Читаем детям.
классный час (3 класс) на тему

Вадим Чирков

БУДЬ ЧТО БУДЕТ

Из цикла "Как дети спасают взрослых"

ПОКЛОНИТЬСЯ ДЕРЕВУ

Как-то раз случилось странное, непонятное, невиданное и, может быть, таинственное событие. Сидели на скамейке трое второклассников и один третьеклассник. Сидели и о чем-то разговаривали. И подошел к ним Взрослый – бородатый, усатый, при галстуке, грустный-грустный. Подошел и сказал:

– Давайте защищать друг дружку: мы – вас, а вы – нас.

– Давайте! – обрадовались и закричали дети дружно, – Давайте! А как? – Мальчишки подумали, что Взрослый предлагает им какую-то новую игру.

Они со скамейки повскакали, Взрослого окружили и думали, что он сейчас улыбнется, но тот как был грустным, так и оставался.

– Как? – тормошили его мальчишки. – Ну как? Скажите! Кто первый будет защищать? Мы или вы?

– Мы, – ответил Взрослый. – Мы будем защищать вас от войн, болезней, от голода-холода, от всяких там бандитов-хулиганов, от... – тут он запнулся, – от бармалеев...

– От бармалеев не надо! – снова дружно закричали дети. – Они игрушечные, без них нам скучно будет!

– Ну тогда от диких зверей, – вспомнил еще одно зло Взрослый

– Это их надо от всех защищать, – сказали дети, – диких зверей скоро совсем может не остаться!

– От кого же тогда еще? – озадачился Взрослый.

– От вредных и злопамятных! – закричали дети. – Главное – от злопамятных!

– Хорошо, это мы учтем, – пообещал бородатый и усатый, – мы подумаем, как защищать вас от злопамятных.

– А от чего мы вас будем защищать? – спросили дети. – Вы ведь большие!

– О-хо-хо! – сказал Взрослый. – Хоть мы и большие, нас тоже надо защищать. Может быть, не меньше, чем вас.

– От чего? От чего? От чего?

– Ну вот например: вы верите во все хорошее? Что всё всегда будет хорошо?

– Конечно! – ответили дети. – Ну да! А как же!

– Верим, – добавил третьеклассник, – потому что у нас есть взрослые.

– Вот-вот. А мы в это – что всё и всегда будет хорошо, не очень верим. Потому что у нас взрослых нет. Мы сами взрослые, и все на нас. Мы же, если признаться, если сказать о нас правду, умеем только делать вид, что все знаем и все можем. А на самом деле... – бородатый махнул рукой и понурился.

Дети переглянулись и задумались. Такое они слышали впервые. В таком детям еще ни разу не признавались. Мальчишки помолчали минуту-другую и кто-то из них все же спросил:

– А от чего мы еще будем вас защищать?

Взрослый поднял голову.

– От нашей грусти-печали. Вы со своей умеете справляться, раз-два-три – и она у вас прошла. А вот случись это со мной – считай, что пропал. Для нашей грусти даже особое слово придумано – тоска. – И, произнеся это слово, бородатый и усатый закручинился так, словно как раз сию минуту на него тоска и нашла.

– А как мы можем вас от всего этого защищать? – спросил кто-то из детей. – Мы не знаем. А, ребята? Кто-нибудь знает как?

Все в ответ посмотрели друг на друга и пожали плечами. А один из второклассников вдруг что-то, видимо, придумал, он отозвал ребят в сторонку и стал шептать им на ухо. Те послушались и согласились. И старший предложил Взрослому:

- Хотите, мы вас сейчас от грусти спасем?

– Хочу, разумеется...

Старший тогда махнул рукой и мальчишки – ну давай прыгать и скакать, кричать и вопить! Кто валился на спину и дрыгал ногами, кто корчил рожи, кто кувыркался, кто вставал на голову, кто бросал вверх песок! В общем, все будто с ума посходили! Взрослый, глядя на эту кутерьму, ералаш и тарарам, конечно, улыбался, но чуть-чуть.

Мальчишки напрыгались, наскакались, накричались, устали и спросили у бородатого:

– Ну как? Помогли мы вам?

– Немножко, – ответил тот, – малость полегче стало. Большое спасибо.

– А теперь вы нам помогите, – сказал третьекласник.

– С удовольствием, – согласился усатый. – От чего вас нужно сегодня спасать?

– Вы нам советом помогите, – рассказывал третьеклассник. – Вот мы, все четверо, хотим стать баскетболистами и играть за нашу страну на первенстве мира. Мы уже начали тренироваться...

– Замечательно, – поддержал четверку Взрослый.

– Но чтобы войти в эту команду, надо быть высокого роста...

– Это так, – согласился бородатый.

– Надо быть высокого роста, – повторил старший, – а мы не знаем, будем мы высокие, когда вырастем, или нет. А знаете, как хочется играть в одной команде!

– Как же я вам помогу, ребята? – от желания помочь Взрослый даже привстал.

– Вот Вовке, – продолжал старший, – один мальчишка рассказывал, что смотрел по телеку одну передачу, про природу, так там говорилось, что у деревьев есть особая сила, ну, такое биополе, и если этому дереву помолиться, не просто, а по-особому, он показал как, и подержаться потом за него руками, то станешь и здоровее, и сильнее. И еще он говорил, тот мальчишка, – торопился досказать третьеклассник, – что если хочешь стать сильным, то нужно за дуб держаться, а если хочешь вырасти – за тополь... Вот вы – как вы думаете – это точно? Это правильно?

В эту минуту со Взрослым что-то произошло. Лоб его разгладился, а спина выпрямилась, словно он сбросил с плеч какую-то тяжесть.

– Я и сам смотрел эту передачу, – сказал он, улыбаясь, – только недосмотрел. Конечно, кто хочет быть сильным, должен поклоняться дубу, кто высоким – тополю. А как же иначе! Чем человек ближе к деревьям, было сказано в той передаче, тем для него лучше. Вот опять же клен...

– Слыхали? – перебил Взрослого старший из мальчишек. – Значит, все правда! Теперь мы будем тренироваться, а в перерывах – держаться за тополя. Их у школы целый ряд. Спасибо, дядя!

– И вам спасибо.

– А нам за что?

– За то, что вы напомнили мне о деревьях.

– А вы тоже за какое-то дерево будете держаться?

– Я? – по-мальчишечьи переспросил Взрослый. – Я, наверно, ребята, буду ходить к одному каштану. Он как-то два раза в году цвел. Первый раз весной, а второй – осенью, когда уже весь был желтый. Представляете – желтые листья, уже осыпаются, уже вот-вот опадут – а на одной ветке цветы! И даже пчела кружит возле...

Но последнего будущие чемпионы мира уже не слышали. Они спешили – то ли к баскетбольной площадке, то ли к тополю.

БУДЬ ЧТО БУДЕТ!

Как-то раз один Взрослый проснулся утром и понял, что если он сегодня куда-нибудь не уедет – хоть куда! ненадолго! во что бы то ни стало! – с ним случится что-то нехорошее.

Может быть, он разругается с начальством... Или еще с кем-то... Или вообще уволится с работы... Или...

Такое настроение у взрослых иногда бывает. Оно называется "надо сменить обстановку".

Наш Взрослый ходил по квартире, бормоча странное слово "вочтобытонистало". С ним он умывался, завтракал, одевался, запирал дверь и спускался по лестнице.

И все время перебирал в уме города, куда ему хотелось поехать.

Поехать ему хотелось туда, где он оставил – там какой-то свой день, там – неделю, а там – даже несколько лет жизни. Тот город, надеялся сейчас Взрослый, вернет ему хоть немного из того, что он в нем оставил. В том, оставленном там и сям, была сегодня нужда.

Ну и вот, почти уже решив, куда он поедет, и сказав про свою работу "Будь что будет!", Взрослый ступил на крыльцо дома, где он жил. И остановился. Потому что на крыльце был нарисован меловой круг, а в середине его написано слово "Кишинев".

