Слово в классе: пособие для современного учителя литературы
учебно-методическое пособие по литературе (8, 9, 10, 11 класс) на тему

Слово в классе

Пособие для современного учителя литературы

Предисловие

Что значит – быть современным учителем литературы? Как говорить с подростками о тех сложных и важных вещах, которые каждое поколение понимает по-своему? Мы все видим мир не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким его делает наше воображение, наша воля. Это видение мира мы стараемся передать нашим ученикам, и та мера, в которой мы сами осмысляем общечеловеческий, общекультурный, литературный и языковой контент, с которым работаем на уроках – зона нашей ответственности. Мышление человека определяется его языком – это особенно справедливо для учителя, который учит детей свободе мысли и ее свободному языковому выражению: ведь, по словам Выготского, "Свобода владения словом увеличивает степень свободы личности".

О чем пособие? Первый раздел – это статьи о классической русской литературе. Державин и Пушкин, Фонвизин и Грибоедов - это имена-символы для истории русской литературы. Они . Данное пособие в первую очередь призвано начали "новую эру" в литературе как с точки зрения ломки жанровых градаций, так и в выборе главных тем своих произведений. Понятие "общественного долга" человека и выполнение им этого долга перед государством и согражданами рассматривается ими во многих произведениях и порой поднимается до таких высот поэтического обобщения, что позволяют преодолеть временной и культурный интервал между поколениями и актуализировать тему общественного долга перед современными школьниками. Работа построена на сравнительном сопоставлении произведений: ода Державина "Вельможа" и стихотворение Пушкина "К вельможе"; "Недоросль" Фонвизина и "Горе от ума" Грибоедова. 

Второй раздел пособия может быть использован на уроках, посвященных русской литературе последних десятилетий: как для изучения программного произведения (В.П. Астафьев "Царь-рыба"), так и для обзорных, последних в программе уроков литературы, знакомящих одиннадцатиклассников с известными произведениями последних лет (Л.  Улицкая "Казус Кукоцкого"). Также материалы пособия помогут учителю подготовиться к аналитической работе на уроке (анализ текста, системы образов, разбор художественных особенностей, присущих названным авторам) и привлечь внимание учащихся к актуальнейшим проблемам современности, уходящим корнями в советское прошлое, о котором и рассказывают в своих произведениях В. Астафьев и Л. Улицкая. Дополняет раздел небольшая статья, посвященная «петербургскому тексту».

Третий раздел посвящен поэме Данте «Божественная комедия», произведению, при изучении которого в школе как дети, так и преподаватели сталкиваются с трудностями, корни которых – в недостатке общекультурных компетенций. Статья призвана восполнить некоторые пробелы и помочь разобраться в сложном литературном материале.

Четвертый раздел – это несколько небольших статей, которые знакомят с некоторыми современными понятиями, которыми грамотный учитель должен оперировать уверенно и свободно, чтобы говорить со своими учениками на одном языке: психолингвистика, конвергентные науки, культурология, культурные и языковые барьеры.

1. Русская классическая литература

1. Ода «Вельможа» Державина и стихотворение «К вельможе» Пушкина

                                                            «…Я князь – коль мой сияет дух»

                                                                                               Г.Р. Державин

                                                        «Река времен в своем стремленье

                                                         Уносит все дела людей

                                                         И топит в пропасти забвенья

                                                         Народы, царства и царей»

                                                                                               Г.Р. Державин

Известно, что в январе 1815 года на выпускном экзамене в Царскосельском Лицее престарелого Державина потрясло стихотворение юного Пушкина «Воспоминания в Царском селе» - очень близкое по форме и духу державинским стихотворениям – и он «передал лиру» шестнадцатилетнему поэту. Во всяком случае, понимание ими важности того, что есть творчество и в чем долг поэта, во многом сходно, и в творчестве Пушкина прослеживаются и самые важные для Державина темы, идеи, мотивы. Стоит сравнить хотя бы переложения оды Горация, державинский «Памятник» и «Памятник» Пушкина, а до пушкинского «Евгения Онегина» сочинение Державина «Евгению. Жизнь Званская» (1807) - наиболее яркое в русской литературе произведение, возводящее в поэзию повседневную жизнь человека. Пушкин – гений, но и Державин велик, как гениальный поэт-художник вообще, как первый русский поэт-реалист. В.Г. Белинский писал о нем: «В стихах Державина видна практическая философия ума русского…главное отличительное свойство есть народность…состоящая не в подборе мужицких слов или насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи. В сем отношении Державин народен в высшей степени». А о Пушкине еще при жизни говорили, как о символе русской духовной жизни. Еще в 1834 году Гоголь писал о нем: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте…Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он явится, может быть, лет через двести».

Державин, как и Пушкин, начал «новую эру» и с точки зрения ломки жанровых градаций и теории стиха. Гоголь писал об этом: «Слог  у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов…это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми». А о Пушкине тот же Гоголь говорил: «Каждое слово необъятно, как поэт…»

По содержанию творчества и способам поэтического обобщения Державин, по преимуществу, поэт-классицист: идеи просвещенной монархии и выполнения каждым своего долга перед государством; риторичность, рассудочность, ораторский пафос од. Но вместе с тем «Художественная система Г.Р. Державина значима лишь в отношении к тем запретам, которые он нарушает с неслыханной для его времени смелостью. Поэтому его поэтическая система не только нарушает   классицизм, но и неустанно обновляет память о его нормах» (Ю.М. Лотман). Или, как писал другой филолог: «…для его могучего поэтического дара, воображения, слога машина классицизма оказалась малопригодной» (В.С. Баевский) Его психологическая зоркость прямо подготавливает поэтическое мышление Пушкина.

До Державина (Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков) оды писали на смеси церковнославянского и обычного русского языка, что было малопонятно даже людям грамотным. Державин свел поэзию на землю, заговорил понятным русским языком, нарушая иногда принятые нормы и даже правила грамматики. Зато язык этот был живым, образным и живописным. Белинский называл стихи Державина «страшными» по их выразительности и силе. От Сумарокова Державин перенял резкую публицистичность своих произведений, гораздо более оригинальных по форме; от Ломоносова у Державина осталось одно: утверждение положительного идеала путем показа положительного примера – причем этот прием избирает и Пушкин в своем стихотворении «К Вельможе». Державин же ищет свой идеал там же, где искали его почти все писатели 18 века – в теории просвещенного абсолютизма. Пушкин – совсем в другом.

Политическая позиция Державина достаточно ясна. Участник подавления крестьянской войны Пугачева, он убедился, что народ темен, безграмотен и ненавидит дворян. Освободи его – и снова поднимется крестьянское восстание и уничтожит дворян. Только монарх с помощью просвещения и исполнения справедливых законов может предотвратить народный бунт. Просвещенный абсолютизм – вот что нужно России. Абсолютизм ставил знак равенства между государем и государством. Поэзия должна была служить им.

Отсюда следует основная гуманистическая идея, которую Державин решал на протяжении всего своего творчества. Еще в оде «На рождение в севере порфирородного отрока» Державин заметил, что лучший, «божественный дар», «добротам всем венец» монарху – это быть «на троне человеком» - вообще в поэзии Державина само слово «человек» требовало высокой нравственности и гражданственности и являлось наивысшей похвалой. Но именно в вельможах – он очень хорошо знал вельмож екатерининского времени, под началом которых ему приходилось служить – он не видит никакой человечности. Это один из самых острых моментов его творчества, который так или иначе решается постоянно. Еще в оде «Фелица» заявляет протест не только против излишеств и роскоши знатных, но и против их произвола и равнодушия к людским нуждам. Еще одно стихотворение на ту же тему, «Властителям и судиям» - переложение 81 библейского псалма, где обличается неправда, неправосудие земных царей, цензура запрещала дважды. В стихотворении «Облако» он прямо говорит : «Быв идолы – бывают прах». Обличительная  же, «гневная» ода «Вельможа» (1794год) тайно распространялась в списках по всей России. Она рождена возмущением против неправедных и злых, против нарушения законов. Она – воззвание к сильным мира соблюдать высшую справедливость во всем:

Вельможу должны составлять

Ум здравый, сердце просвещенно;

Собой пример он должен дать,

Что звание его священно,

Что он орудье власти есть,

Подпора царственного зданья;

Вся мысль его, слова, деянья

Должны быть польза, слава, честь.

Предлагая высокую программу действий властителям, Державин повторяет прием Ломоносова, который, восхваляя, диктовал. Но Державин прекрасно понимает – И Пушкин, разумеется, тоже – что эта высокая программа гуманной справедливости не может быть осуществлена, так как права властителей и вельмож в сущности незаконны: «Се глыба грязи позлащенной!» Прием антитезы, использованный в «Вельможе», являет нам реальный образ «второго Сарданапала», классически наивно противопоставленный идеальным вельможам,

…Которые собою сами

Умели титлы заслужить

Похвальными себе делами.

Тем не менее призыв к идеалу явлен в этой гневной оде. Спустя больше трех десятков лет, наполненных крайне значимыми для европейской и российской истории событиями, Пушкин пишет свое стихотворение «К вельможе» (1830 год) – и уж тут само поименование князя Юсупова «вельможей» становится значимым. «Вельможа» у Пушкина – это прежде всего сановник 18 века: «Ступив за твой порог, я вдруг переношусь во дни Екатерины». Что касается современных Пушкину «подпор трона», то в отношении них Пушкин не питает ни малейшей иллюзии – для него они «собранье насекомых»: кто «злой паук», кто «российский жук», кто «черная мурашка», и все «пронзенные насквозь, рядком торчат на эпиграммах». Типичный сановник 20-30 годов 19 века для Пушкина - это, как граф Воронцов:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда

Что будет полным наконец.

 И уж конечно Пушкин далек от намерения преподать им какой-то благой пример для подражания. Даже Юсупов из стихотворения – никак не образец для подражания, а, скорее, символ ушедшего века.

Поэтическое творчество Державина длилось около полувека, и оно стало художественным отражением его времени. Для Пушкина  дух времени – одна из основных тем творчества. В связи с этим можно провести еще одну смысловую параллель между этими двумя стихотворениями. Стихотворение «Вельможа» было написано в 1794 году, и Державин не мог не знать о событиях во Франции, начавшихся в 1793 году. Стихотворение Пушкина «К Вельможе» прямо упоминает об этих событиях. Таким образом, можно рассматривать державинское стихотворение, «праведну песнь», как некое последнее – наивное и почти безнадежное, несмотря на всю гениальную красоту слога - предупреждение «вельможам», которым никак не стать «здравыми членами тела», давно сгнившим в воровстве и равнодушии. Пушкину же ясно, что все предупреждения – и даже французская революция - для благородных подлецов бессмысленны. Общественное благо – пустой звук для сановников, а потому внимание его обращено к реальному внутреннему миру князя Юсупова, к его блистательному прошлому и нынешнему угасанию в Архангельском.

Державин – поэт, новатор, гуманист, просветитель, гражданин, патриот – по праву был назван Белинским отцом русских поэтов. Более двух десятков лет, до начала 19 века, он стоял во главе русской поэзии. Пушкин же, «солнце русской поэзии», наследовал многие из державинских новаций.  И Державин, и Пушкин отказывались от нормативности стиха, от «правил», и от Державина Пушкин действительно «перенял лиру» в том смысле, что понимал новое, державинское видение мира и отражение его в стихе, развивал его по многим параметрам: это и идея ценности личности, внимание к этическим проблемам, вопросам морали частного человека и общества, образ автора, органически входящий в произведения, создание индивидуальных характеристик людей, обилие конкретных намеков, внимание к бытовым деталям, воплощении быта в живописно-пластических образах, смелое сочетание прозаизмов и просторечия с высокой архаизированной лексикой, эксперименты…». в области метрики, строфики, рифмовки; поиски индивидуальной формы произведения, пристальный интерес к проблеме национального содержания и национальной формы – то есть отказ от критерия «изящного вкуса», единого для всех времен и народов, и, главное, понимание исторической и национальной обусловленности человека, народов, литератур.

Все это отчетливо прослеживается при сопоставлении стихотворений Державина «Вельможа» и Пушкина «К вельможе», все это мы наблюдаем и в том, и в другом стихотворении.

В стихах Державина и Пушкина, и это видно в «Вельможах», жизнь звучит многими красками и подробностями, не смотря на ораторский пафос «идеальных» вступления и заключения державинского стихотворения и иносказательные вариации, архаичные эпитеты – словно в подражание 18 веку - в пушкинском. Державин, - может быть, первый в русской литературе, - осознал, что искусство слова – это искусство детали. Пушкинская же деталь – это предмет серьезных филологических исследований. У Пушкина в описании жизни Юсупова, сквозь которую он рассматривает события, произошедшие в России и Франции – каждая строфа полна конкретно-исторических и образных деталей, гениально отражающих мысль и чувство:

Там ликовало все. Армида молодая,

К веселью, роскоши знак первый подавая,

Не ведая, чему судьбой обречена,

Резвилась, ветреным двором окружена.

Ты помнишь Трианон и шумные забавы?

Итак, главное отличие двух рассмотренных стихотворений не только в жанровом смысле – «гневная» ода и «послание», не только в стилистическом, обусловленном развитием теории стиха различие – но в принципиальном решении главной гуманистической проблемы. Вельможа у Державина должен, но не способен выполнять свой общественный долг быть «славным» не роскошью – то есть не воровать, не грабить, не предавать, не лгать, а быть «Царю, закону, церкви друг». У Пушкина вопрос об общественном долге сановника, фигуры, могущей повлиять на общественное благо, явно никак не ставится. Он скрыт, закодирован, зашифрован в описании событий французской революции – и это скорее осторожный, очень тонкий намек на то, к чему, бывает, приводит сильных мира желание жить в свое удовольствие – но тут же и противопоставление кровавой революции в английском парламенте:

…Твой взор

прилежно разбирал сей двойственный собор

Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,

Пружины смелые гражданственности новой.

Пушкину с сильными мира все ясно. Державину, много от них в жизни потерпевшему, пожалуй, тоже. Тем не менее в его оде еще звучит классический призыв к идеалу. В послании «К Вельможе» у Пушкина, идеал, пожалуй, разве что  в самом утонченном старике Юсупове, который уже не участвует «в волненье дел мирских», символу утонченного «изящного» 18 века, противопоставленному высокопоставленным подлецам века Александра 1, «воспитанного под барабаном». 18 век многими культурологами понимается, как «век гармонии», и с этой точки зрения можно заключить, что в стихотворении Державина эта пресловутая «гармония» идеального с реальным присутствует – лишь опосредованно – в самом этом пафосном, но безнадежном призыве к идеальному образцу просвещенного абсолютизма, в тоске по этой самой «гармонии»; в стихотворении Пушкина проблема общественной «гармонии» ставится лишь как некая недостижимость, следовательно, достичь хоть какой-нибудь гармонии человек способен лишь в жизни частной – да и то весьма условно, и – ценой отказа от любых действий в пользу гармонии общей.  

