проект "Уральские сказки"
материал по теме

Сирин: прекрасная птица с женским лицом

СИРИН во многих сказках народов уральских гор представлена в образе прекрасной птицы с женским лицом. Эта птица является прообразом сладкоголосых сирен. Она действительно завораживает своим пением. Так как уральские сказки базируются на чудесах, которые в основном происходят на территории гор, то сказочная героиня по имени Сирин живет именно там. К ней обращаются уральские жители за советом. Она мудра, содержательно и интересно может рассказать про страны, в которых ей приводилось бывать.

Сказочная героиня Сирин в уральских сказках очень яркая и загадочная. Люди, находящиеся в вечном поиске драгоценностей, которыми богаты уральские горы, в разговорах шепотом упоминают о чудо-птице. Она для них недосягаема. Они очень опасаются встречи с ней, так как много мифов вокруг нее. Но, испокон веков, птица с именем Сирин, могла, как покарать, так и помиловать. Не все смельчаки добирались до нее, так как она живет очень далеко в горах. Порой, неверующему в ее волшебство, приходилось преодолевать огромные препятствия на пути к ней. И видеть ее доводилось единицам.

Однако, кто ее уже встретил, уже никогда не забывал ее волшебного голоса и чар. Во многих сказках уральских народов происходили встречи с этой птицей. Ее голос действительно хорош. Любой странник, услышав этот голос, погружался в глубокий сон. Люди искали мудрую птицу для того, чтобы она могла подсказать им путь к счастью. Любители изумрудов, искали Сирин с целью узнать у нее их точное местонахождение. Однако, не всем удалось добиваться от птицы всего того, что она могла дать. Именно отсутствие веры мешало им отыскать все, что желанно.

Анискин родник

Вот и ночь наступила. Тишина–то какая! Даже   собаки во дворах перестали лаять. По всей улице ни огонька: за день люди наработались в поле, теперь спят. Под угором озеро плещется. Послушай, как песок шуршит...  Вот набежала волна, умыла  берег теплой водой и скатилась обратно, в глубь.

А может, это озеро сквозь дрему сказку сказывает? Эвон та–ам, на краю деревни, жил когда–то кузнец Егур. Место, где кузня стояла, уже давно быльем поросло, а худая молва о Егуре еще жива.

Егур был не здешний. То ли из лесу пришел, то ли с каменных гор к нам свалился. Один раз утром смотрят мужики, а на угоре кузня стоит. Стены у кузни саманные, крыша дерном крыта, у дверей – чурбак с наковальней и станок, в коем коней куют. А еще больше диву дались, как увидели кузнеца. Ноги–то у него короткие да кривые, в дугу гнутые, зато руки чуть–чуть не до пят. Этакими ручищами можно любого быка свалить. Ну, и лицом кузнец–то не шибко хорош: коли приснится, страху натерпишься! Мохнатый, черномазый, вроде весь век неумытый, нечесаный, небритый, нестриженый.

И еще заметили мужики, вроде не по–людски работа у него в кузне идет. Подмастерья нет, никто кузнечные меха не качает, а в горне огонь горит высоко и жарко. Накаленное железо кузнец берет не клещами, а голой рукой. Возьмет из горна, кинет на наковальню и начнет по нему молотками бить: в левой руке – малый молоток, в правой руке – кувалда. Малый молоток так и прыгает, играет, показывает: тук–тук! Тук–тук–тук! Дескать, вот тут бей полегче, а тут посильнее! А кувалда следом за ним: бу–ух! Бу–ух!

Раза два–три ударит – и поковка готова.

Посудачили мужики между собой: кузня–то для деревни была во–о–о как нужна! Много по хозяйству встречалось нужды: то коня подковать, то лемеха к сабану поправить, то чеку к телеге изладить. Всей нужды небось не перечтешь! Так что это хорошо, коли кузнец появился. Теперь за всякой нуждишкой в другую деревню ездить не станут. Но хорошо, да не очень. Кто он такой, этот кузнец–то? И как случилось, что еще прошлым вечером на угоре лишь крапива росла, а утром вдруг кузня откуда–то взялась?

Наверно, не меньше недели прошло, пока мужики к кузнецу попривыкли и начали в кузню захаживать. Тем временем кузнец дом с двумя горницами рядом с кузней поставил, обнес его заборами, пригонами, амбарами, и опять–таки никто не видал, кто ему помогал. Камень с гор не возил, сруба из бревен не рубил, а будто этакое богатство взял да из кармана вынул.

Потом, немного погодя, стало в деревне неспокойно. Поедет иной мужик в поле на телеге, а обратно пешком идет: ободья на колесах стали ломаться. Вроде едет не круто, вдруг обод с колеса слетает, вот тебе и тпру–у–у, дальше на голых–то ступицах не двинешься. И кони стали прихрамывать. Посмотришь коню под копыто, а там гвоздь. На колодцах ведра с цепей стали обрываться. Придет баба за водой, опустит ведро в колодец, там ему и конец.

Собрались мужики, пошумели между собой и решили к Егуру идти. Дескать, ты, наверно, балуешь. До тебя тут было тихо, а как ты объявился, так и пошло все шиворот–навыворот. Егур послушал их, да и говорит:

– Девку Аниску за меня замуж отдайте! Не то всю деревню разорю.

Аниска была мирская дочь, без матери, без отца. Ее родители где–то в заводе работали, бунт там подняли, так их царские власти в самую далекую Сибирь упекли. Кто–то из родни привез Аниску в деревню, тут она и прижилась. Выровнялась, выправилась да расцвела – лучше некуда. Ну как глянет, бывало, будто огнем опалит. А начнет плясать, так по всей избе каблуками словно серебряные рубли кладет. Да и проворная же была: шить и прясть, ткать, вышивать, кружева плести, сено косить, хлеба убирать. Никто за ней угнаться не мог.

Почесали мужики в затылках. Не дурак, стало быть, Егур–то, ежели этакую девку потребовал. Вот взять бы да всю его кузню по камню раскидать, двор разорить, с ровным полем сровнять. А ну–ка, вдруг беды наживешь? Но и Аниску отдать нельзя. Еще зимой просватана она за своего деревенского пария, за Петро–вана Антипина. Парень хоть и не удалой, далеко в деревне не первый, а вот поди–ко приглянулся Аниске, выпала ему доля, поймал звездочку с неба. У них на осень, после молотьбы, уже и свадьба была назначена.

Отказали Егуру. Сердись–де не сердись, но по твоей воле сделать не можем.

Егур опять начал донимать: то ветер на гумны напустит, скирды раскидает, то озеро взбаламутит, все сети порвет, рыбу в камыши загонит. Мужики не вытерпели, взялись за колья, окружили кузню: терпеть беду, так уж, на крайний случай, одну!

А Егур снял с горна огонь и навстречу им бросил.

Загорелась трава, по всему угору палы поползли – того и гляди,  деревня  сгорит.

Побросали мужики колья, отступились.

–        Ладно, бери Аниску, коли она согласится.

Пожалела Аниска мужиков, спорить не стала. Только сказала Егуру:

–        Сначала  попробуй вот эту нитку порви, а потом ко мне сватов засылай.

Подала ему нитку, изо льна пряденную, тонко крученную. Не сильно велика в такой нитке крепость, любой парнишка без натуги порвет, не то что Егур, у которого в ручищах железо гнется.

Намотал Егур  нитку на  кулаки, рванул, а она, как струна, зазвенела. Он и так и этак пробовал рвать – нет, не рвется нитка, не берет ее окаянная сила.

Мужики сначала посмеялись, а под конец сами   удивились:

–        Это что же такое?

–        Никакого тут чуда нет,–сказала Аниска.–Посчитайте, сколько рук людских потрудилось, пока нитка к Егуру попала.

Кто–то пашню пахал, кто–то боронил, кто–то сеял лен, кто–то полол полосу от сорной травы, кто–то лен рвал да на поляну стелил, мочил и сушил, кто–то этот лен на мялке мял, кто–то куделю трепал, от 'кострики чесал, кто–то прял его и (кто–то сучил. Так разве один Егур столько рук одолеет?

Бросил Егур нитку на землю, начал на девку кричать:

–        Ты мне за это ответишь! Перейдешь ко мне во двор жить, так ни дня, ни ночи не будешь знать.

Но Аниска опять за свое:

–        Ты раньше времени не пугай. Если силой не крепок, то, может, умом хитер. Вот попробуй, развяжи узелок. Коли развя жешь, бери замуж, а не сможешь – убирайся из деревни   туда, откуда пришел.

После этого взяла она своего дружка Петрована за руку, да и привязала себя к нему шелковой ленточкой, закрепила узелком.

Узелок–то совсем простой, потяни за концы, он и распустится. Мужики ахнули: чего же это она, Аниска–то, в своем ли разуме? И Петрован за нее испугался. Но Аниска повела бровью на парня: не мешай–де, одна справлюсь.

Егур, видно, тоже подумал, что задача невелика. Ухмыльнулся в бороду, взялся за узелок. Туда–сюда потянул, сначала легонько, потом пуще, наконец напрягся – аж плечи хрустнули. Не поддается! Тогда он озлился, как пес оскалился и давай зубами грызть. А узелок каким был, таким и остался. Притащил Егур из кузни топор, со всего размаху рубанул. И второй, и третий раз рубил Егур, все лезвие зазубрил, до седьмого поту старался, пока понял, что никогда, не одолеть ему эту маленькую, вроде нехитрую, неприметную штуку – узелок! Коли уж связала им себя девушка, то никто его не развяжет, не разрубит, огнем не спалит, водой не разольет!

Кинул Егур топор, и тотчас же угор опустел: ни кузни, ни дома, ни амбаров не стало.

Оглянулись мужики – и Егур исчез.

Похвалили они Аниску за то, что себя в обиду не дала, и решили на той же неделе свадьбу сыграть. Сразу и сваты нашлись, и дружки, и посаженные, и шаферы, и кому с глухим возом ехать, и кому молодых на тройке катать. Бабы тоже мешкать не стали: квашни со сдобным.тестом замесили, брагу на сладком сусле завели, пельменей тройных, с луком, с перцем, наделали. Уж коли справлять свадьбу, так чтобы надолго запомнилась!

Ну, окрутили молодых, отгуляли, сколько положено, и опять за свое мужицкое дело принялись. Начали Егура забывать.

Но Егур им не простил.

Сколько–то времени погодя стали мужики замечать, вроде озеро от берегов отступает. Сначала плотки, где бабы белье полощут, обсохли. Потом валуны, что лежали под водой, оголились. А эвон с того, заозерного берега камыши от безводья совсем пожелтели. И шумят, бывало, шумят, как осока болотная на осеннем ветру. Утки дикие, гуси и журавли с гнездовий снялись: негде кормиться стало. А озеро, чем дальше, тем больше мелеет. К концу лета совсем высохло. Выйдешь на угор, глянешь: лежит до самой заозерной стороны неживая равнина, вся как корка сухая, в трещинах и коростах. Мужики, чтобы путь скоротать, стали в заозерную сторону, на поля, прямиком через озеро ездить.

Да и лето стояло жаркое, не в пример прежним годам. На небе ни одного облачка, чтобы хоть от солнышка ненадолго укрыться. На землю, как на сковородку горячую, голой пяткой не ступить. Травы на полях пожухли, и хлеба прежде времени на колос пошли. Им бы еще расти да зеленеть, а они без влаги–то захирели.

Затужили в деревне мужики. Собрались на сборне, давай судить–рядить. Тут выискался один старик, Дормидонт Тюрик, и сказал, будто озеро не высохло, а Егур его под землю спустил. Мужики было не поверили Дормидонту: дескать, знаем мы тебя, приврать, ты горазд, не мели–ка зря языком. Но старик повел их всех на заозерную сторону и велел землю слушать. Приложился один мужик к земле и говорит:

– Правду бает Дормидонт! Гудет там что–то, наверно, озеро шумит.

И только он это вымолвил, как из камышей Егур выбежал, за–гыкал, загоготал. Потом вдруг там, где Егур–то стоял, ударила вода, столбом до неба поднялась, взыграла на солнышке радугой. Не успели мужики глаза протереть, как вот уж опять перед ними одно лишь голое озерное дно, сухие камыши.

Ну, после того отрядили они самых крепких парней, наказали от края до края камыши обшарить. Не найдется ли, дескать, то место, где Егур воду 'под землю 'спустил? А коли найдется, то нельзя ли ее снова в озеро вернуть?

Запаслись парни топорами, лопатами, на неделю хлеба набрали, в берестяные туески сметаны налили да и отправились. Долго их не было. Но как припасы–то кончились и натощак лазать по камышам стало невмоготу, ни с чем вернулись.