И прямо от крыльца начиналась железная дорога, она – рельсы и частые шпалы поперек – была нарисована мелом на асфальте. Дорога сворачивала в проход между домами и исчезала за поворотом.

Оказывается, чуть сделав шаг во двор, Взрослый очутился на вокзале!

Оставалось сесть в поезд.

Так он и сделал. И через мгновение двинулся по белой железной дороге, не зная, куда она его приведет и чем окончится его путешествие.

Через тридцать шагов (а может, через триста километров?) он увидел Киев. Это был меловой кружок, в котором было написано "Киев".

Взрослый остановился над кругом. Этот город он знал и ему всегда хотелось побывать в нем еще.

Он стоял над кругом и видел то знакомую улицу, то дом, то блеск широкой реки и далекую желтую полоску пляжа, то брусчатую мостовую... Киев был то летним солнечным, то зимним снежным; перед нашим Взрослым вдруг открывалась дверь в знакомом доме, в прихожей загорался свет и его друг, удивляясь и улыбаясь, протягивал ему руку...

Он снова был в Киеве. К нему привела его белая железная дорога...

Потом рельсы свернули на мостовую. Они нырнули под автобус, стоящий на улице, – Взрослому пришлось его обойти, – и пролегли (так, кажется, принято говорить о рельсах?), пролегли дальше.

За автобусом путешественник увидел "Ригу". В Риге он не бывал, Риги он не видал.

Тогда Взрослый, стоя над "Ригой", вспомнил товарища по службе на флоте.

Его звали Ивар. Он не был похож на других прибалтов, которые стояли на правом фланге роты, – здоровенные, не очень складные, медленно и неправильно, но верно говорящие парни. Ивар не был похож на них – небольшого роста, изящный, быстрый на ум и на слово... Если он возвращался в часть после увольнения подвыпив, он переходил на латышский, бешено сужая глаза... Взрослый повспоминал, стоя над меловым кругом, и себя заодно, свою службу на море...

Сразу за Ригой был Львов. Львов он знал, там он боролся на больших юношеских соревнованиях по классической борьбе. Он занял тогда второе место.

Взрослый остановился над "Львовом". Его взгляд бегал по улицам города, похожий, может быть, на солнечного зайчика.

Второе место... из семнадцати, между прочим. Он проиграл только Зимину, по очкам, и то свалил его под конец, тот еле выкарабкался, а в остальные минуты стойки грубо "оттолкался". А он еще не знал, что "оттолкаться" – тоже прием борьбы...

Но не это, не второе место (хотя оно тоже важно) было главным тогда.

На соревнования во Львов его провожала Она. Та самая, в кого он был впервые и сильно... Он учился в девя...

– Дядя, скажите, пожалуйста, который час?

Взрослый оглянулся. На железной дороге стоит мальчишка, локти его прижаты к бокам, он чуфыкает – спускает излишки пара. Он паровоз, поезд и пассажир.

– Двадцать минут девя...

– Спасибо!

Мальчишка зачуфыкал чаще – чуф! чуф! – и поехал; ранец на его спине запрыгал.

А следующий город был Москва! Москва у нас и позади, и всегда впереди – ведь мы в ней обязательно еще побываем, поэтому Взрослый улыбнулся, помахал рукой Москве и поехал дальше, прямо в знакомый ему Петербург, который, конечно, был в десяти шагах.

В "Петербурге" его ожидал всего один вечер – но зимний, на катке, и песенка его ждала, которую он там впервые услышал... Взрослый оглянулся и тихонечко ее спел – не всю, два куплета...

После Петербурга дорога сворачивала к школе.

Вот оно что!

Кто-то, какой-то человек. которому скучно просто так, пешком идти в школу, взял да и провел к ней железную дорогу. Белую железную дорогу со множеством шпал. Теперь он ездит туда на поезде! И останавливается в знакомых городах.

Взрослый свернул к школе. Здесь дорога заканчивалась. Она упиралась в круг, а в нем было написано "Каменка".

– Тим-там! – сказал Взрослый. Он теперь знал, кто нарисовал дорогу. Это Максимка, его сосед. Третьеклассник. Он уже давно в Кишиневе, но о своей Каменке помнит. Чуть что:

– А вот у нас в Каменке...

Или:

– А! Вот у нас в Каменке...

Взрослый остановился над меловым кругом и подумал, что Максимкина маленькая Каменка значит для него ничуть не меньше, чем его Львов и другие города, и что десятилетний мальчишка тоже кое-что оставил в своей Каменке – то, что ему время от времени остро необходимо.

А по его белой железной дороге проехался и другой человек. И может даже не один, совершенно случайно навещая заветные уголки...

Наш Взрослый пришел на работу, опоздав на каких-то полчаса, но пришел с такой улыбкой, что начальству и в голову не пришло спрашивать его об опоздании.

А спросить об улыбке начальство не догадалось.

ГОРОД ДЛЯ АЛЕНКИ

Мама у Аленки гример. Она работает в театре.

Каждый гример немного художник. Один больше, другой меньше. Каждый гример учился в театральном или художественном училище, рисовал, писал этюды, возможно, ему говорили, что у него есть талант художника. Или – что в нем пропадает талант художника.

Но гримеры чаще всего – скромные люди, и хоть они и верят, что в них есть (или пропадает) талант художника, за кисть берутся редко или никогда не берутся.

Разве что в крайнем случае.

Аленка заболела. Маме позвонили из школы на работу и сказали, что у Аленки высокая температура.

Аленка с мамой живут вдвоем в однокомнатной квартире.

Третий день у Аленки жар, третий день мама не ходит на работу.

А в этот вечер температура поднялась сначала до тридцати девяти, а потом и выше. Маме стало страшно. Как бывает страшно мамам, когда у аленок тридцать девять и выше, не расскажешь. Ни пером, ни кистью.

Когда приехала "скорая", у Аленки было сорок градусов. Врач осмотрела ее горло и сказала:

– Страшного ничего нет, – Лицо у нее было спокойное и усталое. – Давайте ей пирамидон с аналгином – это сбивает температуру. И компрессик на лоб. А мы сделаем укол...

Двое молодых санитаров стояли в дверях и смотрели на Аленку, на маму, на комнату – на парики на стене, на букет желтых и красных кленовых листьев в вазе. Они за ночь бывают в десяти, наверно, квартирах и все у разных людей. Им интересно смотреть, как живет тот или другой. Кто шофер, кто писатель, кто продавец, кто директор, а кто, может, и просто пьяница.

Потом они все ушли, и Аленка и мама снова остались одни. Аленка пылала. Она сама чувствовала, как у нее горит лицо. Странно только, что ничего не болит да и лежать ей не хочется. Она даже не понимала – что страшного в температуре сорок. Наоборот: ей хочется разговаривать, играть... Хочется говорить с мамой о враче, у которой из-под халата выглядывало такое старенькое пальто. И почему сразу три золотых кольца? И почему она прошла в комнату, не сняв в прихожей сапог? Ведь все снимают...

– Молчи, Аленушка, молчи, – говорила мама, – помолчи хоть десять минут.

Аленка помолчала и ей захотелось спать. Она закрыла глаза. И тут же открыла, потому что у нее закружилась голова.

– Мама, – лампа!

– Что, девочка?

– Лампа качается... ой! – Аленка заплакала.

– Что, родная, что с тобой? А? Ну говори же!

– Паук! – закричала вдруг Аленка. – Я боюсь! Убери его! – Она смотрела на потолок: пауки были ее постоянным страхом.

Аленка бредила.

Потом она, кажется, ненадолго потеряла сознание, очнулась, открыла глаза.

– Мама, – город, – сказала она, показывая на стену.

Мама снова испугалась.

– Нет, девочка, нет.

– Город, – упрямо сказала Аленка, – смотри – город!