Различие обуславливает и жанровая задача. У Державина – «гневная» ода, призыв-обличение-призыв; у Пушкина – стихотворное послание, которое старому князю (он через год умрет) пожалуй, польстило. Тем не менее общий знаменатель этих двух произведений находится в сходном понимании истории и Державиным, и Пушкиным. У Пушкина ключ в том, что все послание описывает Прошлое, что «…все, все уже прошли», что жизнь старого вельможи подходит к концу – но не сатирически ли звучат строчки:

…Ты понял жизни цель – счастливый человек,

Для жизни ты живешь…

Для какой жизни? Для чьей? Стихотворение дает недвусмысленный ответ – для собственной. Точно так же и у Державина вельможа в своих чертогах наслаждается прихотливыми обедами и ласками лилейно-розовых Цирцей – зевая в пресыщении. Юсупов разве что «свой долгий ясный век» еще «смолоду умно разнообразил», то есть не пресытился благами жизни и искусством, будучи дипломатом, заведуя театрами и Эрмитажем. Пушкин посещал Юсупова с 1827 года,  и очевидно, что Юсупов наверняка умом, утонченностью, ощущением и поиском во всем гармонии, свойственными 18 веку, и даже своей жизнерадостностью превосходил многих современников Пушкина и был ему интересен. Повторимся, послание польстило старику и в этом смысле идеально решило свою задачу стихотворного послания. Но итог жизни вельмож все таки один, еще державинский, тот самый, из 81 псалма («Властителям и судиям»), и Пушкин тоже не мог не помнить этих строк:

И вы подобно так падете,

Как с древ увядших лист падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет!

2. «Недоросль» Фонвизина и «Горе от ума» Грибоедова

 «…Люди и скоты, составляющие род  животных, имеют между собою ту разницу, что скот никогда человеком сделаться не может, но человек иногда добровольно становится скотом.»

                                                                        Д.И. Фонвизин

                                        «Молчалины блаженствуют на свете!»

                                                                                                          А.А. Грибоедов

Обе комедии являются шедеврами русской драматургии, остающимися злободневными и в наши времена – поскольку их общественная, социальная значимость неисчерпаема. К тому же идейно-тематическая направленность и композиционные решения «Горя от ума» во многом были предвосхищены «Недорослем». Еще Гоголь сопоставлял обе эти комедии и говорил, что обе эти пьесы по праву «можно назвать истинно общественными комедиями». А поскольку, по справедливому замечанию В.Г. Белинского, «…литература есть выражение сознания народа», то проблема здравого смысла как одного из параметров сознания нации и отражение этой проблемы в классических произведениях является достаточно значимой, чтобы подробно рассмотреть, каким же образом здравый смысл программирует поведение персонажей этих комедий.

В обыденном смысле «здравый смысл» не является негативной составляющей нашего мышления. Наоборот, он представляется набором неких, проверенных многими поколениями житейских правил, благодаря которым мы не совершаем множества повседневных глупостей и имеем возможность не думать самостоятельно. Возможно, правила «здравого смысла» с какой-то стороны граничат с требованиями этикета, поскольку и то и другое в значительной мере облегчает нам общение с самыми разными – приятными или отвратительными – людьми. Благодаря тому и другому мы избегаем неприятностей, удовлетворяя собственный эгоизм – подальше от хлопот. И если мы продолжим полагаться на тот же самый здравый смысл в ситуациях, которые требуют более-менее серьезного нравственного выбора, - ведь так заманчиво снять с себя ответственность за выбор, переложить ее на плечи большинства, - и поступать не так, как подсказывает совесть, а так, как удобно, то очень скоро деинсталлированная из сознания, неиспользуемая совесть отомрет, а «здравый смысл» превратится сперва в житейскую хитрость, как у Молчалина, а далее в подлость, как у господ, объявивших Чацкого сумасшедшим, и затем в то самое скотство, которое демонстрирует госпожа Простакова, в эгоизм животный, пищеварительный, особенно омерзительный потому, что голос совести в среде развращенного крепостничеством и алкоголизмом провинциального русского барства, оправдывавшегося непонятым, извращенно истолковываемым православием, глушился в сознании ребенка еще в «нежном возрасте». Здравый смысл, как оправдание любого эгоистичного поступка, любой подлости, неискореним потому, что он удовлетворяет инстинкты, которые лежат в основе нашей физиологии, которые гнездятся в стволе мозга – и является идеальнейшим способом заглушить голос совести. Особенно когда человек поставлен в рамки какого либо жесткого испытания – и тогда становится ясно, кто подвластен своей животной натуре, а у кого еще живы высшие функции коры головного мозга – честь, честность, совесть, благородство, целомудрие, альтруизм, гуманность, чувство справедливости и тому подобные уязвимые качества  сознания, которые в условиях современной российской действительности для подавляющего большинства особей не только не являются императивом поведения, но и в системе убеждений несут отрицательное значение, так как являются причиной дискомфорта.

 Здравый смысл – и как правила общения, и как способ не думать самому, и как оправдание собственной гнусности – действительно важный  фактор поведения героев той и другой комедии. Он является тем начальным стимулом, который вынуждает действовать отрицательные персонажи – и противопоставлен человеческому уму положительных. Сам Грибоедов называл Чацкого человеком, который именно своим умственным превосходством над фамусовским обществом «…разумеется в противуречии с обществом, его окружающим». Но именно это общество объявляет его сумасшедшим; ум и образование Чацкого ничего не стоят в их глазах, потому что он грубо нарушает общепринятые, подразумеваемые всеми и во всем правила так называемого здравого смысла. Простакова так же объявляет бессмыслицей и дурацкой наукой все, что превосходит ее понимание - вспомним ее на уроке у Митрофанушки: «Врет он, мой друг сердечный. Нашед деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке». А теперь сравним это со словами Стародума, когда он говорит Софье: «Не тот богат, кто отсчитывает деньги, чтобы прятать их в сундук, а тот, кто отсчитывает у себя лишнее, чтоб помочь тому, у кого нет нужного…Дворянин считал бы за первое бесчестие не делать ничего: есть люди, которым помогать, есть отечество, которому служить». Разве в состоянии Простаковы, Скотинины, Фамусовы, Репетиловы, Молчалины понять такие странные вещи? Кому-то помогать, чему-то служить – во имя чего? Впрочем, Стародум потому и именуется в комедии «Стародумом», что призван выражать довольно-таки наивные идеи уходящего 18 столетия с его надеждами на просвещенный абсолютизм, когда, как в стихах Державина, «вельможи – здравы члены тела» и служат «подпорами трону». «Опасный человек» Чацкий уже ни на что подобное не надеется. Для него это «век минувший», когда «дома новы, а предрассудки стары». Потому он и уезжал из Москвы, что ему тут тошно от всевластия этого самого здравого смысла, которое превращает людей в скотов:

Душа здесь у меня каким-то горем сжата,

И в многолюдстве я потерян, сам не свой.

Но что противопоставляет здравому смыслу Чацкий? Ученье, то самое, которое «чума» для Фамусова? Просвещение? Но «дурно понятое» (Гоголь) просвещение в дворянской среде оборачивалось чаще всего лишь «смешением французского с нижегородским». Гоголь писал о Чацком: «…сам Чацкий показывает только стремление чем-то сделаться, выражает негодование противу того, что презренно и мелко в обществе». Чацкий еще никто, он  только представитель той социальной группы, которая «головой бьет в каменную стену общественных предрассудков», «тип декабриста» (Герцен) – и тем не менее он носитель таких качеств, которые противопоставлены общему «здравому смыслу», прежде всего – неотступного стремления сохранить верность своим идеалам правильного мироустройства, благородству, честности, жажде справедливости.

 Понятно, что одна из функций образа Чацкого, а также и образов Стародума, Софьи, Милона, Правдина у Фонвизина – это именно своим антагонизмом глубже и отчетливей подчеркнуть омерзение и убогость Фамусовых и Скотининых, глубже прорисовать социальный портрет этой огромной общественной группы. В чем же проявляется этот антагонизм? Именно в постоянном нарушении и презрении правил привычного, житейского, такого удобного и проверенного поколениями общего здравого смысла, в стремлении к таким правилам жизни, которые будут честны, справедливы и одухотворены высокими идеалами.

Проанализируем поступки героев обеих комедий. Начнем с комедии Фонвизина, где диктат «здравого смысла» доведен до логического апогея, где он превращает людей в скотов, с комедии, где, по справедливому замечанию первого биографа Фонвизина, П.А.Вяземского, автор «негодует на порок и клеймит его без пощады, если же и смешит зрителей картиною выведенных злоупотреблений и дурачеств, то и тогда внушаемый им смех не развлекает от впечатлений более глубоких и прискорбных». В наши дни кажется, что комедия Фонвизина построена на гротеске, на огромном сатирическом преувеличении, но, вчитываясь, начинаешь понимать, что преувеличения-то большого не было, что есть в человеческой природе то самое животное начало, которому так легко дать волю, прикрываясь удобными правилами общепринятого здравого смысла. «Все в этой картине кажется чудовищной карикатурою на русское, а между тем ничего в ней нет карикатурного: все взято живьем с природы и проверено знанием души» (Гоголь) Это действительно так, да ведь и главный принцип сатирических произведений – выставить напоказ что-то привычное, с чем все прекрасно сжились, и тем самым показать, насколько омерзительно и убого это привычное в сравнении с идеалом, с тем, что могло бы быть, живи люди честно, по совести, соблюдая хотя бы уже тысячи лет назад явленные человечеству Заповеди Моисея – но нет! Простакова ведь не старуха, от обжорства и злобы впавшая в маразм, нет, ей нет еще и сорока лет. Дело в том, что деградация человека происходит очень быстро, а если вдобавок и более-менее нормальный уровень человечности никогда и не достигался? Если поколениями задача воспитания сводилась лишь к тому, чтобы в обожравшегося пятью булочками дитятю впихнуть еще и шестую? Совесть – это высшая функция неокортекса, это что-то столь уязвимое и нежное, что стремительно утрачивается при неиспользовании. И к тому же так ловко заглушать ее голос общепринятыми  правилами здравого смысла вроде: «своя рубашка ближе к телу». Пожалуй, что главным стержнем здравого смысла является именно животный эгоизм, а невежество и скотоподобие Простаковой и ее брата делают этот их порок откровенным. Простакова злобствует и издевается надо всеми окружающими, кроме Стародума, Правдина и Софьи, перед которыми заискивает из своих корыстных соображений – вот как бы хорошо женить Митрофанушку на Софье да взять богатое приданое – но эта игра в благородство требует от нее невероятных усилий, и из-под маски всегда виден звериный оскал жадности и грубости. Естественно, что, видя, как Софья ускользает из рук, Простакова прибегла к привычному насилию. Но похищение не удалось, и здравый смысл подсказывает вести себя подобострастно, прикинуться раскаявшейся – и как только ее прощают, здравый смысл ее покидает, и она вопит о страстном своем желании дознаться, кто Софью «из рук выпустил». Животная хитрость отказывает ей, когда нужно преодолеть свою привычку к самовластью. Самостоятельно соображать она не способна. Да и что такое ум как таковой? Стародум в пятом действии говорит: «Ум, коль он только что ум, самая безделица. С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену дает им благонравие». Но какого благонравия можно ждать от Простаковой, которая никогда в жизни не встречала себе возражений и могла удовлетворять любые свои страсти без ограничений – что пороть крепостных и измываться над мужем-рохлей, что баловать деточку и потакать всем его желаниям, что обирать крестьян и обжираться? Здравый смысл изменил ей, поскольку даже житейской хитрости не за что зацепиться в оскотинившемся уме. Простакова и Скотинин ненавидят все, что превосходит их понимание, своеволие – основа их натуры, и, чтобы не разрушать собственную самоуверенность, извращенный «здравый смысл» делает доминантой их общения с другими презрение к другим, к учености, ко всему, что разрушает сытый мирок. В основе их здравого смысла лежит также и животная, пищеварительная жадность. «По пяти рублей на год да по пяти пощечин на день» - а зачем больше платить «старой хрычовке» Еремеевне? «Мастерски» собирающий оброк Скотинин все свои убытки от соседей сдирает со своих же крестьян – ведь здравый смысл ему подсказывает, что искать законности дороже обойдется: «бить челом – себе дороже». Здравый смысл, наконец, ловко истолковывает в свою пользу и Указ о вольности дворянства: «Дворянин, когда захочет, и слуги высечь не может: да на что же нам дан указ-от о вольности дворянства?»

Герцен, оценивая «Недоросля», писал: «…Фонвизин… успел поставить на сцену свой скотный двор диких помещиков». На протяжении всей комедии Фонвизин выявляет скотскую сущность их «здравого смысла», и то, как точно наследует его Митрофанушка. «Не хочу учиться, хочу жениться» - да зачем ему при этакой-то милой жизни грамматики да географии? Да и маманя поддерживает: «Ты, благодаря бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек». Картина ясна во всех подробностях, и справедливо замечает Стародум, выражающий в комедии авторскую позицию: «Тщетно звать врача к больным неисцельно».

В комедии Грибоедова «Горе от ума» (правда, Блок называл ее не комедией, а «гениальнейшей русской драмой») здравый смысл в сознании всех – кроме, разумеется, Чацкого – персонажей играет еще более очевидную роль. Только у Чацкого, как персоны идеальной, этот здравый смысл отсутствует напрочь, он «глуп сердцем» – что и позволяет ему не замечать, например, двуличности Софьи, недооценивать Молчалина, рассыпаться в монологах, которые никто не способен понять да и вовсе не слушает. Здравый смысл как фактор поведения других героев этой комедии (исключая разве что служанку Лизу, которая, хотя и довольно оправданно впадает в цинизм, наряду с Чацким является резонером – то есть выражает авторскую позицию) является проблемой достаточно тревожной. Тот же Блок в статье «О драме» писал: «Трагические…прозрения Грибоедова…остались: будущим русским поколениям придется возвращаться к ним…глубже задуматься и проникнуть в источник художественного волнения, переходящего так часто в безумную тревогу…»

Тревожится действительно есть о чем – если, конечно, есть чем. Многим особям нашей популяции тревога классиков непонятна так же, как монологи Чацкого Фамусову. Вообще-то, конечно, здравый смысл как голос инстинктов – это система саморегуляции, от которой зависит выживание вида – и такие системы нужно сохранять интактными. Но не до такой же степени, когда инстинкт самосохранения перерастает в подлость. А вокруг Чацкого сплошь – тупоумные, чванливые, самоуверенные фигуры первого, второго плана, герои–маски (Горич, Тугоуховские, Хрюмины), воплощающие гражданскую косность, моральное ханжество, нравственное уродство, самоуверенную пошлость. За ними мерещатся «мучителей толпа»:

В любви предателей, в вражде неутомимых,

Рассказчиков неукротимых,

Нескладных умников, лукавых простаков,

Старух зловещих, стариков,

Дряхлеющих над выдумками, вздором.