Тогда Аниска сказала Петровану:

–        Пойди–ка теперича ты, послужи народу. Люди для нас с тобой много добра сделали. Да ведь и Егур–то лютует небось по тому, что я ему в руки не далась.

А Петровану при такой–то жене уж шибко сподручно и хорошо дома жилось, идти куда–то в лес, в камыши стало неохота. Он и начал вилять: то вроде ему недосуг, то в пояснице что–то стреляет. Все–таки Аниска собрала его в путь–дорогу, положила в котомку пшеничный калач и вытолкала за ворота. За добро и платят добром, а не лыком.

Выбрался Петрован за поскотину, приглядел местечко под черемуховым кустом и выспался за троих. Побоялся далеко в камыши и в леса забираться. Все равно ищи не ищи, а куда Егуо> озеро спрятал, никак не сыщешь.

Только, слышь, Аниска–то не из тех была, коих можно вокруг пальца обвести. Не успел Петрован порог в своей избе переступить, как Аниска разгадала, где он два дня время проводил. Сдвинула брови, посуровела, слушать его не стала, а собрала свои пожитки и со двора долой.

–        Живи, как хочешь! Пойду сама с Егуром управлюсь!

Уж вечерело, когда остановилась она отдохнуть. Внизу под угором лежало черное озерное дно, как сковорода на жару прокаленная, а справа – урочище: чернотал да сухие кочки! Чуть, этак поодаль, возле чернотала, береза сухостойная, без единого листочка. Как–то в грозу ударила в нее молния, сломила вершину, и с тех пор береза оскудела, стала мохом и трутом обрастать, трухлявиться да дуплиться. В иное время Аниска прошла бы мимо, потому что гиблых деревьев в лесах полно, но тут вроде по–блазнило ей: шевелится кто–то в дупле! Потом оттуда, из дупла–то, уставилась на нее мохнатая рожа. Егур! Видно, учуял, как Аниска по угору ходит, так и вылез посмотреть. Обрадовался:

–        Гы! Гы! Вот теперича я с тобой посчитаюсь. Заставлю тебя по урочищу поплясать, голыми коленками по кочкам поползать да своей кровушкой комаров покормить.

У Аниски по коже–то мороз пробежал, а все ж таки она виду не показала.

–        Может, и попляшу,– говорит,– но пока не об этом речь.

Скажи прежде, куда ты озеро спрятал?

Егур опять загыгыкал:

–        Где стоишь – там оно, под тобой, на десять замков закрыто. Туда, к озеру–то, через это дупло попадешь, а оттуда не выйдешь. Никто замки не откроет.

Пока Егур грозился да хвастался, Аниска косу свою обрезала, свила из нее веревку, а потом ухватила Егура за бороду, выдернула его из дупла, оседлала и спутала веревкой–то по рукам и ногам, как старого мерина.

–        Вот,– говорит,– сам сначала по урочищу попрыгай да не вздумай к нам в деревню вертаться, не то привяжу в огороде к пряслу – ворон пугать!

Потом Аниска время терять не стала. По дуплу–то спустилась под землю, мало–помалу притерпелась к темноте и заметила: впереди вроде огоньки горят. То вспыхнут, то погаснут. На поверку оказалось, вовсе это не огоньки, а камни всякие, самоцветы. Еще дальше, в расщелинах, вода шумит, мечется, пенится, а прорваться наружу не может: расщелины замками закрыты накрепко. Каждый замок сделан на особицу: один отомкнешь, над другим призадумаешься!

Ну, слышь, зря говорить не стану, я там не бывал, замков не видал, и как их открывала Аниска, никто не ведает. Одно доподлинно знаю: она их разгадала, тайные пружины разыскала.

Лето и осень прошли, потом зимние вьюги кончились, уж и ручьи отжурчали, как вдруг хлынула из–под угора вода, затопила камыши, старицы и плеснулась эвон у тех дальних берегов.

Долго ждали мужики, не появится ли Аниска, не выйдет ли из–под угора...

Нет, не вернулась она в деревню! Ходили слухи, будто выпустила она озеро из–под земли, а сама куда–то в заводы ушла, где прежде ее родители жили. Иные рассказывали, будто встречали в урочище старуху седую, похожую на Аниску. Стережет она ключ, родничок прохладный, что и сейчас еще течет.под угором и питает озеро чистой водой.

Родник, через который Аниска из–под земли воду выпустила, так потом и остался.

А озеро–то! Послушай–ка: плещется оно в песчаных берегах! Вот опять набежала волна, умыла берег и скатилась обратно, в глубь.

Весенушка

Ты думаешь, почему весной так хорошо? Почему солнышко теплое и ласковое? Почему цветы начинают цвести? Почему люди в эту пору веселее глядят?

Скажешь, небось природа облик меняет!   Спорить не буду, по науке так и выходит. Поднимется солнышко над землей, разольет над ней свою благодать – вот и пришла весна-красна. А в прежние-то годы (давным-давно!) об этой поре вот какую побывальщинку сказывали.

Рассердилось Солнышко на людей. Живут-де плохо, бедно, а почему – вникать не стало: дел и забот у него и без того много. Затянуло небо тучами темными и не стало показываться. Выедут мужики в поле, снимут шапки, начнут Солнышко звать, а оно раздвинет тучи, взглянет сердито и опять спрячется.

Ну, кому горе, а холодному   ветру – Сиверку   только   того и надо!

Не в добрый час этот Сиверко у матушки Зимы родился: урод уродом и злой-презлой. Хоть шубу надень, хоть тулуп, он все равно к тебе проберется, тепло высвистит, заставит скорее в избу бежать.

Вот как только Солнышко за тучами спряталось, Сиверко и разгулялся. Каждое утро начал землю холодом коробить, на полях по молодым всходам белую крупу сеять. А то возьмет да инеем ударит. Ночами в печных трубах гудит, воет, на крышах пляшет, всякими голосами на баб и на малых ребятишек страм нагоняет. Мужики, чтобы отпугнуть Сиверка, на полях навозные кучи жгли. Да где там! Разве его дымом проймешь! Прочихается и опять за свое дело берется.

Как раз в это самое время жила в наших местах одна старушка. Ее мужика еще в молодости к царю в солдаты угнали. Он так и не вернулся, сгинул где-то.

Старухе, понятно, было тоскливо. Вот и приголубила она сиротку, побирушку мирскую. Девчушка была славная, с полуслова бабушку понимала. Старуха шибко ее полюбила и назвала по-своему, ласковым имечком Весна.

Ты послушай, сколь ладно это имя выговаривается: Весна, Весенка, Весенушка!

Много ли, мало ли лет прошло – никто не считал. Старушка одряхлела, сгорбилась и ослепла, а Весенушка выросла, как ягодка-вишенка!

Лучшей мастерицы, кроме нее, по нашим местам не находилось. Такие она узоры на полотенцах гладью и крестом вышивала– словом не расскажешь. Кому полотенце подарит, у того в избе будто теплее станет. И дарила она полотенца не всем, а только невестам. Которая девушка победнее, той и дарит, чтобы в чужой семье в счастье да радости жилось.

Так потом и пошел обычай: после свадьбы в переднем углу избы вышитые полотенца вешать.

Свою работу Весенка за труд не считала, была бы добрым людям польза.

Поди-ко многие девушки от нее не только полотенца вышивать, но и холсты тонкие ткать научились.

Стали к ней женихи наезжать, бедные и богатые.

Иной молодец приедет – кудрями тряхнет, иной кучу денег выложит, а она всем отказывала.

– Я, – говорит, – в людях выросла, мирским хлебом выкормлена, все мужики мне отцы, все бабы матери, им и буду, как могу, помогать.

Из всех женихов только один по душе ей пришелся. Он ее кудрями не завлекал, деньгами не сманивал, а, видать, сердцем взял. Парень-то был, сказывают, из Москвы, где-то там на заводе робил, да начал народ против царя поднимать, ну его стражники сграбастали и в наши места спровадили. А он и тут не унялся. Не успела Весенка на него налюбоваться, как снова молодца в цепь заковали и еще дальше, в Сибирь, в самые холодные места отправили. Ждала от него весточки, не дождалась, а после того женихов вовсе на порог не пускала.

Тут как раз она и повстречалась Сиверку. Он хоть сам-то урод уродом, и души, небось, у него никакой нет, но тоже девичью красу сумел отличить. Увидел ее, перестал по деревне свистать да выть, обернулся мужиком и побежал в крайнюю избу, где деревенская сваха Милодора жила. Бросил ей на стол кошелек с серебряными монетами и послал Весенку сватать. Милодора перепугалась, но все-таки пошла. Уж она пела-пела, жениха хвалила: такой-то он ладный, богатый да заботливый. Но Весенка и слушать ее не стала.

Разозлился Сиверко, закружил, завыл пуще прежнего. Налетел на Весенкину избу, разметал ее по бревнышку, схватил девушку, уволок в дальние леса и на поляне бросил.

Шубу на себе рвет, ногами топает и кричит:

 – Ты пошто моей свахе отказала?

А Весенка оттолкнула его и ответила:

 – Не подходи ко мне, знать тебя не хочу.

 – Я тебе ситцу цветного подарю много.

 – Не надо!

 – Я тебя в серебряную одежду наряжу, как березка, куржаком обсыпанная, будешь нарядная.

 – Мне наряды ни к чему. Не они человека красят.

Тогда начал Сиверко перед ней своей силой и богатством похваляться. Заложил два пальца в рот да как свистнет! Застонали, заскрипели в лесу березы и тальники, начали к земле клониться. Речки и озера льдом затянуло. В полях сугробы снегу насыпало. На поляне ледяной дом вырос: над крыльцом, как фонари, сосульки свесились, из одной горницы в другую ледяные дорожки проложены, ледяные окна узорами расписаны.

 – Все твое будет! – кричит Сиверко Весенушке.

А она на это богатство и смотреть-то не хочет.

Сиверко опять два пальца в рот заложил и снова свистнул. Затрещали   березы, кора   на   них   начала от мороза   лопаться.

Птицы в дупла берез подальше забились, а которые схорониться не смогли, замертво на сугробы упали.

 – Ну, надумала за меня просвататься? – спрашивает Сиверко.– Видишь, какая у меня сила, никто против нее не устоит.

 – Нет,– отвечает Весенушка.– Ты злой, все живое губишь, людей разоряешь, не бывать тебе моим суженым. Придет и твоей силе конец.

Села Весенка на пенек, отвернулась от Сиверка, голову себе на колени положила: "Лучше уж смерть, чем неволя!"

Да и то сказать, долго ли она могла на морозе выдюжить? Платьице на ней ситцевое, ноги босые. Озябла, посинела. Только и тепла, что от косы. Коса расплелась, волосы по плечам рассыпались и ее прикрыли...

В это самое время младший брат Солнышка Месяц вышел на небо погулять. Всем известно, он тепла не любит. Холодная погода ему в самый раз. Поэтому они и поделили собратом: Солнышку день, а Месяцу ночь.

Вышел он на прогулку и только поднялся над полями, лесами и горами, увидел Весенушку на поляне. Сначала не понял, что она тут делает. Спустился пониже, пригляделся: может быть-де, заблудилась она или что-нибудь потеряла. Да нет, вроде не так! Видно, другое что-то с ней приключилось. И надо бы ей помочь, да как это делается, Месяц не знает. Походил он вокруг полянки, покачал головой и пошел дальше своей дорогой.

Перед утром вернулся Месяц домой.

Солнышко только-только проснулось. Лежит на кровати, поясницу почесывает, зевает: неохота вставать. С тех пор, как заслонилось оно от людей хмурыми тучами, дел и забот стало меньше. От безделья и скуки совсем обленилось.

 – Эй ты, лежебока, вставай! На работу пора! – закричал ему

младший брат, открывая дверь.

 – Успею. Торопиться мне некуда,– ответило Солнышко.

Рассказал ему Месяц о Весенушке: как сидит она в лесу на полянке, как Сиверко вокруг нее скачет, лапами хватает, чтобы заморозить. И жалко, дескать, было девушку, да ничем помочь ей не мог.

Знал Месяц, как расшевелить своего старшего брата. Солнышко ведь только обидчивое, но добрее его никого на свете нет: всех обогреет и приласкает.

Заторопилось Солнышко. Быстренько расчесало бороду, встало. Засияло вокруг на многие версты. Тучи разбежались,  небо очистили. Сиверко перестал сучья ломать, землю морозить, подобрал лапы и в нору скрылся.

А Весенка уж еле жива сидит. Ни рукой, ни ногой двинуть не может. Длинные волосы на плечах инеем посеребрились.

