Алтайские народные сказки
материал

Алтайские народные сказки 

Страшный гость

Жил-был барсук. Днем он спал, ночью выходил на охоту. Вот однажды ночью барсук охотился. Не успел он насытиться, а край неба уже посветлел.

До солнца в свою нору спешил попасть барсук. Людям не показываясь, прячась от собак, шел он там, где тень гуще, где земля чернее.

Подошел барсук к своему жилью.  Вдруг услышал он непонятный шум: «Хрр... Брр...».

Что такое?

Сон из барсука выскочил, шерсть дыбом встала, сердце чуть ребра не сломило стуком – так испугался он и подумал:  «Я такого шума никогда не слыхивал».

Хррр... Фиррлить-фью... Бррр...

«Скорей обратно в лес пойду, таких же, как я, когтистых зверей позову: я один тут за всех погибать не согласен».

И пошел барсук всех когтистых зверей, на Алтае живущих, на помощь звать:

– Ой, у меня в норе страшный гость сидит! Помогите! Спасите!

Прибежали звери, ушами к земле приникли – в самом деле, от шума земля дрожит.

 Брррррк, хрр, фьюу...

У всех зверей шерсть дыбом поднялась.

– Ну, барсук, это твой дом – ты первым и полезай.

Оглянулся барсук – кругом свирепые звери стоят, подгоняют, торопят:

– Иди, иди!

А сами от страха хвосты поджали.

В барсучьем доме было восемь входов, восемь выходов. «Что делать? – думает барсук. – Как быть? Которым входом к себе в дом проникнуть?».

– Чего стоишь? – фыркнула росомаха и подняла свою страшную лапу.

Медленно, нехотя побрел барсук к самому главному входу.

Хрррр! – вылетело оттуда.

Барсук отскочил, к другому входу-выходу заковылял.

Бррр!

Изо всех восьми выходов так и гремит.

Принялся барсук девятый ход рыть. Обидно родной дом разрушать, да отказаться никак нельзя: со всего Алтая самые свирепые звери собрались.

– Скорей, скорей! – приказывают.

Обидно родной дом рушить, да ослушаться никак нельзя.

Горько вздыхая, царапал барсук землю когтистыми передними лапами. Наконец,  чуть жив от страха, пробрался в свою высокую спальню.

Хррр, бррр, фррр...

Это, развалившись  на мягкой постели, громко храпел белый заяц.

Звери со смеху на ногах не устояли, покатились по земле.

– Заяц! Вот так заяц! Барсук зайца испугался!

– Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

– От стыда куда теперь спрячешься, барсук? Против зайца какое войско собрал!

– Ха-ха-ха! Хо-хо!

А барсук головы не поднимает, сам себя бранит:  «Почему, шум в своем доме услыхав, сам туда не заглянул? Для чего пошел на весь Алтай кричать?».

А заяц  знай себе  спит-храпит. Рассердился барсук да как пихнет зайца:

– Пошел вон! Кто тебе позволил здесь спать?

Проснулся заяц – глаза чуть не выскочили!

И волк, и лисица, и рысь, и  росомаха,  и дикая кошка,  и даже соболь здесь!

«Ну, – думает заяц, – будь что будет!».

И вдруг – прыг барсуку в лоб. А со лба, как с холма, опять скок –  и в кусты.

От белого заячьего живота побелел лоб у барсука.

От задних заячьих лап прошли белые следы по щекам.

Звери еще громче засмеялись:

– Ой, барсук, какой ты красивый стал! Ха-ха-ха!

– К воде подойди, на себя посмотри!

Заковылял барсук к лесному озеру, увидел в воде свое отражение и заплакал: – Пойду медведю пожалуюсь.

Пришел и говорит:

– Кланяюсь вам до земли, дедушка-медведь. Защиты у вас прошу. Сам я этой ночью дома не был, гостей не звал. Громкий храп услыхав, испугался... Скольких зверей обеспокоил!  Свой дом порушил… Теперь посмотрите: от заячьего белого живота, от заячьих лап и щеки, и лоб мои побелели. А виноватый в этом  без оглядки убежал. Это дело рассудите.

Взглянул медведь на барсука. Отошел подальше – еще раз посмотрел да как зарычит:

– Ты еще жалуешься? Твоя голова раньше черная была, как земля, а теперь белизне твоего лба и щек даже люди позавидуют. Обидно, что не я на том месте стоял, что не мое лицо заяц выбелил. Вот это жаль! Да, жалко, обидно...

И, горько вздохнув, ушел медведь. А барсук так и живет с белыми полосами на лбу и на щеках. Говорят, он привык к этим отметинам и уже похваляется:

– Вот как заяц для меня постарался! Мы теперь с ним друзья на веки вечные.

Ну а что заяц говорит? Этого никто не слышал.

Шелковая кисточка Торко-чачак

Жила-была девочка, звали ее Торко-чачак – Шелковая кисточка. Глаза у нее точно ягоды черемухи, брови – две радуги. В косы вплетены заморские раковины, на шапке кисточка из шелка, белого, как лунный свет.

Заболел однажды отец Шелковой кисточки, вот мать и говорит ей:

– Сядь, дитя мое, на буланого коня, поскачи на берег бурной реки к берестяному аилу(здесь: юрта. – Прим. ред.), там живет Телдекпёй-кам. Попроси, позови его, пусть придет и  отца твоего вылечит.

Девочка вскочила на буланого коня с белой звездочкой на лбу, взяла в правую руку ременный повод с серебряными бляшками, в левую – плеть с узорчатым костяным черенком.

Резво бежал длинногривый конь, уздечка подскакивала, как хвост трясогузки, кольца на сбруе весело звенели.

Телдекпёй-кам сидел у порога своего берестяного аила, острым ножом вырезал из куска березы круглую чашку – чойчойку. Услыхал резвый топот копыт, веселый перезвон колец на сбруе. Поднял голову и увидел девочку на буланом коне.

Статно сидела она в высоком седле, полыхала на ветру шелковая кисточка, пели заморские раковины в тугих косах.

Нож выпал из руки кама, чойчойка в костер покатилась.

– Дедушка, – молвила девочка, – мой отец заболел, помогите ему.

– Я вылечу твоего отца, Шелковая кисточка, если ты за меня замуж пойдешь.

Брови у кама – белый мох, борода – колючий кустарник.

Испугалась Шелковая кисточка, дернула повод коня и ускакала.

– Завтра на утренней заре приду! – крикнул ей вдогонку Телдекпёй-кам.

Прискакала девочка в аил, домой вошла:

– Завтра на утренней заре Телдекпёй-старик будет здесь.

В небе еще звезды не растаяли, в стойбище люди молока еще не заквасили, мясо в котлах еще не сварилось, белую кошму по полу еще не расстелили, как послышался топот копыт. Это ехал верхом на широком, как горный сарлык, коне Телдекпёй-кам. Самые старые старики вышли навстречу. Коня под уздцы взяли, стремя поддержали.

Молча, ни на кого не глядя, кам спешился, ни с кем не поздоровавшись, вошел в аил. Следом старики внесли двухпудовую колдовскую шубу и положили ее на белую кошму, красную колдовскую шапку туда же. Бубен повесили на деревянный гвоздь, под бубном зажгли костер из душистых ветвей можжевельника.

Весь день, от утренней зари до вечерней, кам сидел, не поднимая век, не говоря ни слова.