В этом милом обществе не могут простить нравственного образа мыслей, независимости, духовности – и мало чем брезгуют, если это подсказывает здравый смысл. В самом деле, ведь есть же польза и от картежника и доносчика Загорецкого, - а уж какая польза от Молчалина, который «Там моську вовремя погладит, тут в пору карточку вотрет»! Молчалин неуязвим во все времена, потому что основа его сознания это как раз здравый смысл человеческого сообщества – опыт старших, инстинкт действовать так, чтобы избежать любых неприятностей:

Мне завещал отец:

Во-первых, угождать всем людям без изъятья;

Хозяину, где доведется жить,

Начальнику, с кем буду я служить,

Слуге его, который чистит платья,

Швейцару, дворнику, для избежанья зла,

Собаке дворника, чтоб ласкова была.

Разве это глупость? Это довольно верное знание человеческой натуры. Молчалин таков, каковы все остальные, кроме идеалистов-романтиков и святых. Он идеально приспособлен для функционирования с среде себе подобных:

Молчалин

И вот любовника я принимаю вид

В угодность дочери такого человека…

Лиза

Который кормит и поит,

А иногда и чином подарит?

Чацкий, безусловно, превосходит его, как человек, который «немножко повыше прочих» (Грибоедов), как человек, чье поведение нарушает привычную обстановку – это «опасный человек», «карбонари»; в терминологии Льва Гумилева – пассионарий, человек, биохимическая энергия которого превышает общий уровень и заглушает голос инстинкта самосохранения. Он не может не противопоставлять себя окружающим.Он «чужой» Фамусовым по своей природе – другой вопрос, что для действительного, полезного приложения сил – для чего природа и создает Чацких – у него нет места приложения этих сил. Он пока что бездельник, страдающий от несовпадения собственной этики со здравым смыслом большинства: «Служить бы рад, прислуживаться тошно!». Его поведенческие особенности заглушают здравый смысл. Не случайно русская литературная критика сошлась в мнении, что Чацкий, будь у него возможность, примкнул бы к декабристам – те тоже были далеки от здравого смысла.

Молчалин – напротив. Для Молчалина Чацкий, который не хочет делать карьеру, жалок, и он даже готов предложить ему свое покровительство. Молчалин – это новый для России 19 века тип проворного дельца, безродного по происхождению, услужливого и аккуратного, который переживет свое время, удобно устроившись в жизни и занимая высокие должности. Чем не торжество здравого смысла? Это прекрасно понимает Софья, несмотря на свой довольно нежный возраст – «девушка неглупая предпочитает дурака умному человеку», потому что так ей подсказывает здравый смысл. С Молчалиным удобнее, чем с беспокойным Чацким – Софья в Сибирь, как жены декабристов, не поехала бы. Она вообще ни о чем таком не желает думать – она никогда не переступит черты своего надежного и защищенного круга. Она уже научилась «властвовать собою», прошла школу светского поведения, характер у нее отцовский, властный – а Молчалин ее устраивает и потому, что она может ему покровительствовать, а если выйдет замуж, то и помыкать, как Наталья Дмитриевна своим «мужем-мальчиком, мужем-слугой» Горичем – или как госпожа Простакова своим «рохлей». Ей с ним будет удобно – опять-таки торжество здравого смысла.

Императив поведения фамусовского общества – здравый смысл. Он сказывается и в мелочах, и в основополагающих моментах жизни: «ученость – вот чума», «попробуй о властях, и невесть что наскажет», и даже в заветных мечтаниях слабоумного Скалозуба:

…Вакансии как раз открыты;

То старших выключат иных,

Другие смотришь – перебиты.

Здравый смысл освящен предыдущими поколениями, которые представляет «покойник-дядя» Фамусова, которым тот восхищается и который, несмотря на свой «сурьезный взгляд, надменный нрав», из здравого смысла:

Когда же надо подслужиться,

И он сгибался вперегиб…

И как бы не надеялся Чацкий на «век нынешний», здравый смысл как удобная этическая система, как башмак, разношенный предыдущими поколениями, будет торжествовать, пожалуй, всегда, потому что он оправдан инстинктами и моделью поведения посредственностей, которые в любом обществе составляют большинство. Здравый смысл – это стабильность, это способ селективной фильтрации потока жизни, который позволяет не только не требовать от себя подвигов, но и не отказываться от подлости.

Он не зависит от конкретной исторической обстановки, будь это Древний Египет со своим «маат», средневековая Европа с крестовыми походами или Россия 18-19-20-21 веков. Здравый смысл вечен потому, что избавляет посредственность от нравственного усилия. Например, крепостничество, как главный развращающий дворян фактор, как говорили в старину, канул в Лету, а «Недоросль» и «Горе от ума» не сходят со сцены. Гончаров писал уже после того, как «Горе от ума» пережило Онегина и Печорина: «Пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться мастера и охотники угодничать и «награжденья брать и весело пожить», пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни, - до тех пор, конечно, будут мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других...». Но дело в том, что в наши дни комедии эти сохраняют свою актуальность потому, что остались на своих позициях другие факторы, при которых жизнь по правилам «здравого смысла» остается оптимальной для подавляющего большинства людей (разница лишь в большей или меньшей степени оскотинивания) – это невежество, которое в условиях современного нам развала школьного образования приобретает массовый характер, и произвол властей, который для российской – да и для любой другой - действительности во все исторические периоды был в высшей степени характерен и не может быть деинсталлирован по многим причинам – в том числе и благодаря «здравому смыслу» миллионов Молчалиных. «…они-то и есть вечно молодые старички российской истории.

Чацкий сошел со сцены.

Молчалин остался.

Онегин прошел.

Молчалин остался.

Печорин погиб.

Молчалин остался.

Ушли герои молодого Герцена, потом – Рудин, Рахметов, Базаров…

Молчалин остался неуязвим. Молчалиных оказалось невозможно одолеть – они были сильны чужой силой. Их нельзя было убить презрением или смехом – их достоинство было в чужом авторитете» (А.Лебедев). А что же такое этот «чужой авторитет», как не вечный «здравый смысл» ничтожества или посредственности?

2. Советская литература

1.«Царь-рыба» Виктора Астафьева

«В жизни нет сюжетов, в ней все смешано – глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагичное со смешным»

                                                                                                                                                                                        А.П. Чехов.

Немного найдется книг, которые, прочитав, хорошо запоминаешь, но не хочешь перечитывать – слишком больно и стыдно за тот биологический подвид, к которому мы принадлежим. Но в то же время есть в этой книге и доказательства тому, что есть все-таки в людях что-то такое, из-за чего природа до сих пор не смахнула с земли эту плесень, оскверняющую все, до чего дотянутся жадные лапы. «…как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются?» - говорил Раскольников в «Преступлении и наказании», и с его времен в человеческой природе не изменилось ничего – разве что контрасты стали глубже, а преступления гаже.

«Царь-рыба», хотя и написана довольно давно, в начале семидесятых годов 20 века, устареть и перестать быть актуальной не может по той же причине: не изменилась и не изменится нутро самого высокоразвитого примата: будут, конечно, и взлеты духа, но большинство, удовлетворяя подсказанные первородными инстинктами и рабским здравым смыслом потребности, будет продолжать грести под себя все, до чего сможет дотянуться. И плевать на какую-то там природу да и все остальное. Сам Астафьев писал в середине 80-х: «Сегодня я уже больше не пишу о природе специально и тем более в защиту ее. От кого ее защищать? От разумных существ? «Неразумные» - они как вели себя тысячи лет, так и ведут: едят траву, клюют червячков, собирают нектар с цветов». Не будет обыкновенный человек оглядываться вокруг и беречь природу по доброй своей воле. Нет у него такой – у него воля «наоборот», заплевать и загадить все, что он не считает своим. Астафьев пишет о том, как истребляли ценные сорта рыб на Енисее, как калечили тайгу и тундру, как почти умертвили саму реку постройкой Красноярской ГЭС – а что изменилось с тех пор? Разве что ценной рыбы в Енисее теперь просто нет. «Сошла она  отсюда, укатилась в низовья Енисея и на Ангару, плесень согнала ее, капризную, к грязи непривычную». «Природоохранные мероприятия» как были пустым звуком, так и остались по сей день. «За жердями огорода, за старой дверцей, устало и серо светилась река, на дне которой лежали сотни и тысячи самоловов, сетей, подпусков, уд, и путались в них, секлись, метались в глубине проткнутые железом осетры, стерляди, таймени, сиги, налимы, нельмы, и чем строже становился надзор, тем больше их умирало в глуши воды, и плыли они потом, изопрелые, безглазые, растопырив грязью замытые крыла и рты». И учи- не учи детишек в школе «беречь природу», очень быстро они понимают все лицемерие общества. Да и сами-то детишки…Можно много рассуждать о причинах демографических проблем, о глобализации – а можно почитать Астафьева и много что понять о «народонаселении», вымирающем от генетических дефектов, повального пьянства и экспериментов с природой, о скрытом геноциде – современному бизнесу выгодно, чтобы потребителей было много, но чтобы жили они недолго, а чем глупее и безответственнее, чем жаднее будет потребитель, тем лучше. Между прочим, на старославянском «потребити» значило «уничтожить». Каких-то писателей умиляет стойкость какого-то мифического «русского человека», способного вынести любые «бедствия и испытания», но действительно ли этот некрасовский «русский народ», который «вынесет все и широкую, ясную, грудью дорогу проложит себе» выжил после чудовищного холокоста 20 века? «Гнилозубый мужичонка с серыми войлочными бакенбардами и младенчески цветущими глазами на испитом лице потешал публику…Разболтав бутылку с дешевым вином, он начал пить из горлышка, судорожно шевеля фигушкой хрящика, напрягшись жилами, взмыкивая, постанывая» - разве этот Дамка - не узнаваемая персона? Мы, живущие в грязных и красочных лабиринтах больших городов, мало что знаем о том, во что превратились в наши времена маленькие поселки и районные городишки вроде поселка Чуш из «Царь-рыбы», и описывать это – не есть задача данной работы; заметим только, что все, что там творится, является закономерным продолжением описанного Астафьевым: «Дамку презирали, но терпели, забавлялись им, считали его да и всех прочих людей простодырками, не умеющими жить, стало быть, урвать, заграбастать, унести в свою избу, в подвал» - но наступило время, когда разворовывать – что природное, что государственное – стало нечего. Все, разворовали, кончилось. Теперь будут давать только за деньги.  

Страшное существо современный человек, особенно страшное потому, что не замечает ни уродства своего, ни духовной ущербности. Русские классики давно подметили это в своих согражданах – что Гоголь в «Мертвых душах» («Пошлость пошлого человека»), что Достоевский. Не может и не хочет понимать своей ничтожности рядовая, духовно стертая личность, не хочет прежде всего потому, что посредственность свою, серость, ничтожество, нездоровье детей, в котором виноваты одно поколение за другим – все это осознавать слишком жутко. Куда проще торопиться, суетиться, красть и хватать, совершать мелкие обыденные подлости и глушить себя «национальным напитком», чтобы только не задуматься – а то руки на себя наложишь. И накладывают, и спиваются, и сгнивают от наркотиков дети тех, кто во времена «Царь-рыбы» знал только одно – тащить все, до чего дотянешься. И плевать, если для этого нужно предавать или убивать. Мимоходом замечает Аким, один из редких положительных героев Астафьева, рассказывая о том, почему охотиться нынче лучше в одиночку,  замечает без удивления, а просто констатируя факт: «Не уживаются нонешние люди, тундряная истерика, психопатия попросту, на них накатывает. … Раньше, видать, нервы у людей были крепче. Может, в Бога веровали – сдерживало.» Что-то страшное случилось с людьми, что-то такое же отвратительное и непоправимое, как с теми городскими утками, которые на зиму должны улетать в Египет, а вместо этого полощутся в каком-нибудь ядовитом Оккервилле.

Если человек вроде Гоги Герцева, этакого таежного Печорина, отринувший любые вековые религиозные, нравственные запреты всегда готов совершить подлость по отношению к беззащитной природе, то что его остановит перед тем, чтоб всегда брать все, что хочется, от тайменя до миленькой библиотекарши Людочки? Или Эли, которую он завел в тайгу практически наугад, навстречу якобы экспедиции элиного отца, и которая «испростыла» и наверняка умерла бы в зимовье, когда Гога на рыбалке поскользнулся и грянулся затылком о камни – умерла бы, если б не Аким.    Что такого гогу остановит перед любым преступлением? Если руки у него «сжатые в полугорсть, готовые в любой миг схватить, сгрести, придавить»?

Разве охота на лося в заповеднике – не явленное иносказательно точное описание нутра человеческого? «…огромный, нескладный, беззащитный, проникшийся было доверием к человеку за десятки охранных лет и вновь человеком преданный. …Со всех сторон опахивало его запахами, коих среди чистоплотных зверей не бывает, - перегорелой водки, бензина, псины, табака, лука. И замер обреченно сохатый – так отвратительно, так страшно пахнущий зверь никого и ничего щадить не способен: ни леса, ни животных, ни себя. Ни скрыться от него, ни отмолиться от него, ни отбиться, давно уж он открытого боя в лесу не принимает, бьет только из-за угла, бьет на безопасном расстоянии. Утратилось в нем чувство благородства, дух дружбы и справедливости к природе, ожирело все в нем от уверенности в умственном превосходстве над нею».

Процесс размывания нравственных ориентиров во времена совдепии, их отсутствие в сегодняшние дни – в этом причина многих наших проблем. Мы рискуем довольно скоро оказаться в мире инферно. Проявления архаизации сознания, «язычество индустриальной веры» современников отмечены во многих произведениях литературы. Мы бы, правда, не сравнивали сегодняшнюю свистопляску наживы и убийств с историческим язычеством греков или славян,  с верованиями тех же эвенков из «Царь-рыбы» так как в них была высокая культура и весьма регламентированная этика с множеством запретов. Тут, скорее, можно говорить о возвращении в доязыческую эпоху, когда человек был лишь частью природного мира. Только, конечно, теперь это человек с ноутбуком и сотиком, а природа загажена – то есть налицо примитивизация культуры, десакрализация высших чувств и сакрализация низших отправлений: хватать и жрать. И при сегодняшнем прочтении «Царь-рыбы» предельно ясно, что сегодняшнее неистовство «демократических свобод» является закономерным продолжением всего, что творилось на просторах отечества в 20 веке. Поведение тех же браконьеров на Енисее есть поведение рабов, оставшихся без господина и без страха перед наказанием за свою пакость. Тот же Гога, чье эгоцентрическое поведение отделяло его от других людей, мог существовать только пока он полон сил. Закономерно, что  он так глупо погиб – такой человек без поддержки извне никогда не выживет в сложных обстоятельствах.  

