Проект "История создание русских народных инструментов"
проект по музыке (3 класс) по теме

Проект по музыке учащихся 3 «в» класса на тему

«Русские народные инструменты».

Дети выходят на сцену и исполняют музыкальную пьесу, аккомпанируя при помощи ладоней.

Ударные музыкальные инструменты

           Вот он – первый ударный инструмент! А что же было вторым инструментом? Вполне возможно. Что это была обычная палка, которой первобытный человек ударил о дерево, выгоняя пчел из дупла. Тогда он невольно сравнил звук пустого внутри дерева со звуком, который получался от удара камнем о камень. Конечно же, звук пустого дерева оказался более зовораживающим.

          Шли годы… Жизнь  и быт людей  подсказывали появление огромного количество ударных.  В Древней Руси все без исключения ударные назывались бубнами. В старинных летописях упоминается о таких «бубнах», которые возили на четырех лошадях, а играло на нем сразу восемь человек, ударяя кожаной плетью. К сожалению, многое не сохранилось в старинных летописях.

Однако, многое удалось узнать о народных ударных инструментах в более поздние времена. Жизнь не стоит на месте, появляются инструменты, рожденные самой жизнью и тесно связанные с бытом. Все эти инструменты роднит простота и забавность, незамысловатый внешний  вид  и оригинальное звучание.

Ложки.   Кто и когда додумался превратить обыкновенные столовые ложки в ударный инструмент, сказать теперь совершенно невозможно.  Наши расписные деревянные ложки очень популярны не только в Росси, но и за рубежом. Иностранцы с удовольствием увозят их к себе домой в качестве сувениров. Но  изготовить хорошие ложки не так уж просто.  Народные умельцы используют для этого лучшие породы древесины. Ложки из березы и клена получаются звонкие, тембр у них яркий, а регистр более высокий. Ложки из дуба издают более мягкий и приглушенный по тембру звук, а регистр у них значительно ниже. А вот ложки из сосны и осины не отличаются особенно красивым тембром звучания, поэтому эти породы деревьев используются редко.

Дети демонстрируют извлечение звука у ложек, изготовленных из разных пород деревьев.

Обычно в игре одного исполнителя используется три ложки. Две из них закладываются между пальцами левой руки, третья берется в правую.  Основные приемы извлечения при игре на ложках  - это тремоло и разновидности удара.

Дети демонстрируют приемы игры – тремоло(верхнее и нижнее)  и удары четвертями и восьмыми.

Ложечник Морозов, артист хора им. Пятницкого, за свою неподражаемую игру был удостоен почетного звания заслуженного артиста России. Мастерство даже в таком, казалось бы, шуточном деле, всегда высоко ценится народом.

Исполняется на ложках русская народная песня-наигрыш

Трещотка. Трещотка представляет собой связку деревянных пластинок, которые издают треск при ударе друг о друга. Этот эффектный инструмент можно сделать своими руками. Из сухого дерева (желательно из дуба) вырезают и обстругивают примерно 20 гладких ровных пластинок. Столько же изготовляется небольших промежуточных прослоек между пластинами. Без них пластины соединились бы слишком плотно и звук был бы слабым. В верхней части каждой пластинки просверливают два отверстия и через них продевают прочный шнур.

При игре трещотка растягивается наподобие гармошки. Пластинки ударяются друг о друга, издавая треск. Держат трещотку  обычно на уровне груди или выше, ведь инструмент привлекает не только своим звуком, но и внешним видом. Нередко ее украшают цветными лентами.

Исполняется на трещотке русская народная песня-наигрыш

Бубенцы.   Издавна бубенчики вешались под дугой лошадиной упряжки. При быстрой езде они встряхивались и издавали звук, который не давал уснуть ямщику. Бубенчик является полым шаром, в котором свободно катается металлический шарик и ударяется о стенки. Русской тройке и ямщикам посвящено так много романсов и песен, что возникла необходимость ввести бубенцы в оркестр русских народных инструментов.  

На небольшой кусок кожи величиной с ладонь привешивается ремешок, который помогает держать инструмент в ладони. С другой стороны прикрепляется как можно больше бубенчиков. При встряхивании извлекаются серебристые звуки, напоминающие звон колокольчиков русской тройки.