Мама посмотрела. После недавней собственноручной побелки в стене проявились какие-то трещинки, сплетение линий.

– Вон дом – видишь? А вон башня, – показывала пальцем Аленка.

Мама увидела и дом, и башню. Аленка была в сознании. Дом и башня были из тридевятого царства.

– А во-он еще башня, – показывала Аленка. – А прямо перед нами – дом. Большой. Красивый... Мама, – такой город!

– Аленушка, давай компрессик сменим? Повернись на спинку...

– Я хочу смотреть на город.

– А спать ты не хочешь?

– Я боюсь... Мама, покрась вон ту крышу, вон – видишь?

– Как – покрась? Чем?

– Красками, мам. Покрась.

– Но ведь это же стена, девочка.

– Ну и что. Это город, город! – Аленка перевела глаза на маму; глаза наполнялись слезами.

– Ну хорошо, сейчас, только дай я сменю компресс...

Краски у Аленки были хорошие – "Нева", в тюбиках. И кисти тоже – мама купила их в художественном салоне.

Мама приготовила воду, вырвала лист из альбома для рисования, взяла коробку с красками.

– А какого цвета крыша?

– Мам. Я не знаю... красная. Придумай сама. Какую хочешь. А другую сделай зеленую.

– Где крыша?

– Вон – разве ты не видишь?

– Я буду рисовать, а ты пока поспи, ладно?

– А ты меня разбудишь, когда нарисуешь?

– Конечно, девочка, ты только спи.

Аленка закрыла глаза.

Мама выдавила из тюбика краску, другую, обмакнула кисть в воду.

В самом деле – целый город. Как это она раньше его не видела? Крыши, стены, окна. Улицы, деревья – рисунок был. С чего начать?

– Мам, ты рисуешь?

– Рисую.

Мама наклонилась и тронула кистью стену.

– Рисую, девочка, ты спи.

Похоже было, что город, чуть видный в предутренних сумерках, серый еще и прозрачный, раскрашивается восходящим солнцем, – это сравнение пришло на ум Валерии Александровне, когда она покрыла скат крыши розовой краской; оно и подсказало ей, каким должен быть город: раннеутренним.

Аленка спала тяжело; дышала неровно, часто. Стонала, ворочалась, всхлипывала. Потом проснулась.

– Мама, – паук! Паук!

И вдруг увидела город.

– Какой красивый! Мама, рисуй!

Мама сменила компресс, измерила температуру: тридцать девять. Дала таблетки.

– Мама, рисуй.

– Буду, буду, а ты закрой глаза.

– Хочу смотреть.

– Поспи немного, а когда проснешься, он будет еще лучше.

– Я хочу смотреть.

Аленка не была капризной девочкой, но она была больна.

– Но, девочка, ты же знаешь, что художники не любят рисовать, когда на них смотрят. И потом, пусть это будет как в сказке – помнишь? – за одну ночь был готов дворец. Ты закрой глаза, а когда откроешь, будет целый город. Договорились?

– Да, – сказала Аленка. Она устала от разговора. Губы у нее обметало.

Работая, Валерия Александровна увлеклась. Аленка спала.

Город уходил в глубь стены. Над ним голубела полоска моря. Над морем всходили горы розовых облаков.

Прямо у пола начиналась брусчатка мостовой.

Город, заметила вдруг Валерия Александровна, получался очень тихий. В нем слышно только Аленкино дыхание. Валерия Александровна обрадовалась, когда отыскала в нем чуть заметный контур человека на улице. Она тронула его кистью, раз-два – человек пошел, шаги его отдавались в стенах домов.

– Мама, это кто? – Аленка опять проснулась.

– Человек. Ляг, Аленушка, тебе нужно еще поспать.

– Он идет к нам... Мам, а он кто?

– Ну... врач. Это врач, девочка.

Аленка задумалась.

– Нет... Опять таблетки пить. И уколы. И врачи приезжают на машине. Пусть это будет не врач. Пусть это будет лучше дядя Даня.

Дядя Даня был их с мамой знакомый. Больше Аленкин, чем мамин.

– Пусть, – согласилась мама. – Это будет дядя Даня; ложись, Аленчик, поспи еще, солнышко...

Аленка уснула (надолго ли?), и Валерия Александровна снова осталась как бы одна в комнате. Было тихо, тикали часы. Шел пятый час ночи. Валерия Александровна, чувствуя усталость, села – впервые, показалось, за ночь. Стала смотреть на город.

Моментами ей представлялось, что маленький и привычный мирок их комнаты исчезает и она стоит на каком-то высоком балконе и смотрит на город перед ней. Она и стояла когда-то на таком балконе и смотрела на город, – сейчас то почти уже забытое маленькое событие вспомнилось.

Она тогда училась в театральном училище, была худой некрасивой девчонкой (красивее-то она, правда, и не стала) и на высокий балкон попала вместе с хорошенькой своей подругой Иркой, за которой ухаживал парень, хозяин квартиры с этим балконом.

Дом был "старый" – с мраморными полуосвещенными лестницами и дубовыми перилами, с высокими дверьми и лепниной на потолках комнат, с изразцовыми печами и камином, с темным выщербленным паркетом, с тусклым светом большой старой люстры.

Дом стоял в толпе таких же старых домов и старых высоких деревьев; оранжево и желто светились высокие окна; на глухой стене одного из домов было небольшое окно, которое притягивало к себе той грустью, что возникает, когда представляешь там человека, похожего своей одинокостью на тебя, или когда читаешь сказки Андерсена. А потом ей показалось, что эти высокие дома сродни чем-то старым книгам с пожелтевшими страницами.

Она тогда вышла на балкон и долго стояла одна. Города отсюда было видно много, и ее существо вбирало его в себя, как фотопленка вбирает в свою плоть свет и тени.

Она завидовала тому, кто может часто выходить на этот балкон и думать, глядя на город, думать и владеть им, населять кем и чем хочешь – людьми, событиями, музыкой и счастьем, обидой, которую легко выплакать...

Она уже совсем забыла обо всем этом, а сейчас вспомнила, да так живо, что кожи словно бы коснулось тепло того вечера, а сознания – его грусть. Вспомнила, как спускалась – одна – по мраморной лестнице, как дрожали губы, а внутри разливалось что-то горькое.

Неужели на стене тот город, город ее грусти? Да нет же, чепуха! Чушь, чушь! Просто у нее сейчас такое настроение – как будто ее кто-то обидел. Ну конечно: Аленкина болезнь, ночь не спала, устала... Город совсем другой. Другой! Она увидела его, когда однажды приехала с каникул рано-рано утром.

Город был чист, тих, прохладен и пахнул молоком.

Она шла по улице, испытывая радость от того, что, оказывается, впервые за свою жизнь видит утро города – такое: когда все еще спят, когда он не наполнился шумом, грохотом, лязгом металла, машинами и их гудками, спешащими людьми, пылью, солнцем. Когда он пахнет еще молоком, когда краски его мягки и окна доверчиво открыты...

Конечно, она рисовала этот город!

А впрочем, какое это имеет значение! Аленка попросила – и вот она нарисовала город на стене. Аленка больна! Она нарисовала город, какой знала и какой ей нравится – южный город с полоской моря над крышами. Город, где она училась. Город, который она мечтала написать акварелью, но все не решалась. И вот наконец решилась...

Усталость вдруг стала тяжелой, как свинец, а сна еще не было. Валерия Александровна сидела, опустив руки, глядя на город и уже не видя его.

На улице прошумел, мчась на всех парах, первый троллейбус.

Пропел с чьего-то балкона пленный петух.

Хлопнула внизу дверь подъезда.

Надо закрыть тюбики, чтобы не засохла краска. И вымыть кисти. Сварить кофе?

Аленка спит уже второй час, не просыпаясь. Может, миновало?

...И чего она только не напридумывала!

Это ведь просто город для Аленки! Он из сказки, из тридевятого царства. Просто город для Аленки.