Начало Солнышко поляну греть. Березы ласково зашептали: "Проснись, Весенка, проснись!"

Открыла девушка глаза, подняла голову: хорошо-то как в лесу стало! Улыбнулась, низко Солнышку поклонилась:

 – Спасибо тебе!

А Солнышко, знай, греет и посмеивается:

 – Ну-ка, красавица, утри глаза. Расскажи, как звать тебя, откуда ты здесь появилась?  

Ничего Весна перед ним не утаила: как она в детстве по миру ходила, как из богатых дворов ее выгоняли и собаками травили, как дружка ее царские стражники в Сибирь угнали, как Сиверко ее в лес унес.

Выслушало Солнышко, нахмурилось.

 – С Сиверком я еще поговорю. Ишь ты, какой варнак! Ну, а на твоих-то земляков я, видно, не зря рассердилось. Совсем перестану им показываться, пусть живут, как хотят.

Откуда было Солнышку знать, что народ-то за богачей не ответчик. Люди землю-матушку потом поливали, а богачи с них последние рубахи снимали.

Вот Весенушка и вступилась:

 – Напрасно ты, Солнышко, на народ сердишься. Придет время, он свое слово скажет. А если ты совсем спрячешься, что люди без тебя делать будут? Зерно на пашне не взойдет, колос не выколосится, лен не созреет. Нужда – людям не помога. Народ к радости рвется, а ты хочешь ему в этом деле помешать. Нет, ты богатых мужиков накажи, а народ не тронь. Сиверка с наших мест прогони да помоги людям скорее от вечной нужды изба виться.

Подумало Солнышко над этими словами, потом обняло Beсенку, весело сказало:        

 – Ну и вострая ты девушка! Ишь ты-ы! Как же это мне, старому, раньше такое дело в ум не пришло? Правду ты молвила: надо людям свету да тепла дать больше, стать им в добром деле помощником, на полях работником. А уж со своими-то супостатами они сами управятся.

 – Вот за это еще раз тебе спасибо! – сказала Весенушка.– А теперь дозволь мне обратно идти.

Усмехнулось Солнышко:

 – Никуда тебя не пущу. Будешь ты с этой поры моей сестрой и первой помощницей.

 – Какая из меня помощница? Только  и   могу,   что   пряжу прясть, полотенца вышивать да холсты ткать. А состарюсь, и этого делать не смогу.

 – Не печалься, сестрица. Всем тебя наделю. Будешь ты вечно молодая да нарядная, всем людям желанная.

Махнуло Солнышко правой рукой – потемнели снежные сугробы, потекли с бугров ручейки. Махнуло левой рукой – зашумела на березах листва. Теплый ветер подул. Старое платье Весенушки превратилось в новое: по зеленому шелку подснежники разбросаны.

Вот и ходит с тех пор Весна вместе с братом своим по нашей земле из конца в конец, людям помогает. Где она пройдет, там и тепло. Где ногой ступит, там и цветы растут, каждый цветок нам на радость.

Много уже времени прошло, много воды в моря утекло. Ни царя, ни богачей, ни стражников не стало, всех их народ разом порешил. Бедность быльем поросла.

Приходу Весны старый и малый радуются. Все знают, что Весна на руку щедрая, для народа ничего не жалеет, полной пригоршней подарки сыплет.

Раньше, бывало, на болотах даже клюква плохо росла. А теперь посмотри: как Весна придет, по всему Уралу сады цветут, белым цветом поля обсыпаны, сладким медом напоены.

Здравствуй, наша Весна-красна!

Здравствуй, наша Весенушка!

Вишневая гора

От нашей деревни до Вишневой горы, наверно, верст пять наберется.  Никто точно не мерял.   Весной и летом дойти до нее было трудно. Кругом, куда ни ступи, болота стоячие. Березовых колков тут совсем мало, но зато тальников и вербы хоть отбавляй. Захочешь, бывало, пройти, бери топор и дорогу топором прорубай.

Прежде называлась эта гора Лихоманной. И носила она такое имя не зря. Сказывают, будто находилась там пещера, а в ней жила Лихоманка, которая на людей болезнь напускала.

По утрам и вечерам с болот туманы ползут, как дым, по земле стелются. Под их покровом и приходила Лихоманка в деревню. То девкой молодой явится, то старухой-нищенкой, а то совсем никому не покажется, но свое дело исполнит. Смотришь, на другой день, когда на дворе солнышко печет и от жары деваться некуда, то в одной избе, то в другой люди от озноба страдают.

Наденет человек шубу, шапку, пимы, чаю горячего напьется да еще на теплую печь полезет, а согреться не может. Треплет его Лихоманка, знобит. Так-то все лето над человеком измывается: день отпустит да день треплет, день отпустит да день треплет.

Лихоманка никого не щадила: ни малого, ни старого. Иного мужика так вымотает, что он весь пожелтеет, как осенний лист. Каждую неделю колокол церковный звонил. Это, так и знай, Лихоманка кого-то уморила. Житья не стало, хоть из деревни беги.

Чего только наши деревенские не делали, чтобы от проклятой Лихоманки избавиться! Молебны служили – не помогает. С крестным ходом ходили – не помогает. Знахарей и знахарок на ноги подняли, но и от них толку не добились.

На самом краю деревни жил Платон Рябой. Здоровенный был мужик: пятипудовыми мешками, как мячиками, играл и, бывало, на спор туго закрытую дверь лбом открывал. Стукнет лбом – дверь настежь. Но и его Лихоманка одолела.

Посоветовали знахари Платону на испуг Лихоманку взять. Как только начнет она его знобить, он сейчас же в холодную воду окунется. Сердце останавливается и дух захватывает от воды, а Лихоманке хоть бы что!

Был бы он один, так еще как-нибудь стал бы терпеть. А у него семья. Люди отсеялись, пары поднимать начали, хлеба уже в колос пошли, а Платон не сеял, не пахал. Осень придет – надевай суму да по миру иди.

Сидит он однажды на завалинке, в овчинный тулун закутался, греется на солнышке. Смотрит, идет мимо его двора хромая старуха, на батожок опирается. Видно, в лес пошла.

Платон подозвал ее к себе и спрашивает:

 – Не знаешь ли, баушка, как Лихоманку из тела выжить?

Терпежу больше нет! Вся семья с голоду погибнет, если я не поправлюсь.

Старуха этак на него покосилась, что-то про себя прошамкала и ответила:

 – Знаю я, милый сынок, верное средство.

 – Ой, баушка, скажи! Век тебя помнить буду.

 – Да уж, видно, придется рассказать. Вот слушай. Найди в погребе старую редьку. Полезай с ней в подпол да там, в переднем углу избы, зарой ее в землю хвостом вверх. Потом дождись, когда солнышко на полдень поднимется, возьми полковшика парового дегтя и выпей. Озноб как рукой снимет.

Сказала это старуха, и не стало ее.

А Платон так обрадовался, что даже не подумал: хорошо ли, плохо ли старуха присоветовала.

Кликнул он своего старшего сына Никитку:

 – Ну-ка, беги за редькой. Да попутно парового дегтю налей.

Никитке тогда уже шел шестнадцатый год. Был он весь в отца, такой же здоровущий. И умом не был обижен.

Парень и засомневался:

 – К чему тебе, тятя, деготь? Обутки, что ли, мазать?

 – Лечиться буду. Не разговаривай,   сейчас  же  неси! – закричал на него Платон.

Никитка, понятно, спорить не стал, принес.

А на второй день по Платону пришлось поминки справлять.

На поверку выходило, что под видом старухи к Платону сама Лихоманка являлась. Ознобом мужика не могла свалить, так эвон какую штуку придумала!

Следом за Платоном и жену его, Настасью, загубила.

Остался Никита в своем дворе за хозяйку и за хозяина. С ним еще двое: Санька да Аринка. Вскоре и девчонку Лихоманка начала терзать.

Уж кого другого, а сестру Никитке было больше всех жаль. Он для нее нянькой был. Отец с матерью, бывало, на поле уедут, а он с Аринкой водится: в зыбке качает, из рожка молоком поит, сказки рассказывает. И девчоночка его ласку понимала. Вечером спать не ляжет, пока Никита ее по головке не погладит.

Как заболела девочка, парень совсем сна лишился. Целыми днями и ночами от нее не отходил. Теплыми кирпичами обкладывал, чтобы лучше согреть. Наваром из травы стародуба поил. Муравьиным спиртом натирал.

Потом прослышал от соседей, что какая-то бабка из другого села помогает против Лихоманки наговором. Сбегал к ней, последний пуд пшеницы отдал и упросил, чтобы поворожила над Аринкой.

Положила бабка девочку на самый край печи, догола ее раздела и начала на ней узелки вязать. На руках и на ногах каждый пальчик ниточками обернула, узелками закрепила. Вяжет узелки, а сама шепчет:

 – Чур, чур, перечур! Летит ястреб по небу,   бежит  волк по полю. Так и ты, Лихоманка, убеги, так и ты, Лихоманка, улети.

Чур, чур, перечур. Черны тучи разбегаются, ветры буйны березы гнут. Чур, чур, чур, Лихоманка, сгинь...

Под конец веник взяла да сухим веником Аринку попарила и с уголька сбрызнула.

 – Ну,- говорит,- теперь твоей сестренке полегчает.

А как ночь подошла, Аринке еще хуже стало. По постели мечется, жар от нее, как огнем, палит.

Тут уж Никитка не выдержал, встал посередь избы и крикнул:

 – Эх, кто бы мне помог Лихоманку сыскать? Я бы жизни не пожалел, а ее уничтожил!

И только он это крикнул, за печью сверчок затрещал. Вышел оттуда запечный сверчок-старичок и сказал:

 – Я тебе помогу, если ты своему слову не изменишь.

 – Нет, не изменю! Только бы народ от Лихоманки избавить и чтобы Аринка наша оздоровела.

Ну, и рассказал ему старичок, запечный сверчок, как и где Лихоманку найти.

Наутро, чуть свет, отковал Никита в кузнице железную острогу длиной полторы сажени. Ремень к ней прикрепил, чтобы рука не срывалась. Хорошенько наточил зубья, полынью их натер, как старичок, запечный сверчок, велел.

На обратном пути домой зашел. Аринку поцеловал и братишке наказал:

 – Ты, Санька, за Аринушкой присматривай. Если что нужно будет, соседей позови. Ну, а коли я не вернусь, народ вас в нужде не оставит.

До горы, где Лихоманка жила, Никита  полдня добирался.

По болотам с кочки на кочку перескакивал. Об осоку руки, как ножом, изрезал. В тальниках рубаху в клочья порвал. Босые ноги сухими бодыльями поранил. Комары со всех мест тучами поднялись и его облепили. Кусают, к горе ход закрывают. Лихоманка, видишь ли, для них мать родная.

На горе травы растут густые, высокие, никогда литовкой не тронутые. Комаров тут еще больше.

Набрал Никита смолья, зажег его. Комариную стаю дымом обдало. Ну вроде стало полегше.

Начал Никита Лихоманкину пещеру искать.

Долго ходил по горе вдоль и поперек. Наконец нашел.

Посреди трех старых берез лежит каменная плита, а рядом с ней ход в пещеру. Щель совсем чутошная, под землю уходит. Туда, может, только мышь пробежит, либо змея проползет, а человеку даже руку просунуть некуда.

На плите по ночам Лихоманка в лунном свете купалась, косы заплетала и пляски плясала.

Не  успел Никита вокруг осмотреться, выходит из-за одной березы нарядная баба: сарафан зеленый, под цвет осоки болотной, глаза тоже зеленые.

 – Здравствуй, паренек! Как ты на гору попал и чего тебе тут надобно?

У Никиты по телу озноб пробежал. Испугался. Сразу-то не понял: откуда баба взялась? А потом, как присмотрелся поближе, увидел, что вместо рук у нее лапы лягушачьи. Это, значит, и была сама Лихоманка болотная.

 – Тебя ищу.

– Неужто соскучился?

 – На тебя острогу наточил. Хватит тебе людей мучить!

Лихоманка в ответ хохотать начала, словно жаба заквакала.

Поднял на нее Никита острогу, замахнулся, а воткнуть не

успел: на том месте, где Лихоманка стояла, темное облачко образовалось и, словно туман, в траве растаяло. Вслед за этим опять жаба заквакала, потом из травы змея выползла, уставилась на Никиту зелеными глазами и зашипела:

 – Ну, ш-ш-што, видел теперь, как на меня руку подымать?

 – Видел. Но все равно от меня не уйдешь!

 – С-с-ступай огс-с-с-сюда, пока ж-ж-жив...

