никого, а лучший полководец побеждает, не вступая в бой. Для меня эта книга – отличное руководство для педагога. Полководец и педагог – вообще очень похожие профессии. Нужно увлечь за собой и серией небольших побед (а иногда и поражений) прийти к поставленной цели.

Анна ВАРДУГИНА: Ты преподаёшь сейчас?

– Да, преподаю филологические предметы 5-7-м классам и руковожу классом в частной школе в Пирогово. Написал образовательную программу: взял программу обычной средней школы и попытался сделать так, чтобы ребёнку не хотелось сбежать с уроков.

Я сам в обычной школе не преподавал, но я там учился, и, кажется, этого опыта «традиционной» школы мне хватило.

Сейчас я понимаю, почему при всей своей любви к литературе убегал с уроков на можгинский пруд – сидел на берегу, смотрел на воду.

При всей внешней бесполезности моего занятия оно было более продуктивно, чем выслушивать клише по поводу хрестоматийной классики – за это время на пруду я хотя бы успевал подглядеть вокруг какую-то жизнь, что-то отрефлексировать о себе и об окружающем мире.

Программа, которую я разработал, предусматривает много рассуждений вслух и ещё больше написания сочинений и изложений. Это важно для нынешних детей, потому что основные проблемы, с которыми они приходят, – это неумение говорить, выражать связно свои мысли. У них отдельные слова не соединяются в предложения. Они общаются не фразами, а какими-то смайликами. В итоге они не могут говорить, писать и пересказывать прочитанное.

Надежда БОНДАРЕНКО: Мы говорим о детях 12-14 лет?

– Да. Но нужно понимать, что в частную школу детей приводят зачастую не оттого, что семейный кошелёк толстый и можно позволить себе купить что-то «эксклюзивное». Часто это вынужденное решение, потому что родители видят: учась в обычной школе, ребёнок не может даже о бытовой ситуации рассказать, сформулировать своё мнение или простой запрос. Плюсом к этому выясняется, что он не может посчитать, сколько у него останется, если ему дали сто рублей, а он купил сосиску в тесте за 30 рублей и чай за 10. И это не оттого, что учителя в общеобразовательных школах плохие. Совсем нет. Тут дело скорее в чрезмерной загруженности системы и в отсутствии выстроенных связей. Школа как будто существует сама по себе. Она не связана тесно с вузами. Вузы, в свою очередь, оторваны от реального рынка труда. И получается не учёба ради получения конкретных нужных навыков и знаний, а отсиживание уроков ради галочки. Я не знаю, как изменить эту огромную систему, поэтому начал со своего «поля боя» – учу детей русскому языку, показываю, какую радость можно получить от литературы.

Ещё одна проблема, почему система буксует и тормозит, мне кажется, в установке значительной части нашего общества, которая выражается фразой «тебе что, больше всех надо?».

Идеал многих соотечественников – катить на автопилоте по наезженной колее, ничего не перестраивать (это же дополнительные затраты энергии и мысли!), не предлагать новое (инициатива наказуема, говорят у нас), тихонько сидеть в болоте и получать фиксированный оклад. Я в своей жизни этого «что, больше всех надо?» наслушался. И когда делал «Брезентовую цаплю», и в школе, когда просил пустить меня поработать в радиоузле. В нашей можгинской школе был оборудован радиоузел, можно было открыть школьную радиостанцию, но она стояла пустая, и преподаватели (!) говорили мне ту самую фразу, потому что догадывались – им же придётся отслеживать, что там подростки вещают, создавать какую-то редколлегию, а это лишняя нагрузка. Легче закрыть радиоузел на замок. А я действительно хотел научиться работать в эфире, предполагал, что мне пригодится навык публичных выступлений. Сейчас вот участвую в подкастах.

Татьяна ИВАНЦОВА: Удаётся вам заинтересовать детей языком и литературой?

– Они говорят, что да. Читают они, конечно, мало. Но пишут многие с удовольствием. Пишут, разумеется, ручкой по бумаге – гаджеты у нас на уроках запрещены (кроме умных часов, с помощью которых они остаются на связи с родителями). Повторю, мне важно, чтобы им было интересно. А это связано с большой свободой выбора. Если на сочинение в обычной школе предлагается выбор из 3-4 тем, то у меня – из ста тем. Это не шутка. Они могут написать сочинение «Что случится, если на Ижевск нападут инопланетяне» или «Что будет, если я превращусь в крокодила». Как только кто-то выбрал из списка ста предложенных тем одну, я её тут же вычёркиваю – так что два человека на одну тему написать не смогут. Следовательно, точно будут напрягать мозговые извилины самостоятельно. И у кого-то проступают способности, которые, видимо, были в детстве, а потом просто были заброшены, закостенели от неиспользования. Такие таланты сразу видно.