Валерия Александровна встала и подошла к дочери. Потрогала лоб – прохладный! Спала температура, спала! И дышит Аленка ровно, глубоко. Только ямка на горлышке неспокойна. И губы сухие, измученные.

Валерия Александровна раскрыла свою постель, разделась, легла. Вытянулась – и бросила взгляд на город на стене.

Что подумают?! Надо забелить. Конечно, забелить...

Впрочем, как Аленка скажет. Это ведь теперь ее город.

ЧЕРТОВО СЕМЯ

... заглядывали в "домики" под пнями и деревьями, где было сухо и уютно, и всегда удивлялись, что в них никто не живет. Со стен домиков, как лампы, свисали бледные грибы, сводчатые потолки были высоки и темны, пол устлан сухими листьями – конечно, там должен кто-то жить!

Иногда спугивали в лесу сову, страшно и бесшумно улетавшую от нас в глубину леса. Видели вдали убегающую косулю. На границе леса и обочины шоссе замечали в кустах больших ящериц с зеленой спинкой и голубым горлом.

В дупле дерева, похожем на оттопыренный карман пальто, увидели квакшу – нежно-зеленого цвета лягушку. Квакшу мы по очереди подержали на ладони, чтобы получше рассмотреть золотые ободки глаз, напоминающие очки, и спинку, словно бы покрытую первым весенним листком. В апреле квакшу не отличишь от блестящего листа чистяка. Но вот она прыгнула – и ты вздрогнул: слишком уж неожидан прыжок листа...

А в этот раз мы с Дюнкой тоже заглянули в неглубокое дупло, куда посветил нам солнечный луч, и увидели на слое трухи, осыпавшейся сверху, блестящие черные зернышки.

– Что это? – немедленно заинтересовалась Дюнка.

Я хотел было уже сказать, что зернышки – семена какого-то растения, что их сюда натащили, видно, муравьи, но... решил вдруг продолжить сказку леса, начавшуюся, может быть, тогда, когда мы заглядывали в домики под деревьями.

– Это, наверно, чертово семя, – сказал я. – Посадишь его в землю – и вылупятся чертики.

– Давай соберем! – потребовала Дюнка. – Понесем домой и там посадим..

Кто его знает, о чем она подумала, моя восьмилетняя Дюнка.

Я собрал дюжину черных зернышек (больше всего они походили на семена щирицы, но сорная щирица в лесу не растет), ссыпал их в пустой спичечный коробок, который был припасен для таких вот нужд.

В лесу мы побыли еще с час и, наговорившись обо всем, как следует устав, направились к шоссе, шумящему машинами.

Дома я разрыхлил землю под деревцем крассулы и посеял черные зернышки вокруг ствола, фантазируя вслух о том, как удивительно они взойдут через несколько дней... Дюнка следила за каждым моим движением, а поливать чертово семя взялась сама.

Мне и самому было интересно, что получится из нашей затеи, появятся ли зеленые росточки лесного гостя и чьи в конце концов эти семена.

События ждать не пришлось. Утром Дюнка, чуть проснувшись, сообщила, что всю эту ночь ей снилось, она видела, как... вылезают один за другим из политой ею земли маленькие, с желудь, чертики, чертенята. Вылезают, отряхиваются по-собачьи, взбираются по стволу крассулы наверх, рассаживаются по веткам... Перекликаются тоненькими голосами, верещат, дразнятся красными язычками... Они мохнатые, черные, с рожками и блестящими веселыми глазами, очень проворные...

Я долго следил за землей вокруг крассулы, но ничего больше из нее так и не появилось. И я подумал, усмехнувшись, что в лесу мы с Дюнкой нашли, должно быть, зернышки чудесного сновидения...

ДЕВОЧКА И РАДОСТЬ

Как почти все, кто бродит у прибойной волны на Брайтоне, я разглядываю выброшенные ею ракушки, улиток, крабьи панцири, клешни голубого краба или куски древесины, искуснейше источенные морским червем. Иногда попадаются настолько интересные, что я, сполоснув их в воде, кладу в карман, а то и в заранее припасенный кулек. Дома у меня набралась уже целая коллекция океанских прибрежных диковин.

А еще на песчаной полосе прибоя можно увидеть глиняные лампадки со следами масла и огня, букеты цветов, пластмассовые игрушки...

Бывают дни, когда, после сильной волны, берег засыпан крупными половинками ракушек или броненосцами (краб-подкова); вечно голодные чайки, перевернув, расклевывают их дочиста, оставляя только шлем, под которым и жил причудливый этот краб-гурман с набором клешней-вилок.

Вопросы вызывают букеты, брошенные в море, и лампадки, которые зажигают на берегу и оставляют на ночь одинокие мерцающие огоньки: Кто? Почему? Кому?

Ну а еще на берегу можно увидеть закат, каждый раз уникальный, неповторимый, как, скажем, холст Матисса.

На этот раз никаких интересных ракушек на берегу не было – можно поднять голову от песка. На небе хороводились облака-притворяшки, солнце выглядывало из-за них и нечасто, и ненадолго. Волна была невысока, зелена, прозрачна.

С песка волна скатывалась, оставляя после себя гладкую, как школьная доска, поверхность. По ней-то и шли высокий молодой папа и девочка лет одиннадцати. Девочка рядышком с водой, папа подальше, чтобы не замочить обувь.

Солнце наверху отбилось на минутку от облаков и оказалось на середине голубой полянки. Вот, мол, и я! По берегу разлилось апрельское тепло – и еще прозрачнее стала волна, на песке засверкали там и сям белые обломки ракушек, чайка, разглядев под собой краба, нырнула за ним.

А девочка присела и написала на гладком песке слово Hello! Отошла на три шага и снова присела. Hi! – появилось на поверхности, только что оставленной волной. А потом – окаy!

Волна смывала приветные слова, и я вдруг понял, что именно буду собирать сегодня. Вынул блокнот, с которым не расстаюсь, и стал записывать появляющиеся и исчезающие слова.

Вот возник на песке домик, и тут же волна ударила в его стену с единственным окошком. Вслед за ним были выведены пальцем буквы Ж.К, но и они долго не просуществовали.

Солнце продолжало разливать радость, и девочка все наклонялась и наклонялась к мокрому песку. "Море" было написано на нем, "чайка", и сама чайка была нарисована неумело, появился кружок с лучами вокруг, это наверняка было солнце...

Я шел за девочкой и собирал слова и рисунки, которые она оставляла, переносил их в блокнот, понимая, что она очень хотела бы, чтобы слова ее прочитали другие. Она хотела поделиться радостью, что разлилась на несколько минут на берегу и по-особому согрела каждого, кто на нем был.

Я пошел было уже домой, но вдруг увидел на берегу еще одну интересную фигуру – ее лучше всего назвать кладоискателем. Помните – наушники, прибор на металлической палке, реагирующий на металл, которым он водит по песку взмахами косца… И вот какая мысль мелькнула у меня при виде его. Как бы там ни было, кладоискатель мечтает найти кольцо с бриллиантом…. да ведь и у писателя та же мечта: найти слово, которое заискрит в строке, как бриллиант…

КАРУСЕЛЬ

Я приехал на родину, где не был лет тридцать; ступил на эту землю, как, может быть, ступают куда-то, перелетев через Время; ступил в ожидании чуда – с замершим в груди восторгом, который всплеснется, как только увидишь нечто из прошлой жизни, нечто, не раз снившееся.

Низенький поселок судоремонтного завода на левом берегу Вятки... Западный высокий и лесистый берег, который еще до наступления вечера накрывает огромной тенью и селение, и затон, и луга за ним... Серые беревенчатые стены домов, наличники... Ветерок треплет березу у невысокого обелиска павшим в Отечественную войну...

Я сказал тетке, у которой гостил, что пойду "на ту сторону" – так назывались заливные по весне луга за затоном. Перешел затон по мостику и оказался среди колючих кустов ежевики. Потом, с горстью кислых, чернильно пачкающих ладонь ягод, пошагал по лугу, уставленному там и сям стожками сена.