 – Нет. Обратно мне дорога закрыта. Не затем я сюда шел! – крикнул в ответ Никита и опять нацелился в нее острогой.

Змея о землю ударилась – с глаз пропала.

Вспомнил тут Никита слова, которые ему старичок, запечный сверчок, говорил:

"Как начнет она от тебя прятаться, в тот самый момент открой у себя острым зубом остроги на левой руке кровь (эта кровь близко от сердца идет) и побрызгай ею кругом на траву. Лихоманке через нее не перейти, а потому дальше пещеры она не скроется. Там ее дом. Если каменную плиту над пещерой поднять не сможешь, то и на нее крови своей капни".

Никита так и сделал.

Лишь капли крови на траву упали, змея хвостом мелькнула и в щель, под плиту ушла.

Взялся Никита за плиту обеими руками, изо всей силы рванул, а она даже не шелохнулась. Тогда он и на нее крови брызнул. Плита сразу же в сторону ушла, а под ней пещера открылась. Оттуда сыростью и плесенью потянуло.

Спустился парень под землю. В пещере туман, потолок тенетами опутан, по стенам гнилая вода течет. Вот откуда болота воду набирали.

Заметалась змея по подземелью, кольцом свернулась, жало выпустила и только хотела на Никиту кинуться, а он ее тут острогой и пригвоздил...

Что же после этого было?

Прикончил Никита Лихоманку, но и сам ослаб, много крови-то на горе оставил. На обратном пути споткнулся о кочку, упал, и болота его засосали.

Аринка поправилась. Соседи ее и Саньку к себе взяли, вырастили и в люди вывели. Каждую весну Аринка на гору ходила, венок из цветов плела и на березку вешала, в память о братце.

Пещера под теплым солнышком просохла, земля над ней обвалилась, и, кроме ямы, теперь там ничего нет. И без той пещерной воды болота высохли. На их месте теперь покосы.

А на самой горе, всюду, где Никита ходил, когда Лихоманку искал, и где кровью своей на траву брызгал, выросли вишневые кусты. Когда вишня поспеет, под листочками ягодки, словно капли крови, висят.

С той поры и называется гора Вишневой.

Дедушкина песня

Бабушка–то Анна была у нас шибко сурьезная: чуть что не по ней, сразу же за ухват, да ну–ка тем ухватом по спине! А дедка Андриан от греха уходил. Начнет она на него шуметь, так он, слова не говоря, со двора долой.

Этак–то придет, бывало, к нам, сядет в переднем углу на лавку, руки на стол положит, а голову на руки и затоскует.

Лучше деда в нашем селе по–портняжному делу мастера невозможно было сыскать. Хоть и не учен был, а глаз имел вострый, верный. Любую шубу овчинную, боркован, пониток так сошьет, будто ты в той одеже родился.

Мерку он и в руки не брал. Посмотрит, повернет тебя раза два перед собой, чуток прищурится и говорит:

–        Через неделю придешь, одежу получишь.

Но вот беда: никогда он своей поделкой не был доволен. То будто бы шов положил стежкой неровной, либо рукава чуть косо поставил,  то не тем гарусом отделал обшлага и воротник.

Бабушка, бывало, ворчит:

– Поди–ко, иного дела у тебя нет, как только красоту наводить. Мало–помалу сострочил бы одежину, да и с рук долой. Ее ведь не на божницу ставить. Плохая она или хорошая – все равно износится.

По домашним порядкам дед не спорил, а уж тут, по своему–то мастерству, ни в чем не уступал:

–        Иволга – залетная птица, несмышленая, но и то, посмотри, какие наряды носит. А человек – хозяин земли. Ему надо все выше и выше брать. Вот бы такую одежинку сшить, чтобы сама собой песня сложилась да чтобы та песня на сердце легла.

Оттого на него и тоска нападала. Как это желание исполнить? В ту пору, известно, кроме овчины, льняных холстов, шерстины домотканной, иных материалов в деревенском житье–бытье не бывало.

Один раз все–таки перед дедом удача мелькнула.

В соседнем дворе у Антипа Морошкина дочка Павлинка росла. Дед–то давно замечал, что девка она не простая: мимо паутинки не пройдет, чтобы узор не посмотреть; зря цветок полевой не тронет, а только пальчиком его погладит, полюбуется, как зоревые краски на нем играют. Да и веретено у нее в руках не дремлет, а крутится и жужжит. И пряжа ровная, без единого узелочка. Потом, как села она шерстину ткать, так было любо поглядеть: ниточку к ниточке кладет, выравнивает, разноцветным гарусом перекладывает.

Дед Андриан уже заранее бороду гладил, прикидывал, как он то полотно шерстяное на портняжном столе разложит, по какому фасону раскрой сделает, где какие вытачки наметит, какой иглой начнет стежки строчить. Даже во сне видел, будто идет Павлинка на лужок в новом понитке, и нет ее краше не только в селе, но и по всему нашему уральскому краю.

Ранней весной кончила она ткать, постирала шерстину, вынесла ее в огород на снежный наст подморозить да проветрить. Мочью кто–то в огород забрался и шерстину украл. Лишь чьи–то следы остались. И уходили те следы не в село, а в лес.

Расстроился дед и решил после этого на всю весну и лето из дому уйти, в других деревнях и селах портняжить. Сначала вдоль Течи–реки, а дальше – куда ноги дойдут.

До Течи–то меряных десять верст. Места глухие: леса да болота, озерки да протоки, черноталы, черемушники, обвитые диким хмелем. Проезжая дорога между ними петляет. Потому дед и выбрал путь напрямик, чтобы засветло, пока солнышко за каменные горы не скрылось, возле реки на ночевку остаться.

Да разве запросто, без остановки, по лесу пройдешь? Вот уж почки на березе полопались, каждая веточка оделась в зеленый наряд. Пахнет листом липучим, таловой корой, прелым падаликом, проточной водой. Стародуб желтую шапку распушил. Цветик медуницы из травы голубеньким глазком смотрит. Какая–то птаха малая на ветке шиповника гнездышко лепит. Муравьи городище строят. Всего небось не пересмотришь, не обмозгуешь, как дивно мир–то устроен.

Так и припозднился дед Андриан. Осталось еще много и долго шагать, а солнышко эвон где, уже над вершинками деревьев повисло.

Перекинул дед мешок с инструментом на другое плечо и только было вышел на торную тропу по обочине густого подлеска, а тут как раз возле черемухового куста какая–то девица стоит. Невысокая, на вершок–на два пониже Павлинки Морошкиной. Волосы, как у цыганки, из кольца в кольцо, кучерявые, брови от переносья до уха – как вороновы крылья. А сама–то она босиком. Чудно!

–        Чего тебе надо? – спросил дед.

А девка кудрями тряхнула и пальцем поманила: дескать, сюда иди!

Дед к ней, а она от него. Близко не подпускает. От одного куста до другого босиком–то, как птица, перелетывает.

Сбила старика с тропы, завертела, закружила. Он уже и разбираться перестал, где какое болото, где колок березовый, где еланка ягодная.

Этак–то бегал за ней, догонял, а потом и догадался:

–        Да ведь это и не девка совсем, а Заманиха!

Остановился он, пот со лба стер, потом вынул кисет с табаком. Дай, думает, вот цигаркой побалуюсь, тогда я тебя, негодную, все равно изловлю и за озорство по голым–то пяткам ивовым прутиком отстегаю.

А к тому времени солнышко с неба ушло, пала на землю ночь, на полянах туман закурился, с озерков холодом потянуло, выглянул из–за тучки круторогий месяц.

Заманиха выбежала на елань, распустила косы.

Дед потихоньку с себя поясок снял, изловчился, да и сгреб Заманиху. Потом начал к березе привязывать, чтобы не вырвалась, не убежала.

–        Ну, – говорит, – теперича ты у меня получишь  награду, да еще и обратный путь покажешь!

Только это вымолвил, как вдруг смотрит: девка–то уже опять по еланке скачет, а он сам привязан к березе. Пояс–то крепкий, конопляный, руками не порвешь, а узлы затянуты мудрено, никак не развяжешь.

–        Вот непутевая! – потихоньку, чтобы Заманиха не слышала, выругался дед Андриан. – Экую оказию со мной сотворила.

Ну, однако, еще потягаемся, у кого смекалки побольше!

Тем временем Заманиха остановилась напротив, уставилась деду в лицо:

–        Видела я, какую ты одежу умеешь шить. Коли меня уважишь, домой отпущу, а не угодишь, тут у березы останешься, пока мураши не съедят.

–        Аи, аи, – завздыхал дед,   будто с  испугу. – Из  чего  же шить? У. меня ведь ни шерстины, ни холстины нет. Да еще и без ужина, натощак.

Заманиха в ладошки хлопнула. Стоял дед у березы, а оказался в избе. В переднем углу стол скатеркой накрыт, на столе глиняная миска с горячими щами, блюдо с шаньгами сдобными, горшок со сметаной. Тут же и шерстина раскинута. Дед как взглянул на нее, так сразу узнал: та самая, что Павлинка ткала! Но виду не подал. Ладно–де, скроим и сошьем, а кто носить будет, назавтра увидим.

Для начала щей похлебал, шаньгами со сметаной закусил, цигарку выкурил, на всю избу табачного дыму напустил и только потом за аршин взялся. Снял мерки, как положено. Аршин–то прикладывает, а между тем к каждой мерке по два вершка добавляет и усмешку в бороду прячет. Меряет, да кроит, да наперсточком постукивает:

–        На чужой–то каравай рот не разевай! Попробуй сама состряпать.

–        Чего ты бормочешь, дед?–спрашивает Заманиха.

–        Мерки считаю, как бы не сбиться, товар не испортить.

И опять наперсточком: стук! стук!

–        Красота не годна, коли душа   холодна. Хорошо и без понитка попляшешь!

–        О чем ты шепчешь, старик?

–        Да вот, слышишь,   ниток у меня нет   шелковых и гарусу цветного. Бисеру добыть надо. Чтобы все пришлось в аккурат.

Заманиха ногой по полу топнула. Передняя стена избы раскололась.

Наползли со всех сторон пауки и давай скорей да живей пряжу прясть, нитки сучить. Сама Заманиха отодвинула пенек, достала из потаенного места клубки гаруса всякого, а потом зачерпнула в ладошки воды, кинула ее вверх, и вот на портняжный стол уж и бисер посыпался.

Такого богатства дед глазами не видывал, не то что руками трогал.

Сел он шить, а сам чует, будто нежданно–негаданно молодость к нему вернулась, и никогда, ни в какую пору не была ему милее работа, чем эта.

Так вот и начала песня сама собой складываться, слово к слову: на длинном стежке – протяжная, на коротком – с припев–ком, веселая. О том, как ясный месяц по темному небу плывет, звезды мерцают, как река серебрится, а в тальниках, в ольшаниках туманы курятся. И дорога тонкой лентой меж березовых колков вьется. На еланях голубые тени лежат. За Белой горой гром громыхнул и молния в землю ударила. А потом пала на землю роса, умыла травы, и высоко от земли, под самыми звездами, алая зорька мелькнула.

Как песня поется, так и пониток шьется, будто каждое слово цветным гарусом по шерстине–то вышито: где тальник да ольшаник в тумане – там гарус темный с синими и серыми отливами, где месяц над рекой – там бисер с искрой.

–        Торопись, старик! – понукает его Заманиха. Не терпится ей, охота поскорее в новую одежку вырядиться, к реке побежать на себя посмотреть.

А дед Андриан словно не слышит ее, усом не ведет. Знай, поет песню, иголками орудует, наперсточком постукивает.

Вешние ночи короткие. Скоро уже и звезды погасли. За лесами будто зарницы частые начали играть. Полыхнет зарница и зажжет темное небо пламенем голубым. Полыхнет вторая – букет цветков полевых на тучку забросит. Это, стало быть, зорюшка впереди солнышка бежит, людей будит, всякую нечистую силу прочь с земли гонит.

К понитку–то лишь рукава осталось пришить.

Заманиха из себя начала выходить, на деда злится:

–        Поворачивайся, старик, поживее, не то худа себе наживешь!

– А ты под руку не лезь,– отвечает дед.– Вот кончу песню, тогда и последнюю стежку положу.

–        Да скоро ли конец той песне придет?

–        У хорошей песни конца не бывало.

Заманиха того пуще озлилась: поняла, видно, что старик хитрит. Песня песней, коли надо, пой ее, но с делом не мешкай.

А он нет–нет да и посмотрит на восход: скоро ли солнышко выглянет? С первым лучом станет Заманиха снова простой босоногой девкой и никакого зла сотворить не сумеет. Будет опять от куста к кусту бегать, пальцем манить, только теперь уж никак не обманет.