Сергей РОГОЗИН: Поэт и поэт-песенник – это разные состояния?

– Исторически – нет. Считается, что стихотворные размеры возникли из-за того, что в древности сказители пропевали свои тексты, а пропевать было удобнее ритмизированные строки. И важно было, как фраза не только пишется, но и звучит, – какое воздействие на слушателя производит именно такой, выстроенный в такой последовательности набор звуков, слов. Так что средневековые авторы в каком-то смысле – поэты-песенники. Этот процесс помогает отследить современный рэп. Ритмизированную вязь слов изобрели не Оксимирон, не Нойз МС. Это существовало ещё в древнерусской литературе.

Если почитать Епифания Премудрого, учителя протопопа Аввакума, то можно обнаружить отличный рэп!

Я сам так делал – в подкасте читал Епифания под бит. Ложилось отлично!

Сергей РОГОЗИН: Есть ли желание стать чемпионом по слэму?

– Нет, я никогда не пытался участвовать в слэмах. Считаю это дело бесполезным и даже вредным, несмотря на всё моё восхищение гениальным поэтом Андреем Родионовым, который развивает слэм в России. Слэм взращивает поэтов, которые пишут в расчёте, чтобы публика им поставила пятёрки. Которые хотят понравиться. Приятная понятность стихотворений становится ценностью, и даже денежной ценностью, поскольку победитель слэма получает деньги. В итоге люди пишут стихи не так, как они действительно хотят и считают правильным, не ищут тот самый единственно верный для стихотворения странный порядок слов, а подбирают удобные рифмы и слезодавительные сюжеты, чтобы чувствительные девушки в аудитории точно проголосовали за них. Но поэт не должен опускаться до массового слушателя, он должен ждать читателя, равного себе.

Анна ВАРДУГИНА: Какой ты сегодня видишь литературную ситуацию в Удмуртии?

– Очень точно сказал мой мастер Евгений Юрьевич Сидоров, и его слова относятся вообще к ситуации в стране: «Капилляры работают в полную силу, а до аорты дело не доходит». Есть люди, которые очень хорошо пишут. Но нет большого числа людей, которые хорошо читают. Издательства не всегда чувствуют хорошие тексты. Читатели из всего, что стоит на полках, выбирают что-то случайное. Мало авторских книжных магазинов, где ассортимент подбирается осмысленно, а не берётся на реализацию всё подряд, что дают большие издательства. В Ижевске есть такой книжный, «Кузебай» в Летнем саду, и я знаю истории, как туда заходит человек и уходит с полными пакетами книг на тысячи рублей, со словами «Где же вы раньше были?». Потому что мало какой книжный умеет «свести» читателей с не самыми очевидными книгами, которые им действительно нужны. В итоге попавший в хорошее издательство и напечатанный большим тиражом хороший автор; магазин, предлагающий концептуальную подборку книг, а не масс-маркет с детективами и кулинарными рецептами, – это всё удача и единичные случаи.

Анна ВАРДУГИНА: Ты недавно стал отцом. Что-то изменилось в тебе?

– Я боялся опыта отцовства, и напрасно. Этот страх был врагом счастья. Дочери, Варваре Андреевне, 8 месяцев. Для меня ребёнок – учебник Вселенной. Каждый день его жизни для меня – подтверждение древних истин. Когда я читал у Аристотеля, что человек получает удовольствие от того, что подражает, это не вызывало у меня никакого эмоционального отклика. А теперь я показываю дочери оттопыренные уши, и она тянется рукой к своей голове, пытаясь впервые в жизни найти у себя уши, и смеётся, находя их, – и я вижу, как Аристотель оживает в человеке. Я вижу, как образовывается Человек. И ребёнок, конечно, самый мощный учитель, – с ним можно уйти на такую глубину понимания всего основополагающего, о которой раньше и не думал.

Задание УП

– Я прошу отнестись к нему серьёзно. Посадите в редакции лук – обычный репчатый лук. В землю или просто в воду. И смотрите время от времени на него – как он растёт, тянется вверх. Мне такая практика помогает уравновеситься. Когда много работаешь с текстом, появляется состояние, как будто в голове тёплый бульон, и буквы прыгают перед глазами. И тогда я придумал смотреть на лук, – очень успокаивает.

Вопрос УП

Ветеран первой чеченской кампании Ринат Касимов спрашивает, уважает ли нынешняя молодёжь старших?

– С этим, мне кажется, всё в порядке. Чаще я сталкиваюсь с тем, что представители старшего поколения не уважают младших, относятся к новому поколению с пренебрежением, высмеивают их увлечение гаджетами, сетевой культурой. Хотя мне кажется, что детей воспитывают уважение и любовь, направленные на них. Они зеркалят взрослых. Если взрослые будут относиться к детям и подросткам с уважением, те ответят тем же.