Солнце уже нависло над острыми верхушками елей на западном берегу, согревая последним теплом луг и стога сена. Неизвестно, что заставило меня подойти к стожку и обнять его, припасть к нему, уткнувшись лицом в теплое и душистое сено, но я сделал это и несколько минут стоял так, вдыхая неповторимый аромат высохших трав. Были в нем, кроме всего, и запахи парного молока, и самой коровы, и сеновалов детства, где кувыркались, делали ходы, просто лежали, раскинув руки...

Луга здесь неровные, часто попадаются низинки, по весне, когда вода на реке спадает, они превращаются в озерца, полные мелкой рыбы; озерца постепенно высыхают, подросшую рыбу можно тогда ловить даже корзинами.

Луга перемежаются дубровничками, где детвора военной поры собирала желуди для свиней, а то и для пекарен (желудевую муку добавляли к хлебу), и искала птичьи гнезда, среди них попадались и утиные – вот был подарок к бедному столу военных лет!

А еще на этих лугах объедались черемухой, собирали дикий лук для домашних пирогов, полевую клубнику и землянику. Ягоды, естественно, съедались еще до дома, если только там не ждали младшие брат или сестра.

Здесь играли, зорили осиные гнезда, набирали пышные букеты луговых цветов – ромашек, ирисов, гвоздик, жгли костры, пекли картошку, рассказывали, когда темнота за спинами сгущалась все больше, страшные истории...

Все это я и вспоминал, оглядывая луга и перелески, силясь отыскать хоть одно знакомое с дальних времен место. Я спускался в давно уже высохшие низинки, шарил в траве в поисках клубники, находил жесткий, отцветший уже лук – и все больше погружался в зеленое царство своего детства, щедро и навсегда наградившее меня любовью к деревьям, травам, цветам.

Чувство восторга, поначалу только гнездившееся в груди, ширилось, нарастало, охватывало меня всего – и уже сами собой выговаривались какие-то слова, хотелось кричать, бегать...

И вдруг я услышал из ближайшего перелеска впереди странные звуки. Звонки, детские голоса, смех. Там, в дубровничке, либо стояла карусель (откуда она здесь?), либо дети катались на велосипедах, изо всех сил звоня друг дружке, чтобы не столкнуться.

Я остановился, прислушался. Так оно и есть – карусель или велосипеды. Какие-то веселые колокольчики. И детские голоса.

Я сначала пошел к перелеску, потом побежал, потому что стало казаться, что звонки удаляются, велосипеды уезжают по мере того, как я приближался к ним.

Дубрава оказалась безлюдной, и ничто не говорило в ней о том, что только что здесь были дети. Я пробежал ее всю и снова очутился на лугу – а звонки и голоса стали раздаваться уже из перелеска, что был метрах в пятидесяти.

Мне во что бы то ни стало хотелось увидеть этих детей, и я быстро пересек некошенный еще луг. Но и там, среди деревьев, не было ни одного человека. А детские голоса, чудесно переместившись, звенели из дубравы, маячившей впереди.

Что это?! Кто заманивает меня в глубь лугов, не подпуская к себе ни на шаг? То ли просто не хотят, чтобы я увидел их, то ли так играют. То ли...

Последнее предположение ошеломило меня. Я хотел было двинуться к очередной дубовой рощице, откуда снова доносились детские голоса и смех, но догадка остановила меня. Я понял, что никогда, никогда не догоню этой веселой карусели, никогда не увижу ее... Она всегда будет от меня на расстоянии пятидесяти метров и... множащихся десятков лет.

Борис Ганаго Бриллиантовые слезы

Появился на свет маленький человечек. Сначала новый мир испугал его, и он заплакал. Это были слезы страха. Потом он узнал родной голос мамы и успокоился. Шли дни, и он уже улыбкой отвечал на ее улыбку.

Как-то ранним утром он стал разглядывать росинки на цветах, на травинках. Они светились, отражая солнечные лучи. Каждая росинка сама как бы превращалась в маленькое солнце. Это созерцание было так поразительно, что у него самого из восторженных глаз выкатились крохотные росинки-слезинки. Только роса в саду скоро испарилась, не оставив и следа, а его слезки превратились в маленькие бриллиантики. Они изумительно переливались всеми цветами радуги, будто солнце изнутри озаряло их.

В другой раз он увидел в окно, как из гнезда выпал беспомощный птенец. Птенчик жалобно пищал, пытался взлететь, крылышки у него еще не выросли.

Мальчуган, еле-еле сам умея ходить, вышел из дома, чтобы помочь упавшему, но когда спустился с крыльца, то увидел облизывающегося черного кота, а рядом трепещущие пушинки.

И опять несколько слезинок-бриллиантиков скатились из его глаз.

Родители бережно хранили эти сокровища. Иногда они устраивали для себя праздник: доставали бриллианты и любовались ими. Они никому их не показывали, никому не говорили, что их сынок порой плачет обыкновенными слезами – слезами обиды, каприза, а порой – драгоценными. Это была их тайна. Они боялись, что злые люди похитят их сына и потому ни с кем не давали ему играть, боясь, что тайна будет открыта.

И мама, и папа окружили свое дитя заботой, буквально носили его на руках.

Мальчик вскоре привык к такому царственному почитанию. Ему стало казаться, что весь мир создан для него и все – его подданные. Он привык повелевать, становясь все надменнее и холоднее. Родители видели, как меняется сын, но уже ничего не могли поделать. Им казалось, что он навсегда разучился плакать даже обыкновенными слезами. Это глубоко огорчало их. Ведь когда-то это был такой чуткий малыш.

Шли годы. Силы родителей иссякали, они старились. Их надежды, что сын будет им помощником и защитой в старости и болезнях, давно растаяли, как утренняя роса. Сын был черств и равнодушен ко всем, кроме себя. Он на всех поглядывал свысока, как на рабов, никого не любя, никому не сочувствуя. Сердце его окаменело.

Ни одной слезинки не проронил он, стоя у гроба своего отца. Только задумался о чем-то. Когда умирающая мать попросила сына дать ей воды, тот поморщился, но принес. Подавая, он невольно обратил внимание, как ее трясущиеся руки никак не могли удержать стакан. Вода из него расплескивалась, а сам стакан звонко ударялся об ее зубы. Он впервые внимательно посмотрел на бугры, которые появились на когда-то нежных руках. Сколько же они переделали работы, заботясь о нем?

И вот теперь эти руки не могут сами даже удержать стакан.

Сын взял его и бережно поднес к ней. Она удивленно и благодарно взглянула на него. Глаза ее увлажнились.

Ему пришла мысль, что скоро он останется один на всем свете, и никто в мире больше не будет любить его так, как любила мать.

Он пожалел, что никогда в жизни ничем ни разу не порадовал ее, не согрел добрым словом или заботой.

Она жила для него, а для кого жил он? Она была для него матерью, а был ли он для нее сыном?

Вдруг глаза его затуманились, и что-то упало в стакан. Это был маленький бриллиант.

Василий Сухомлинский Красивые слова и красивые дела

Среди поля стоит маленькая хатка. Ее построили для того, чтобы в ненастье люди могли спрятаться и пересидеть в тепле.

Однажды среди летнего дня небо обложили тучи, пошел дождь. В лесу в это время были трое мальчиков. Они вовремя спрятались от дождя и смотрели, как с неба льют потоки воды.

Вдруг они увидели: к хатке бежит мальчик лет десяти. Они не знали его, мальчик был из соседнего села. Он промок до нитки и дрожал от холода.

И вот самый старший из тех, кто убежал от дождя и сидел в сухой одежде, сказал:

– Как это плохо, что ты, мальчик, попал под дождь. Мне жаль тебя…

Второй мальчик тоже произнес красивые и жалостливые слова.