Все же на всякий случай, чтобы Заманиха не вздумала работу испортить либо пониток из рук утащить, дед Андриан березовый сучок возле себя положил.

И опять песню завел. Шьет, да поет, да ногами притопывает, чтобы тому, кто эту одежку станет носить, радости вовеки не вычерпать.

Заманиха по поляне скачет, грозится. Да вот уж и солнышко из–за горы показалось. Не успело оно на поляну взглянуть, только лишь вершинки берез обласкало, как Заманиха с места сорвалась и, не разбирая пути, через таловые заросли, через подлесок куда–то помчалась.

В тот же день вернулся дед Андриан домой. Перво–наперво зашел к соседу Морошкину, вынул из мешка новый пониток и отдал Павлинке:

–        Носи на здоровье!

Нарядилась Павлинка, по избе прошлась. Деда даже слеза прошибла: красота–то какая невиданная! Неужели он своими руками эту одежу смастерил?! Даже не верится.

Ну, а немного погодя, снова затосковал:

–        Все ж таки опять, кажись, сделал не так. Вот и пуговки на понитке можно было по–другому поставить, и воротник иначе повернуть, и гарус по–другому положить. Видно, правда, что у мастерства, как у песни хорошей, конца не бывает!

Золотая погибель

От нашей деревни до каменных гор в один день на телеге не доедешь, за два дня пешком не дойдешь. Мужики у нас  исстари хлеборобы, и  редкий  из  них  туда дорогу–то знал.  Иной раз  приезжали с горных  мест смолокуры,  привозили  смолу и  разные    поделушки: рогожи лыковые, кадушки для солений. Ну, от этих смолокуров мужики и узнавали, где что делается. Один расскажет про железные заводы, другой   камушек какой–нибудь для поглядения привезет: то белый, как сахар, то зеленый, то красный, на каплю крови похожий. Смотрите, дескать, какие богатства в горах лежат. А один вот так же приехал и сказывает, будто где–то возле Ильмен охотники золотые самородки находят. Места, говорит, там еще нехоженые, топкие, и золотишко фартит часто.

Послушают мужики про такой "фарт", головой покачают, да и забудут. Один лишь Микеша соблазнился. Да и то не от жадности. Парень он был молодой, земельного надела не имел, ходил по богатым дворам, батрачил. И сестренка его, девчушка маленькая, тоже в батрачках жила.

Старики отговаривали: куда, дескать, ты собираешься, зачем? Сторона там тебе незнакомая, да и не знаешь, как золотишко копать. А ведь не умеючи даже бурундучка в лесу не сыщешь, не то что самородное золото.

Но Микеша сказал:

– Мне одинаково ни здесь, ни там не будет сладко, зато, может, что–нибудь да найду. Тогда хоть сестру из батрачек вызволю да замуж выдам.

В ту пору возле Ильмен никаких поселений не было. Всюду  стояли леса темные, в междугорьях – озера глубокие. Целое лето Микеша по этим местам блуждал да копушки делал. Выбьет яму в горе, а толку ни на грош. Оно, золотишко–то, может, где–то рядом лежит, но пойди–ко его возьми! Старики правду сказыва ли: всякое дело надо умеючи делать!

Обносился парнишка, да и хлеба в котомке давно не стало. А ведь пропитание в горах не скоро достанешь. Приходилось ремень потуже затягивать. Иной раз луковку саранки выкопает, дикого чесноку пожует, гриб посолит, холодной водой запьет – тем и сыт. Ночевать тоже приходилось не на печи, а где ночь застанет.

Хоть и не под силу была такая жизнь, а все–таки Микеша от задуманного не отступался.

Под осень брусника на полянах под соснами красным соком налилась. Росы холодные начали падать. А Микеша все ходит, копушки делает, голыми руками породу перебирает, но Даже следа золотишка найти не может.

Один раз остановился он ночевать. Кругом горы высокие, озеро большое рядом лежит, и на том озере острова. Один остров в озере, как шапка мохнатая: высокий, островерхий и весь лесом зарос. Другой, слева, тоже лесной, но поменьше. А неподалеку от берега, в самой глуби, третий остров – каменная скала. Вершина его в небо уперлась, и ветер там облака гоняет, будто седую бороду треплет. Наверно, про нее и сказано:

Птица–ястреб на ту гору не залетывала, Быстрый конь не топтал ее копытом кованым, Сырыми туманами сверху донизу она вымыта, Холодными ветрами высушена...

Не успел Микеша костер зажечь, как услышал, словно с вершины скалы стон раздался. Посмотрел туда, а там, и верно, человек виднеется. Звать не зовет, только стонет: видно, трудно ему на уступе держаться.

Не стал Микеша долго раздумывать, что да почему. Скинул с себя одежонку, переплыл горловину озера и вскарабкался на вершину скалы. Нашел человека, подал ему руку, чтобы помочь, и отступил. Человек–то стоял по самую грудь погруженный, серым камнем скованный. Дряхлый, совсем старик. Борода у него отросла длинная, плечи и грудь закрыла, с мохом перепуталась.

Начал Микеша спрашивать, как он сюда попал, из каких мест пришел. Старик сначала молчал, только рукой махал: уходи–де отсюда, и без тебя тошно. Но мало–помалу подобрел, перестал стонать, попросил водички напиться.

Еще прежде Микеша от смолокуров слыхал, будто жил когда–то в горах башкирин, по прозвищу Кадыр. И был у этого Кадыра большой талан золото находить. Ударит кайлом, лопаткой копнет – самородное золото тут и есть. Только пропал его талан и ни ему, ни людям пользы не принес.

В молодости, пока золото в руки не попало, был Кадыр приветливый, нескупой. Для друга мог последнюю рубаху с себя снять. А как начал самородки находить, словно подменили его. От отца с матерью ушел, от невесты отказался, мимо старых дружков пройдет – не оглянется, голодной собаке сухой корки хлеба не бросит. Золото домой не приносил, в лесах его прятал, а потом и совсем из деревни в лес ушел.

Выходит, это Кадыр и есть!

– Утолил старик жажду водой и сам о своей беде рассказал.

Подошло время, когда начали у него руки слабеть, сила молодая пропала, тяжело стало накопленное золото от чужого глаза беречь. Пока собирал да копил самородки, ни дня, ни ночи спокойно не провел. Ну, и надумал он их спрятать, чтобы ни одна живая душа найти не могла.

Выбрал гору повыше. Отсюда, с вершины–то, весь Урал как на ладони видно: и на восход солнца, и на закат, и в ту сторону, откуда Сиверко дует, и в сторону теплых краев, куда осенью косяки журавлей улетают. Леса глазом не окинешь, никакими верстами не измеряешь. И не всякий к этой скале подойдет. Озеро–то часто высокими волнами плещет.

Выбил он для клада на уступе скалы глубокий колодец. Только один крохотный самородочек оставил при себе, чтобы время от времени любоваться им, тешиться.

Управился с делом, собрался уходить, да вдруг увидел, что место оказалось приметное: не заровнялся бугорок над колодцем. Встал на бугорок, начал ногами утаптывать, да и провалился в колодец–то по самую грудь. Самородочек, который он близко к сердцу припрятал, потянул его к кладу. Сколько ни бился Кадыр, не мог из колодца выбраться: не пускает золото!

К тому времени, как Микеша его нашел, многие годы Кадыр на скале стоял и с каждым годом все глубже и глубже в колодец опускался. Ветром его со всех сторон обдувало, солнышком пекло, морозом морозило.

Эх ты, судьба Кадыра, Судьбинушка! Как полынь–трава Горькая.

Послушал Микеша и говорит:

–        Ладно, Кадыр, сейчас я тебя из неволи освобожу. Вот сбегаю за кайлом и лопатой, порушу вокруг камни, тебя выну. Только дай–ко сюда самородочек, что на груди у тебя спрятан. Попрощаться тебе надо с ним, вон выбросить, иначе клад  золотой  не отпустит.

А старик головой замотал, бородой затряс:

–        Не надо! Не трогай мое золото! Уходи!

Микеша, однако, его не послушал. Все–таки спустился вниз, принес кайло и давай камень рушить. Отколет каменную глыбу, столкнет ее в озеро, за другую принимается. Так–то до поздней ночи трудился и только тогда заметил, что труды тратит напрасно. Кадыр еще глубже увяз, наверху только макушка головы видна, а скала закачалась и тонуть в озере начала. Вот уже и волны озерные под ногами у Микеши плещут. Вот уж и вода вершины скалы коснулась. Того и гляди, сам вместе с Кадыром погибнет.

Прыгнул Микеша в озеро, поплыл к берегу, а когда оглянулся, никакой скалы не было, вся она под водой скрылась.

Погоревал парень. Жалко было Кадыра. Хоть и чужой он, а все–таки жаль. И не потому, что золото его с собой в землю утянуло, а потому, что счастье он на золотую погибель променял.

Всю ночь не спал Микеша, у костра сидел, думал. Был бы у него такой талан, как у Кадыра, самородки в земле искать, уж он–то не стал бы их прятать. Выручил бы сначала сестру, а потом всех бедных ребятишек в деревне от батрацкой доли избавил. Небось за добро золото человека не тяготит! С тем и пошел он дальше, в горы.

Лебедь-Камень

На берегу нашего озера камень лежит. Как песчаный мысок пройдешь, сначала камыш увидишь, а дальше на высоком бугре – камень. Откуда   он   здесь   явился?   Кругом   на   пятьдесят верст простой гальки не найдешь, везде черная земля. А тут вдруг камень! Присмотришься к нему, а камень-то на лебедя похож. Будто лежит белый лебедь, крылья по сторонам раскинул и шею вытянул.

Наши мужики пробовали камень разбить – не разбивается. Ямы вокруг него копали, хотели узнать, глубоко ли он в землю уходит, но так и не докопались.

Девки издавна вокруг камня игры ведут, а парни тут подружек выбирают. У них песня вот такая поется:

Ой ты, белый лебедушко! Ты, родимый наш батюшко

Сбереги нашу дружбу чистую,

Сохрани дружбу крепкую!

Ой ты, белый лебедушко!

Весной, когда сойдет снег, когда волны на озере заплещутся и зазеленеет камыш, прилетают к нам лебеди. У них тоже свой порядок есть. Покружатся над белым камнем и только потом в камыши опускаются, начинают гнезда вить.

Выходит, что и для птицы этот камень не простой.

Отчего и как это получилось, я тебе расскажу.

Когда-то жил в нашей деревне Игнатко. Парень он был фигурой статный, лицом красивый, характером удалый. Только одна беда: ни кола, ни двора не имел. Родители его умерли, избенка развалилась,   и пришлось ему ходить по чужим людям.

Раньше говорили: не родись красив, а родись богат. У кого мошна была толстая, тому и доля. А бедному и доли не было. С красивого лица воды не напьешься, тряхнешь кудрями – семью не накормишь. Так оно и выходило. Ни одна сваха не бралась для Игнатка невесту высватать.

Ну, а Игнатко и сам понимал, что на голом месте свадьбу не справишь, под ракитовым кустом жить не будешь. По этой причине сторонился людей. В праздник ли, в будни ли вечером, когда люди по хозяйству управятся, а девки и парни на игрище собираются, он в поле уходил. Ляжет на траву и слушает, где какая птица поет. В одном месте соловей трели выводит, в другом – кукушка кукует, в третьем – золотая иволга вскрикивает.

Но более всего он синичек любил и из всех птиц выделял. Соловей только и знает, что песни на всякие лады распевает, кукушка- весь век бездомовница, иволга тем и хороша, что богато одета. А синичка, хотя ростом мала и одежда у нее простая, зато умница. Целый день эта малая птаха трудится: то гнездо поправляет, то птенцов кормит, то начнет рассказывать, какие дела на белом свете творятся, – всего не переслушаешь. Во многих она местах бывает, когда осенью улетает в теплые края. Но еще и тем она пришлась Игнатку по душе, что сама себя в обиду не дает. Издавна ее гнездо люди зорить боятся. Попробуй, унеси птенцов, она тут же в клювике к твоему двору огонька принесет и весь двор спалит.

С одной такой птичкой Игнат большую дружбу завел. Синичку эту ребятишки где-то из рогатки подбили, крылышко ей поломали. Игнатко синицу у ребят отобрал, отнес в гнездо, а крылышко вылечил. Пока лечил, каждый день для ее малых птенцов еду   приносил:    червячков,   зернышек и   букашек   всяких.

Потом, когда синичка оздоровела, стали они с Игнатком совсем неразлучны. Парень в поле пары пашет, а птичка у него на плече сидит и щебечет по-своему. Иным людям диво, а Игнатко птичий язык научился хорошо понимать.