Широта мировосприятия Астафьева позволяет нам понять, какой гигантский сдвиг культурной парадигмы произошел за последние полвека, в каком направлении он шел и к чему привел. Нарочито-объективной, отстраненной манеры изложения нет и не может быть в «Царь-рыбе», поскольку автор родился в тех краях. Он – очевидец всего того, что происходило на Енисее и с нашими соотечественниками. Задержка развития души, уклонение от малейшей ответственности за что-то или кого-то, нежелание помогать, спасать, вообще любить – все эти качества современников делаются явными, когда читаешь об Акиме, одном из главных положительных героев книги. Он бросил свой промысел, спасая Элю – «а где, собственно, и кем это написано или указано – спасай, помогай, забудь о себе и делах своих, да и все ли способны помогать-то бескорыстно?» - вдруг задумывается эта Эля, до этого воспринимавшая всю заботу Акима как само собой разумеющееся. Возможно, дело в том, что самому Акиму не пришлось бы выжить, если б не помощь других людей. Родился он на Боганиде,  в поселке из пары домиков на берегу Енисея, и если б не артельный котел с ухой – не выжить бы всему «табунку детей». Глава «Уха на Боганиде» - одна из самых проникновенных в книге, и понятна ее сокровенная суть, особенно важная в сегодняшние дни: для того, чтобы остаться человеком, человек должен уметь и хотеть помогать другим, малым, зависимым.  - одна из самых проникновенных в книге, и понятна ее сокровенная суть, особенно важная в сегодняшние дни: для того, чтобы остаться человеком, человек должен уметь и хотеть помогать другим, малым, зависимым. Не случаен в этом контексте и «Сон о белых горах» - стремится туда, к своему зимовью, Аким, будто случится там с ним какое-то чудо – и оно случается: это возможность помочь попавшему в беду человеку, спасти от смерти.

Может ли книга, - та же «Царь-рыба», - как-то повлиять на жизнь? Книга действует лишь на такого человека, который не просто буквы знает, а читать умеет по-настоящему. Прочие же ни книги, ни какую-то там мораль как не понимали, так и не поймут. Если человеку какая-то способность не нужна – она атрофируется. За семь советских десятилетий и два постсоветских у «народонаселения» многое что атрофировалось из того, что тысячи лет создавалось религией и культурой. Если нет совести, спасет только «Страх Божий», а если и его бояться отучили? Сто лет назад человек в нашей стране четко понимал, что такое грех, во времена «Царь-рыбы» такого понятия как бы и не существовало в «советском обществе», сегодня многие вообще не понимают, «что такое хорошо, что такое плохо». «Царь-рыба» сегодня - это повод подумать о том наследии совдепии, которое страна не сможет изжить еще на протяжении многих десятилетий, это иллюстрация к нравственной деградации общества, сопряженной с вырождением физическим, что ее породило, как страшные витки ее раскручивались во времена Астафьева; это объяснение того, откуда взялись все эти сегодняшние «Дамки» и прочие упыри, о которых трудно сказать, люди ли они вообще. Кто-то из отечественных филологов средней руки (очень средней) писал об Астафьеве, что, мол, его «...шаткие философские построения подсказаны, к сожалению, недоверием к людям, нежеланием поглубже заглянуть в их сердца» (Л.А.Смирнова «Современная русская проза. Обзор»). Но разве не говорят за людей их поступки? Какая такая диалектика требуется для того, чтобы оправдать браконьера-алкоголика, при ловле на самолов зря загубившего тонну рыбы на каждый центнер проданной, а то преспокойно продающего и уснувшую на крючке стерлядь, зная, что она ядовитая? Что там разглядишь, в этом сердце? Это уж и не сердце, а просто ливер.

Дело ведь не в глупости, не в том, что губили и губят природу. Дело во врожденной рабской подлости и крысятничестве многих наших сограждан, которая жировала как во времена «Царь-рыбы», так и продолжает разгул на просторах постсоветской экономики. Браконьер 70-х с Енисея – просто чистый ангел по сравнению со своим же потомком, заматеревшим к нашему времени на, к примеру, ворованном бензине. Готовность к подлости, хорошее знание своей выгоды и зоркий глаз на то, что плохо лежит, беспринципность, возведенная в принцип, деньги как мера ценности человека – это нормальные параметры существования современной особи, чей дедушка сперва был деревенским пьянчугой, а потом продкомиссаром, а папаня – браконьером – хоть с Камы или Чусовой, хоть с Оби или Енисея. Да хоть с Москва-реки.

«Царь-рыба», по большому счету, и не о гибнущей северной сибирской природе. Это книга о человеке, который зачем-то живет на свете – как сказал Андрей Платонов, «Зачем небо коптишь, божье чучело?» О том, как он жил и живет, и что происходит с нами, и чем все кончится. Астафьев опосредованно, символически, дает ответ на этот вопрос. Вспомним смертельную схватку Игнатьича с угодившим в его изуверски налаженную сеть красавцем-осетром, той самой Царь-рыбой, которая попадается человеку раз в жизни и которую старый дедушка братьев Утробиных наказывал им отпустить, как бы незаметно, но отпустить, если «есть у вас, робяти, за душой что есть, тяжкий грех какой, срам какой, варначество». Схватка с осетром – это не просто очередной эпизод в гнусной хронике браконьерства. В ней едва не погибли и Царь-рыба, символ природы, и сам жадный ловец, на душе которого тяжкие, тяжкие грехи. Но успел он покаяться – понял вообще, что к чему в его жизни, раскаялся, «озарено, в подробностях, обрисовалось ему то, от чего оборонялся он почти всю жизнь и о чем вспомнил сразу же, как попался на самолов. …Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи». Художественная условность повествования позволяет автору показать, что покаявшийся человек может спастись: «…ему сделалось легче. Телу – оттого, что рыба не тянула больше вниз, не висела на нем сутунком, душе – от какого-то, еще не постигнутого умом, освобождения». Но способен ли современный человек покаяться в своих грехах, если массовая культура делает все для того, чтобы он их не то что не сознавал и вспоминал, а чтобы даже и не понимал, что делает что-то гнусное, будь то вред природе или ближним? Тут нельзя уже не задуматься о судьбе всей природы и всего человечества.

      Астафьев двадцать лет назад писал: «Человечество-то при наличии стольких книг умнеть не торопится». А в наши дни общеизвестно, насколько обществу потребления выгодны глупость, инфантилизм и агрессивность населения, насколько выгодно умение зарабатывать (или красть у своих) деньги и тратить их на всякую дрянь. Оставалась ли у Астафьева хоть капля надежды, что может что-то перемениться в людях к лучшему? Ведь есть же нормальные люди на свете, есть положительные герои в его  книгах: Аким и Коля в «Царь-рыбе», бабушка Катерина Петровна из рассказов, подросток Толя из «Кражи». Когда читаешь «Последний поклон», «Звездопад», «Оду русскому огороду», рассказы вроде «Коня с розовой гривой» или «Индии», то кажется, что надежда еще есть. Но когда открываешь «Царь-рыбу» или «Прокляты и убиты», то…

В той же статье Астафьев писал: «И в то же время отчетливо сознаю, что, не будь книг, не будь искусства, - человечество уже давным бы давно одичало и погибло. …Сколько же тратится человеческого разума на то, чтобы убить в человеке человеческое? Для истребления человека сотворены сегодня такие ухищрения, что и самого ума, все это измыслившего, не хватает постичь деяние свое. И в то же время звучит Гендель и Моцарт, стоят на полках Толстой, Пушкин, Шекспир, Бальзак. Но всего их человеческого гения, всех человеческих жертв, видно, оказалось мало, чтоб образумить род людской, чтоб возвести добро так высоко, что оно недоступно было бы злу.»

В письме родственникам, которое Астафьев завещал «прочитать после моей смерти», он выразился предельно ясно:

Я пришел в этот мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье.

2. «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой:  социальные и психологические конфликты

«Оглянись назад – там безмерная

бездна времени, взгляни вперед – там

другая беспредельность».

                                                        Марк Аврелий, 2 век н.э.

Произведения Людмилы Улицкой – немногие из потока прозы рубежа веков, которые прочитывают «прочие тоже более менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости», кто даже и совсем ничего не читал» (Гоголь, «Мертвые души»), то есть люди, читающие обыкновенно только «что попадется» или что порекомендуют знакомые. Круг чтения современной публики – тема для отдельного исследования, но очевидно, что немногое может настолько заинтересовать обыкновенного человека, чтобы он решился потратить время на чтение. Тем не менее мы не можем не затронуть этот вопрос, так как следует определить, что заставляет многих людей читать произведения Улицкой. Что формирует потребность в определенной книге? Читают то, необходимо читать: от школьных учебников перед экзаменом до церковной литературы, когда возникают такие нравственные проблемы, которые опыт повседневной жизни не может решить; читают то, что интересно, что требует профессия или досуг: от исторических монографий, - к примеру, про линию Маннергейма – до пособий по бисероплетению; читают то, что хочется: от убогих дамских романов и детективов до русской классики (хотя не верится, что у среднестатистических граждан есть потребность в Гончарове или Гоголе, - слишком уж для большинства это «тяжелая», непонятная, многословная литература, которую сформированная потоком третьесортных мультиков молодежь не в состоянии переварить). То, что «просто хочется» прочитать, это либо произведения, которым грамотно сделана реклама и которые модно читать; это «золотая полка», или «любимые книги», как-то коррелирующие с юностью читателя; это так называемая «беллетристика», которая при посредстве дешевой книжки в мягкой обложке даму средних лет – или оторопевшей от реалий взрослой жизни студенточки, вроде Тани из «Казуса…» тоскующей о справедливом мироустройстве - уводит от реальности. Осознавать реальность, смотреть на жизнь открытыми глазами, видеть ее – да и действительно понимать, что к чему, не скатываясь ни в цинизм, ни в мистику – удел немногих. Из героев «Казуса…» такого рода личность разве что Павел Алексеевич, да и то лишь отчасти. Большинство – как в жизни, так и в книге выстраивает себе щит из так называемой «картины мира», за которой благополучно проживает отпущенный срок, если не случается что-то, лишающее иллюзий. Тогда крах, катастрофа, алкоголизм и что-нибудь похуже – потому что в современной нам популяции человекообразных существ приметой взросления считается умение купить что-то на собственные деньги, - заработанные или наворованные, другой вопрос. Взрослость как навык переносить удары судьбы, как умение отвечать за других, как помнить если не о Боге, то хотя бы о собственной смерти  не понимается вообще. Многое из того, что хранит в себе культурное наследие тысячелетий человеческой цивилизации, для подавляющего большинства «китайская грамота». Слова «нравственное начало» у молодежи вызывает судороги, и если уж читать, то лишь бы не школьная программа, и пусть это будет что-то полегче, лучше всего комиксы-манга. Все вышесказанное прямо связано как с основными пластами смыслов произведений Улицкой, так и с тем, какую нишу тот же «Казус Кукоцкого» занял в круге чтения образованной – и условно образованной – публики рубежа веков и почему это произведение читают до сих пор и даже экранизировали.    

Очевидно, что эта книга отвечает многим потребностям, несмотря на некоторые недостатки, заметные искушенным читателям. Она конъюнктурна, то есть написана со знанием того, что хотят и будут читать. А что будет читать публика? То, что понятно. «Казус Кукоцкого» прежде всего понятен. Понятны судьбы героев, понятна оценка их поступков, понятны исторические реалии, понятны религиозно-философские иносказания – в меру понимания каждого конкретного читателя, разумеется; наконец, понятен язык произведения, близкий языку любого отдельно взятого горожанина постсоветского периода, с уместной метафоризацией, с оборотами, которые употребляют все. Внутренняя речь героев – особенно дневник Елены – это довольно точный слепок с внутренней речи реальных женщин того времени – да и вся книга понятна потому, что каждая деталь в ней узнаваема. Читателю легко домыслить все, что стоит за любой деталью, от самой мелкой, будь то ведро горячей воды зимой, во время эвакуации до самой значимой, например, той жуткой банки, которую Павел Алексеевич принес «влиятельному лицу» на Старую площадь (ЦК КПСС), добиваясь разрешения абортов. Легко домыслить читателю средних лет, потому что его родители сами переживали все, описанное в романе, легко домыслить и молодому из тех, кто читал хоть что-то из советской литературы. Но будет ли это понятным лет этак через пятьдесят?

Роман выстроен так, что называется «грамотно», использованы все значимые приемы русской классики, если рассматривать ее со стороны формы, ремесла. Явлены положительные герои, в которых веришь; в трактовке «вечных вопросов» нет никакой навязчивости – вплоть до того, что начатая логическая цепочка прерывается многоточием, мол, вам, добрый читатель, и так все очевидно. Основное повествование идет в границах близкого нам времени и наполнено узнаваемыми сюжетами и реалиями недавнего прошлого. Вторая часть выводит повествование за рамки бытийного пространства в поисках смысла человеческого существования. Отчасти это замечательный ход, придающий произведению значимости, с другой стороны, подобные приемы позволяют автору куда большие свободы и спекуляции, чем повествование в духе «реализма». Что касается смысла Второй части и ее достоинств, то – читать интересно, но не Данте и не Булгаков, и даже не Даниил Андреев и не Блавацкая. Разбирать ее подробно смысла нет, поскольку вся суть подобного потустороненнего путешествия, в которое попадает заболевшая, утратившая какие-то обычные функции сознания Елена – или, как понимает это ее внучка Женя, которой жалко бабушку «обломавшую свою психику, чтобы не замечать того, с чем сражаться невозможно» - суть всего это гораздо лучше выражена в литературе другого рода: это идея посмертного воздаяния за то, как прожил на этом свете. Другая основная тема «Казуса…» - это опять-таки одна из основных тем русской классики – а какие законы движут как общественным мироустройством, так и жизнью отдельно взятой особи? «Павел Алексеевич скорее чувствовал, чем знал – звезды звездами, но было нечто руководящее человеческой жизнью вне самого человека. Более всего убеждали его в этом «Аврамовы детки», вызванные к существованию именно его догадкой о связи космического времени и сокровенной клетки, ответственной за производство потомства… Он допускал, что и на другие моменты человеческой жизни могут влиять космические часы… Детерминизм… - он рассматривал как капитальный закон жизни, но распространить его за пределы онтогенеза не мог. Свободолюбивый его дух протестовал…» Решается тема того, что управляет бытием, что определяет результат жизни, почему «из одинаковых трехкилограммовых сосунков развивались столь разнообразно устроенные в духовном отношении люди, совершали кто подвиги, кто преступления, и умирали один во младенчестве от скарлатины, другой на поле битвы» Улицкой так же классически, как, к примеру, у Толстого в «Крейцеровой сонате» - не нашего этого человеческого ума дело. «Или судьба – песчинка на морском берегу? По какому неизвестному закону из трех русских солдат во время войны двое попадали под пули, из тех, что остались, часть погибла в лагерях, часть спилась… И оставался в живых лишь один из десяти…Этот механизм кто регулировал?» Детерминизм не устраивает Павла Алексеевича, но устраивает классиков литературы и мировые религии. И в той же мере саму Улицкую, в какой она сама на протяжении всей книги последовательно соотносит себя с ними. Помогают раскрывать тему детерминизма и судьбы, попыток познания непознаваемого два главных образа романа, супруги: Елена со стороны мистики, Павел Алексеевич – медицинско-биологическим  путем, под углом зрения профессии, отказываясь решать вопросы мирового значения – но решая их своим образом, как примером жизни с целью, с ответственностью, с толковым делом – и с божьим даром ясновидения.