– Наверно, страшно очутиться в такую погоду среди поля. Я сочувствую тебе, мальчик…

А третий не сказал ни слова. Он молча снял свою рубашку и отдал дрожащему от холода мальчику.

Красивы не красивые слова. Красивы красивые дела.

Василий Сухомлинский Неблагодарность

Пригласил дед Андрей в гости внука Матвея. Поставил дед перед внуком большую миску с медом, белые калачи положил, приглашает:

– Ешь, Матвейка, мед. Хочешь – ложкой ешь мед с калачами, хочешь – калачи с медом.

Ел Матвей мед с калачами, потом – калачи с медом. Наелся так, что дышать трудно стало. Вытер пот, вздохнул и спрашивает:

– Скажите, пожалуйста, дед, какой это мед – липовый или гречневый?

– А что? – удивился дед Андрей. – Гречневым медом угостил я тебя, внучек.

– Липовый мед все-таки вкуснее, – сказал Матвей и зевнул: после обильной еды его клонило ко сну.

Боль сжала сердце деда Андрея. Он молчал. А внук продолжал спрашивать:

– А мука для калачей – из яровой или озимой пшеницы? Дед Андрей побледнел. Его сердце сжало невыносимой болью.

Стало тяжело дышать. Он закрыл глаза и застонал.

Валентина Осеева Навестила

Валя не пришла в класс. Подруги послали к ней Мусю.

– Пойди и узнай, что с ней: может, она больна, может, ей что-нибудь нужно?

Муся застала Валю в постели. Валя лежала с завязанной щекой.

– Ох, Валечка! – сказала Муся, присаживаясь на стул. – У тебя, наверно, флюс! Ах, какой флюс был у меня летом! Целый нарыв! И ты знаешь, бабушка как раз уехала, а мама была на работе…

– Моя мама тоже на работе, – сказала Валя, держась за щеку. – А мне надо бы полосканье…

– Ох, Валечка! Мне тоже давали полосканье. И мне стало лучше! Как пополощу, так и лучше! А еще мне помогала грелка, горячая-горячая…

Валя оживилась и закивала головой:

– Да, да, грелка… Муся, у нас в кухне стоит чайник…

– Это не он шумит? Нет, это, верно, дождик!

Муся вскочила и подбежала к окну.

– Так и есть – дождик! Хорошо, что я в галошах пришла! А то можно простудиться!

Она побежала в переднюю, долго стучала ногами, надевая галоши.

Потом, просунув в дверь голову, крикнула:

– Выздоравливай, Валечка! Я еще приду к тебе! Обязательно приду! Не беспокойся!

Валя вздохнула, потрогала холодную грелку и стала ждать маму.

– Ну что? Что она говорила? Что ей нужно? – спрашивали Мусю девочки.

– Да у нее такой же флюс, как был у меня! – радостно сообщила Муся. – И она ничего не говорила! А помогают ей только грелка и полосканье!

Василий Сухомлинский Скажи человеку «здравствуйте»

Лесной тропинкой идут отец и маленький сын. Вокруг тишина, только слышно, как где-то далеко стучит дятел и ручеек журчит в лесной глуши.

Вдруг сын увидел: навстречу им идет бабушка с палочкой.

– Отец, куда идет бабушка? – спросил сын.

– Увидеть, встретить или проводить, – ответил отец. – Когда встретимся с нею, мы скажем ей «здравствуйте», – сказал отец.

– Для чего же ей говорить это слово? – удивился сын. – Мы ведь совсем незнакомы.

– А вот встретимся, скажем ей «здравствуйте», тогда увидишь для чего.

Вот и бабушка.

– Здравствуйте, – сказал сын.

– Здравствуйте, – сказал отец.

– Здравствуйте, – сказала бабушка и улыбнулась.

И сын с удивлением увидел: все вокруг изменилось. Солнце засияло ярче. По верхушкам деревьев пробежал легкий ветерок, листья заиграли, затрепетали. В кустах запели птицы – до этого их не было слышно.

На душе у мальчика стало радостно.

– Почему это так? – спросил сын.

– Потому что мы сказали человеку «здравствуйте» и он улыбнулся.

Василий Сухомлинский Для чего говорят «спасибо»?

По лесной дороге шли двое – дедушка и мальчик. Было жарко, захотелось им пить.

Путники подошли к ручью. Тихо журчала прохладная вода. Они наклонились, напились.

– Спасибо тебе, ручей, – сказал дедушка. Мальчик засмеялся.

– Вы зачем сказали ручью «спасибо»? – спросил он дедушку. – Ведь ручей не живой, не услышит ваших слов, не поймет вашей благодарности.

– Это так. Если бы напился волк, он бы «спасибо» не сказал. А мы не волки, мы – люди. Знаешь ли ты, для чего человек говорит «спасибо»?

Подумай, кому нужно это слово?

Мальчик задумался. Времени у него было много. Путь предстоял Долгий…

Благодарные статуи Японская сказка

Жили в горной деревушке старик со старухой, жили бедно. Сплетут несколько соломенных шляп, старик несет их в город, продаст – купит чего-нибудь поесть, не продаст – голодными старики спать ложатся. Так кое-как и перебивались.

Раз перед Новым годом старик и говорит:

– Страсть как хочется отведать на Новый год рисовых лепешек. Да вот беда, в доме ни одного рисового зернышка!

– Да,– вздохнула старуха, – сходил бы ты, старый, в город, продал бы шляпы да купил риса.

– И то правда,– обрадовался старик.

Встал пораньше, перекинул шляпы через плечо и зашагал в город. Целый день бродил по городу, а ни одной шляпы так и не продал. Уж смеркаться стало. Побрел старик домой, думы невеселые его одолевают. Вдруг видит, у моста стоят в ряд шесть статуй Дзидзо. Всякий знает, что добрый дух Дзидзо покровительствует путникам и детям.

Удивился старик:

– Откуда в такой глуши статуи Дзидзо?

Подошел он ближе, смотрит, статуи все снегом запорошило. И показалось вдруг старику, что каменные статуи съежились от холода.

«Совсем, бедняжки, замерзли», – подумал старик. Взял он непроданные шляпы и надел их статуям на головы. Только вот незадача: шляп-то пять, а статуй – шесть. Не долго думал старик. Снял с головы старенькую шляпу и шестую статую одел.

– Хоть моя шляпа и дырява, но и это все же лучше, чем ничего,– пробормотал он.

Повалил снег еще сильнее, еле добрался старик до дому. Старуха уж и не чаяла живым его увидеть. Малость отогрелся старик и поведал ей о том, как у моста попались ему неизвестно откуда взявшиеся статуи Дзидзо и как он их шляпами одарил.

– Ты у меня добрый! – вздохнула старуха.– Не печалься! Нет у нас шляп, нет рисовых лепешек. Ну да ничего! Все на свете рисовые лепешки не стоят одного доброго дела.

Вздохнули старики да спать пошли. Только легли, слышат, вроде поет кто-то:

В снежную ночь, новогоднюю ночь

Сжалился старец, решил нам помочь:

Каждому шляпу он подарил, Славное дело он совершил.

Доброму старцу за то воздадим.

Благодарим тебя, благодарим!

Песня все ближе, ближе. Вот и шаги у дверей. Теперь затихло все, и вдруг раздался страшный грохот.

Вскочили старики, бросились к двери, распахнули… и остановились как вкопанные: на самом пороге лежал огромный сверток! А на свежем снегу – следы необычные: и не человеческие, и не звериные. Глянули старики в сторону леса и видят: шесть статуй мерно шагают, а на голове у каждой широкополая шляпа покачивается.

Подняли старики сверток, внесли в дом, развернули – там целая гора рисовых лепешек! Никогда еще в жизни старик со старухой не праздновали так весело Новый год!