Осенью, когда начали на березах листья желтеть, собралась синица в далекий путь.

 – Хорошо вам, птицам, – позавидовал ей Игнатко, – сниметесь с наших мест и улетите. А мне вот плохо. Закружит над полями снег, и снова надо куда-то идти, в чужой двор в работники наниматься.

 – А чего ты   желаешь? – спросила   синичка. – Только   скажи, я для тебя все сделаю.

 – Ничего мне не надо:  ни золота,  ни серебра,  ни прочего богатства. Хорошо бы крылья приладить и птицей вольной стать...

 – Доброе    желание,- похвалила    синичка. – Сделать это я могу, но ведь трудно одному тебе будет. Все птицы парами живут.

 – Где же мне подружку взять? – вздохнул Игнатко.

Синичка обнадежила:

 – Придет время, встретишь. Тогда и желание твое исполнится.

 – Как оно может исполниться, ежели ты меня покидаешь, а сам я ничего не знаю?

 – Я научу. Вот слушай: как найдешь подружку и захочется вам птицами стать, идите на Вишневую гору. Там весны дождитесь. Весной на горе зацветет белым цветом черемуха. Вот тогда-то...

А что дальше сказала птичка-синичка, никто не знает.

Один лишь Игнатко слушал тайные слова, которые она шепнула ему на ухо.

После этого вспорхнула синичка, поднялась над лесом и улетела за Урал.

В тот же день, под вечер, ехал Игнатко с поля, вез снопы пшеницы на гумно к хозяину. Идет рядом с возом, брови нахмурил. Да и было отчего хмуриться: с кем он теперь словом перемолвится? Вон в небе косяки журавлей летят. Они тоже здешние места покидают. Курлыкают: то ли радуются тому, что от зимы уходят, то ли жалко им старых гнезд. Люди скоро молотьбу закончат и начнут брагу ставить, свадьбы справлять. В самых бедных семьях – и то потеплеет. Только ему, Игнатку, нет радости. Весну, лето и осень на хозяина горб гнул, а за это хозяин и спасибо не скажет. Горько, обидно, одиноко, но деваться некуда, терпи!

Только заехал в переулок, а тут ему навстречу девушка. Взглянул на нее Игнатко – сердце у него замерло.

Девушка остановилась, смотрит на парня, глаз отвести не может.

Стоял Игнатко, стоял, все-таки вымолвил:

 – Как тебя зовут?

Та назвалась Катериной. Потом и сама опросила:

 – А тебя как звать-величать?

Ну, Игнатко тоже свое имя сказал.

Мало-помалу   и  разговорились.

Жили парень с девушкой в одной деревне, да ходили разными дорогами. Но теперь вот сошлись их дороги вместе.

Обо всем они побеседовали, многое друг другу поведали, будто давньгм-дав-но не виделись.

Перед тем, как расстаться, спросил Игнатко у Катерины:

 – Будешь со мной дружить?

 – Буду, – сказала девушка.

 – Да ведь я батрак.

 – Мне все равно.

После этих слов взял он девушку за руки:

 – Нашу дружбу никто не нарушит. Весь век будем вместе.

Однако сказать он это сказал, да немножко ошибся. Перво-наперво, Катя оказалась ему неровня. Не то себе Игнатко березу заломал, высоко сокол залетел.

Тут в деревне жил один богатый мужик по прозвищу Горбун: на спине горб, одна нога короче, вторая длиннее. Все его боялись. И не только потому, что на вид страшный. Знался он с нечистой силой. Сказывали про него всякое: будто по ночам он варево какое-то варил и золотые монетки отливал; то детей уро-чил, то скотину портил. Вот за этого злодея Катю и просватали. Он за девушку, когда срядился с ее родителями, отдал корову с теленком, сто золотых рублевиков и целую неделю будущего тестя вином поил. Дожидались только зимы, мясоеда, чтобы свадьбу справить.

Рассказала девушка об этой беде и заплакала.

 – Лучше бы, – говорит, – не встречать мне тебя, а то теперь еще тошнее будет идти за немилого.

Игнатко ее по русой голове погладил и ласково успокоил:

 – Никому тебя не отдам. Завтра же пойду к твоему отцу, в ноги поклонюсь.

 – А если он откажет?

- Тогда уж по-другому сделаем. Убежим из деревни, будем жить вольными птицами.

Катя и на это согласилась. Вот, братец ты мой, какая дружба у них началась! Скажи бы Катерине в огонь за Игнатком идти, она бы и в огонь бросилась.

На другой день пошел парень к Катиному отцу. Однако неспроста девушка отказа боялась. Родитель ее, Мосей Ипатыч, мужик был суровый, алчный, за грош семью и работников в дугу гнул. Амбары во дворе от пшеницы ломились, а он каждый фунт муки со счету выдавал. Квашню .без его проверки не замешивали, тасто в печь не сажали.

Игнатка он и слушать не стал. Заорал на него, ногами затопал, а под конец еще и собак с цепи спустил. Вот, дескать, тебе невеста, не суйся, куда не просят. Ну, Игнатко тоже не стерпел, собак перебил. Не смотри на него, что батрак, душа у него небось тоже человечья, гордая.

Куда же было после этого парню податься? Оставалось невесту убегом брать. Но опять неладно: девушка не иголка, в сено не кинешь, от людского глаза не скроешь. А пуще всего Горбуна приходилось бояться. Он над ними всякую пакость мог сотворить.

Много дней ходил Игнатко вблизи Катиного двора. Девушка словно с белого света сгинула, нигде ее не видать. А она в горнице была заперта. Родители ей шагу ступить со двора не велели.

Вот уже и заморозки по утрам начались. Потом снег выпал. Покров наступил. Дальше и до мясоеда недалеко.

Была у Кати подружка Феклуша. Не девка, а прямо-таки веретено. В хороводах первая, плясать лучше ее никто не умел, чего хочешь достанет, хоть с дна морского.

К ней и пошел Игнатко, все рассказал, во всем повинился.

Выслушала она его и даже ногой топнула:

- Коли так, не бывать Катюше за Горбуном. Жди сегодня ночью в загумнах, с рук на руки передам тебе невесту.

В тот же вечер явилась она к Катиным родителям и начала просить:

 – Отпустите Катю к нам. Мне одной тоскливо дома сидеть, скучно пряжу прясть.

Мосей Ипатыч и на нее было начал кричать, да только не на ту, слышь, напал. Она ему сразу ответ нашла:

 – Ты, – говорит, – дядя  Мосей, как   пес,   на   всех  лаешь.

Девка скоро бабой станет, может быть, век слезы проливать придется, а ты напоследок даже песен потеть не даешь.

И все-таки свое выбила. Видно, надоело Мосею Феклушу слушать, согласился.

 – Ну, ин ладно, пускай идет. Только ты мне ее домой приведи.

 – Приведу! Жди! – засмеялась бедовуха, а сама, как только вышла с Катей на улицу, сразу же мимо дома да прямо в загумны. По дороге порадовала подружку. Катя лишь тут поняла, что из неволи вырвалась.

Из загумен Игнатко с Катей пошли в лес, на Вишневую гору.

Была там полянка, а на полянке черемуха росла. Да теперь меж ее голых веток ветер гулял и последние листочки, какие от лета остались, на землю обивал.

Перед черемухой Игнатко остановился, какое-то слово сказал,- видно, то, которое ему синица шепнула. Вдруг под черемухой яма открылась, а оттуда свет, словно солнечный луч, брызнул и темную ночь осветил.

Спустились беглецы вниз по ступенькам. И оказались они в подземном доме. Стены и полы в каждой горнице лебяжьим пухом устланы, а от пушинок свет льется и теплом веет. Тут же в больших кувшинах креп-кий квас-травничок налит, на полках свежие калачи и шанежки лежат.

Обо всем, видно, синичка позаботилась, чтобы Игнатко и Катя могли весны дождаться.

А Мосей с Горбуном в эту ночь всю деревню на ноти подняли. Кинулись беглянку искать, погоню по дорогам и тропкам пустили. Но напрасно. Следы до Вишневой горы довели, а дальше пропали. Мосей со злости чуть бороду у себя не выдрал: ему не дочь было жалко1, а то, что корову с теленком и золотишко приходилось Горбуну обратно отдавать.

Под утро Горбун у себя дома опять какое-то зелье в чугунном котле варил. Однако на этот раз не монетки отливал, а смотрел, куда девка девалась. Видел, как Феклуша с Катей в загумны шли, видел, как Игнатко девушку на руках нес, а как дошел до горы – ничего не стало видно, все варево замутилось. Значит, не хватало у Горбуна сил против малой синицы.

Зашипел горбатый по-змеиному, схватил котел, грохнул его на пол, разбил на мелкие куски. Потом по-волчьи завыл, по-воронье му закаркал. Начал по дому из угла в угол метаться, все, что под руки попадется, крушить.

С тех пор каждую ночь на Вишневой горе волчьи стаи собирались, вороны слетались. Это Горбун их созывал, опрашивал:

 – Где были? Что видели? Не нашли ли следы Катерины и Игнатка?

 – У-у-у-у-у!  У-у-у! – отвечали  волки. – По всем полям, лесам, деревням мы бегали, каждый след нюхали-нигде Катерины нет.

 – Кар-р-р! Кар-р-р! – каркали вороны. – И мы за сто верст леса и деревни облетели – нигде Катерины нет.

Прошла масленица. Повисли с крыш ледяные сосульки. Растаяли снежные сугробы. Вскоре в лесах подснежники зажелтели. Мужики на пашни поехали. Вот уже на березах, на тальниках и вербах листочки появились. Славно стало в лесу: птицы щебечут, матушка-земля в солнечном тепле парится, в талой воде моется.

В мае на Вишневой горе расцвела черемуха. Как раз заря занималась. Только первый солнечный луч на гору упал, весь куст черемухи словно белым облаком затянуло. В тот же час под кустом яма открылась. Вышли оттуда Игнатко и Катя. Оба веселые, счастливые, будто у них горя никогда не было.

Посмотрел Игнатко на небо, белую черемуху взглядом окинул и сказал:

 – Ну, Катюша, вот и наша пора пришла.

Взялись они оба за руки. Игнатко снова какие-то слова прошептал. Закачалась черемуха, полетели с нее белые лепестки. как лебяжий пух.

На том месте, где молодая пара стояла, лебедь с лебедушкой оказались.

Взмахнули лебеди крыльями и поднялись в небо.

Покружили, покружили над деревней, в камыши опустились.

Ах, Игнатко, Игнатко! Надо было ему со своей подружкой на другие озера лететь, а он не хотел родного места локинуть. Не знал он, что Вишневая гора перестала охранять их.

Увидел на озере лебедей Горбун. Люди смотрят на лебедушек, радуются, а он в дом побежал, растопил печь, варево сварил и начал гадать: что за лебеди, откуда тут появились? Так узнал Горбун Игнаткову тайну. С той поры хлеба не ел, щей не хлебал, ночей не спал – на лебедушек охотился. Изготовил из ясень-дерева самострел, тетиву из волчьих жил натянул, стрелу наточил. По вечерам и по утрам на берегу сидел, караулил. Но лебеди близко не подплывали, держались возле камышей. Видит у Горбуна око, да зуб неймет.

Осенью, как и прежде, потянулись в небе стаи журавлей.

Курлы-ы, курлы-ы! До свидания, до будущей весны!

А однажды поднялись и наши лебеди.

Взлетели в чистое небо, закружились над озером, но потом, видно, с деревней захотели попрощаться. Дали круг по-над берегом и только второй начали, тут их Горбун и сцапал. Натянул тетиву, аж самострел затрещал, и как только лебеди с ним поравнялись, пустил вверх стрелу.

Вскрикнула лебедушка, упала на землю. Стрела ей в самую грудь угадала.

Накинулся на нее Горбун, начал тело зубами рвать.

Громко закричал лебедь. Будь Игнатко человеком, не дал бы подругу в обиду. А что лебедь сделает? Он птица гордая, вольная, но, кроме крыльев, нечем ему себя защитить.

И все-таки, хотя и силен был Горбун, дружба и вольность лебединая оказались сильнее.

Залетел лебедь выше облаков, крылья сложил и, словно камень, бросился вниз, на то место, где лебедушка упала. Так ударился, что берег дрогнул и по озеру, как в бурю, волны заходили. Горбуна глубоко в землю вбил, а Катю крылом прикрыл и тут же в камень превратился.

С тех пор и лежит на берегу нашего озера Лебедь-камень.

Весной, когда другие лебеди к нам прилетают и кружатся над бугром, где камень лежит, так и знай: это они Игнатку и Кате кланяются.