Поздней ночью Телдекпёй-кам поднялся, глубоко, до самых бровей, надвинул свою красную шапку с нитями разноцветных бусин. Перья филина торчали на шапке, как два уха, красные лоскуты трепыхались сзади, как два крыла. На лицо упали круглые, как град, стеклянные бусы. Кряхтя, поднял кам с белой кошмы свою двухпудовую шубу. Охая, просунул руки в жесткие рукава. По бокам шубы висели сплетенные из колдовских трав лягушки и змеи, на спине болтались шкурки дятлов. Снял кам с гвоздя кожаный бубен, ударил в него деревянной колотушкой. Загудело, зашумело в аиле, как на горном перевале зимней порой. Люди похолодели от страха. Кам плясал-камлал, бубенцы звенели, бубен гремел. Но вот все разом смолкло. В тишине будто гром загрохотал – это в последний раз ухнул бубен и затих. Телдекпёй-кам опустился на белую кошму, отер рукавом пот со лба, расправил пальцами спутанную бороду, взял с берестяного подноса сердце козла, съел его и сказал:

– Прогоните Шелковую кисточку: злой дух сидит в ней. Пока она по стойбищу ходит, отец ее здоровым не станет. Горе-беда эту долину не оставит. Маленькие дети навеки уснут, отцы и деды страшной смертью умрут.

Женщины со страху лицом вниз на землю упали, старики с горя ладони к глазам прижали. Юноши на Шелковую кисточку посмотрели – два раза покраснели, два раза побледнели.

– Посадите Шелковую кисточку в деревянную бочку, – гудел кам, – стяните бочку девятью железными обручами, заколотите дно медными гвоздями, бросьте в бурную реку...

Сказал, сел на лохматого коня и поскакал к берегу бурной реки, к своему берестяному аилу.

– Э-эй, – крикнул он своим рабам, – ступайте на реку! Вода принесет мне большую бочку, поймайте ее, сюда притащите, а сами бегите в лес. Плач услышите – не оборачивайтесь. Стон, крик по лесу разольется – не оглядывайтесь. Раньше чем через три дня в мой аил не приходите.

Семь дней, семь ночей люди на стойбище не решались посадить в бочку милую девочку. Семь дней, семь ночей с девочкой прощались. На восьмой посадили Шелковую кисточку в деревянную бочку, стянули  ее девятью железными обручами, забили дно медными гвоздями и бросили в бурную реку.

В тот день у реки сидел на крутом берегу сирота рыбак Балыкчи.  Увидал он бочку, выловил ее, принес в свой шалаш, взял топор, выбил дно, а там – девочка.

Как стоял Балыкчи с топором в руке, так и остался стоять. Словно кузнечик, подпрыгнуло его сердце.

– Девочка, как тебя зовут?

– Шелковая кисточка.

– Кто посадил тебя в бочку?

– Телдекпёй-кам повелел.

Вышла девочка из бочки, низко-низко рыбаку поклонилась.

Тут рыбак свистнул собаку, свирепую, как барс. Посадил Балыкчи собаку в бочку, забил дно медными гвоздями и бросил в реку.  Вот увидали эту бочку рабы Телдекпёй-кама, вытащили ее, принесли в берестяной аил, поставили перед старым колдуном, а сами убежали в лес.

Все сделали, как приказал кам. Но еще до леса не дошли, как услыхали:

– Помогите, – кричал кам, – помогите!

Однако рабы, плач услыхав, не обернулись, стон услыхав, не оглянулись,– так приказал кам.

Только через три дня пришли они из леса домой. Кам лежал на земле чуть жив. Одежда его была в клочья изорвана, борода спутана, брови взлохмачены. Шубы двухпудовой больше ему не надевать, в кожаный бубен не стучать, людей не стращать.

А девочка осталась жить в зеленом шалаше. Балыкчи не ходил теперь рыбу удить. Сколько раз, бывало, возьмет удочку, шагнет к реке, оглянется, увидит девочку на пороге шалаша – и ноги сами несут его обратно: никак не мог он наглядеться на Шелковую кисточку.

И вот взяла девочка кусок бересты, нарисовала соком ягод и цветов на ней свое лицо. Прибила бересту к палке, палку воткнула в землю у самой воды. Теперь рыбаку веселее было сидеть у реки:  Торко-чачак смотрела на него с бересты, как живая.

Однажды загляделся Балыкчи на разрисованную бересту и не заметил, как большая рыба клюнула. Удилище выпало из рук, сбило палку, береста упала в воду и уплыла.

Как узнала про то девочка, громко заплакала, запричитала, ладонями стала тереть брови, пальцами растрепала косы.

– Кто найдет бересту, тот сюда придет! Поспеши, поспеши, Балыкчи, догони, догони бересту! Выверни свою козью шубу мехом наружу, чтобы тебя не узнали, сядь на синего быка и скачи вдоль берега.

Надел Балыкчи козью шубу мехом наружу, сел на синего быка, поскакал вдоль берега реки.

А разрисованная береста плыла все дальше, все быстрее. Догнать ее Балыкчи не успел.  Принесла вода бересту в устье реки, здесь она зацепилась за ветку тальника и повисла над быстрой водой.

В устье этой реки, на бескрайних лугах, раскинулось стойбище Кара-каана. Бесчисленные стада белого и красного скота паслись в густой траве. Увидали пастухи на красном тальнике белую бересту. Подошли поближе, взглянули и загляделись. Шапки их вода унесла, стада их по лесам разбрелись.

– Какой сегодня праздник? Чью справляете свадьбу? – загремел Кара-каан, подскакав к пастухам. – Эй, вы! Лентяи!

Он девятихвостую плеть высоко поднял, но увидал бересту и плеть уронил.

С бересты глядела девочка. Губы у нее – едва раскрывшийся алый цветок, глаза – ягоды черемухи, брови – две радуги, ресницы, словно стрелы, разят.

Схватил Кара-каан бересту, сунул за пазуху и закричал страшным голосом:

– Эй, вы! Силачи, богатыри, алыпы и герои! Сейчас же на коней садитесь! Если эту девочку мы не найдем, я всех вас пикой заколю, стрелой застрелю, в кипятке сварю.

Тронул повод коня и поскакал к истоку реки. Следом за ним мчались воины, гремя тяжелыми доспехами из красной меди и желтой бронзы.  Позади войска конюшие вели  на поводу белого, как серебро, быстрого, как мысль, иноходца.

Увидав это грозное войско, Шелковая кисточка не заплакала, не засмеялась. Молча села на белого, как серебро, иноходца, в расшитое жемчугом седло.

Так, не плача, не смеясь, ни с кем не заговаривая, никому не отвечая, жила девочка в шатре Кара-каана.

Вдруг одним солнечным утром она в ладоши захлопала, засмеялась, запела и выбежала из шатра.

Посмотрел Кара-каан, куда она смотрит, побежал, куда она бежала, – и увидал молодца в козьей шубе мехом наружу, верхом на синем быке.

– Это он тебя рассмешил, Шелковая кисточка? Я тоже могу надеть рваную шубу, сесть на синего быка не побоюсь! Улыбнись ты и мне так же весело, спой так же звонко.

И Кара-каан сорвал с плеч Балыкчи козью шубу, на себя надел, к синему быку подошел, за повод взялся, левую ногу в железное стремя поставил.

– Мо-о, мо-о! – заревел бык и, не дав хану перекинуть через седло правую ногу, потащил его по долинам и холмам.

От стыда лопнула черная печень Кара-каана, от гнева разорвалось его круглое сердце.

А Шелковая кисточка взяла рыбака-сироту Балыкчи за правую руку, и они вернулись вдвоем в свой зеленый шалаш.

Найдите и вы свое счастье, как они свое нашли.

Тут и нашей сказке конец.

Почему летучая мышь летает только ночью

Теперь летучая мышь только ночами летает. А было время – она летала и днем. Летит она как-то в полдень, а навстречу ей – гордый ястреб.

