Стиль мысли (по книге Ю. Казарина "Пловец")
статья по литературе (11 класс) на тему

Стиль мысли

(по книге Ю.Казарина «Пловец»)

Пишу … то, что вижу при гашении сигарет в темноте моего сознания.

Ю.Казарин

Слова, как говорила Цветаева, имеют намного больше значений, чем отношение человека к тому, кому он их сказал. Но что такое слово? В чем его смысл? Может быть, резонно предполагать, что поиски этого ответа бесполезны, безрассудочны и абсурдны. Мнений все равно будет больше, чем предположений, но в этом вся суть… вся жизнь… Ведь последняя не должна пройти мимо… Хотя бы потому, что теряя и обретая истины, рано или поздно опять возвращаешься к  первоначальной фразе… Что такое «слово»? И вдруг, в одно мгновение, не останется ничего, кроме смысла сущности, заключенной в магии слова… в магии бытия…

Это и поражает в Казарине… Пересказать невозможно. Изменить нельзя. Можно  только  слушать.  Вкус, осязание,  слух  –  это  то,  с  чего  всё начинается. И то, через что рождается ощущение, понимание… чувство… кровная магия словесного бытия.

 Поскольку Казарин является писателем (точнее пловцом (по определению самого поэта)!), который говорит только от своего имени, то изучать его творчество вдвойне заманчиво – после двух страниц немедленно создается ощущение диалога с непростым, своеобразным и обаятельным собеседником.

Так читаю и думаю: «Походка языка» … В дожде тоже можно узреть походку – «Бога». Может быть, тогда язык-бог-мир вещи равноправные. Если, конечно, это вообще не одно. «Поле сем». «Поле языка». «Я – поле»…

Своим письмом, своим стилем Казарин постоянно выделяет самостоятельность, независимость. Дело в том, что его творчество, впрочем, как творчество любого писателя, всегда — мысль, которая рождается не в связи с чем-то,  а приходит сама собой. Мысль есть сама суть творческого начала… Так «Пловец» представляет собой тот сборник мыслей, где автор не таит от себя ничего и становится самим собой. Высказывание мысли здесь не носит никакого специального, умышленного характера. Мысль здесь – сам автор, его субъектность, перенесенная на бумагу.

«Записки, книга записок … хороши тем, что не нуждаются в контексте… потому что они и есть сами по себе контекст. Контекст, так сказать, меня, если, тривиально выражаясь, не души моей».

Это делает Казарина писателем открытого типа, сообщающим все о себе. Но чем более он сообщает, тем менее становится ясен. Взгляд на себя – совсем  со  стороны  – одиночество. Весь Казарин, вплоть до мельчайших граней его личности,  именно таков – неясен, загадочен,  интригующе  изменчив. А порой  напоминает человека, подолгу разглядывающего каждый  объятый немотой плача камешек ….

«Осенью светает медленно – со скоростью дождя. Первые капли ливня – абсолютно лысые. Косматыми они становятся, т.е. обрастают, в момент удара об асфальт».

Казарин  предвидит  нашу  усталость  от  стремления   вперед   или   устал от этого  стремления  раньше  других … Он вглядывается в жизнь, не спешит.  

Он  чуток  к деталям, оттенкам, мельчайшим изгибам жизни. Он  присматривается  к ним, поскольку нередко именно они решают все.

«Ресница как инструмент зрения – и нить, и иголка одновременно.

Сегодня холодно – и солнце плоское, как яркая игральная карта с дырой от пули посередке».

В основе такого подхода – чуткость. Казарин как  писатель  начинается  с  умения  выразить  эту чуткость, с умения схватить сущее словами. При  этом казаринская чуткость обостряется именно  тогда,  когда  чутье, предчувствие, подсознательное ощущение заменяют человеку выкладки  рассудка. Потому и становится опорой сознания – ассоциация.

«Пережил запой без запоя. В народе такое состояние зовется депрессией. Недолго ходил и по-цветаевски искал глазами крюк во всех помещениях, в которых от тоски и боли я не помещался».

Слово, произнесенное Казариным, никогда не есть что-то отстраненное к предмету своего исследования или описания. Пловец всегда страстен в своих высказываниях.

«Главное в писательстве – самосуд. Хороший такой себемордобой.

Государство мое поменяло пол: был Союз, а стала Россия.

В России не берегут и не хранят, в России – хоронят».

У каждого,  сколько-нибудь  значительного автора есть своя концепция литературы, которая  может претерпевать различные изменения, но в основе остаётся.  Этого  не  скажешь, однако, о Казарине. У него нет системы с твёрдыми  «да»  и вполне определёнными «нет». У него своё понимание  концепции, при котором «да» и «нет», «правое» и «левое»  сосуществуют,  вернее  сказать - «да» не всегда «да», а «нет» отнюдь  не  означает  обязательно  «нет».  Сама личность пловца соткана из противоречий. «Главный закон жизни – парадокс. Все и всему – вопреки.»

Концепция Казарина  (если  вообще можно говорить о  «концепции»  аконцептуального  писателя)    направлена против «правил».

Принцип  «бесформенности» превалирует  в  записях,  набросках  «для  себя»,  отражающих сам процесс мышления и языка, что  для  Казарина  существеннее законченной системы или догмы.

Более того – в «Пловце» Казарин обратился к  многоголосию – если  читать  подряд  даже  одну  из  частей  «Пловца»,  то создаётся впечатление разнобойного «шума голосов». «Пловец» не рассчитан на непрерывное чтение, как читаются  повесть  или роман, так как представляет собой своеобразную  смесь  талантливости,  глубины прозрений и  наблюдений  художника; мысль саму по себе  - задушевную, горькую, истеричную…. Мысль в платье языка, или наоборот, что, так или иначе, сродни наряду голого короля…

Существует традиционное представление, что «сформировавшийся» писатель имеет строгие понятия и убеждения, которые его и делают, собственно, сформировавшимся. Отстаивая эти убеждения, писатель обретает оригинальный стиль. Относится это, безусловно, и к Казарину, но, как всегда для этого автора, с некоторым исключением. «Сформированность» Казарина заключается в том, что мысли его представляют собой внутреннее содержание, свободное от страсти к отстаиванию.

Стиль Казарина стоит на фундаменте движений души.

Мысли, приходящие к пловцу, безусловно, разные, но это его мысли, это часть движений души, от которых он не желает и не может отказываться.

Казарин делится своими мыслями. Именно делится, а не доводит до сведения и не дает «информацию к размышлению», обращая, таким образом, всё в собрание «многоголосых» слов человека «пишущего».