Павел Алексеевич – врач-гинеколог, он помогает выявить все связанные с вечными вопросами темы «Казуса…»: оценка человека и самооценка; судьба; высшие нравственные качества, например, ответственность и щедрость; медицина – и частная моральная проблема в медицине – аборты, отношение к политическому строю – какой бы он ни был, главное – свое толковое дело, свой труд, который в самом деле полезен и необходим, «прикладные вопросы – поворот на ножку, двойное обвитие пуповины».

Друг его Илья Иосифович Гольдберг, три раза отсидевший еврей, «убежденный дарвинист», писавший «Очерки по геноэтнографии советского народа» - являет собой тему философии и генетики. Генетика вопрос во все времена острый, болезненный – особенно жутко дающий о себе знать в наши времена, когда 90% детей рождается с какими-либо недостатками, вопрос социальный и с каждым днем все более страшный. Но дикий, хаотический пул дефектных генов в постсоветской популяции – это та тема, которая лишь намеком обозначена в «Казусе…», это вопрос, на который удовлетворительно не ответит ни одна светская книга. Возможно, это также и вопрос цензуры крупных издательств, которые не хотят попасть под шестеренки главных механизмов управления государством. «Илья Иосифович докажет тебе, что все есть материал».

Огромную роль в «Казусе…» играют библейские реминисценции и символика православия. Здесь ведущий образ – Василиса, пример смирения и служения, доверчивости, преданности. Занятна и значима одна деталь, которая, может быть, объясняет название романа. Казус Кукоцкого, возможно, в том, что он, обладающий «рентгеновским зрением», умеющий видеть насквозь любые «червоточины» в человеческом теле, главный гинеколог страны, помогавший кому только мог – и не увидел того, что под носом, что все время было в доме – «женскую» болезнь Василисы, надорвавшейся в молодости.

Любой образ «Казуса…» являет собой тему, предлагающую какое-либо нравственное осмысление. Некоторые образы глубоки и правдоподобны, некоторые – плакатны, некоторые «имеют отношение к бесконечному», некоторые до этого критерия не дотягивают. Все темы, явленные образами, вместе составляют основной смысл романа – поговорить о вечном, задать все те же общечеловеческие вопросы, на которые каждый отвечает «как бог даст», в этом смысле хотелось бы указать на значимость еще двух моментов. Один, потеря памяти Еленой – разве это не попытка отследить, пусть и несколько спекулятивным способом, то, что остается в сердцевине, в душе человека самого главного, важного, когда все частности утрачены? Второй – это антитеза двух образов, талантливой, здоровой и красивой Тани – и Томы, дочки спившейся дворничихи, попавшей в семью Кукоцких. Сопоставляется наследственность, сопоставляется одаренность, сопоставляется судьба, и в общем контексте романа прекрасно понятно, почему погибает не серая добрая, «довольная прошлым, настоящим и будущим» Тома, а умная яркая Таня, ищущая смысла жизни, почему в советской действительности выживает не талант, а посредственность.

 Итак, можно сформулировать главный вопрос «Казуса…»: в чем искать смысл и цель существования, если живешь в обществе утраченных целей и смещенных нравственных координат?

Над этим вопросом подавляющее большинство наших сограждан по доброй воле не задумывается, более того, прямо в лоб такой вопрос-то и задавать никому нельзя – неприятно будет. Только опосредованно, как Улицкая, да еще в такой форме, что, мол, хочешь подумать – подумай, а не хочешь – просто так читай, сюжет хороший, судьбы трагические – читателю всегда интересно, если трагические, да и сладкую слезку можно пустить – не над своей же судьбой плачешь. Современный читатель не для того «беллетристику» (А Улицкая – это все таки «беллетристика») покупает, чтоб думать.

 Причиной тому следующее – мы захвачены «миленькими» иллюзиями существования, мы живем в большом городе, и потому наш ум поглощен решением множества житейских вопросов, о которых мы спустя какое-то время и не вспоминаем – и, когда оборачиваемся посмотреть, а что же с нами было значительного, то видим по большей части пустоту.  Сердце наше тоже по большей части молчит, а если нет, то мы предпочитаем переживания наши скрывать – быть несчастным стыдно, а быть счастливым – опасно. Люди стали куда бездушнее, бессовестнее и завистливее, чем еще десяток лет назад, а потому эмоции свои открывать кому-то, кроме близких, неосмотрительно. Более того, инстинкты и эмоции наши – если, опять таки, не касаются родных - стали настолько стертыми, что почти не задевают сознания.

Многие классические книги кажутся нам написанными людьми словно бы другой расы, что ли, настолько далеки образы и переживания, выраженные в них. Потому что в условиях современной жизни огромного города наш привычный отзыв на любое впечатление – это : «Ну и что?»   Если же что-то нас все же удивит или встревожит, мы испытываем раздражение. Если переживание сильнее, то мы становимся больны. Многие отучаются нормально чувствовать, нормально жить. Задеть нас может только что-то по-настоящему пугающее, и от произведений, подобных, например,  «Раковому корпусу» Солженицина или рассказов Варлама Шаламова, или некоторой прозы Петрушевской, или Приставкина («Ночевала тучка золотая»), или позднего Астафьева («Царь-рыба»), да хотя бы даже Лиханова с его никому не нужными  детдомовцами мы становимся больны, потому что там подлость и пошлость посредственной натуры человеческого большинства раскрывается совсем уж беспощадно, и становится настолько стыдно за прокаженное, поруганное отечество, что хочется вести себя так, будто не имеешь с ним ничего общего. «Казус Кукоцкого» - это более щадящий и потому более востребованный вариант, потому что его легче и понятнее читать. Текст словно бы подвергнут анестезии, как подвергнуто ей сознание большинства сограждан. Осознавать собственную подлость и неправоту всегда больно, поэтому удобнее об этом вообще не задумываться. Многие так и поступают, и хорошо хоть, что способны прочитать «Казус Кукоцкого», где время от времени возникают намеки на болезненные моменты человеческой жизни, где некоторые строчки подталкивают к тому, чтобы читатель немножко, хотя бы совсем немножко подумал сам, и все болезненные – в том числе и главный - вопросы решаются противопоставлением человека обществу: мол, лично я к тому, что происходит вокруг, не имею отношения и «возделываю собственный виноградник» - тема эта звучит во всех произведениях Улицкой, и, может быть, это единственный выход? «Проблемы, конечно, были. Например, климат. Холодный. Или вот как достать в ночное время бутылку водки. …Или политический строй… Неудобный и отчасти опасный. С другой стороны, всюду есть какой-то строй, а там, где его нет, либо горные кручи, либо дикие звери с ядовитыми змеями. И другие неудобства…» Разве не так думает большинство? Разве не так думают все? Но дело даже не в этом. Дело в том, что мы, в терминологии социологов, являемся «обществом утраченных целей» - все равно как советские люди 70-х годов 20 века, герои «Казуса…». Мы, несмотря на официальную болтовню, очень хорошо осознаем себя людьми, которых правящая элита – а всем известно, кто стал элитой, либо бывшие партийцы, либо бывшие бандиты – рассматривает «как материал», людьми, у которых большие проблемы с «уверенностью в завтрашнем дне», и потому лучше-ка туда и не заглядывать, а устроится на работку, если удастся, на АЗС, где… Словом, очень похоже на поведение родителей в 70-х годах. Только все гораздо более по-звериному, все менее по-человечески, и лучше ни о чем не думать, а то будет страшно и больно.  

Но такого рода боль нам отчаянно нужна, потому что все большее число людей вокруг попросту перестает понимать, а что же такое хорошо и что такое плохо с точки зрения жизни как самой большой ценности. Люди не понимают, зачем живут на свете. И о смерти, о том, что умирать-то всем без исключения, все стараются не думать.

Между тем все великие вопросы мировой литературы, в большей или меньшей степени решаемые в каждом новом произведении, были подняты настолько давно, что никто уже и не скажет, когда именно. И главный вопрос – какая такая малость отличает человека от прямоходящей скотины – это вопрос всех литератур, всех мифологий, всех религий.

«С годами Павел Алексеевич находил все более смысла в чтении древних историков.

Это единственное, что примиряет меня с сегодняшними газетами, - постукивал он твердым ногтем по кожаному переплету «Двенадцати цезарей».»

К античным источникам в связи с вышесказанным можем обратиться и мы. Марк Аврелий во втором веке – когда рушился античный мир, в той же ситуации переоценки ценностей, что и герои «Казуса…», что и мы – писал записки «К самому себе», стараясь отыскать то, что может в человеке противостоять ничтожности и бренности всего окружающего, то, что искали герои «Казуса», то, что ищет каждый думающий человек. Марк Аврелий славу, да и саму жизнь называл «сущая суета», но все же есть в жизни то, к чему следует относиться серьезно. Это «праведное помышление, общеполезная деятельность» - какова реакция на эти слова у большинства наших сограждан? А Марк Аврелий называл разум гением человека, божеством, следовательно, нельзя гения оскорблять тем, чтобы «когда-либо преступить обещание, забыть стыд, ненавидеть кого-нибудь, подозревать, клясть, лицемерить, пожелать чего-нибудь такого, что прячут за стенами и замками». Нельзя позволять своей душе опуститься до состояния, недостойного разумного. Надо «оберегать своего гения от поношения и изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел как на проистекающее оттуда, откуда произошел он сам». К такому же выводу приходят наиболее значимые герои «Казуса…» - от Василисы до Павла Алексеевича. Но дело в том, что книга являет нам героев очень положительных, отнюдь не тех, что реальность. Книжным героям и положено приходить к тем решениям, к которым ведут религия и литература. А реальному человеку все равно удобнее живется на уровне инстинктов и развитых рефлексов. Думать очень не хочется. Да еще генетика дефектная, да дедушка-чекист, да пенсии не заработать честным трудом, да дети-уроды и книги в руки не берут, да Толстой глуповат, да Достоевского читать тяжело, а советскую власть лучше не вспоминать – ой, только ни о чем не думать… Как Гоголь писал в «Мертвых душах» о «добрых читателях»: «Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе неутешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы!» Вот разве Улицкую почитать, все понятно, все знакомо, и философии в меру, а что непонятно – пропустим, а что все-таки заденет за живое, так ведь тоже в меру…

3. МИР МЕЖДУ МИРАМИ: петербургский текст

         Вероятно, сущность "самого умышленного и отвлеченного города в мире" так действует на сознание и подсознание человека, что любая мало-мальски развитая нервная система немедленно порождает отзыв на то послание, которое сам город как текст несет в себе и которое доступно каждому в меру его понимания. Поэма в камне, послание в вечность, которые несет уникальный петербургский, архитектурный и природный, ландшафт не могут не волновать сменяющие друг друга поколения. Архитектурные расчеты дворцов и набережных и архитектоника, ритм, рифмовка, размер стихов имеют в общем знаменателе деятельное творческое сознание именно петербуржца, сознание, убежденное в том, что Петербург - это действительно то необычное место, где отправленное в вечность послание гарантированно дойдет до адресата. Разве не об этом Бродский:

     Значит, нету разлук.

     Существует громадная встреча.

     Значит, кто-то нас вдруг

     в темноте обнимает за плечи,

     и полны темноты,

     и полны темноты и покоя,

     мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

"Мы", пожалуй,  - это сам город, герои петербургских произведений, сами поэты и писатели, наконец, все читатели со времен Кантемира и Тредиаковского, кто открывал для себя петербургский текст и кто понимает, что этот ГОРОД существует сразу во множестве измерений. Оставим в стороне мистические спекуляции; имеются ввиду измерения, вполне поддающиеся рациональному анализу: для историка реален Петербург, к примеру, Анны Иоанновны, для учителя литературы - Петербург Пушкина или Достоевского; и для обоих самое ценное в процессе анализа - это как раз та самая СВЯЗЬ ВРЕМЕН, которую петербургский текст позволяет почувствовать вдумчивому читателю. Набоков:

...Нева, лениво шелестя,

как Лета, льется. След локтя

оставил на граните Пушкин.

       Петербург- символ символов, мир между мирами, у его небесного покровителя в руках ключи от рая, это место перехода, где явь влияет на разум, а идеи разума становятся явью, будь то роман или мост. Другими словами, ГОРОД в ТЕКСТЕ это не только тот Петербург, литературно зафиксированный каким-либо поэтом или писателем в строчках произведения, но  и площадка в сознании читателя, где сталкиваются, взаимодействуют, порождают друг друга разные ИДЕИ ГОРОДА, некое пространство, имеющее отношение к вечности.  Реальный город живет в реальном времени, все это отражается в ТЕКСТЕ и его посредством начинает влиять на сознание реальных людей - и далее (Уроборос) цикл повторяется. Бродский:

 Как легко нам дышать,

     оттого, что подобно растенью

     в чьей-то жизни чужой

     мы становимся светом и тенью

     или больше того --

     оттого, что мы все потеряем,

     отбегая навек, мы становимся смертью и раем.

      Только через искусство человек обретает бессмертие, будь то поэт или прототип персонажа. Как же хочется попасть в петербургский текст, и если не стать его частью, то хотя бы задать вопрос, как Тредиаковский в 1752:

     Что ж бы тогда, как прОйдет уж сто лет?

     О! вы, по нас идущие потомки,

     Вам слышать то, сему коль граду свет,

     В восторг пришед, хвалы петь будет громки.