Василий Сухомлинский Трудно быть человеком

Дети возвращались из леса, где они провели целый день. Путь домой лежал через небольшой хуторок, что расположился в долине, за несколько километров от села. Уставшие дети едва дошли до хуторка. Они заглянули в крайнюю хату попросить воды. Из хаты вышла женщина, за ней выбежал маленький мальчик. Женщина достала из колодца воду, поставила ведро на стол посреди двора, а сама пошла в хату. Дети напились воды, отдохнули на траве. Где и силы взялись!

Когда они отошли на километр от хуторка, Марийка вспомнила:

– А ведь мы не поблагодарили женщину за воду. – Ее глаза стали тревожными.

Дети остановились. В самом деле, они забыли поблагодарить.

– Ну что же… – сказал Роман, – это небольшая беда. Женщина уже и забыла, наверное. Разве стоит возвращаться из-за такой мелочи?

– Стоит, – сказала Марийка. – Ну разве тебе не стыдно самому перед собой, Роман?

Роман усмехнулся. Видно, что ему не было стыдно.

– Вы как хотите, – сказала Марийка, – а я вернусь и поблагодарю женщину…

– Почему? Ну, скажи, почему это нужно обязательно сделать? – спросил Роман… – Ведь мы так устали…

– Потому что мы люди…

Она повернулась и пошла к хуторку. За ней пошли все. Роман постоял с минутку на дороге и, вздохнув, пошел вместе со всеми.

– Трудно быть человеком… – подумал он.

Не надо врать

Я учился очень давно. Тогда ещё были гимназии. И учителя тогда ставили в дневнике отметки за каждый спрошенный урок. Они ставили какой-нибудь балл — от пятёрки до единицы включительно.

А я был очень маленький, когда поступил в гимназию, в приготовительный класс. Мне было всего семь лет.

И я ничего ещё не знал, что бывает в гимназиях. И первые три месяца ходил буквально как в тумане.

И вот однажды учитель велел нам выучить наизусть стихотворение:

Весело сияет месяц над селом,

Белый снег сверкает синим огоньком…

А я этого стихотворения не выучил. Я не слышал, что сказал учитель. Я не слышал потому, что мальчики, которые сидели позади, то шлёпали меня книгой по затылку, то мазали мне ухо чернилами, то дёргали меня за волосы и, когда я от неожиданности вскакивал — подкладывали под меня карандаш или вставочку. И по этой причине я сидел в классе перепуганный и даже обалдевший и всё время прислушивался, что ещё замыслили против меня сидевшие позади мальчики.

А на другой день учитель, как назло, вызвал меня и велел прочитать наизусть заданное стихотворение.

А я не только не знал его, но даже и не подозревал, что на свете есть такие стихотворения. Но от робости я не посмел сказать учителю, что не знаю этих стихов. И совершенно ошеломлённый стоял за своей партой, не произнося ни слова.

Но тут мальчишки стали подсказывать мне эти стихи. И благодаря этому я стал лепетать то, что они мне шептали.

А в это время у меня был хронический насморк, и я плохо слышал одним ухом и поэтому с трудом разбирал то, что они мне подсказывали.

Ещё первые строчки я кое-как произнёс. Но когда дело дошло до фразы: «Крест под облаками как свеча горит», я сказал: «Треск под сапогами как свеча болит».

Тут раздался хохот среди учеников. И учитель тоже засмеялся. Он сказал:

— А ну-ка, дай сюда свой дневник! Я тебе туда единицу поставлю.

И я заплакал, потому что это была моя первая единица и я ещё не знал, что за это бывает.

После уроков моя сестрёнка Леля зашла за мной, чтобы вместе идти домой.

По дороге я достал из ранца дневник, развернул его на той странице, где была поставлена единица, и сказал Леле:

— Леля, погляди, что это такое? Это мне учитель поставил за стихотворение «Весело сияет месяц над селом».

Леля поглядела и засмеялась. Она сказала:

— Минька, это плохо! Это тебе учитель влепил единицу по русскому языку. Это до того плохо, что я сомневаюсь, что папа тебе подарит фотографический аппаратик к твоим именинам, которые будут через две недели.

Я сказал:

— А что же делать?

Леля сказала:

— Одна наша ученица взяла и заклеила две страницы в своём дневнике, там, где у неё была единица. Её папа послюнил пальцы, но отклеить не мог и так и не увидел, что там было.

Я сказал:

— Леля, это нехорошо — обманывать родителей!

Леля засмеялась и пошла домой. А я в грустном настроении зашёл в городской сад, сел там на скамейку и, развернув дневник, с ужасом глядел на единицу.

Я долго сидел в саду. Потом пошёл домой. Но когда подходил к дому, вдруг вспомнил, что оставил свой дневник на скамейке в саду. Я побежал назад. Но в саду на скамейке уже не было моего дневника. Я сначала испугался, а потом обрадовался, что теперь нет со мной дневника с этой ужасной единицей.

Я пришёл домой и сказал отцу, что потерял свой дневник. И Леля засмеялась и подмигнула мне, когда услышала эти мои слова.

На другой день учитель, узнав, что я потерял дневник, выдал мне новый.

Я развернул этот новый дневник с надеждой, что на этот раз там ничего плохого нету, но там против русского языка снова стояла единица, ещё более жирная, чем раньше.

И тогда я почувствовал такую досаду и так рассердился, что бросил этот дневник за книжный шкаф, который стоял у нас в классе.

Через два дня учитель, узнав, что у меня нету и этого дневника, заполнил новый. И, кроме единицы по русскому языку, он там вывел мне двойку по поведению. И сказал, чтоб мой отец непременно посмотрел мой дневник.

Когда я встретился с Лелей после уроков, она мне сказала:

— Это не будет вранье, если мы временно заклеим страницу. И через неделю после твоих именин, когда ты получишь фотоаппаратик, мы отклеим её и покажем папе, что там было.

Мне очень хотелось получить фотографический аппарат, и я с Лелей заклеил уголки злополучной страницы дневника.

Вечером папа сказал:

— Ну-ка, покажи свой дневник! Интересно знать, не нахватал ли ты единиц?

Папа стал смотреть дневник, но ничего плохого там не увидел, потому что страница была заклеена.

И когда папа рассматривал мой дневник, на лестнице вдруг кто-то позвонил.

Пришла какая-то женщина и сказала:

— На днях я гуляла в городском саду и там на скамейке нашла дневник. По фамилии я узнала адрес и вот принесла его вам, чтобы вы сказали, не потерял ли этот дневник ваш сын.

Папа посмотрел дневник и, увидев там единицу, всё понял.

Он не стал на меня кричать. Он только тихо сказал:

— Люди, которые идут на враньё и обман, смешны и комичны, потому что рано или поздно их враньё всегда обнаружится. И не было на свете случая, чтоб что-нибудь из вранья осталось неизвестным.

Я, красный как рак, стоял перед папой, и мне было совестно от его тихих слов.

Я сказал:

— Вот что: ещё один мой, третий, дневник с единицей я бросил в школе за книжный шкаф.

Вместо того чтоб на меня рассердиться ещё больше, папа улыбнулся и просиял. Он схватил меня на руки и стал меня целовать.

Он сказал:

— То, что ты в этом сознался, меня исключительно обрадовало. Ты сознался в том, что могло долгое время остаться неизвестным. И это мне даёт надежду, что ты больше не будешь врать. И вот за это я тебе подарю фотоаппаратик.

Когда Леля услышала эти слова, она подумала, что папа свихнулся в своём уме и теперь всем дарит подарки не за пятёрки, а за единицы.

И тогда Леля подошла к папе и сказала:

— Папочка, я тоже сегодня получила двойку по физике, потому что не выучила урока.

Но ожидания Лели не оправдались. Папа рассердился на неё, выгнал её из своей комнаты и велел ей немедленно сесть за книги.

И вот вечером, когда мы ложились спать, неожиданно раздался звонок.