– А, – говорит ястреб, – хорошо, что мы встретились. Я тебя три года ищу.

– А зачем я тебе? – удивилась летучая мышь.

– Я со всех птиц дань собираю. Все, кроме тебя, уплатили, ты одна в долгу.

– Я? – говорит мышь. – Да разве я  птица?

Спустилась в траву и быстро-быстро по земле побежала.

«В самом деле, – думает ястреб, – какая она птица? Не птица она, а зверь».

И полетел в другую сторону. А летучая мышь прибежала к холмам, поросшим густыми соснами, присела дух перевести. И вдруг из-за сосен – серебряная лиса.

– Ну, хорошо, что ты мне попалась, – говорит она мыши, – седьмой год ищу тебя.

– А зачем я тебе? – удивилась летучая мышь.

– Все звери мне давно лесной налог уплатили, только за одной тобой долг.

– Да разве я зверь? – вскрикнула мышь. – Не зверь я, а птица!

Расправила крылья и полетела.  «В самом деле, – думает лиса, – птица она, а не зверь!».

И убежала в лес. Но с тех пор у летучей мыши ноги со страху отсохли, и она совсем перестала бегать по земле. А на крыльях только по ночам носится: днем ястреба боится.

Сартакпай

На Алтае, в устье реки Ини, жил богатырь Сартакпай. Коса у него до земли. Брови точно густой кустарник. Мускулы узловаты, как нарост на березе, – хоть чашки из них режь.

Еще ни одна птица не пролетала мимо головы Сартакпая: он стрелял без промаха.  Копытных зверей, бегущих вдали, всегда метко бил Сартакпай. В когтистых зверей он целился ловко.

Не пустовали его арчемаки (переметные сумки, закрепленные к седлулошади.  – Прим. ред.).В них всегда была жирная дичь. Сын, Адучи-Мерген, еще издали услыхав топот иноходца, выбегал навстречу отцу, чтобы расседлать коня. Сноха Оймок готовила старику восемнадцать блюд из дичи, десять напитков из молока.

Но не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартакпай. Он день и ночь слышал плач зажатых камнями алтайских рек. Бросаясь с камня на камень, они рвались в клочья. Дробились в ручьи, натыкаясь на горы. Надоело Сартакпаю видеть слезы алтайских рек, надоело слушать их немолчный стон. И задумал он дать  дорогу алтайским водам в Ледовитый океан. Сартакпай позвал своего сына:

– Ты, дитя, иди на юг, а я на восток пойду.

Адучи-сын пошел к горе Белухе, поднялся туда, где лежит вечный снег, стал искать пути для реки Катунь.

Сам богатырь Сартакпай отправился на восток, к озеру Юлу-Коль. Указательным пальцем правой руки Сартакпай тронул берег Юлу-Коль – и следом за его пальцем потекла река Челушман. В эту реку с веселой песней устремились все попутные ручейки и речки, все звонкие ключи и подземные воды.

Но сквозь радостный звон Сартакпай услышал плач в горах Кош-Агача. Он вытянул левую руку и указательным пальцем провел по горам борозду для реки Башкаус. И когда засмеялись воды, убегая с Кош-Агача, засмеялся вместе с ними старик Сартакпай.

– Оказывается, левой рукой я тоже работать умею. Однако не годится такое дело левой рукой творить.

И Сартакпай повернул реку Башкаус к холмам Кок-Баша и тут влил ее в Челушман и повел все воды одной правой рукой вниз, к склонам Артыбаша. Тут Сартакпай остановился.

– Где же сын мой Адучи? Почему не идет мне навстречу? Слетай к нему, черный дятел, посмотри, как работает Адучи-Мерген.

Черный дятел полетел к горе Белухе, от Белухи река Катунь бежала на запад. Дятел устремился следом за рекой. Недалеко от Усть-Коксы догнал он силача Адучи. Тот вел Катунь все дальше к западу.

– Что ты делаешь, Адучи-Мерген? – крикнул дятел. – Отец твой уж полдня ждет тебя в Артыбаше. Сын сейчас же повернул Катунь на северо-восток. Дятел поспешил к Сартакпаю.

– Прославленный богатырь, ваш сын ошибся: реку к западу начал вести, теперь повернул ее на восток. Через три дня он будет здесь.

– Славный дятел, – сказал Сартакпай, – ты мою просьбу уважил. За это я научу тебя, как всегда сытым быть. Ты не ищи червей в земле, не лазай за мошками по ветвям деревьев, а уцепившись когтями за ствол, стукни клювом по коре и крикни: «Киук-киук! Караты-хана сын свадьбу справляет, киук! Наденьте желтую шелковую шубу, черную бобровую шапку. Скорей, скорей! Караты-хана сын вас на свадьбу зовет!».  И все черви, букашки, мошки тотчас выбегут из-под коры на свет.

Вот с тех пор и доныне дятел кормится так, как научил его старик Сартакпай.

Дожидаясь своего сына, Сартакпай три дня держал указательный палец в долине Артыбаша. За это время к нему под палец натекло Телецкое озеро. Отец повел из Телецкого озера реку Бию, а сын Адучи быстро бежал, ведя за собой Катунь. Ни на шаг не отстал он от своего могучего отца. Вместе в один миг слились обе реки, Бия и Катунь, в широкую Обь. И эта река понесла воды Алтая в далекий Ледовитый океан.

Адучи-Мерген стоял гордый и счастливый.

– Сынок, – сказал Сартакпай, – ты быстро привел Катунь, но я хочу посмотреть, хорошо ли, удобно ли для людей ты вел ее.

И старик пошел от Оби вверх по Катуни. Адучи-Мерген шагал сзади, и колени его гнулись от страха. Вот отец перешагнул через реку Чемал и подошел к горе Согонду-Туу. Лицо его потемнело. Брови совсем закрыли глаза.

– Ой, стыд, позор, Адучи-Мерген, сынок! Зачем ты заставил Катунь сделать здесь поворот? Люди тебе за это спасибо не скажут. Плохо сделал, сынок!

– Отец, – отвечает Адучи, – я не мог расколоть Согонду-Туу. Даже борозду провести по ее хребтам не хватило сил.

Тут старик Сартакпай снял с плеча свой железный лук, натянул тетиву и пустил литую из меди трехгранную стрелу.

Согонду-Туу надвое раскололась. Один кусок упал ниже реки Чемала, на нем тут же вырос сосновый бор Бешпек. Другая половина Согонду-Туу до сих пор стоит над Катунью. И до сих пор хвалят люди старика Сартакпая за то, что провел он дорогу прямую, как след стрелы.

Дальше идут отец и сын вверх по Катуни. Видит Сартакпай: река рушит и рвет берега. Свирепо и быстро бегут ее воды.

– Как же будут люди ездить с одного берега на другой, сынок?

У самого устья Чобы богатырь Сартакпай сел на камень и крепко задумался.

– Здесь, сын мой, – сказал он, – как раз середина реки. Надо будет выстроить тут большой мост.

Ничего не ответил молодой Адучи-Мерген. Он очень устал и стоя качался из стороны в сторону, как высокая трава.

– Пойди отдохни, милый, – позволил Сартакпай, – только не смей спать, и жена твоя Оймок из уважения к моей работе пусть не смыкает век.

– Неужели, отец, вы всю ночь не уснете?

– Когда творишь великое дело, сон не посмеет прийти, – ответил Сартакпай.

Он стал собирать груды камней в подол своей шубы. Весь день без отдыха работал Сартакпай. И когда стемнело, он тоже не захотел отдохнуть.