А у нас в обычай вошло: кто подружку себе на Лебедь-камне выбрал, у того дружба на всю жизнь крепкая и верная.

Ой, ты, белый лебедушко! Ты, родимый наш батюшко! Бережешь ты  нашу любовь чистую, Сохраняешь дружбу верную! Ой ты, белый лебедушко!

Серебристая шкурка

В ту зиму снегу выпало много. Крайние к поскотине избы замело до самых труб. Выедешь в поле – лошадь в сугробе вязнет, не только воз, а пустые дровнишки еле вытаскивает. В прежние зимы, бывало, в осинниках и в березовых колках весь снег следами прострочен: тут тебе и заячья тропа, и Горностаева стежка, и мышки-полевушки мелкая вязь, и черного тетерева лапчатая поступь. А на этот раз под сугробами вся живность попряталась, лес опустел. Голодные волки каждую ночь начали в деревню забегать.

Вон там, видишь, где речка течет, под самым скатом бугра, стоял двор Емели Куяна. Мужичонка он был бедный, хоть и знал всякой ремесло. Пимы скатает. Сапоги протачает. Корзину сплетет. Дугу согнет и любо-дорого как изукрасит. А на богатство талану не было. Избенка покосилась. Плетни стояли, как пьяные. Сам зиму и лето в рваном тулупе ходил. Пить не пил, сладко не ел, а заработанные копейки, как вода в решете, не держались.

У этого Емели Куяна был сынишка Федот. Парень как парень. Ростом и здоровьем не был обижен, а характер весь в отца. Иные парнишки, бывало, на улице в шарик либо в бабки играют, а он дома сидит, чего-нибудь мастерит.

Вся утеха у него только в том и была, что с Кудрей возиться.

Ну, надо сказать, такую собаку, как Кудря, не в каждом ре найдешь. Всякую она речь понимала, только что книжки тать и по-человечески разговаривать не могла. Шапку, хоть в лес унеси, спрячь, она найдет и домой принесет. Под самым носом мясо положи и скажи: "Трогать не смей!" – она с голоду подохнет, а не тронет. Морду на лапы положит, отвернется, чтобы запахом в нос не сильно ударяло, и сторожит.

Вот в эту зиму, как стали волки в деревню похаживать, Федотко собаку не уберег. Как-то ночью Кудря заскулила, зарычала, шерсть ощетинила, а парнишка возьми и выпусти ее во двор. Понадеялся на силу. Думал, Кудря волков одолеет. А их оказалось не один и не два. Не успела собака пасть открыть, как волки ее свалили, на бугор утащили и слопали. Лишь хвост от Кудри остался.

Федотко, наверно, с неделю тосковал. А потом как-то говорит отцу:

 – Тятя, дай мне твою фузею.

 – А зачем тебе? – спрашивает Емельян.

 – Буду волков подкарауливать. Я им Кудрю так не оставлю!

 – Смотри, как бы они тебя самого не съели.

 – Не съедят. Ты только картечи в заряд положи.

Понятно, убытку от одного заряда немного. "Куда ни шло", – подумал мужик. Положил в ружье горсть пороха да горсть крупной дроби, хорошенько шомполом пыжи забил и кремень наладил.

Для порядка парня предупредил, чтобы, когда стрелять будет, сильнее к плечу приклад прижимал, а то сам с ног слетит.

Федотко в огороде засаду устроил. Выкопал в снегу ямку, сверху чащой забросал, сеном притрусил, фузею поставил на треногу, нацелил ее на бугор, на коем волки Кудрю растерзали, и стал ждать.

Одну ночь в засаде просидел, потом вторую и третью. Ночи стояли темные. Иной раз покажется, вроде тень метнулась, а вглядится – нет никого. Хотел было парень уже всю эту затею бросать. Но на четвертую ночь небо немного прояснилось, в разрывах туч месяц начал выглядывать. Как выглянет, по снежным сугробам будто иголки насыплет и огоньками их осветит.

В этом снежном мареве начало Федотку казаться: вот будто-бугор зашевелился, дымок закурился, а потом обозначилось что-то, похожее на зверя. И зверь какой-то чудной: морда вострая, ушки торчком, туловище низкое и длинное, хвост пушистый. А по шкуре с головы до кончика хвоста серебряные искры то гаснут, то вспыхивают. Тряхнул Федотко головой, глаза протер. Нет! И в самом деле зверь на бугре сидит: морду поднял, туда-сюда ею водит, к разным запахам принюхивается.

 – Ага-а! – обрадовался  охотник. – Это ты, наверно, и слопал нашу Кудрю да опять пришёл. Вот я тебе сейчас дам!

Приложился к фузее, курком щелкнул, поймал зверя на мушку и ка-а-ак бахнет! Целый сноп огня вылетел, в лесу будто сотни дровосеков топорами застучали, в плечо прикладом отдало, словно оглоблей ударило.

Подождал он немного, огляделся и видит: зверь на бугре лежит, значит, не зря фузея с ним разговаривала.

Наутро по всей деревне, из избы в избу, слух побежал. Мужики, бабы, детишки собрались во двор к Емеле Куяну чудного зверя смотреть. Руками по бокам хлопали: что за зверь, откуда такой явился? На волка не похож, смахивает больше всего на лису. Но в наших местах лисицы все рыжие, а у этой масть темная: как туча, шкурка пушистая и мягкая, словно пух, кончики волос все, как один, белые, серебристые.

Одна только бабка Дарья не похвалила Федотка. Осмотрела шкурку, поворчала, головой покачала и спрашивает:

 – Ну, Федот, куда ты теперича эту невидаль девать будешь?

 – Шапку сошью, – отвечает Федотко.

 – Не по твоей одеже шапка-то будет.

 – Тогда, стало быть, рукавицы излажу.

 – Рукавицы теплые выйдут. Однако зря лишь товар испортишь. Шкурка-то, видать, не простая. Не ровен час, попадет тебе за эту шкурку от Снеговушкн.

Озадачила старуха парнишку. Почесал Федотко в затылке, не нашелся, как ответить. Бабка-то Дарья всякую всячину знала, с ней спорить не будешь.

До самого вечера парень места себе не находил. За четыре ночи хотел на полатях отоспаться, а тут и сон пропал. Нажил, себе заботушку. Как бы, и верно, худа не вышло.

Тем временем отец серебристую шкурку с лисички снял, очистил да присолил и сидел теперь, на пальцах прикидывал:

 – Пожалуй, за нее парнишке можно пимешки справить А если не пимы, то шубенку. Если не шубу, то штаны и рубаху бумазеевую.

Федотко гюбоялся о бабкиных словах отцу рассказывать. Батько-то был на руку крутой, скорый, того и гляди, рассердится, зашумит. Потому и начал его мало-помалу отговаривать. Шкурку-де продавать не к чему. Она пить есть не просит, в лес не убежит, пусть пока дома побудет. Мне, дескать, ни пимов, ни шубы ненадобно, хорошо и в старой шубенке зиму пробегаю.

Емельян послушал его, подумал и рукой махнул:

 – Ладно, не будем продавать: может, самим в хозяйстве пригодится.

Принесли шкурку в избу, повесили на стенку, на гвоздь. После ужина залез Федотко – на полати, старым тулупом укрылся. Вроде и спать охота, а не спится. Слова бабки Дарьи никак из ума не идут. Снеговушка небось шутки шутить не станет. Что-то не слыхать, чтобы она добро людям делала.

Лежит парень, с боку на бок поворачивается.

Мать ухватом погремела, посуду перемыла и начала на печи спать укладываться. Вот и отец самосаду накурился, накашлял-ся и улегся. Лучинка в треножке догорела, остатки ее упали в таганчик с водой, и наступила такая темнота, хоть глаз выколи. Только на стене, где шкурка повешена, голубые искорки вспыхивают.

Вскоре первые петухи пропели. Значит, время-то близко к полуночи. Лежал-лежал Федотко и задремал. Но только задремал, вдруг слышит, будто кто-то его зовет: "Федотко! Федотуш-ко-о!"

Поднял он голову, прислушался. В избе тихо, а с улицы, и верно, кто-то его имя называет.

Соскочил он с полатей, подошел к окну, ухом приложился к стеклу и опять услышал: "Федотушко-о!"

Будто далеко где-то кричат.

Ну, Федотко и раздумывать не стал. Небось чужой человек не будет в этакую пору звать. Может, кто-то шел да с дороги сбился.

Вышел он во двор, со двора – в огород, из огорода – на бугор возле речки. А ночь стояла глухая, ни одной звездочки в небе не видать. Лишь месяц из-за тучи выглянул, ухмыльнулся я опять спрятался.

Идет Федотко без пути-дороги, прямо по сугробам. Все тот же голос зовет и зовет. Вот поскотину миновал, вот уже и Марьино болото. Кругом камыш, тальники да березы голые.

Вдруг откуда ни возьмись ледяной дом перед ним объявился. Крыша выше берез, вместо окон камни-самоцветы вставлены, так и горят, так и играют, как дуга-радуга! Ветерок дунет – колокольчики на башенках звенят. На нижней ступеньке крыльца два сторожа стоят, о-ба ростом аршин с вершком, бороды до пят.

Остановился Федотко, рот раскрыл: откуда тут, на Марьином болоте, такая хоромина появилась?

На себя посмотрел и себя не узнал: пимы на нем новые, шуба новая, дубленая, шаровары плисовые. Фу-ты ну-ты, как жених, нарядный!

По широкому полю, по снежному покрову ветерок промчался, метелица завихрилась, поземка побежала, а вслед за тем на крыльце дома сама хозяйка Снеговушка появилась.

Федотко, бывало, как к деду Матвею пойдет ночевать, всю ночь дедовы сказки про Снеговушку слушает. Дед не раз говорил: если поземка .по полю стелется, так и знай, это Снеговушка бегает; если метель завихрилась, Снеговушка плясать пошла.

Только никто ее никогда не видел. А она вон какая: молодая, румяная, ростом высокая, платье на ней белое, как у невесты, на руках перстни, в волосы звезды вплетены.

Поманила Снеговушка Федотку к себе:

 – Это я тебя звала. Ну, добро, что пришел. С повинной головы спросу меньше. Расскажи-ко мне, как это ты лисоньку из фузеи застрелил, кто тебя этому надоумил?

Испугался парень. Коли бабка Дарья правду сказала, попадет теперь от Снеговушки! И рад бы домой убежать, да ноги не идут. Рад бы слово вымолвить, да язык будто к зубам пристыл.

 – Говори, не бойся,-засмеялась Снеговушка. – Я тебе худа не сделаю.

Федотко и рассказал, как дело случилось, и про Кудрю рассказал, и про волков. Ничего не утаил.

Послушала его Снеговушка, говорит:

 – Коли так, то ладно. Видно, сама Серебрушка виновата, не побереглась. А жалко ее. Эта лисонька была темной ночью из снега рожденная, лунным светом умытая. Одежка на ней без-цены.

 – Я тебе ее шкурку отдам, – сказал Федотко, а сам про себя думает: "Получит – небось, на меня сердиться не будет".

 – Завладел, так пользуйся, – молвила в ответ Снеговушка. – У меня и без нее богатства хватит, дарить не передарить, возами возить не перевозить. Хочешь, сам посмотри!

Махнула она рукой – в ледяной хоромине все двери настежь открылись. В каждой горнице стоят сундуки кованые, серебром и камнями-самоцветами доверху наполненные. Полы в горницах тоже самоцветами выложены, будто небо плитками нарезано и на пол настлано.

Федотко даже глаза рукавом прикрыл.

А Снегов ушка засмеялась и давай свое богатство пригоршнями в небо кидать. Как кинет – так в темном небе огненный столб встанет, либо огненная дорога ляжет. Люди по деревням поди смотрят и думают: что это за сияние такое? И не догадаются, что это Снеговушка играет.

Вот это диво так диво! Такого во сне не увидишь!

Натешилась Снеговушка и говорит:

 – Ну, понял теперь?

 – Все понял, – ответил Федотко.

 – Так что шкурку себе оставь. И запомни: она не простая, а заветная. Кто ею владеть будет, тот на всю жизнь счастье получит. В память об этой лисичке любое желание исполню. Только желание не сразу высказывай. Сначала подумай, с сердцем своим посоветуйся, а потом говори. Один раз исполню, на второй раз не спрашивай.

Федотко что-то хотел у нее узнать, но тут по полю поземка побежала, метелица завихрилась, ледяной дом исчез, будто его вовсе не бывало. Ни месяца на небе, ни звездочек. Один голый лес кругом да сугробы. В деревне, во дворах, собаки залаяли, петухи – запели. Шубенка на Федотке снова старая оказалась и пимешки старые, заплата на заплате.