Исполняется на бубенцах русская народная песня-наигрыш

Кокошник.   Люди старшего поколения помнят, чем были вооружены деревенские сторожа. Сторож ходил ночью и стучал в  особое приспособление, показывая, что он не спит и отпугивает воров. Это была колотушка. Основой послужил небольшой деревянный ящичек. В его верхней части узлом закрепляется ремешок с шариком, а в нижнюю часть вставляется ручка. Кистью руки надо делать частые движения, заставляя шарик мотаться из стороны в сторону. Редкие удары невозможны – шарик не будет «слушаться».

Мастер-класс. Простейшие ударные инструменты можно сделать самим. Необходимо взять различные бочонки и наполнить их крупой. От размера бочонка и вида крупы будет зависеть тембр, т.е. окраска звучания и регистр, т.е. высота звука.

       Дети проводят мастер-класс по изготовлению ударных инструментов, наполняя цилиндрические формы из-под чая, одеколона горохом, гречкой, пшеном и демонстрируют качество звучания.

Духовые музыкальные инструменты

К группе духовых музыкальных инструментов относятся все инструменты, звук которых образуется при помощи воздуха. Их возникновение подсказала сама природа. Человек услышал однажды как ветер гудит в печной трубе или в большом дупле, как он свистит в камышах или корабельных снастях и захотелось человеку повторить эти звуки природы.  Так постепенно появились первые духовые инструменты.

Кугиклы.    Изготавливались кугиклы из стеблей куги, или камыша. В комплекте обычно от 3 до 5 трубок одинакового диаметра, но разной длины. Верхние концы. В которые дуют – открыты, нижние – закрыты. Трубочки подносят ко рту и сильно в них дуют.

Свистульки.  В небольшую деревянную игрушку вставляли деревянную трубочку с отверстием – мундштук, который издавал звук свистка. Свистульки  были музыкальными игрушками детей. Малышам очень полезно свистеть в эти игрушки, т.к. укрепляются легкие.  Свистульки имели разную форму, но наибольшее распространение получили петушки.

          Эти примитивные духовые инструменты в глубокой древности имели обрядовое значение. Их всей семьей вырезали и разукрашивали зимой. В конце зимы дети выходили со свистульками в поле встречать весну и зазывали свистом птиц. Под свист своих музыкальных игрушек все плясали, отсюда появилось слово – свистопляска.  

Жалейка. Конечно же, название инструмента произошло от слова «жалость». дрожания воздуха – вибрации. Жалейка представляет собой деревянную трубку из ивы или тростника. В верхний конец ее вставлен пищик. На нижний конец одевается коровий рог или берестяной раструб. Именно из-за этого рога жалейку называют еще рожком.

Свирель. Вот мы и подошли к самому распространенному инструменту семейства духовых. Это свирель. Постепенно изменяясь, она вместила в себе дудку, сопель, пищаль, свиристель. И получилась, наконец, свирель. У всех названных инструментов одно и то же устройство – открытая снизу трубка с боковыми отверстиями и свистком вверху. Материалом служит как дерево, так и металл. На свирелях можно исполнить различную музыку. Это может быть старинный пастуший наигрыш и пьеса композитора-классика.

Ансамбль свирелей исполняет «Пастушью песню» и «Вальс».

Конечно же, каждый народный инструмент интересен и уникален.. Но когда все инструменты собираются вместе – это уже народный оркестр. И каждый голос дополняет общее звучание  своим неповторимым тембром.

Ансамбль  исполняет русскую народную песню «Калинка».

 СВИРЕЛЬ. А. П. ЧЕХОВ

Разморенный духотою еловой чащи, весь в паутине и в хвойных иглах, пробирался с ружьем к опушке приказчик из Дементьева хутора, Мелитон Шишкин. Его Дамка - помесь дворняги с сеттером - необыкновенно худая и беременная, поджимая под себя мокрый хвост, плелась за хозяином и всячески старалась не наколоть себе носа. Утро было нехорошее, пасмурное. С деревьев, окутанных легким туманом, и с папоротника сыпались крупные брызги, лесная сырость издавала острый запах гнили.

Впереди, где кончалась чаща, стояли березы, а сквозь их стволы и ветви видна была туманная даль. Кто-то за березами играл на самоделковой, пастушеской свирели. Игрок брал не более пяти-шести нот, лениво тянул их, не стараясь связать их в мотив, но тем не менее в его писке слышалось что-то суровое и чрезвычайно тоскливое.