Катунь бежала, как бешеная. Ветер гнул деревья. В небе дымились черные тучи. Они грозно плыли навстречу друг другу. И маленькая туча, налетев на большую, высекала яркую молнию. Сартакпай поднял руку, поймал молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии Сартакпай стал строить мост. Он вонзал камень в камень, и камни покорно лепились один к другому. До того берега осталось проложить не больше пятнадцати кулашей. И тут мост рухнул.

Сартакпай рявкнул, как медведь, выбросил камни из подола шубы, и они, гремя, просыпались от устья Чобы до устья Эдигана.

От страшного грохота проснулся сын Адучи, открыла глаза сноха Оймок. Испугавшись гнева Сартакпая, они обернулись серыми гусями и улетели вверх по реке Чуе. Сартакпай бросил им вслед стопудовый камень. Этот камень упал на Курайской степи и до сих пор лежит там. Сын Адучи и сноха Оймок остались гусями навечно. Одинокий и печальный, сел Сартакпай на своего коня и вернулся к устью Ини. Его родной аил давно рассыпался. Сартакпай расседлал коня, бросил на большой камень стопудовый кедим* и, чтобы он скорей высох, повернул камень к солнцу, а сам сел рядом и умер.

Тут кончается песня про Сартакпая-строителя, про Сартакпая-хозяина молний, про Сартакпая-богатыря.

Счастливый Рысту

На солнечной стороне островершинной горы на берегу молочного озера жил мальчик. Ростом он был с козленка. Из двух беличьих шкурок мальчик сшил себе просторную шапку. Ноги обул в кисы из козьего меха. Лицо у мальчика было, как луна, круглое, и он никогда не плакал.

Вот раз к молочному озеру приехал на белом коне Ак-Каан. Услыхал нежный звон.

– Что такое?

Перегнулся через седло. Черенком нагайки раздвинул кусты и увидал круглолицего мальчика. Малыш сидел на корточках, дул в сухой стебель цветка, и стебель пел, словно золотая свирель.

– Как тебя зовут, дитя?

– Мое имя Рысту – Счастливый.

– Кто твои родители?

– Отец мой –  гора, мать моя –  озеро.

– Откуда ты знаешь это?

– Гора меня кормит клубнями цветов, озеро поит меня.

Ответ малыша очень понравился Ак-Каану.

– Хочешь быть моим дитятей, милый Рысту? Я тебе сошью шелковую шубу, вкусной пищей стану кормить, дам проворного коня.

Рысту прыгнул на круп лошади, обнял Ак-Каана, и они поехали ко дворцу. Тут хан схватил малыша за шиворот, поставил на землю:

– Мой белый скот ты будешь пасти!

Зимой Рысту гнал стада с гор в долины. Весной и осенью, день и ночь он скот перегонял. Снег и дождь его не жалели. Ветер злобно дул. Сапоги на ногах скоробились. Шуба присохла к плечам. Глаза научились плакать. Рот стал жалобные песни петь. Но никто его слез не хотел видеть. Никто плача его не желал слышать. Один раз споткнулся Рысту. упал в траву и сам не заметил, как уснул. Во сне к нему подошел сморщенный старик.

– Ты,  сынок, когда один на горе жил, не умел плакать, не знал тоскливых песен. О чем же ты стонешь так горько во сне?

– Мои ноги болят. Мои руки устали. Живот озяб. Я не могу день и ночь за коровами бегать!

Старичок погладил свой костыль, поправил усы,  глаза его совсем узкими стали.

– А ты, сынок, когда захочешь лечь, скажи коровам: «Пып!».  Побегать захочешь – скажи коровам: «Тап-Тажлан».

 Рысту открыл глаза и увидел над головой солнце.

– Моо... – мычали коровы и брели в разные стороны.

– Пып! – крикнул Рысту. Коровы тут же легли.

Теперь малыш опять повеселел. Он сидел целые дни на берегу реки и дразнил птиц. А коровы лежали и даже не смели мычать. Но лежа они не могли шипать траву и стали худеть. Это заметил Ак-Каан.

– Лентяй, коров пасти не умеешь! Разве ты мальчик? Я тебя заставлю теперь, как девчонку, чегень бить!

И стал Рысту день и ночь мешать длинной палкой кислый чегень. Руки мальчика не отдыхали. Глаза не смыкались. Жена Ак-Каана гнала из чегеня араку и угощала всех,  кто приходил во дворец. Гости и слуги валялись всегда пьяные. А мальчик Рысту стоял и работал.

– Это что за работа! – ворчала пьяная ханша. – Разве так чегень мешают? Сейчас возьму нож – твою голову рассеку! Пику возьму – сердце выколю!

У хана было двое детей. Они всегда пищали, точно слепые щенята. Вот раз девочка стала отнимать у брата козлиные бабки. Мальчик крепко держал кости и мычал. Девочка царапалась и визжала.

– Пып! – крикнул Рысту, и рука девочки прилипла к голове брата.

Увидела это ханша.

– Что с вами, дети мои? – заплакала она, обнимая сына и дочь. – Лучше б это с чужим мальчишкой случилось!

– Пып! – прошептал Рысту.

И ханша прилипла к детям.

– Пьяные вы, что ли? – спросил Ак-Каая.

Поднял он руку, ударил ханшу. Рысту сказал свое «Пып!», и ладонь хана прилипла к плечу жены. А Рысту срезал себе дудочку и заиграл, как порхающая в небе птица.

– Ты, грязный, червивый Рысту! Беги позови лучших камов, – прохрипел хан.

Рысту привел всех камов со всех стойбищ, и каждый взял себе по жирной кобыле для жертвы. Много скота зарезали камы, выпили всю араку, но вылечить семью хана они не смогли.

Все камы, качая головами и отрыгивая жирную пищу, молча сидели вокруг склеенной семьи. Наконец самый старый сказал:

– Там, где земля сливается с небом, как раз на этой черте живет великий Телдекпей-кам. Он один сможет вылечить хана.

Рысту побежал за Телдекпеем.  Великий Телдекпей приехал ко двору хана на синем быке. Сплюнул сквозь зубы.

– Такую болезнь если не вылечу, где ж тогда моя слава?! Я не успею трубки докурить, как они будут здоровы.

Так похваляясь, кам Телдекпей спешился, сел на зеленую траву, достал из-за пояса огниво, чтобы высечь искру для трубки, но тут малыш Рысту сказал:

– Вы, такой большой человек, зачем садитесь на сырую траву? Лучше присядьте на теплый камень.

Кам Телдекпей медленно встал и важно сел на белый камень.

– Пып! – тихо сказал Рысту.

Телдекпей-кам закурил свою длинную трубку. Все на него не дыша смотрят.

– Эту трубку выкурю, и ты, хан, здоров, счастлив будешь.

Но выкурил он и вторую,  и третью трубку, а хан и семья его сидели прилипшие друг к другу, как прежде.

Кам Телдекпей встал, вместе с ним поднялся с земли белый камень. Телдекпей-кам тут же обратно сел. Великому каму было стыдно стоять с камнем, прилипшим к тому месту, на котором люди сидят. Глаза Телдекпея чуть не выползли из век.

– Что это за камень, дитя мое Рысту?

– Обыкновенный камень, – отвечает малыш. – Камень с горы. Поклонитесь хозяину гор.

Телдекпей припал лбом к земле.

– Пып! – крикнул Рысту.

И люди увидели, что кам не может поднять головы.

– А-а, так это, значит, твои шутки, бессовестный Рысту? – взвыл хан. – Сейчас убью тебя!

Рысту поднял вверх правую руку. Его луноподобное лицо заалело.

– Тап-Тажлан! – сказал он, и семья хана покатилась в разные стороны.