Это к папе пришёл мой учитель. И сказал ему:

— Сегодня у нас в классе была уборка, и за книжным шкафом мы нашли дневник вашего сына. Как вам нравится этот маленький врун и обманщик, бросивший свой дневник, с тем чтобы вы его не увидели?

Папа сказал:

— Об этом дневнике я уже лично слышал от моего сына. Он сам признался мне в этом поступке. Так что нет причин думать, что мой сын неисправимый врун и обманщик.

Учитель сказал папе:

— Ах, вот как. Вы уже знаете об этом. В таком случае — это недоразумение. Извините. Покойной ночи.

И я, лежа в своей постели, услышав эти слова, горько заплакал. И дал себе слово говорить всегда правду.

И я действительно так всегда и теперь поступаю.

Ах, это иногда бывает очень трудно, но зато у меня на сердце весело и спокойно.

Находка

Однажды мы с Лелей взяли коробку от конфет и положили туда лягушку и паука.

Потом мы завернули эту коробку в чистую бумагу, перевязали её шикарной голубой ленточкой и положили этот пакет на панель против нашего сада. Как будто бы кто-то шёл и потерял свою покупку.

Положив этот пакет возле тумбы, мы с Лелей спрятались в кустах нашего сада и, давясь от смеха, стали ждать, что будет.

И вот идёт прохожий.

Увидев наш пакет, он, конечно, останавливается, радуется и даже от удовольствия потирает себе руки. Ещё бы: он нашёл коробку конфет — это не так-то часто бывает в этом мире.

Затаив дыхание, мы с Лелей смотрим, что будет дальше.

Прохожий нагнулся, взял пакет, быстро развязал его и, увидев красивую коробку, ещё того более обрадовался.

И вот крышка открыта. И наша лягушка, соскучившись сидеть в темноте, выскакивает из коробки прямо на руку прохожего.

Тот ахает от удивления и швыряет коробку подальше от себя.

Тут мы с Лелей стали так смеяться, что повалились на траву.

И мы смеялись до того громко, что прохожий обернулся в нашу сторону и, увидев нас за забором, тотчас всё понял.

В одно мгновенье он ринулся к забору, одним махом перепрыгнул его и бросился к нам, чтобы нас проучить.

Мы с Лелей задали стрекача.

Мы с визгом бросились через сад к дому.

Но я запнулся о грядку и растянулся на траве.

И тут прохожий довольно сильно отодрал меня за ухо.

Я громко закричал. Но прохожий, дав мне ещё два шлепка, спокойно удалился из сада.

На крик и шум прибежали наши родители.

Держась за покрасневшее ухо и всхлипывая, я подошёл к родителям и пожаловался им на то, что было.

Моя мама хотела позвать дворника, чтобы с дворником догнать прохожего и арестовать его.

И Леля уже было кинулась за дворником. Но папа остановил её. И сказал ей и маме:

— Не зовите дворника. И не надо арестовывать прохожего. Конечно, это не дело, что он отодрал Миньку за уши, но на месте прохожего я, пожалуй, сделал бы то же самое.

Услышав эти слова, мама рассердилась на папу и сказала ему:

— Ты ужасный эгоист!

И мы с Лелей тоже рассердились на папу и ничего ему не сказали. Только я потёр своё ухо и заплакал. И Лелька тоже захныкала. И тогда моя мама, взяв меня на руки, сказала папе:

— Вместо того, чтобы заступаться за прохожего и этим доводить детей до слёз, ты бы лучше объяснил им, что есть плохого в том, что они сделали. Лично я этого не вижу и всё расцениваю как невинную детскую забаву.

И папа не нашёлся, что ответить. Он только сказал:

— Вот дети вырастут большими и когда-нибудь сами узнают, почему это плохо.

И вот проходили годы. Прошло пять лет. Потом десять лет прошло. И наконец прошло двенадцать лет.

Прошло двенадцать лет, и из маленького мальчика я превратился в молодого студентика лет так восемнадцати.

Конечно, я забыл и думать об этом случае. Более интересные мысли посещали тогда мою голову.

Но однажды вот что произошло.

Весной, по окончании экзаменов, я поехал на Кавказ. В то время многие студенты брали на лето какую-нибудь работу и уезжали кто куда. И я тоже взял себе должность — контролёра поездов.

Я был бедный студентик и денег не имел. А тут давали бесплатный билет на Кавказ и вдобавок платили жалованье. И вот я взял эту работу. И поехал.

Приезжаю сначала в город Ростов, для того чтобы зайти в управление и получить там деньги, документы и щипчики для пробивания билетов.

А наш поезд опоздал. И вместо утра пришёл в пять часов вечера.

Я сдал мой чемодан на хранение. И на трамвае поехал в канцелярию.

Прихожу туда. Швейцар мне говорит:

— К великому сожалению, опоздали, молодой человек. Канцелярия уже закрыта.

— Как так,— говорю,— закрыта. Мне же надо сегодня получить деньги и удостоверение.

Швейцар говорит:

— Все уже ушли. Приходите послезавтра.

— Как так,— говорю,— послезавтра? Тогда лучше уж завтра зайду.

Швейцар говорит:

— Завтра праздник, канцелярия не работает. А послезавтра приходите и всё, что надо, получите.

Я вышел на улицу. И стою. Не знаю, что мне делать.

Впереди два дня. Денег в кармане нет — всего осталось три копейки. Город чужой — никто меня тут не знает. И где мне остановиться — неизвестно. И что кушать — непонятно.

Я побежал на вокзал, чтобы взять из моего чемодана какую-нибудь рубашку или полотенце, для того чтобы продать на рынке. Но на вокзале мне сказали:

— Прежде чем брать чемодан, заплатите за хранение, а потом уж его берите и делайте с ним что хотите.

Кроме трёх копеек, у меня ничего не было, и я не мог заплатить за хранение. И вышел на улицу ещё того более расстроенный.

Нет, сейчас бы я так не растерялся. А тогда я ужасно растерялся. Иду, бреду по улице неизвестно куда и горюю.

И вот иду по улице и вдруг на панели вижу: что такое? Маленький красный плюшевый кошелёк. И, видать, не пустой, а туго набитый деньгами.

На одно мгновенье я остановился. Мысли, одна другой радостнее, мелькнули у меня в голове. Я мысленно увидел себя в булочной за стаканом кофе. А потом в гостинице на кровати, с плиткой шоколада в руках.

Я сделал шаг к кошельку. И протянул за ним руку. Но в этот момент кошелёк (или мне это показалось) немного отодвинулся от моей руки.

Я снова протянул руку и уже хотел схватить кошелёк. Но он снова отодвинулся от меня, и довольно далеко.

Ничего не соображая, я снова бросился к кошельку.

И вдруг в саду, за забором, раздался детский хохот. И кошелёк, привязанный за нитку, стремительно исчез с панели.

Я подошёл к забору. Какие-то ребята от хохота буквально катались по земле.

Я хотел броситься за ними. И уже схватился рукой за забор, чтоб его перепрыгнуть. Но тут в одно мгновенье мне припомнилась давно забытая сценка из моей детской жизни.

И тогда я ужасно покраснел. Отошёл от забора. И медленно шагая, побрёл дальше.

Ребята! Всё проходит в жизни. Прошли и эти два дня.

Вечером, когда стемнело, я пошёл за город и там, в поле, на траве, заснул.

Утром встал, когда взошло солнышко. Купил фунт хлеба за три копейки, съел и запил водичкой. И целый день, до вечера, без толку бродил по городу.

А вечером снова пришёл в поле и снова там переночевал. Только на этот раз плохо, потому что пошёл дождь и я промок как собака.

Рано утром на другой день я уже стоял у подъезда и ожидал, когда откроется канцелярия.

И вот она открыта. Я, грязный, взлохмаченный и мокрый, вошёл в канцелярию.

Чиновники недоверчиво на меня посмотрели. И сначала не захотели мне выдать деньги и документы. Но потом выдали.

И вскоре я, счастливый и сияющий, поехал на Кавказ.