Это стихотворение отражает время своего написания, равно как и стихотворения Набокова и Бродского, и представляется важным, что ВРЕМЯ в петербургском тексте всегда полноправный персонаж повествования. Как автор принадлежит своей эпохе, так и Город в тексте обязательно должен быть включен в эпоху. Если в тексте нет присутствия времени, нет его отзвука в душе автора, как у великих, то текст о Петербурге не становится ПЕТЕРБУРГСКИМ ТЕКСТОМ. Месиво так называемых "стихов о Петербурге" изобилующих в сети, не воспринимается всерьез из-за тошнотной вторичности, захватанной банальности всех этих "белой ночью над Невою разведенные мосты" именно потому, что нет времени в душе автора; нет времени - нет осознания скоротечности отпущенного нам мига ("Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, и каждый час нам смертная година" Мандельштам), - а значит, нет порыва к настоящему искусству как преодолению смерти, как нет и того шага в вечность, который можно сделать с гранитных плит вдоль Мойки, 12. А отсутствие хотя бы "пропетербуженного" юморка делает существование этих стишков и вовсе непростительным - разве что в качестве доказательство сказанного в начале насчет того, что Петербург раздражает нервную систему в позитивном смысле (хотя, конечно, кому как повезет: ГОРОД даже в этом принимает далеко не всех, и каждый и в Городе, и в тексте о нем видит лишь то, что может увидеть).

          Что до влияния петербургского текста на МЕГА ТЕКСТ РЛ, то его, конечно, трудно не заметить и говорить об этом можно много и долго. Мне же представляется одним из значительных следующий момент: по-настоящему петербургский текст настолько точен, выверен, даже ИДЕАЛЕН  (например, "...вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тяжким грохотом не будут Тревожить вечный сон Петра"), что  для РЛ в целом вполне может являться высоким образцом. Кроме того, хочется добавить, что для русских читателей, не живущих и не живших в СПб, Петербург со страниц произведений - место поразительное и притягательное, и, пожалуй, анализ восприятия ГОРОДА  из ТЕКСТА людьми, которые не видели реальный город, заслуживает отдельного разговора: город-мечта, город-призрак, город-миф.

Итак, петербургский текст - это универсальный МИФ о ГОРОДЕ, имеющем отношение к вечности, о мире между мирами, живущем и развивающемся по своим законам. Миф, уже совершенный настолько, что каждому адепту (ой, читателю) или неофиту предоставит именно ту точку зрения на ГОРОД, которой требует его душа. Более того, каждому еще и в меру его понимания! Кому-то "Столица бредила в чаду своей тоски, Гонясь за куплей и продажей" (К. Фофанов), кому-то "С мартовской тучи летят паруса, Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть" (Пастернак), кому-то "..слава, Которая проходит ночью по проспектам, Почти незримая, из серебра и пепла" (Эренбург), а мне - "И вот разорваны трех измерений узы, И открываются всемирные моря."(Мандельштам).  

3. Зарубежная литература

Данте Алигьери «Божественная комедия»

Более шести веков прошло с момента появления в культурном пространстве планеты «Комедии» Данте, которую уже ближайшее поколение прозвало «Божественной». Комедией это произведение называется только потому, что в средневековой терминологии комедией называлось всякое произведение среднего стиля с устрашающим началом и благополучным концом.

Каждая новая эпоха культуры, приносящая с собой изменявшееся мировоззрение, новые знания, другие ценности, неизменно обращалась к «Божественной Комедии»  как к некому абсолютному образцу, как к мере своей духовной состоятельности. Но восхождение к пониманию этого произведения – нелегкий труд, особенно в понимании того, как отразилась в нем величайшая духовная концепция одной из главнейших мировых религий – христианства; можно только заметить, что шесть прошедших веков не изменили понимания главного смысла Комедии – путь Данте – это путь человека, дерзнувшего сойти к средоточию зла ради того, чтобы найти путь к свету. Путешествие по скалистым обрывам ада вовсе не кажется наивной фантазией; более того, чтение Данте – это проверка духовной зрелости, показатель того, способен ли читатель подступиться к тем великим вопросам, которые лежат в основе культуры, религии, мифологии – это смысл человеческого существования, вопросы жизни и смерти, ответственности человека перед другими и перед самим собой.

В этом ключе особенно важны включенные в повествование сюжеты и персонажи античной мифологии и истории. Мифотворчество – это важнейшее явление – важнее нет – в культурной истории планеты. На протяжении практически всего предисторического и исторического периода (исключая разве что последние 250-300 лет) мифология представляла собой основной способ понимания мира, а миф выражал мироощущение и миропонимание эпохи его создания. Это наглядно представляет собой «Божественная Комедия» как пример произведения, в основе которого лежит древнее мифологическое начало. «Божественная Комедия» - это практически миф, настолько основной ее смысл приближен к главной задаче мифа, и появление этой Комедии во многом определило культурное развитие Европы на протяжении последующих веков – в том числе и с точки зрения использования античных сюжетов в произведениях искусства.

Традиция такого использования имеет давнюю историю. В средние века в Европе постепенно происходила десакрализация античных мифов, постепенно их персонажи и сюжеты становились некоей образной составляющей общего культурного контекста. К эпохе Возрождения – в связи с общей тенденцией к «Возрождению классической древности» античная мифология, рациональная, упорядоченная, известная подавляющему большинству хоть сколько-нибудь образованных людей становится незаменима. Но Данте в своей Комедии предвосхитил – или указал путь – художественную эксплуатацию мифологических сюжетов в литературе Просвещения 18 века, когда при открывшемся просторе сюжетосложения они использовались как условные фабулы, в которые можно вложить новое философское содержание. Оперируя традиционными сюжетами мифов, Данте интерпретировал их и как элементы всем знакомой художественной знаковой системы, и как декоративные мотивы. Но главной причиной использования античных мифов в Комедии была все же их символичность, понятная читателю того времени. Персонаж античного мифа для читателя эпохи Возрождения, да и всех последующих эпох – это прежде всего условный знак, символ, отсылка к мифу с определенным содержанием, к известной истории, которая, в свою очередь, символизирует особенности человеческой натуры. К этому следует добавить, что, используя – конечно, не только их – сюжеты и образы античной мифологии и истории, Данте в своей «Божественной Комедии» при их помощи строит свой собственный миф. Опять таки предвосхищая мифотворческие тенденции в литературе конца 19 и 20 веков. Манн, Джойс, Кафка, Фолкнер – корни идеи «романа-мифа» лежат, безусловно, во вневременной Комедии Данте.

Возможно, главная задача любого художественного произведения состоит не только в том, чтобы оно «имело отношение к бесконечному» (Фридрих Шлегель), но и в том, чтобы при помощи различных инструментов описывать жизнь и те движущие силы, что лежат в ее основе. Разве это не главная задача  того, что стоит у истоков словесного искусства - мифа?

Данте для исполнения этой задачи – приближение к очень глубоким, основным архетипам человеческого сознания, решение главного вопроса жизни - в качестве материала синкретически использовал различные мифологические традиции: библейскую и античную. Этот синкретизм привел к эффекту гештальта – когда соединение двух частей оказывается намного большим, чем их простая сумма – который предопределяет чтение «Божественной Комедии» - ни на минуту невозможно ослабить работу духа  и закрыть глаза на суть и смысл – и тогда открываются невиданные глубины.

Античные мифы и античная история в Комедии переосмыслены Данте с позиций их интерпретации в христианском миропонимании. В Комедии он творит свой собственный этиологический миф, объясняющий, как все мифы такого рода, мироустройство и причину появления какого-либо объекта. Несомненно, что для Данте Ад – это не только зловещая и ужасающая развернутая метафора идеи воздаяния грешникам за их грехи адскими муками, но и действительная часть настоящего мира, пусть и помещенная в другую реальность. Неслучайно и начинается Комедия с мотива откровения во сне – ведь иначе невозможно попасть в эту потустороннюю реальность, в сакральное пространство. Это один из основных приемов мифологизирования вообще. Также Комедия демонстрирует и другие основные принципы создания мифов. Функция мифа – это создание образца поведения различными способами, даже путем отвращения от омерзительного и греховного примера, что исчерпывающе представляет Комедия; создание модели мира и объяснение причин такого устройства, а также эсхатологический мотив.

Как религия с самого начала включает в себя миф, так и «Божественная Комедия»  включает в себя помимо христианских, библейских мифов, которые имеют главенствующее значение, и мифы античности. Как события мифа является детерминированными по своей природе, так и само обречение грешника адским мукам – а соответственно, и вся фабула Комедии – является предопределенным. Но кто эти грешники? Среди них и современники Данте, и библейские персонажи, и древние греки и римляне.

Античных сюжетов и персонажей в Комедии очень много. Некоторые из них упоминаются вне контекста греха, а лишь как культурный символ, например Арахна – «хитрей Арахна не ткала платка», или Фаэтон, или Икар, -они названы лишь ради сравнений, понятных всякому и вызывающих необходимый трепет или глубину мысли.

Условно все значимые случаи – исключая, разумеется, Вергилия -  можно разделить на три основные группы: особняком изображенные обитатели Лимба; те обитатели собственно ада, с которыми Данте вступает в беседу с целью лучше понять и проявить для читателя причину, почему персонаж помещен на тот или иной круг ада; и те персонажи и сюжеты, которые только упомянуты – персонажи замечены в какой-либо адской щели и представляют собой символ воздаяния за определенный грех, сюжеты мифа также использованы как иллюстрация к тому, что помещение в смолу или в кровавую реку есть следствие отвратительных поступков и побуждений, которые люди не могут преодолеть на протяжении тысячелетий. Предательство, убийство, лжесвидетельство, насилие, воровство являются одним и тем же грехом как для древних греков, как для флорентийцев Данте, так и для нас.  Грех свойственен человеку, не сколько сам грех, а готовность к нему, и, читая Данте, понимаешь, что и мы, и древние греки, оказываясь перед каким-либо нравственным выбором, склонны скорее заглушить голос совести, чем пойти на подвиг. Что можно противопоставить этой готовности к греху? «Божественная Комедия» опосредованно дает ответ на этот вопрос, и, таким образом, являя греховную сущность людей одновременно с указанием на их высшее начало, Комедия - это действительно путь через ад  к свету, и является она действительно вневременным произведением, и очень жаль, что в наши времена подавляющее большинство наших сограждан о Данте никогда не слышало.

Итак, античные персонажи.

Прежде всего это Вергилий, в Комедии ведущий Данте через Ад и Чистилище к Земному раю – символ разума, направляющего людей к земному счастью, а в реальности знаменитый римский поэт, автор «Энеиды», который в средние века был известен как мудрец, чародей и предвозвестник христианства. Близки ему другие обитатели Лимба – Гомер, Гораций, Овидий и Лукан, которых Данте выделяет как величайших, и чьи произведения служили Данте при написании Комедии немаловажными источниками. В Лимб Данте помещает также тех, кто «меж добром и злом», то есть души всех добродетельных нехристиан. Это знаменитые троянцы, предки римской славы – Электра, дочь Атланта, возлюбленная Зевса, мать Дардана, основателя Трои, Гектор, троянский герой и Эней; рядом с ними прославленные римляне: Гай Юлий Цезарь, Луций Юний Брут, дочь Цезаря, мать Тиберия и Гая Гракхов и другие. Отдельным кругом сидят мудрецы и поэты «учитель тех, кто знает» Аристотель, почитавшийся в средние века как величайший из ученых, Сократ, Платон, Демокрит, Диоген, Зенон, Эмпидокл, Гераклит, Сенека и другие ученые и философы античности; мифические поэты Греции Орфей и Лиин; Марк Туллий Цицерон, оратор и философ; геометр Эвклид; астроном и географ Птолемей, чьей системе мира следовал и Данте; врачи Гиппократ, Гален и Авиценна – то есть все значимые персонажи античной истории.

Несколько особняком стоят Харон и Минос. Харон, перевозчик душ античной преисподней, превратился в беса, который «…сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их, и бьет веслом неспешных».  Минос в греческой мифологии – при жизни справедливый критский царь, а после смерти - один из трех судей подземного царства Аида. В дантовом аду он также превращен в беса, и назначает грешникам наказания: «Хвост обвивая столько раз вкруг тела, на сколько ей спустится ступеней».

Остальные персонажи античной мифологии, «кто умер, бога прогневив», распределены по кругам ада в зависимости от тех преступлений, которые они совершили при жизни. Примечательно, что часто управителем какого либо адского круга является персонаж мифа – Цербер, у греков трехглавый пес, охраняющий вход в Аид, а у Данте – бес, терзающий чревоугодников в третьем круге; Плутос, бог богатства у греков и бес четвертого круга, казнящий и скупцов, и расточителей; Флегий, в гневе на Аполлона, обольстившего его дочь, сжегший Дельфийский храм и за гнев свой ввергнутый в Аид – у Данте он перевозчик душ через стигийское болото, где казнятся гневные – в пятом круге.

Летают и воют фурии, охраняющие шестой круг, в седьмом же круге, где караются насильники – над ближним, над собой, над божеством, естеством и искусством, стражем является «позор критян» Минотавр, чудовище, зачатое Пасифаей от быка, а проводниками Вергилия и Данте становятся кентавры Хирон, Несс и Фол, также персонажи греческих мифов – например, Несс, убитый Гераклом за похищение Деяниры, подаривший ей ком своей отравленной крови – Деянира пропитала этой кровью плащ и послала его Гераклу, когда возревновала к Иоле, думая, что кровь обманувшего ее кентавра вернет ей любовь Геракла. Во втором поясе седьмого круга также лес самоубийц, терзаемых ураганами деревьев, в третьем поясе под пламенным дождем терзаются содомиты, лихоимцы, богохульники – например, герой античной истории Капаней, один из царей, осаждавших Фивы, бросивший вызов богам, охранявшим Фивы, и самому Зевсу – за что то поразил его молнией.

Злые Щели, восьмой круг ада, состоит из десяти рвов, где караются обманщики: обманувшие недоверившихся, сводники и обольстители, льстецы и святокупцы, мздоимцы и взяточники, лицемеры и воры, лукавые советчики, зачинщики раздоров, подельщики денег и слов. Управляет восьмым кругом Герион, который в греческой мифологии кротким лицом и всем обхождением улещивал гостей, а потом убивал их, а у Данте превращенный в острохвостого змея с прекрасным лицом и ужасным телом, в «образ омерзительный обмана». Здесь терзается Ясон, помимо добычи золотого руна обманувший молодую царицу Лемноса Гипсипилу и бросивший ее «понесшей плод» - правда, она сама до этого обманула своих подруг, спасши отца, когда женщины на острове истребляли всех мужчин. Ясон потом также обманул и Медею, и теперь его и всех обманщиков хлещут бесы. Также там терзаются прорицатели Амфиарий, из-за греха прорицания которого Фивы подвергнуты были рабству; Эврипил и Тиресий. В седьмом рве змеи жалят воров, например, Кака, укравшего у Геракла быков из Герионова стада, и за то Геракл убил его. Там горят в огне Улисс и Диомед, волшебница Цирцея, зачинщик гражданской войны между Цезарем и Помпеем Гай Курион…

В «Божественной Комедии» столько античных персонажей, что их практически невозможно перечислить. Эпикурейцы гниют в пламенных могилах, Клеопатра, Семирамида, Елена, Парис, Тристан – «погубленные жаждой наслаждений», всех их мчит адский ветер, «крутя и истязая», за то, что они «предали разум власти вожделений», в Колодце Гигантов стоят злобные великаны Эфиальт и Антей и многие, многие другие. Все они выполняют важную функцию – являют нам свои грехи и кару за них. Сами адские муки – метафора, но ведь форма тождественна содержанию, и потому образ представляет собой то, что он моделирует. Отсюда и змеи, кипящая кровавая река Флегентон, адская смола и все прочие инструменты юстиции. Это тысячелетняя литературно-фольклорная традиция – изображать ад. Сам Ад исторически  восходит к Аиду, что тоже есть отражение античного мифа, но уже не имеющем конкретно к  Данте контексту. Но в дантовом аду текут реки античного Аида Ахерон и Флегентон, образующие озеро Коцит.