Великий Телдекпей-кам оторвал лоб от земли, прыгнул с камня в седло, и больше его никто не видал. Малыш Рысту подошел к освобожденному хану.

– Ну, теперь убейте меня! Вы хотели.

Хан дрожал, словно мышь, зажатая в ладонь. Ханша стояла как большая лягушка. Дети спрятались.

А молодой Рысту шагнул через золотой порог, на золотой трон смело сел. Посидел немного и крикнул самому себе:

– Тап-Тажлан!

Трон подпрыгнул, и Рысту, слетев с трона, побежал к молочному озеру, на цветущую гору.

Сказки в обработке П. Кучияка

Юскюзек и Алтын-Чач

На краю голубой долины, куда сорока не может долететь, у подножия ледяной горы, на которую ворон не залетает, стоял маленький, как сердце, аил. Из него вился тонкой нитью белый дым. В аиле жил смуглый мальчик Юскюзек.  Он кормился молоком бурой коровы, играл с желтой козой, ездил на буланом коне.

Вот раз проснулся Юскюзек, кликнул коня, а коня-то и нет и коровы нет, и коза пропала. На вершину ледяной горы ведут следы семи волков.  Громко заплакал Юскюзек:

– Оглянусь назад – кроме тени, нет ничего. Руки подниму – только за уши ухватиться можно. Нет у меня отца, который поддержал бы. Нет матери, что пожалела бы. Птенцу, выпавшему из гнезда, все равно где сгнить. Пока не отомщу волкам, домой не вернусь!

И ушел Юскюзек от своего круглого, как сердце, аила.

Идет день. Идет ночь. Вот поднялся он на узкое ребро горы. Шагнул – и скатился в пропасть. Здесь ни солнца, ни луны не видно. Закричал Юскюзек. Этот одинокий плач тронул сердце орла Каан-Кередэ. Сомкнул Каан-Кередэ широкие крылья, камнем упал на дно пропасти, когтистой лапой схватил Юскюзека и поставил его туда, где листья на деревьях не желтеют. Кукушка там нежно кукует весь год.

Прямо против Юскюзека, на розовой каменной россыпи, лежали семь серых волков, опустив свои черные морды на твердые лапы. Юскюзек выхватил из-за пояса синий топор.

– Где мой буланый конь? Где бурая корова? Коза моя где?

Что дальше было, не помнит Юскюзек. Очнулся он в большой пещере. На полу – медвежьи шкуры. Шелковые занавеси затканы лунным и солнечным узором. Семь волков подают Юскюзеку золотую чой-чойку с крепким чаем, золотой поднос с жирным кушаньем. Юскюзек поел.

– Не хотите ли теперь на свой скот взглянуть?

Юскюзек вышел из пещеры. Сытый буланый конь опустил ему на плечо свою шелковистую гриву. Корова пришла с приплодом; коза скачет, бородой трясет.

– Что подарить вам? – спрашивают волки.

– Если не жаль, дайте щенка, что валяется у вас под порогом.

Семь серых волков, как один, спиной повернулись, тяжелую слезу уронили.

– Берите собаку.

С розовой каменной россыпи, от вечно цветущей белой черемухи ушел Юскюзек. Шел по зыбким болотам, поднимался на крутые горные перевалы. Шел серым степным песком. Но дороги домой не видно. Юскюзек сел на пень и закрыл глаза.

– Приди, смерть! Меня, голодного, ты легко победишь.

Но смерть не пришла. Открыл глаза Юскюзек. Что такое? Стоит перед ним поднос. На подносе сыр и мясо. Поел Юскюзек, отдохнул, накормил щенка. Встал, а перед ним голубая долина и под мышкой у ледяной горы круглый, как сердце, аил. Юскюзек зажег в темном аиле веселый костер и видит: через край деревянной чашки льются розовые сливки, над очагом в медном котле кипит густо заваренный чай. Кто это приготовил?

Юскюзек лег на козью шкуру, закрыл глаза.

Всю ночь и все утро лежал не шевелясь. Солнце из-за гор давно вышло, а Юскюзек все лежит.

В полдень желтый щенок заскулил, завозился. Взвыл раз, взвыл другой, встряхнулся, и упала собачья шкура. Девушка к очагу подошла. Ее серьги как две луны.  Брови бархатно-черные. Золотые косы нежно сияют.  Юскюзек схватил собачий мех, а красавица ударила ладонями по круглым коленям. Открытые глаза полны слез.

– Отдайте мне мою шкуру!

Юскюзек на оба колена пал.

– Грязными пальцами вас тронуть нельзя. Вопроса вам задать я не смею, почему вы собакой стали.

– Караты-хан хотел меня в жены взять. Чтобы избавиться от него, мои братья обернулись волками, а я –  собакой. Зовут меня Алтын-Чач – Золотые Волосы. Отдайте мою шкуру.

Юскюзек спрятал собачью шкуру в золотой ящик, запер в железный сундук и все это опустил в деревянный ларь.

Вот как-то раз у Караты-хана пропал белый, как молоко, жеребец с четырьмя ушами. За жеребцом убежал табун молочно-белых кобылиц. Караты-хан сам поехал искать их. Куда только взгляд может достичь, всюду смотрел Караты-хан: белого табуна не увидел. Уже хотел повод обратно повернуть, но вдруг заметил он на краю голубой долины, под мышкой у ледяной горы, тихий свет.

Присмотрелся Караты-хан: огонь выходит из маленького, как сердце, аила. Подобрал Караты-хан полы шубы,  хлестнул восьмигранной плетью своего иноходца. Как стрела из тугого лука полетел бурый конь.

– Э-эй! – вскричал Караты-хан. – Чей аил горит?

Юскюзек с испугу позабыл достать собачью шкуру. Алтын-Чач выбежала как была.

И понял Караты-хан: не луна светит, не аил горит, – это волосы Алтын-Чач отражают утреннюю зорю.

Подобно низкой горе сдвинулись брови Караты-хана. Как бурная река рвет берег, так разорвал, искусал он свои губы. Повернул повод коня и, не оглядываясь, позабыв о своем табуне, проскакал в свой белый дворец.

Он не может на трон сесть: трон будто раскаленный камень. Он есть не может: будто кость застряла в горле. Из круглой сумки достал бумагу и стоя написал:

«Я, хан Караты-каан, владеющий всеми народами Алтая, бесчисленным белым и красным, рогатым и однокопытным скотом, вызываю тебя, безлошадного Юскюзека, на великий подвиг. Если ты достанешь из орлиного гнезда золотое яйцо, то мои народы, говорящие на шестидесяти разных языках, твоими будут. Мой скот шестидесяти мастей я тебе отдам. Но если я, хан Караты-каан, тебя в аиле найду, Алтын-Чач моей станет. Твою голову отрублю – к твоим ногам приложу, твои ноги отрежу – к голове приставлю.

Эту грамоту писал я, хан Караты-каан, ездящий на темно-буром коне».

На краю дымохода во дворце всегда сидели два ястреба.

– Быстрее слов летите! – сказал им Караты-хан.

Ястребы, прихватив клювами грамоту, устремились к маленькому аилу, бросили письмо и улетели.  Алтын-Чач прочла грамоту. Лицо ее два раза потемнело, два раза побелело.

– Караты-хан велит тебе за золотым яйцом к орлиному гнезду идти.

С того дня Юскюзек днем без отдыха, ночью без сна шел. Таяли дни, как снежинки. Годы, как змеи, ползли. Летом солнце ему плечи жгло. Когда снег за ворот падал, он зиму узнавал. Шел он, все шел – и вдруг растаяла черная туча. Бронзовый тополь с девяноста девятью сучьями перед Юскюзеком стоит. Из-под корней тополя глядят глаза змеи. На вершине тополя в большом гнезде – два орленка.

