К 9 мая
классный час (3 класс)

Ольга Берггольц

Отрывок из Ленинградской поэмы

О да — иначе не могли
ни те бойцы, ни те шоферы,
когда грузовики вели
по озеру в голодный город.
Холодный ровный свет луны,
снега сияют исступленно,
и со стеклянной вышины
врагу отчетливо видны
внизу идущие колонны.
И воет, воет небосвод,
и свищет воздух, и скрежещет,
под бомбами ломаясь, лед,
и озеро в воронки плещет.
Но вражеской бомбежки хуже,
еще мучительней и злей —
сорокаградусная стужа,
владычащая на земле.
Казалось — солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег, и лед,
и голубой свистящий воздух.
Казалось, что конец земли…
Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
— К заре, сказали, привезут…
— Гражданочки, держаться можно…—
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
— Ну, так и есть — мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта — не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь — опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб — две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.—
И вот — в бензине руки он
смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.

Степан Кадашников

Летела с фронта похоронка.

Летела с фронта похоронка
На молодого пацана,
А он еще лежал в воронке…
Ах, как безжалостна война!

И проходили мимо танки…
Чужая речь… а он лежал,
И вспоминал сестру и мамку,
Лежал и тихо умирал.

Пробита грудь была навылет,
И кровь стекала в черный снег,
А он, глазами голубыми,
Встречал последний свой рассвет.

Нет, он не плакал, улыбался,
И вспоминал родимый дом,
И пересилив боль поднялся,
И, автомат подняв с трудом,

Он в перекошенные лица
Горячий выплеснул свинец,
Приблизив этим на минуту
Войны, безжалостной, конец.

Летела с фронта похоронка,
Уже стучался почтальон,
Солдат, глаза закрыв в воронке,
На миг опередил её.

Степан Кадашников

"ВЕТЕР ВОЙНЫ"

Как было много тех героев,
Чьи неизвестны имена.
Навеки их взяла с собою,
В свой край, неведомый, война.

Они сражались беззаветно,
Патрон последний берегли,
Их имена приносит ветром,
Печальным ветром той войны.

Порой слышны, на поле боя,
Через десятки мирных лет:
«Прикрой меня! - прикрою Коля!»
И вспыхнет вдруг ракеты свет.

А Коля, в этом тихом поле,
Лежит, не встанет никогда…
Лишь горький ветер, нам порою,
Напомнит страшные года.

Сегодня мало кто заплачет
Придя к могилам той войны,
Но это все-таки не значит
Что позабыли Колю мы.

Мы помним, помним это горе.
Осталась в памяти война,
И Русское, родное, поле
Приносит ветром имена.

Сергей Михалков

Детский ботинок 

Занесенный в графу

С аккуратностью чисто немецкой,

 Он на складе лежал

 Среди обуви взрослой и детской.

Его номер по книге: «Три тысячи двести девятый».

«Обувь детская. Ношена.

Правый ботинок. С заплатой…»

 Кто чинил его? Где?

В Мелитополе? В Кракове? В Вене?

Кто носил его? Владек?

Или русская девочка Женя?..

Как попал он сюда, в этот склад,

В этот список проклятый, П

од порядковый номер «Три тысячи двести девятый»?

Неужели другой не нашлось

В целом мире дороги,

Кроме той, по которой

 Пришли эти детские ноги

 В это страшное место,

Где вешали, жгли и пытали,

А потом хладнокровно

Одежду убитых считали?

 Здесь на всех языках

 О спасенье пытались молиться:

Чехи, греки, евреи,

Французы, австрийцы, бельгийцы.

Здесь впитала земля

Запах тлена и пролитой крови

Сотен тысяч людей

Разных наций и разных сословий…

Час расплаты пришел!

Палачей и убийц – на колени!

Суд народов идет

По кровавым следам преступлений.

 Среди сотен улик –

Этот детский ботинок с заплатой.

 Снятый Гитлером с жертвы

Три тысячи двести девятой.

Самуил Маршак

Мальчик из села Поповки

Среди сугробов и воронок

В селе, разрушенном дотла,

Стоит, зажмурившись ребёнок —

 Последний гражданин села.

Испуганный котёнок белый,

 Обломок печки и трубы —

 И это всё, что уцелело

От прежней жизни и избы.

 Стоит белоголовый Петя

 И плачет, как старик без слёз,

 Три года прожил он на свете,

 А что узнал и перенёс.

При нём избу его спалили,

 Угнали маму со двора,

 И в наспех вырытой могиле

Лежит убитая сестра.

 Не выпускай, боец, винтовки,

 Пока не отомстишь врагу

За кровь, пролитую в Поповке,

И за ребёнка на снегу.