Значение использования античных сюжетов в «Божественной Комедии» трудно переоценить с точки зрения гениально выстроенной логико-аллегорической связью между образом вины и образом кары. Но это не только гениальное поэтическое  обобщение и преобразование средневековых представлений об аде, не только эксплуатация сохранившихся в массовом сознании элементов и особенностей мифологического сознания рядом с элементами философского знания, не только соединение обобщения с конкретными образами, то есть использование мифологического персонажа как эмблемы, как символа греха, не только знак вновь обретенного знакомства с греческим и латинским наследием, считавшимся основным духовным богатством человека просвещенного, но и главная причина того, почему в течение нескольких веков – достигнув высшей точки в 15 веке – классическая греческая и латинская древность считалась образцом для всего, что касалось духовной и культурной деятельности – это Гуманизм как «Studia huwanitatus»,  как воспитание и образование человека. Что более возвышает и развивает духовную природу человека, чем образцы античной культуры? Но дело в том, что Гуманизм как таковой, начиная с Петрарки и Данте, знаменует собой точку, откуда следует отмечать начало нового периода в истории мысли и культуры.

 Именно отношение к культуре прошлого определяет сущность как творчества Данте, так и Гуманизма и Возрождения вообще. Сущность эта в определенном историческом сознании, которое уже отделяет свое собственное мировоззрение от античного. Именно Возрождение открыло античность, например, того же Вергилия. Обнаружить античность как таковую, как древний мир прошлого – значит соразмерить себя с ним,  отделить. «Определить свое время, память, и направление человеческого сознания, и земные дела, и ответственность» (Эужденио Гарэн). Таким образом не случайно, что великие гуманисты – и Данте – были по большей части людьми государственными, активными, чье свободное творчество в общественной жизни было востребовано их временем.

Просто о сложном

1. Психолингвистика как конвергентная наука

                       "Границы моего языка означают границы моего       мира"(Л. Витгенштейн)

        Времена, когда на фронте соприкосновения нашего коллективного сознания с неведомым можно было быть, например, только физиком или только химиком, остались в прошлом. Более того, значимые  открытия возможны лишь при условии коллективной работы в потоке так называемых конвергентных наук.  

        Психолингвистика - это та мультидисциплинарная область, в которой для продвижения вперед нужны как все накопленные нами знания, так и довольно высокий уровень этики, поскольку применение научных результатов может иметь достаточно опасные последствия.

          Например, идея отраженной через язык психологии целых народов зародилась еще в 19  веке. Одним из первых теоретиков психологизма в языкознании был Х.Штейнталь. Во многом основывавшийся на идеях В. фон Гумбольдта, он, однако, вместо «человеческой духовной силы» выдвигал на первый план коллективную психологию, понимая язык как «выражение осознанных внутренних, психических и духовных движений, состояний и отношений посредством артикулированных звуков», а языкознание – как «психологию народов». Штейнталь утверждал, что язык есть мышление, но в отличие от предметного мышления, основанного на представлениях, языковое мышление опирается на так называемую «внутреннюю форму языка» (понятие, введенное В. фон Гумбольдтом), определенным образом организующую человеческие представления и специфичную для каждого народа и языка. Каждая языковая единица, каждое наблюдаемое языковое явление имеет свой психический коррелят, все в языке связывается между собой через ассоциации. Разными группами представлений образуется психический организм, находящийся у каждого индивида «в состоянии непрестанного изменения». Историческое развитие происходит лишь внутри психических организмов. Изменение языка – это лишь метафора; однако принятый в языковом коллективе узус нивелирует различия психических организмов и закрепляет изменения. Значит, через изменения языка возможно опасное с точки зрения этики манипулирование (особенно сублиминально) коллективным сознанием - разве не об этом говорил на рубеже 1950–1960-х годов Н.Хомский, заявивший о том, что главная задача науки о языке – это моделирование деятельности носителя языка?  А в  книге "Язык и мышление" (1968) он прямо определил лингвистику как «особую ветвь психологии познания». Согласно Хомскому, лингвистика может много дать для выяснения процессов, связанных с умственной деятельностью человека, другими словами, лингвистика как изучение человеческой коммуникации, и особенно нейролингвистика сейчас в огромной степени определяет развитие самой психолингвистики. Например, современная лингвистика пришла к тому, что все эти языковые средства (фонемы, морфемы, лексемы и т.д)  представляют собой лишь«формальные операторы», с помощью которых человек осуществляет процесс общения, прилагая их к системе значений знаков языка и получая осмысленный и целостный текст (сообщение). Но само это понятие значения выходит за пределы речевого общения: оно выступает как основная когнитивная (познавательная) единица, формирующая образное восприятие мира человеком и в этом качестве входит в состав разного рода когнитивных схем, эталонных образов, типовых когнитивных ситуаций и т. д. Таким образом, значение, бывшее раньше одним из многих понятий лингвистики, все больше превращается в основное, ключевое ее понятие. Мне представляется важным, что теперь понятия "значение" и "ког"(элемент психического опыта, связанный с работой какого-то участка нейронной цепи) вполне соотносимы, потому что именно значение слова запускает работу какого-либо кога. А поскольку тут мы приближаемся к понятию когнитом, то есть сеть психики, внутренний мир человека, которому принадлежит данная нейронная сеть, - то и данные современных нейронаук и развитие нейротехнологий учитываются, используются и будут использоваться психолингвистикой. Например, недавно в журнале Nature Neuroscience (IF=16.724) вышла статья,посвященная тому, как эмоциональное возбуждение влияет на запоминание посторонней информации, которую человек получает через какое-то время после эмоционального стимула.  Перед учёными стояла задача: понять, влияет ли возбуждение структур мозга, ответственных за эмоциональное состояние, на то, как запоминается информации, которую тот же мозг получает через несколько минут после эмоционального всплеска. А исследование того, как мозг работает с информацией, и есть, по большому счету, предмет психолингвистики. Тут очень заметен еще один аспект: если мышление - это процесс нейро-химический, то    нейрохимия мозга влияет на качество мыслительного процесса и во многом определяет психический контур личности, а значит, и без знания об аминокислотах и нейротрансмиттерах в современной психолингвистике не обойтись. Еще одна из нейронаук - это коннетомика - наука о связях внутри мозга, благодаря которой мы не только пытаемся изучать вычислительные, когнитивные мощности мозга, но и тут же пытаемся моделировать человеческие мыслительные умения в системах искусственного интеллекта. Использование данных психолингвистики на этом пути неизбежно, поскольку программы для искусственного интеллекта пишутся людьми на основе законов языка как системы систем, да и в принципе давно понятно, что естественный язык не только стал прообразом языков программирования, но и сам по себе принцип встраивания программ в личность через язык повторяется в работе с машинами. Кроме того, данные психолингвистики необходимы для контроля над искусственным интеллектом, ведь только этически правильно встроенные  программы позволят удержать искусственный интеллект в ранге вспомогательных устройств. Иное развитие событий предсказано футурологами: оптимизируя систему, всевластный ИИ избавится от никчемной биологической массы в считанные годы. Так что правильным, наверное, будет развитие ИИ в качестве разного рода симбиотических человеку устройств, позволяющих работать с большими массивами данных. Задача психолингвистики, таким образом, заключается в том, чтоб обеспечить не только взаимопонимание человека и машины, но и безопасность как отдельного узвимого, недолго живущего белкового организма, так и человеческой популяции в целом.

          Такое взаимодействие, естественно, изменит психологическую сущность человека. Данные антропологии свидетельствуют, что лишь 200 тысяч лет назад современный человек сформировался в своей анатомической структуре, и еще 150 тысяч лет ему понадобилось, чтобы зародилось более-менее "человеческое" мышление, и страшно инвазивный хищник-примат не просто научился договариваться с себе подобными, но и начал путь "культурного" развития вида, передавая следующим поколениям накопленный опыт - что невозможно было бы без языкового мышления. Язык сделал нас людьми, способными ответить на любой внешний вызов, будь то природа или цивилизация, своей запредельной приспособляемостью к чему угодно мы обязаны именно нашей нейролингвистической психике.  Дальнейшее эволюционирование вида определит не только техногеника, но и умение использовать данные психолингвистики в в разного ранга образовании, в социологии, в поведенческими  императивами как элит, так и маргиналов.

          А, говоря о каких-либо поведенческих императивах, (то есть философско-этических ценностях) мы должны понимать, как накопленный человечеством, полный заблуждений и прозрений коллективный философский опыт находит себе применение в психолингвистике. В последнее время, похоже, из определяющих мировоззрение интересным становится вопрос не  "Скажи мне, о чем ты думаешь?", а вопрос :"Скажи мне, КАК ты думаешь?", а это уже давно та забава, где психолингвистика давно играет на своем поле. Поскольку язык определяет мышление своего носителя, то, наверное, одной из задач психолингвистики будет постепенное преодоление когнитивных искажений, самосаботажа и трансакционных издержек человеческой философии. Только грамотное использование данных психолингвистики способно реально преодолеть инертность системы, например, в образовании: кто лучше лингвиста знает, что такое коммуникативные и аналитические компетенции?

        Итак, психолингвистика  - это то сложное, многоуровневое поле современной научной работы, в котором развитие процесса познания невозможно без использования всех сегодняшних научных достижений множества областей знания. Значимость психолингвистики  трудно переоценить. Поскольку язык сделал нас людьми, научное осознание того, как именно он функционирует, как определяет мышление своего носителя, как формирует те или другие психические контуры внутри сознания, - может стать залогом дальнейшего выживания человеческого вида вообще. Выявление и использование механизмов того, как встраиваемые через язык, через разного ранга образование драйвера мышления влияют на формирование  как отдельного, так и коллективного сознания, могут стать залогом успешного управления большими массами людей, как это раньше - во многом эмпирически - делали, скажем, религии или философские системы. Бойтесь.

2. Язык – зеркало культуры?

      Действительно ли язык – это зеркало мира и культуры? Пожалуй, это одна из самых точных метафор, описывающих суть дела. Язык обеспечивает нам взаимодействие с миром, но, если начать с начала,  в тех самых передних отделах мозга, отвечающих за речь и другие высшие функции, существуют так называемые ЗЕРКАЛЬНЫЕ СИСТЕМЫ, зеркальные нейроны. И то, что нас сделало людьми, по мнению некоторых ученых, и есть способность этих зеркальных систем к построению высокого уровня сознания другого, тесно связанная с рекурсивными синтаксическими процедурами. Дети при помощи этих систем перенимают язык родителей вместе с той картиной мира, которая присуща матери, отцу, семье, социальной группе, - вплоть до национального сообщества.  Язык, по словам С.Г. Тер-Минасовой, зеркало-то зеркало, но достаточно кривое, потому что в каждой лексеме содержится только то понятийное содержание, которое присуще национальному языку. Поскольку в конкретном языке и, шире, в конкретной культуре концентрируется исторический опыт их носителей, ментальные представления носителей различных языков могут не совпадать, и тут нельзя не вспомнить прекрасный пример о мозаичной картине мира, в которой отдельные свои и иноязычные пазлы часто не совпадают. Речь тут идет все о той же относительности языковой концептуализации внеязыковой реальности. Приведем цитату из статьи Сепира «Статус лингвистики как науки (1928): „«Реальный мир» в значительной степени неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками... Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества".

Каждый человек, взаимодействуя с реальностью, пытается ее описать в меру владения своим языком, из чего следует, что когнитивная компетентность человека зависит от уровня его языкового развития. Все, что человек не может назвать, для него не существует, соответственно, невежество коррелирует с уровнем языкового развития – а чем невежественнее человек, тем сложнее внести изменения в его плоскую и схематичную картину мира и тем проще разного рода пуппенмейстерам управлять такими людьми, тем проще навязать им жесткие идеологии политики, религии и прочие метанарративы «массового человека». И наоборот, чем шире кругозор человека, чем больше он знает и может описать это знание в точных понятиях, чем более свободно он владеет языком/языками (любыми языками как системой знаков, от естественных языков до языка живописи или музыки, например), тем он свободнее от идеологической зависимости. Мир и культура для развитой в языковом смысле личности есть общий поток смыслов, космос знаний, и не надо зацикливаться на массовых мемах и метанарративах, можно заниматься своими собственными целями. Кривое зеркало только одного языка (да если еще лексический запас носителя скуден и примитивен, да если еще с синтаксисом не все ему ясно) – это очень ущербная когнитивная модель (зеркало) мира. В принципе, любая когнитивная модель в нашем сознании радикализирует мир, ставит его в рамки. Да если еще обратить внимание на когнитивные искажения, унаследованные нами от родного языка или от стереотипов и ложных убеждений нашей социальной группы, то получится, что зеркало-то действительно очень кривое. Конечно, настоящую реальность как она есть, человек в принципе описать не может, потому что не может ее познать – хотя очень стремится это сделать (нам это не дают сделать возможности тела), и мы видим все через призму нашего знания (описанного языком). С.Г. Тер-Минасова: «Язык навязывает свое видение реальности». «Мы – творение языка, вырваться из оков родного языка невозможно», «Язык – главный фактор формирования нации». Все это так, и национальные языки как щиты культуры своих народов, стали главным препятствием на пути глобализации, как упоминалось в лекции, «трудно пожертвовать одним языком ради одного глобального». Глобализация действительно не сделала мир единым, а информационные технологии, хоть и помогают людям общаться, в то же время разделяют общество по информационному признаку.

О языке как о зеркале мира и культуры еще хотелось бы поговорить применительно к тем языковым процессам, которые сейчас происходят, например, в интернет-общении. Уже давно очевидно, чем отличается живое общение от интернет-общения, хотя наши зеркальные нейроны работают и там, и там. Но вот в интернет-общении труднее построить модель сознания собеседника, для этого мы опираемся лишь на языковые, речевые особенности сообщений – и наши зеркальные системы ловко достраивают образ собеседника, часто неосознанно приписывая ему не настоящие, а сконструированные нами якобы его культуру, видение мира, убеждения и т.д. Потом мы выбираем подходящие, как нам кажется, речевые средства – а собеседник тем временем занимается тем же самым. Поневоле задумаешься об эффективности коммуникации, когда она начинает напоминать зеркальный коридор (система поставленных друг напротив друга зеркал).