Юскюзек отвел от ледяных зрачков змеи свои теплые глаза. Натянул черный лук. Концы лука сошлись. Юскюзек спустил стрелу. Три змеиные головы покатились в три конца земли. Из змеиной крови черное море налилось. Как вечная большая гора, тело змеи на берегу лежит.

– Потухший костер кто раздул? Мертвых нас кто оживил? – крикнули орлята.

Юскюзек вышел из-за тополя.

Орлята выпростали голые крылья. Юскюзек ухватился за них, и орлята подняли его в гнездо.

Луна всходила – Юскюзек с орлятами мясо варил, трубку курил. Луна таяла – Юскюзек с орлятами песни пел. Сколько раз вставало солнце, они не считали. Только когда страшный ветер подул, замолкли орлята.

– Это наш отец и мать крыльями машут.

Густой, буйный дождь пролился.

– Это отец с матерью по нас плачут.

Над горами, над реками, над всем широким Алтаем распластались два крыла  – это Каан-Кередэ орел летит. И еще два крыла над всей землей распахнулись от восточного конца неба до западного  – это летела Каан-Кередэ мать.

– Чем в гнезде пахнет? – крикнули птицы Каан-Кередэ.

Как спущенные с тетивы, они рванулись вверх.

– Кто в гнезде сидит?

– Отец, мать, под тополь взгляните! – просят птенцы.

Каан-Кередэ увидели под тополем труп трехглавой змеи. Они пали вниз, как сброшенные сверху мечи.  Три раза убитую змею глотнули, три раза выплюнули.

– Какой богатырь врага победил?

– Пока ваше сердце не успокоится, пока желудок не согреется, пока клювы не высохнут, не покажем, – отвечают птенцы.

– Верные наши орлята, богатыря покажите! Мы его когтем не зацепим, клювом не тронем.

Орлята медленно крылья расправили. Робкими глазами смотрел Юскюзек на больших орлов, Каан-Кередэ отец взъерошил перья. Каан-Кередэ мать страшным клекотом заклекотала. Страшным клювом рванула шубу Юскюзека, увидела на его голом плече четыре глубоких шрама. Четыре раза простонала Каан-Кередэ.

– Когда-то из глубокой пропасти я спасла тебя, Юскюзек. На твоем плече след моих когтей. Теперь ты орлят наших спас. Что хочешь? Зачем пришел?

– Караты-хан велел мне из вашего гнезда золотое яйцо украсть.

– Мы с Караты-ханом друзьями не были, – отвечают Каан-Кередэ. – Разве станет он свое добро в чужом гнезде хранить! Золотого яйца у нас нет.

Тут молодые кости Юскюзека окрепли. Его голос мужским стал. От гнева смуглое лицо его посинело.

– Если позволите, – сказал Каан-Кередэ отец, – я отнесу вас к вашему стойбищу.

Сел Юскюзек на широкую спину Каан-Кередэ отца. Вцепился в темные перья. Как летел, не видел. Сколько летел, не понял. Куда попал, сам не знает. На этом стойбище никогда не бывал.

В пустом поле только один развалившийся шалаш стоит. В шалаше – черный, гнилой старик. Передние зубы у старика выпали. Усы побелели. Ноги крепко спутаны тугим ремнем. Шея зажата деревянной колодкой.

– Откуда ты, милый мальчик, пришел?

Дал старик Юскюзеку ломоть курута  (сыр, приготовленный из творога, оставшегося после гонки араки. Плитку этого сыра сушат над костром в дыму),  угостил его молоком. Поздно вечером к шалашу подошла старуха. Хотела курут пожевать – не нашла. Хотела молока попить – чашка пуста. Подняла старуха деревянный костыль и стукнула старика по голове:

– Последний кусок проходимцу отдал! Как теперь будем жить?

– Шибко не брани меня, старуха. Жив ли, умер ли наш сын, мы не знаем.

Я этого голодного накормил, – может быть, и нашего сына люди не оставят.

В полночь старик уснул.  А старуха, думая о молоке и куруте, заснуть не может.  Со злобой взглянула она на голую спину Юскюзека. Увидела родимое пятно. Встала старуха, старика трубкой тычет. Старик проснулся, потускневшие глаза налились слезами.

– Э-эй, мальчик, юноша! Проснись! Ты огонь наших глаз. Ты кровь нашей груди. Ты наш единственный сын. Тебе только год был, когда мы подать Караты-хану не смогли уплатить. Нас поймали, связали, далеко увезли. С тех пор о тебе не слышали. Свою смерть мы на девять лет оттянули. Хотели хоть перед смертью тебя увидеть.

Юскюзек поцеловал горячими губами сморщенный рот отца, черные губы матери. Твердыми ладонями погладил их белые волосы.

Старики как сидели – так вечным сном спят. Из дому Юскюзек вышел дитятей. Из орлиного гнезда юношей улетел. Теперь Юскюзек зубы стиснул, выпрямил плечи. Он возмужал, созрел, человеком стал.

Караты-хан ночью не спит. Днем не спит. Все время на ходу живет. Он ждет вести о гибели Юскюзека, хочет скорее жениться на Алтын-Чач.

– Эй, раб! Ступай в сердцеподобный аил. Посмотри, плачет там или смеется Алтын-Чач. В тот же день обратно вернись, мне правду скажи.

Пятясь, вышел раб из дворца. Быстрее темно -бурого иноходца устремился к аилу Юскюзека. В тот же день вернуться ему приказал Караты-хан. Раб спешил. Раб не останавливался. Раб одним глазом взглянуть хотел – и обратно бежать. Но только вполглаза увидал он Алтын-Чач – и забыл, зачем шел. Рот широко открыл, не мигая на Алтын-Чач смотрит.

Волосы ее золотые, как осенние березы. Ресницы – густая хвоя.

День сидел и ночь сидел раб у раскрытой двери Он не знал, зачем шел. Забыл, куда должен идти.

На второй день земля и небо покачнулись. Черный вихрь ударил. Как сухой лист, взлетел вверх аил Юскюзека. Ездящий на темно-буром коне Караты-хан раба за косу схватил.

– Ты как смеешь смотреть на Алтын-Чач?

Намотал Караты-хан косу раба на свою медную руку и перебросил его через две горы...

С сердцем холодным, как вечный камень, с черным сердцем вернулся домой Юскюзек.

– А, это ты, Юскюзек! Где золотое яйцо?

Ременной плетью ударил Юскюзека Караты-хан.

– Питающийся человеческой кровью Караты-хан! – крикнул Юскюзек. – Хвастаясь силой, не бей слабого. Злым языком молчаливых не оскорбляй. Под худым седлом ходит добрый конь. Под рваной шубой может оказаться богатырь непобедимый.

Схватил тут Юскюзек Караты-хана за соболий ворот и стащил с темно-бурого коня.

Караты-хан обеими руками обхватил Юскюзека. Началась великая борьба. Семь лет тягались. По щиколотку уходили их ноги в землю на твердом камне. По колено увязали в рыхлой почве. Ни один не упал. Ни один не коснулся земли рукой. Девять лет боролись. Земля дрожала от их борьбы. Горы прыгали, как сарлыки  (яки. –  Прим. ред.), а холмы, как лани. Озера вышли из берегов. Реки бросались с камня на камень в разные стороны.

Вот Юскюзек уже тронул землю левой рукой и правым коленом тронул.

– Эй, братья волки! Ой, орлы Каан-Кередэ, помогите!

Раскинув крылья над горами и долинами, прилетели орлы.