Когда чаща поредела и елки уже мешались с молодой березой, Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади, коровы и овцы бродили между кустов и, потрескивая сучьями, обнюхивали лесную траву. На опушке, прислонившись к мокрой березке, стоял старик пастух, тощий, в рваной сермяге и без шапки. Он глядел в землю, о чем-то думал и играл на свирели, по-видимому, машинально.

- Здравствуй, дед! Бог помощь! - приветствовал его Мелитон тонким, сиплым голоском, который совсем не шел к его громадному росту и большому, мясистому лицу.- А ловко ты на дудочке дудишь! Чье стадо пасешь?

- Артамоновское,- нехотя ответил пастух и сунул свирель за пазуху.

- Стало быть, и лес артамоновский? - спросил Мелитон, оглядываясь.- И впрямь артамоновский, скажи на милость... Совсем было заблудился. Всю харю себе в чепыге исцарапал.

Он сел на мокрую землю и стал лепить из газетной бумаги папиросу.

Подобно жиденькому голоску, все у этого человека было мелко и не соответствовало его росту, ширине и мясистому лицу: и улыбка, и глазки, и пуговки, и картузик, едва державшийся на жирной стриженой голове. Когда он говорил и улыбался, то в его бритом, пухлом лице и во всей фигуре чувствовалось что-то бабье, робкое и смиренное.

- Ну, погода, не дай бог! - сказал он и покрутил головой.- Люди еще овса не убрали, а дождик словно нанялся, бог с ним.

Пастух поглядел на небо, откуда моросил дождь, на лес, на мокрую одежду приказчика, подумал и ничего не сказал.

- Все лето такое было...- вздохнул Мелитон.- И мужикам плохо, и господам никакого удовольствия.

Пастух еще раз поглядел на небо, подумал и сказал с расстановкой, точно разжевывая каждое слово:

- Все к одному клонится... Добра не жди.

- Как у вас тут? - спросил Мелитон, закуривая.- Не видал в Артамоновской сечи тетеревиных выводков?

Пастух ответил не сразу. Он опять поглядел на небо и в стороны, подумал, поморгал глазами... По-видимому, своим словам придавал он не малое значение и, чтобы усугубить им цену, старался произносить их врастяжку, с некоторою торжественностью. Выражение лица его было старчески острое, степенное и, оттого, что нос перехвачен поперек седлообразной выемкой и ноздри глядели кверху, казалось хитрым и насмешливым.

- Нет, кажись, не видал,- ответил он.- Наш охотник, Еремка, сказывал, будто на Ильин день согнал около Пустошья один выводок, да, должно, брешет. Мало птицы.

- Да, брат, мало... Везде мало! Охота, ежели здравомысленно рассудить, ничтожная и нестоющая. Дичи совсем нет, а которая есть, так об ту сейчас нечего и рук марать - не выросла еще! Такая еще мелочь, что глядеть совестно.

Мелитон усмехнулся и махнул рукой.

- Такое делается на этом свете, что просто смех, да и только! Птица нынче стала несообразная, поздно на яйца садится, и есть такие, которые еще на Петров день с яиц не вставали. Ей-богу!

- Все к одному клонится,- сказал пастух, поднимая вверх лицо.- Летошний год мало дичи было, в этом году еще меньше, а лет через пять, почитай, ее вовсе не будет. Я так примечаю, что скоро не то что дичи, а никакой птицы не останется.

- Да,- согласился Мелитон, подумав.- Это верно.

Пастух горько усмехнулся и покачал головой.

- Удивление! - сказал он.- И куда оно все девалось? Лет двадцать назад, помню, тут и гуси были, и журавли, и утки, и тетерева - туча тучей! Бывало, съедутся господа на охоту, так только и слышишь: пу-пу-пу! пу-пу-пу! Дупелям, бекасам да кроншпилям переводу не было, а мелкие чирята да кулики все равно, как скворцы или, скажем, воробцы - видимо-невидимо! И куда оно все девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины... Меньше стало и всякого зверья. Нынче, брат, волк и лисица в диковинку, а не то что медведь или норка. А ведь прежде даже лоси были! Лет сорок я примечаю из года в год божьи дела и так понимаю, что все к одному клонится.