3. Различие между культурным и языковым барьерами

Как  очевидно, национальный язык является – хоть и кривым, поскольку «навязывает свое видение реальности» - зеркалом культуры, несет в себе национальную культуру и, по словам Гумбольта, выражает «индивидуальное миросозерцание народа». Гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа также предполагает, что структура языка влияет на мировосприятие и воззрения его носителей, а также на их когнитивные процессы. Лингвистическая относительность – центральное понятие этнолингвистики, области языкознания, изучающей язык в его взаимоотношении с культурой. Учение об относительности («релятивизм») в лингвистике возникло в конце 19 – начале 20 в. И нашло свое выражение как в естественных, так и в гуманитарных науках, в которые говорят  о том, что чувственное восприятие действительности определяется ментальными представлениями человека. Ментальные представления, в свою очередь, могут изменяться под воздействием языковых и культурных систем. Поскольку в конкретном языке и, шире, в конкретной культуре концентрируется исторический опыт их носителей, ментальные представления носителей различных языков могут не совпадать, и тут нельзя не вспомнить прекрасный пример о мозаичной картине мира, в которой отдельные свои и иноязычные пазлы часто не совпадают. Речь тут идет все о той же относительности языковой концептуализации внеязыковой реальности. Приведем цитату из статьи Сепира «Статус лингвистики как науки (1928): „«Реальный мир» в значительной степени неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками... Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества".

Но языковые барьеры – и это их главное отличие от культурных – легко преодолимы посредством грамотного перевода, поскольку общность базовых знаний о мире объясняет принципиальную переводимость сообщений с одного языка на другой и возможность понимания между членами одного языкового коллектива, пользующихся одной символьной системой. Даже само изучение иностранцем какого-либо языка вызывает симпатию у носителей этого языка.  Или даже  внутри одной национальной культуры, одного языка  языковое развитие индивида постепенно (например, первоклассник лет так через 15-20 может при желании превратиться в кандидата наук или приехавшая из отдаленной глубинки косноязычная абитуриентка в свое время станет своей в среде, например, столичной журналистики ) переводит его с простейших уровней до все более высоких, что не может не приветствоваться. Также напрашивается упоминание о разного рода арго, койне, жаргонах - от русских офеней 18-19 веков до современный айтишников: при желании даже внутриязыковые языковые барьеры вполне преодолимы. Перевод – если переводчик в совершенстве знает обе знаковых системы  - реален.

Но тут мы вплотную подходим к тому факту, что язык манифестирует культурную принадлежность человека к определенной среде, группе, племени и т.д. То же арго предназначено не только для коммуникации, но и для мгновенного опознания «свой-чужой», и даже подростковые «фишечки» в речи служат той же цели. То есть более специфицированные языковые навыки, однако общие для той или иной группы людей, дают опору для порождении и интерпретации сообщений. Эти групповые, или «культурные» знания категорическим образом определяют то, как информация, поступающая к индивидууму, интерпретируется и как формируется речемыслительный импульс при порождении сообщения.

Таким образом мы подошли к констатации того факта, что по сравнению с культурными барьерами языковые – достаточно безобидны. Культурные же различия порождают и ошибки интерпретации, и, что катастрофично, примитивную, почти биологическую враждебность. Что порой приводит не к диалогу культур, и даже не конфликту, а …к бойне, истреблению чужаков, колонизации, грабежу, исчезновению целых цивилизаций,  холокосту, что неоднократно доказывала история сосуществования разных народов, религий, идеологий. В теоретических работах культура сравнивается то с программой, заложенной в голову человека, то с экраном, стоящим между ним и миром, то с инструментом в его руках. Ясно одно: мир дан нам вовсе не в ощущениях, а в сложным образом организованных интерпретациях этих ощущений. Интерпретационная модель и есть культура. А различия в интерпретации мира бывают фатальны для диалога, взять хоть религиозную нетерпимость к инакомыслящим, враждебность между социальными стратами, отвращение к инородцам и иностранцам, свойственное многим народам, ксенофобию и прочую дрянь, свойственную примитивному или акцентуированному сознанию.

Что же может дать реальную возможность преодолеть культурные барьеры и сохранить человечество как вид? Во-первых, конечно, сам по себе межкультурный диалог. Очевидно, что в новейшей истории существует экономический заказ на работающие способы межкультурного взаимодействия. Из-за бурного экономического развития и революционных изменений в технологии, связанной с этим глобализации экономической деятельности мир стал значительно меньше – плотность и интенсивность продолжительных контактов между представителями разных культур продолжают увеличиваться. Помимо собственно экономики важнейшими зонами профессиональной и социальной межкультурной коммуникации стали образование, туризм, наука. Эти практические потребности были поддержаны изменениями в общественном сознании и, в первую очередь, постмодернистским отказом от европоцентрических подходов в гуманитарных и общественных науках. Признание абсолютной ценности разнообразия мировых культур, отказ от колонизаторской культурной политики, осознание хрупкости существования и угрозы уничтожения огромного большинства традиционных культур и языков привели к тому, что соответствующие дисциплины стали бурно развиваться.

Соответственно, во-вторых, частной областью международного общения является изучение иностранных языков, создание клубов межнационального общения, разного рода «обществ дружбы», и сам по себе великолепный, квалифицированный перевод на уровне переводчиков-билингв. Да и само существование огромного количества людей, которые от рождения говорят на двух-трех-четырех языках, тоже помогает превращать культурные и языковые барьеры в проницаемые мембраны. Даже сам по себе билингвизм делает сознание своего носителя более развитым и,  в частности, помогает осознавать само наличие культурных барьеров. «Разрушать культурные барьеры не нужно, так как это ведет к потере национальной идентичности» (С.Г. Тер-Минасова), и, возможно, это так. Но ведь эта самая «национальная идентичность» для примитивных индивидов оказывается поводом для агрессивного и аморального поведения. Когда простаку нечем гордиться, он гордится своей национальностью, что создает для разного рода кукловодов великолепные возможности для манипуляций.

В-третьих, если сейчас культурные барьеры осознаются лишь при столкновении, то очевидным становится необходимость пропедевтических мер. Вероятно, такими мерами является качественное образование , постепенное преодоление когнитивных искажений и трансакционных издержек человеческой философии. Только грамотное использование данных лингвистики способно реально преодолеть инертность системы, например, в образовании: кто лучше лингвиста знает, что такое коммуникативные и аналитические компетенции? Очень важным также является преодоление заложенной в нас миллионами лет эволюции племенной морали, которую очень трудно перерасти, поскольку многими, предпочитающими жить лишь в привычной среде, она даже не осознается. Антрополог Кристофер Бем (Christopher Boehm) писал об этом так: «Наши моральные кодексы полностью применимы только внутри группы – будь то языковая группа, неграмотное население, владеющее общей землей или отличающееся общей этнической идентичностью, или нация. Похоже, существует особая уничижительная скидка для культурных «чужаков», которые зачастую и людьми-то в полной мере не считаются» - не этой ли скидкой объясняется терпимое отношение к иностранцам, старающимся выучить чужой язык?

Итак, культурные барьеры опаснее языковых. Франц де Вааль (Fransiscus Bernardus Maria (Frans) de Waal): «Мы развивались как групповые животные, а не как граждане мира. Тем не менее очень скоро нам придется задуматься о том, что такое универсальные права человека». Вероятно, только стремление вырваться за пределы культурной и моральной ограниченности, осознание этой самой ограниченности через образование, расширение знаний о мире и о других народах, создание новых общностей и кластеров, в которых люди будут объединяться не по культурным, религиозным или национальным признакам, а по уровню интеллекта, по уровню научной вовлеченности  в познание мира -  обеспечит не просто «права человека», а выживание нас как вида в целом.

4. Несостоятельность IT-метафоры для описания работы мозга

Наивная метафора уподобления человеческого мозга компьютеру довольно распространена, например, даже в подростковой среде: дети прибегают к ней, когда нужно описать быструю скорость решения задачи или накопленный кем-либо большой объем сведений, то есть подросткам внятны основные функции компьютера как вычислителя или хранилища информации. Но в то же время даже дети осознают ограниченность машин в во многих других сферах, понимая, что современный компьютер - это лишь инструмент обработки и хранения информации.  А в научных кругах уже несколько лет говорится о том, что IP-метафора по существу ложна и даже вредна для дальнейшего понимания того, как же мозг порождает сознание - и вообще живет.

         Рассмотрим лишь некоторые (отбор произведен созвучно аспектам психолингвистики) фундаментальные отличия человеческого мозга от компьютера.

         1. ПАМЯТЬ. Мозг - это живой биологический, растущий и развивающийся объект, у которого нет кнопки вкл./выкл., информация в нем существует, только пока идут электро-химические процессы, причем само состояние мозга или его отдельных участков влияет на качество как самой информации, так и ее обработки: например, вспоминая что-либо, с течением времени и под влиянием каких-либо факторов мы изменяем само воспоминание, иногда полностью подменяя его мифом, выдумками, персональной историей: давно известна точка зрения на память как механизм как раз-таки забывания всего того, что расходится с нашим представлением о самих себе и нашем персональным мифом. В отличие от мозга компьютер хранит информацию в неизменном состоянии (если не атакован вирусами), сам по себе фотографии не фотошопит, сказки не сочиняет и при отключении от сети ни одного байта не утрачивает. Компьютер имеет память, записанную на физическом носителе, его память материальна. Тогда как память мозга - это волна активности нейронных сетей. Нейроны как обрабатывают данные, так и по сложно предсказуемым ("как звезды сойдутся") алгоритмам преобразуют синапсы, которые и есть основная память. Другими словами, что нашему нейронному контуру приятно помнить, то он и помнит: каждый слышал и с точки зрения психолингвистики может интерпретировать рассказы пожилых людей о том, как раньше все было хорошо и какими они были молодцами - как правило, эти персональные мифы здорово расходятся с правдой факта (и, естественно, с воспоминаниями знакомых, у которых свой персональный миф). Компьютер же в этом смысле - надежный инструмент, не подведет, данные сохранит до последнего байта и врать не станет.

      2. ПРОГРАММИРОВАНИЕ. Поскольку современные компьютеры представляют собой устройства, которые работают лишь по четко заданной программе, их основные отличия  от человеческого мозга достаточно очевидны.  Мозг однозначно не равен компьютеру прежде всего потому, что компьютер, какова бы ни была его операционная мощь, не может выйти за ограничения как языка программирования, так и самой заложенной программы (какой бы сложной и "самообучающейся" она ни была), и сбой заданной программы для него означает катастрофу. Тогда как в человеческом мышлении ценится прежде всего его самостоятельность, нетривиальность, непредсказуемость (хотя навязать требуемое поведение простакам, то есть "запрограммировать" их с помощью того же НЛП не так и трудно)и, например, такое интересное умение, как стремительный анализ на основе совершенно незначительной информации, иногда дающий более точный ответ.  То есть возможность использовать  "разные алгоритмы в разное время без очевидных причин" зависит, вероятно,  от способности мозга анализировать ситуацию не пошагово перебирая варианты, а от навыка принимать многоуровневые решения интуитивно. Мышление человека, его скорость и широту  во многовариативном контексте определяет система систем - человеческий язык, а "язык" компьютера - это пока что единицы и нули. Вот только не так давно в Нидерландах изобрели новый материал на основе цирконат-титаната свинца, который позволяет так поляризовать ячейку памяти, что кроме состояний "0" и"1" она будет способна хранить еще множество промежуточных состояний, что отдаленно напоминает работу синапсов и изменение мембранных потенциалов нейронов при активации - а это уже шаг к нейроморфным устройствам, запредельную сложность программ к которым трудно пока даже вообразить.  Или это будут уже не программы в современном смысле слова, а ЯЗЫК в почти человеческом смысле этого слова.

         3. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ. У современного компьютера нет зеркальных нейронов, то есть ему безразлично, кто его оператор. Тогда как наша нейронная сеть мгновенно подстраивается под собеседника. Конечно, уже существуют программы, которые имитируют такую подстройку, но при этом даже трехлетние несмышленыши далеки от очеловечивания планшета или самого электронного чучела на экране, которое с ними разговаривает. Но вот когда появятся настоящие аналоговые компьютеры - на каких принципах взаимодействия с нами будут они работать? Насколько тонкие и сложные индивидуальные настройки понадобятся интерфейсам? А сам язык, на котором будет думать нейроморфный компьютер? Ведь даже среди людей существует пока неразрешимая проблема контекста и несовпадения семантики: разные языки навязывают разное видение реальности, диалог культур чаще всего превращается в конфликт, всеобщий язык, устроивший бы всех, что-то пока не создается, и даже английский не принимается многими сообществами, так как несет чужую культуру и чужое видение мира. Думаю, психолингвистика должна рано или поздно помочь нам преодолеть эту пропасть как для создания какого-то всем однозначно понятного всеобщего языка (сейчас это наивно звучит), так и для того, чтобы этот язык был языком нейроморфных систем ИИ (вообще фантастика).

        В заключение не могу не поделиться возникшей метафорой: работа современного цифрового компьютера - это строго направляемый мелководный поток цифровой жижицы в искусственно созданном канале, а работа мозга, индивидуальное человеческое мышление - живая (и печально недолго живая) планета-океан, целая бездна со своими гольфстримами, марианскими впадинами и барьерными рифами, живая, сознающая себя планета, которую окружает бесконечный космос сложного многофакторного пространства, причем все это существует в бесконечно вариативно и не всегда линейно изменяющихся условиях.  Конечно, в окружающем этот океан непредсказуемом космосе неизбежно появятся нейроморфные компьютеры, которые не просто будут воспроизводить человеческие умения, но и во многом, вероятно, превзойдут их настолько, что общение с ними будет возможно только при помощи каких-то симбиотических человеку устройств. Стремительная последующая эволюция ИИ  угрожающе безотрадно описана футурологами - и, да, скорей всего, она уничтожит существующую стратификацию общества, - но, скорей всего, в лабиринте нейронных сетей развитого мозга самого живучего и жизнерадостного хищника на планете найдется еще немало сокровищ, которые обеспечат общее выживание вида на принципиально новом (Элои и морлоки? Геномика? Евгеника в условиях научно-технических кластеров? что-то, что сейчас предсказать невозможно?)  уровне - самое главное этот мозг все-таки развивать.  Возможно, это выживание будет зависеть и от эволюции нейронных сетей, и от того, смогут ли люди найти, создать общий язык с ИИ. Пока что разница в категоризации мира разными этносами, культурами, стратами не позволяет создать даже один жизнеспособный общечеловеческий язык  - чему, кстати, немало мешает разросшийся сорняк IT-метафоры.