Серые волки, как серые вихри, в семь глотков сожрали темно-бурого иноходца, семь раз выплюнули. Орлы Каан-Кередэ железными когтями подцепили Караты-хана, унесли его на дно неба и сбросили оттуда на вечный горный ледник. Собакам куска мяса не осталось от тела Караты-хана. Иголкой раз поддеть не осталось куска от шкуры Караты-хана. Ветер развеял прах его, словно пыль.

Как с тех пор жили Алтын-Чач и Юскюзек, что стало с семью волками, где теперь птицы Каан-Кередэ, никто мне не мог рассказать.

Хан Сары-каан

Жил на Алтае хан Сары-каан. Скота у него как муравьев в муравейнике. Богатства его, подобно высокому берегу, окаймляли аил. А сам хан Сары-каан  горькое от сладкого отличить не мог, черное с бурым путал.

Вот раз хан Сары-каан посылает своего раба:

– Узнай, кто у моей жены родился.

Пошел раб, видит – девочка. Испугался он, идет домой и думает:

– Как быть? Скажу: «Сын»,   хан Сары-каан поверил бы, да ему люди объяснят, тогда мне за ложь голову долой. Скажу: «Дочь», за дурную весть все равно шею под топор.

Пришел домой.

– Ну, – кричит хан Сары-каан, – кто родился? Говори скорее! Пусть мои уши порадуются.

Раб не может рта раскрыть. Подол старой овчиной шубы по коленкам хлопает. Шапка в руках дрожит. Коса на левое ухо свесилась. Зубы стучат, как в большой мороз.

– Де-евочка...

– А я говорю – сын, значит,  сын. Где мои палачи?

Прибежали палачи, раба ремнем скрутили. Тут вдруг перепелка прилетела, хану на голову села.

– Эй, раб, –  взвыл хан Сары-каан, – сейчас же перепелку поймай!

Развязали ремни палачи. Раб протянул руку к перепелке.

– Глупый ты,  глупый! – засмеялся хан Сары-каан. –  Кто же птицу руками ловит? Возьми железную кувалду и ударь.

Хан Сары-каан строго приказал. Раб не смеет ослушаться. Кряхтя, обеими руками кувалду поднял. Размахнулся. Перепелка свистнула и улетела, а железная кувалда всей своей тяжестью опустилась на голую башку хана Сары-каана.

Семь братьев

Где, ласково разговаривая, семь тихих ручьев в одну бурную реку текут, на подоле семи высоких гор давным-давно жили семь братьев.

Братья скота не водили. А было у каждого вместо лошади по медному посоху толщиной в обхват.

Как звали отца, вскормившего их,  никто не знает.

Какая мать родила их,  никому неведомо.

Имен у братьев не было. Они звали друг друга:  Первый, Второй, Третий, Четвертый, Пятый, Шестой, Седьмой.

Шесть старших братьев были женаты. Седьмой жил один. Вот раз ночью Первый сказал:

– На семи горах, на берегах семи рек, в семи лесах – нигде кругом нас человека нет. А в небе звезд полно. Стоят они большими и малыми стойбищами от края до края. Звезду, что ли, посватать нам для Седьмого? В стойбище Улькер-каана – созвездие Плеяд – есть подходящая. Зовут ее Золотая Радуга – Алтын-Солоны.

Открытые веки не успели сомкнуться, сказанное слово еще не слетело с губ, а братья уже взяли в руки медные посохи и зашагали вверх, в Улькер-каан – в звездное стойбище.

Поднялись на белую мраморную гору, на синюю гору взошли. На гору из черного камня встали. Небо у них лежит на плечах. Звезды ходят совсем близко. У маленьких звезд – золотые глаза, у больших – глаза, как пламя, желтые. Старые звезды ходят в длинных золотых шубах. Молодежь – в куртках из бронзы. С медных шапок шелковые кисти свисают. На серебряных шапках – кисти из жемчуга.

Стоят братья. Стоят, что делать – не знают.

– Однако, – сказал Седьмой, – мне, человеку без имени, не даст хан Улькер-каан свою дочь.

– Ох-ха! – отвечает  Первый. – Отец и мать не оставили нам имен. Придется самим себе имена  добыть.

Сказал и сел на землю. Взял в руки деревянный топшур. Тронул пальцами две струны. Покашливая, горло прочистил и запел сказку. Легкая туча вышла на дно неба. Теплый дождь пал. Теплый-теплый ветер подул. И на ворот певца трехцветная радуга встала.

Охнули братья и крикнули в один голос:

– Кайчи-Мерген – Меткий сказитель – вот твое имя.

Теперь очередь второго брата. Второй раздвинул ладонью высокую траву.

– Здесь, – говорит, – на этом месте, семь лет назад бежала росомаха, я ее сейчас догоню.

Пущенная стрела не успела слететь с тетивы, а второй брат уже обратно идет, росомаху тащит.

– Ты – Тюгурук  Проворный. Так и будем тебя звать.

Третий брат встал, сузил глаза, ладонью от солнца прикрыл. Посмотрел кругом: на дне серого неба  увидел семь серых гусей. Снял с плеча еловый сук, натянул ременную тетиву и разом отпустил. Стрела семь серых гусей убила. На одной стреле семь серых гусей мертвые висят.

– Адучи-Мерген – Меткий стрелок – вот кто ты!

Четвертый брат как был на боку, так и остался. Только голову повернул, вытянул губы, хлебнул  восточное озеро и плюнул его на запад.

– Водяной – Суучин-Мерген – твое имя.

Пятый брат, усмехнувшись, обнял левой рукой круглую сопку, поднял ее и поставил в долину.

– Повелитель гор – Туу-Юзер – ты у нас.

– Ой! – закричал вдруг шестой брат. – Ой, братья мои! Пока мы тут имена себе ищем, нашу Алтын-Солоны едет сватать на сером, как железо, коне сын небесного царя Тенери-каана, молодой Темир-Мизе, богатырь.

В Улькер-каане пируют. Лошади у коновязей топают, фыркают, ржут.

– Тер-Тындууш – Далеко слышащий – будем звать тебя, – сказали братья.

Седьмой брат хватил кулаком каменную скалу. Как ножом рассеченная, упала скала на две стороны. Седьмой сгреб осколки в кулак и вонзил их в черный утес.

– Таш-Оодор – Разрушитель камней – вот кто ты, – сказали братья и, стукнув посохами, двинулись к стойбищу Улькер-каана.

Почуяв братьев, захрапели кони у коновязи. Оборвав удила, они умчались в разные стороны. Золотая семигранная коновязь пустая стоит. К семи граням золотой коновязи братья прислонили семь медных посохов.

Услыхав братьев, псы, прикованные к золотым цепя,  сели на хвосты и завизжали, как слепые щенята.

Братья вошли в золотой дворец.

Во дворце полно народу сидит. Увидел братьев семиголовый Дельбеген-людоед и загрохотал:

– А-а-а, хороший ужин сам ко мне на своих ногах пришел!

Ездящий на сине-сером коне Кобон-Очун силач вынул изо рта железную трубку, сплюнул через правое плечо и опять трубку в рот сунул.

На сером, как железо, коне ездящий, сын небесного царя Тенери-каана Темир-Мизе богатырь даже не обернулся. Кисточка на его лисьей шапке не шелохнулась Длинная коса как висела над левым ухом, так и висит.

Сам хозяин хан Улькер-каан был в переднем углу Он сидел на золотом троне с тремя ступеньками. Глаза как спокойные озера. Нос  как ровная гора. Брови  точно горбатые утесы. Усы откинуты за плечи. Борода  ниже груди.

– Безлошадные бродяги, бездомные братья! Не смейте входить в мой аил! – сказал Улькер-каан.