- К чему?

- К худу, паря. Надо думать, к гибели... Пришла пора божьему миру погибать.

Старик надел картуз и стал глядеть на небо.

- Жалко! - вздохнул он после некоторого молчания.- И, боже, как жалко! Оно, конечно, божья воля, не нами мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари - все ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!

На лице пастуха вспыхнула грустная улыбка, и веки его заморгали.

- Ты говоришь - миру погибель...- сказал Мелитон, думая.- Может, и скоро конец света, а только нельзя по птице судя. Это навряд, чтобы птица могла обозначать.

- Не одни птицы,- сказал пастух.- И звери тоже, и скотина, и пчелы, и рыба... Мне не веришь, спроси стариков; каждый тебе скажет, что рыба теперь совсем не та, что была. И в морях, и в озерах, и в реках рыбы из года в год все меньше и меньше. В нашей Песчанке, помню, щука в аршин ловилась, и налимы водились; и язь, и лещ, и у каждой рыбины видимость была, а нынче ежели и поймал щуренка или окунька в четверть, то благодари бога. Даже ерша настоящего нет. С каждым годом все хуже и хуже, а погоди немного, так и совсем рыбы не будет. А взять таперя реки... Реки-то, небось сохнут!

- Это верно, что сохнут.

- То-то вот и есть. С каждым годом все мельче и мельче, и уж, братушка, нет тех омутов, что были. Эвона, видишь кусты? - спросил старик, указывая в сторону.- За ними старое русло, заводиной называется: при отце моем там Песчанка текла, а таперя погляди, куда ее нечистые занесли! Меняет русло и, гляди, доменяется до той поры, покеда совсем высохнет. За Кургасовым болота и пруды были, а нынче где они? А куда ручьи девались? У нас вот в этом самом лесу ручей тек, и такой ручей, что мужики в нем верши ставили и щук ловили, дикая утка около него зимовала, а нынче в нем и в половодье не бывает путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь, везде худо. Везде!

Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в одну точку. Ему хотело вспомнить хоть одно место в природе, которого еще не коснулась всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым полосам, как по матовым стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же угасли - это восходившее солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть на землю.

- Да и леса тоже...- пробормотал Мелитон.

- И леса тоже...- повторил пастух.- И рубят их, и горят они, и сохнут, а новое не растет. Что и вырастет, то сейчас его рубят; сегодня взошло, а завтра, гляди, и срубили люди - так без конца-краю, покеда ничего не останется. Я, добрый человек, с самой воли хожу с обчественным стадом, до воли тоже был у господ в пастухах, пас на этом самом месте и, покеда живу, не помню того летнего дня, чтобы меня тут не было. И все время я божьи дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и так теперь понимаю, что всякая растения на убыль пошла. Рожь ли взять, овощ ли, цветик ли какой, все к одному клонится.

- Зато народ лучше стал,- заметил приказчик.

- Чем это лучше?

- Умней.

- Умней-то умней, это верно, паря, да что с того толку? На кой прах людям ум перед погибелью-то? Пропадать и без всякого ума можно. К чему охотнику ум, коли дичи нет? Я так рассуждаю, что бог человеку ум дал, а силу взял. Слаб народ стал, до чрезвычайности слаб. К примеру меня взять... Грош мне цена, во всей деревне я самый последний мужик, а все-таки, паря, сила есть. Ты вот гляди, мне седьмой десяток, а я день-деньской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный и спать не сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он завтра же прибавки запросит или лечиться пойдет. Так-тось. Я, акроме хлебушка, ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему мужику и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он и рад бы не спать, да глаза липнут - ничего не поделаешь.

- Это верно,- согласился Мелитон.- Нестоющий нынче мужик.

- Нечего греха таить, плошаем из года в год. Ежели теперича в рассуждении господ, то те пуще мужика ослабли. Нынешний барин все превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так жалость берет... Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой или француз, ни важности в нем, ни вида - одно только звание, что барин. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо. Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в уме, чтобы себя к настоящему делу приспособить. Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние - сплошной мездрюшка!

- Обедняли сильно,- сказал Мелитон.

- Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив бога-то не пойдешь.

Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав немного, он вздохнул, как вздыхают степенные, рассудительные люди, покачал головой и сказал:

- А все отчего? Грешим много, бога забыли... и такое, значит, время подошло, чтобы всему конец. И то сказать, не век же миру вековать - пора и честь знать.

Пастух вздохнул и, как бы желая прекратить неприятный разговор, отошел от березы и стал считать глазами коров.

- Ге-ге-гей! - крикнул он.- Ге-ге-гей! А чтоб вас, нет на вас переводу! Занесла в чепыгу нечистая сила! Тю-лю-лю!

Он сделал сердитое лицо и пошел к кустам собирать стадо. Мелитон поднялся и тихо побрел по опушке. он глядел себе под ноги и думал; ему все еще хотелось вспомнить хоть что-нибудь, чего еще не коснулась бы смерть. По косым дождевым полосам опять поползли светлые пятна; они прыгнули на верхушки леса и угасли в мокрой листве. Дамка нашла под кустом ежа и, желая обратить на него внимание хозяина, подняла воющий лай.

- Было у вас затмение аль нет? - крикнул из-за кустов пастух.

- Было! - ответил Мелитон.

- Так. Везде народ жалуется, что было. Значит, братушка, и в небе непорядок-то! Недаром оно... Ге-ге-гей! гей!

Согнав стадо на опушку, пастух прислонился к березе, поглядел на небо, не спеша вытащил из-за пазухи свирель и заиграл. По-прежнему играл он машинально и брал не больше пяти-шести нот; как будто свирель попала ему в руки только первый раз, звуки вылетали из нее нерешительно, в беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мелитону, думавшему о погибели мира, слышалось в игре что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно не слушал. Самые высокие пискливые ноты, которые дрожали и обрывались, казалось, неутешно плакали, точно свирель была больна и испугана, а самые нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо. Такая музыка казалась к лицу и погоде, и старику, и его речам.

Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к старику и, глядя на его грустное, насмешливое лицо и на свирель, забормотал:

- И жить хуже стало, дед. Совсем невмоготу жить. Неурожаи, бедность... падежи то и дело, болезни... Одолела нужда.

Пухлое лицо приказчика побагровело и приняло тоскующее, бабье выражение. он пошевелил пальцами, как бы ища слов, чтобы передать свое неопределенное чувство, и продолжал:

- Восемь человек детей, жена... и мать еще живая, а жалованья всего-навсего десять рублей в месяц на своих харчах. От бедности жена осатанела... сам я запоем. Человек я рассудительный, степенный, образование имею. Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а я целый день, как собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности: опротивел дом!

Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хотелось бы высказать, приказчик махнул рукой и сказал с горечью:

- Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канителить и людей попусту мучить...

Старик отнял от губ свирель и, прищурив один глаз, поглядел в ее малое отверстие. Лицо его было грустное и, как слезами, покрыто крупными брызгами. Он улыбнулся и сказал:

- Жалко, братушка! И, боже, как жалко! Земля, лес, небо... тварь всякая - все ведь это сотворено, приспособлено, во всем умственность есть. Пропадает все ни за грош. А пуще всего людей жалко.

В лесу, приближаясь к опушке, зашумел крупный дождь. Мелитон поглядел в сторону шума, застегнулся на все пуговицы и сказал:

- Пойду на деревню. Прощай, дед. Тебя как звать?

- Лука Бедный.

- Ну, прощай, Лука! Спасибо на добром слове. Дамка, иси!

Простившись с пастухом, Мелитон поплелся по опушке, а потом вниз по лугу, который постепенно переходил в болото. Под ногами всхлипывала вода, и ржавая осока, все еще зеленая и сочная, склонялась к земле, как бы боясь, что ее затопчут ногами. За болотом на берегу Песчанки, о которой говорил дед, стояли ивы, а за ивами в тумане синела господская рига. Чувствовалась близость того несчастного, ничем не предотвратимого времени, когда поля становятся темны, земля грязна и холодна, когда плакучая ива кажется еще печальнее и по стволу ее ползут слезы, и лишь одни журавли уходят от общей беды, да и те, точно боясь оскорбить унылую природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой песней.

Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу замирали звуки свирели. Ему все еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он по сторонам, и ему становилось невыносимо жаль и небо, и землю, и солнце, и лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нотка свирели пронеслось протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался в природе.

Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.

1887