Семь дней стояли семь братьев у золотой двери. Улькер-каан не хотел их слов слушать. Их араку к губам не подносил. Братья спрятали шапки под мышки, вежливо, с поклонами еще и еще раз араку предлагают. Улькер-каан только посмеивается:

– Костер из двух деревьев жарко будет гореть. Детям двух небесных каанов хорошо будет жить. А вы, семеро, мой дворец не поганьте, гостей моих не смешите.

Однако семь братьев стоят как семь красных быков. Семь  посохоав  как семь красных коней.

– Ну ладно, – вздохнул Улькер-каан, – если вы смеете свататься в один день с семиголовым Дельбегеном, с Темир-Мизе богатырем, с Кобон-Очуном, посмейте добыть черного марала, у которого на рогах шестьдесят отростков. Живет тот марал у берега шести морей, у подола шести гор с шестьюдесятью отрогами, на шестьдесят шестом утесе.

Прежде всех встал с белой кошмы семиголовый Дельбеген. Выскочил на зеленое поле, поймал своего синего быка, ухватился за могучие рога и вскочил в седло, чеканенное серебром и бронзой. Прежде всех ускакал Дельбеген-людоед. Его синий бык на семь дней впереди всех коней скачет.

За быком опешит серый, как железо, конь Темир-Мизе богатыря. На сине-сером коне Кобон-Очун силач едет.

Семь пеших братьев на семь медных посохов опираются. Семь братьев на семь месяцев позади всех идут.

Далеко ли, близко ушли, а только семь братьев уже на семь дней впереди всех идут. Людоед Дельбеген от злости совсем коричневый стал. У синего быка рога как вывороченные корни колодника. Вот-вот догонит людоед братьев и съест. Тер-Тындууш уже слышит дыхание людоеда.

– Не бойтесь, братья мои, – сказал Суучин-Мерген. Сказал и выплюнул на дорогу Черное озеро.

Но Тер-Тындууш слышит топот серого, как железо, коня, слышит свист восьмигранной нагайки Темир-Мизе богатыря.

– Не бойтесь, братья мои, – сказал Туу-Юзер и выставил на дорогу лесистую гору.

Тер-Тындууш слышит серебряный звон сбруи сине-серого коня. Слышит, как пыхтит железная трубка Кобон-Очуна.

Тут Таш-Оодор схватил горсть скал и опрокинул их вверх корнями.

А Тюгурук Проворный уже взбежал на шесть гор, на шестьдесят утесов. Спасаясь от крика, каким кричал Тюгурук, убегая от топота, каким Тюгурук топал, марал выскочил на шестьдесят шестой отрог шестидесятого утеса. Выше гор увидел Адучи-Мерген зеленые рога с шестьюдесятью отростками. Снял с плеча железный лук. На оба колена положил. Оттянул большим пальцем правой руки туго скрученную тетиву. Лопатки его за спиной сошлись. Щеки покраснели. Не моргнув, спустил с лука стрелу. От большого пальца дым пошел, пламенем вспыхнула стрела и, пронзив черного марала, улетела в Улькер-каан. Хорошо, что Тюгурук Проворный успел поймать эту горящую стрелу. Не то сгорело бы от нее все стойбище.

Черный марал упал на передние колени. В глазах его – опрокинутые горы. Красная пена течет изо рта.

Первый брат вынул из-за пояса острый топор, размахнулся и отсек лоб марала с большими теплыми рогами. Семь братьев вынули из ножен семь ножей, наточили твердые лезвия о каменную скалу. Остро отточенным ножом прошелся старший брат по груди марала, по его четырем ногам. Шесть братьев, подцепив шкуру, содрали ее так чисто, что даже сорока не нашла бы на коже клочка мяса.

Из этой черной шкуры братья сшили аркыт для кислого молока. Большие рога воткнули в землю против дворца хана Улькер-каана. И стояли рога перед золотой дверью, как коновязь из железного тополя. Черный аркыт лег к ногам хана Улькер-каана, как черная долина с шестью ушами.

От этих подарков не посмел отказаться Улькер-каан.

Один глаз он к луне скосил, другой – к солнцу. Прямо в глаза братьям не смотрит.

– Надо, –  говорит, – других богатырей подождать. Может быть, не вы марала убили?

Уехавший на семь дней вперед семиголовый Дельбеген-людоед вернулся через семь лет.

Через десять лет приехал на своем сером, как железо, коне Темир-Мизе богатырь. С ним рядом на серо-синем коне скакал Кобон-Очун силач. Их лица были, как земля, черные. Песок скрипел на зубах.

– Я рад вас видеть, – поклонился богатырям Улькер-каан. – Все вы живые с охоты вернулись. Кому из вас дочь отдать – не знаю.

Вздохнул, голову опустил. Глаза будто туман заволок.

– Кто может спеть сказку, чтобы листья распустились на сухом дереве, чтобы с сухой земли цветы поднялись?

– Я могу! – заревел из семи глоток семиголовый Дельбеген.

От его пения птицы побросали гнезда, звери, оставив  детенышей, ринулись из леса, убегали через горы, реки переплывали. Скот умчался с пастбища, люди попрятались. Свежие листья пожелтели. Золотые травы поблекли.

– Однако вы очень плохо поете, – сказал Дельбегену хан Улькер-каан. – Замолчите, пожалуйста.  Белого скота моего не гоните. Людей не пугайте. Землю мою не сушите.

Дельбеген от стыда синим стал, как его синий бык.  Быстро вскочил в широкое седло и пустил быка во всю прыть.

Теперь запел сын небесного царя Тенери-каана, молодой Темир-Мизе богатырь, ездящий на сером, как железо, коне. Кобон-Очун  силач стал с ним вместе петь. От их пения уснули птицы на ветках. Звери где стояли, там и легли. Люди храпят, где сидели. Уснули быки. Лошади уснули. Все шестьсот шестьдесят шесть гор крепко спят.

– Ваша сказка совсем никудышная, – рассердился  хан Улькер-каан. – Сейчас же замолчите!

Кобон-Очун и Темир-Мизе друг на друга не смотрят. Собираются домой.

Кайчи-Мерген взял свой топшур. Густую песню протяжно запел. Пугливые птицы к стойбищу прилетели слушать. Дикие звери у стойбища стоят, слушают. Народ со всех семисот гор Алтая, с шестидесяти холмов пришел, слушает. Лесные деревья, прислушиваясь, склонили вершины. Сухой валежник, шелестя прутьями, повторил сказку сухим листьям. На сухостое почки набухли, треснули, и зеленые листья к певцу повернулись. С сухой земли цветы поднялись. Слов нет  – красивая получилась  песня. Дождь с неба пал. Ветер подул, и трехцветная радуга, изогнувшись, уперлась в плечи Кайчи-Мергена.

Увидел  это Улькер-каан. Колени его ослабели. Нижняя губа вытянулась. Слова сказать не может. Слезы  не переставая  текут. Четыре дня слушал, не опускал головы к подушке. Не брал в руки чашки с едой.

– Этих семерых братьев я не могу победить.

Украшенная лунным светом, вышла из-за шелковой занавески девица Золотая Радуга –  Алтын-Солоны. Волосы ее, как золотоцвет, желтые. Глаза – ягоды черемухи. Белая и кудрявая, как молодая березка, стояла у шелковой занавески, прямая, как игла.

Таш-Оодор пал на правое колено и, крепко ухватив правую руку Алтын-Солоны, сказал сквозь стиснутые зубы:

– Отныне мы неразлучны!

– Всегда вместе будем, – отве

• Управление
• Педагогам
• Родителям
• Детям