Вернулся Федотко в избу. Отец все еще спит, во сне что-то бормочет. За печкой тараканы шуршат. Шкурка на стене серебрится. Потрогал он ее руками, вздохнул: нажил-де с тобой заботы. Потом сел на лавку и начал думать: что же делать? Это ведь только сказать легко, чтобы с сердцем посоветоваться да пожелать чего-нибудь. Поди-ко разберись, которое желание лучше, которое хуже. Гармонь, что ли, у Снеговушки выпросить? Такую же гармонь, как у Алехи, с двумя колокольцами. Научиться на ней играть да песни петь. Однако петь будешь, пока молодой, а под старость, пожалуй, не захочешь. Стало быть, не годится гармонь. А может, деньгами Снеговушка наградит? Нуж-дишки дома-то полным-полно. Изба старая, крыша, того и гляди, провалится. На лето надо опять в поскотину ехать, дерно драть, крышу заново перекрывать. Прясло в огороде тоже развалилось. Не иначе, как придется на себе жерди из лесу таскать. Поди-ко потаскай: пока две жерди волоком на горбу проволочешь, рубаха не один раз взмокнет. У матери пониток весь худой, полушалок – дыра на дыре. В самый раз деньги-то пришлись бы. Только вот беда: сколько их надо? Мало попросить – нуждишку не поправить. Много попросить, как бы худа не случилось. Тятька йкак-то говорил: "Денежка тогда хороша и радостна, когда она своими руками добыта, а к кому денежка легко придет, от того она легко и уйдет, либо на весь век по рукам и ногам свяжет". Вон Ефим Пестерь из-за денег-то всю семью замордовал: и старуху, и сноху, и сыновей. Два крестовых дома построил, в гумне скирды стоят по два года немолоченными, а в доме свежей шанежки не увидишь. Вся деревня его клянет. Где тут радости ждать от даровых денег? Лучше уж без них жить. Коли вправду Сиеговушка желание исполнит, надо попросить у нее новой одежки и себе, и отцу с матерью.

Пожалуй, Федотко так бы и решил, но в это время сердце словно на ухо начало ему нашептывать: "Эх, Федот, Федот! Купят тебе пимешки – износишь, купят новые шаровары – порвешь. Обноски в огород выбросишь и забудешь. Не в одеже ведь счастье-то! В новую одежу можно и пень одеть, он красивее будет, а все-таки пеньком и останется. Да какую еще тебе радость надо? Сам ты парень здоровый, есть у тебя отец с матерью. Лениться не будешь – одежу купишь, избу себе новую построишь".

Пока так-то думал, да про себя судил-рядил, на дворе совсем рассвело. Мать печку истопила, отец за оградой снег убрал, корове сена подбросил. Ничего Федотко придумать не мог. Хотел отцу сказать, но не решился: не поверит про Снеговушку.

Достал с полки шило, дратву и сел пимешки чинить.

В это время слышит, мать отцу говорит:

 – Надо бы, Емеля, к горбатой Дуне сходить, пирожок отнести. Сколько годов девушка с места не сходит, радости с детства ни капли не видела.

 – Ну   что  же,   пошли   сынишку,   пусть   отнесет, – ответил отец. – Мы от одного пирожка не обеднеем.

Тут Федотко и подумал: если вправду Снеговушка говорила, что серебристая шкурка заветная, то кому, как не Дуне, владеть ею?

Лет до пяти была она девчонка справная, а потом вдруг что-то приключилось: начала на поясницу жаловаться, видеть стала плохо. Года через два вырос у нее на спине горб, ноги отнялись, глаза темной водой залило. Родители к попу ее возили, знахарей приводили. Да ведь эти попы и знахари на один аршин меряны, им бы только с мужика последнюю полушку сорвать, а там хоть трава не расти. Так Дуня  и осталась жизнь бедовать.

Вот уж обрадовался парень, когда Дуню вспомнил!

Взял он у матери пирожок с капустой квашеной, попутным делом и серебристую шкурку за пазуху сунул.

Ты посмотрел бы, какая Дуня была: маленькая, как стручок, сухая да тощая. А в этом маленьком тельце большая боль поселилась. Ноги ноют, по горбу словно кошки скребут. Ночью девчонка криком кричит, днем кричит, никакого покою ей нет.

Остановился перед ней Федотко, пирожок подал.

 – Это тебе, Дуняша, мама послала.

А она руками машет:

 – Не надо мне... ничего не надо...

 – Да ты хоть откуси, попробуй пирожка.

 – Не хочу. Ты бы мне лучше свежей травки принес в руках подержать, к лицу приложить. Либо цвету с черемухи... либо дал бы в лесу иволгу послушать. Измаялась я...

Федотку и без того ее жалко было, а тут у него слезы на глаза навернулись.

 – Ладно, Дуняша! – сказал он в ответ. – Будет травка, будет белый цвет с черемухи. Вот тебе мой подарок.

Вынул серебристую шкурку и на Дуню накинул.

Как только пушистый мех ей на плечи упал, будто солнышко по ее лицу пробежало. За сколько-то годов первый раз улыбнулась Дуня, схватила подарок обеими руками, к щеке прижала.

 – Хорошо-то как...

А Федотко тут и добавил:

 – Хочу, Снеговушка, чтобы Дуняша на весь век здоровой и веселой стала, чтобы краше ее по всей деревне никого не было.

Не зря Снеговушка обещание дала. Как только Федотко желание высказал, враз оно и исполнилось.

Соскочила Дуня с постели, про хворь забыла, посмотрела на себя в зеркало: куда тебе, какая красавица!

Жить теперь Дуне до старости, ни единой слезы не пролить!

Сказывали старики, будто Федотко потом Дуняшу за себя высватал, и будто бы счастливее пары по всей нашей деревне никогда не бывало.

Таловая дуда

Все парни в деревне были ладные, а Данилко словно топором вытесан из корявой березы. И лицо с изъяном: на щеках будто мак рассыпан – веснушки голимые. Девчата его за жениха не считали. На лужок соберутся – в его сторону даже не взглянут. Начнут кадриль плясать – так и в круг не пустят. А Маришка Потапова прямо в глаза, насмехалась. Дескать, не годен ты никуда: ни пахать, ни боронить, ни душу веселить. Попробуй–ка возьми такого в мужья, от стыдобушки из дома не выйдешь.

Ей самой–то было легко. Цвела она, как таволга на лесной елани. Сразу и не разберешь: то ли белый цветок распушился, то ли косы девичьи по плечам рассыпались!

Много раз пробовал Данилко сватов к ней посылать. Придут сваты, а она им веник–голик вынесет и дальше порога не пустит.

После того перестал Данилко на игрищах бывать и нанялся в пастухи. Набрал стадо коров, хлопунец конопляный сплел, из таловой ветки дудку смастерил, да и начал батрачить. Бывало, не успеют еще петухи утренней побудки закончить, как Данилко уже по улицам ходит, хлопает хлопунцом, стадо собирает, а потом пасет его до поздней вечерней зари, пока сумерки на землю не спустятся. Только и радости было – дудка таловая. Послушает он, как чибис над бугром кричит, как в болотной воде камыши шуршат, кузнечик свиристит, листья в осиннике шепчутся, и все, что услышит, на дудке сыграет, да еще от себя добавит. Вот словно над поскотиной теплый ветер чуть слышно пролетел, зазвенели по травам бубенцы, вслед за ними будто Маришка свой голос подала, ласковым именем назвала. Тосковал по ней все–таки!

Однако в народе так говорят: ты, пастух, в дудку–то дуди, но за стадом в оба глаза гляди! Один раз Данилко сплоховал. Была в его стаде коровенка из богатого двора. Иные коровы в ложбине лежат, жвачки жуют, а эта Пеструха в лес норовит.

И все же сбежала!

Данилко болотины–мочажины обошел, каждый ложок осмотрел, даже ближнюю рощу обшарил. Нет нигде!

Ну, уж без шума, не обошлось! Кулаки–то, бывало, умели три шкуры сорвать, а за Пеструху хозяин мог голову снять. Сыщи, дескать, не то лучше домой не кажись!

А горше всего, что при этом Маришка была. Стоит у ограды, смеется:

– Вот так пастух!

Понурился Данилко, вернулся сначала в поскотину, а оттуда еще дальше, в Черную дубраву. Коли искать коровенку блудливую, так только в дубраве: там, между колками, рожь колосится, а на еланях визиль, горох заячий, донник пахучий и всякие медовые травы. Только страшно ночью одному в здешних местах. По деревенским поверьям, водились тут Лешак, Буканко и прочая нечисть. За каждым кустом в темноте что–нибудь блаз–нит. Кто–то плачет в лесу, ухает, стонет, гогочет. Не разберешь: то ли человек, то ли зверь, то ли птица ночная.

Так далеко за полночь и блуждал по Черной дубраве. Устал, дальше идти мочи нет. Выбрал он полянку, сел на пенек. Дай, думает, отдохну, а пока что сыграю: может быть, Пеструха услышит дуду, отзовется.

Да вот только поет дудочка что–то невеселое. Вроде дождик осенний моросит, холодно, никак не согреешься. С ближних берез листья начали падать. Сорвется листик и тихо–тихо на землю ляжет, будто заснет.

Коростель перестал скрипеть. Филин за зайцем гнался, охоту прекратил и обратно в гнездо вернулся. Ой, дуда, ой, дуда!

Этак–то играл Данилко и совсем не заметил, как на полянке крохотный огонек вспыхнул, за ним другой, третий, и вот уже вся округа заполыхала зарницами. А из травы поднялась метелка цветов чемерицы, приоткрыла широкий лист, и на том листке девушка появилась.

Сама–то мала, да одета богато: весь сарафан из соцветий алых!

Постояла она, посмотрела на Данилку, головой покачала:

– Ты пошто меня, молодец, разбудил? За каким делом тут оказался?

Данилко чуть дудку не обронил. Вот так оказия: с неба, что–ли, эта девица свалилась? А всмотрелся в нее, каков у нее сарафан, да лицо какое приветливое, и как жарким горицветом глаза горят, так сразу и понял, с кем встретился. Ведь в деревне По–левушку–то всякий знает. Кто полюбится ей, у того на покосах травы до колен, с еланей клубнику не выберешь, с пшеничных полос такой умолот соберется, чего иной год и черные пары не дадут.

Ну, мало–помалу рассказал ей Данилко обо всем: вот–де фигурой неказист, лицом нечист, сладких речей девкам сказывать не умеет, силенкой слаб, да к тому же бедняк, оттого и смеется над ним Маришка. А тут не ко времени еще и коровенка в лесу затерялась. Совсем беда!

– Ладно, хватит печалиться! – Полевушка промолвила. – Гнет тебя нуждишка в дугу, а ты гнись, но не ломайся. Подними–ка брови да взгляни веселей! Не дал ты мне сны досмотреть, так помоги теперь время до утра скоротать. Плясать хочу!

–        Плясовых–то песен я и не знаю,– ответил Данилко.

–        Этому научиться недолго! Ну–ка, дав.ай!

Встала она перед ним, подбоченилась, краешек сарафана рукой приподняла, притопнула каблучком. Тут и дуда взыграла: будто брызги из нее брызнули, а потом ветер налетел, завихрил, закружил: "Ой, дуда, ой, дуда! В огороде лебеда. Лебеду я литовкой скошу, про нужду никому не скажу!" И еще жарче: "Топ–топ–перетоп! На еланке конотоп! Конотоп я коровам скормлю, на еланке кадриль спляшу!"

Не утерпел и Данилко: плечи расправил, встряхнулся, да и пошел следом за Полевушкой в пляс. Она–то мелким шагом идет, словно бисером сыплет, а он, как сокол, летает.

Вскоре утро забрезжило. Сизый туман попрятался в заросли талов, под коряги и корневища.

Натешилась Полевушка, платочком утерлась:

–        Экий ты парень удалой!

Данилко и без ее похвалы сам себе удивился. На поверку–то выходит, зря его девки хают, ничуть он не хуже иных дружков–молодцов. Не было у него случая этак повеселиться, да и пары подходящей для пляски не находилось, вот и не знал за собой никакого удальства, сторонился, совестился, жил вроде сверчка за печкой. Но Полевушка хоть и назвала его лихим плясуном, все же задумалась:

–        Каблуками дробить, пожалуй, не шибко мудрено. А попробуй–ка против силы устоять!

После того хлопнула в ладошки, какое–то слово сказала, и тем же мигом явился на полянку Ветродуй. Тот самый, что ветряки на мельницах крутит. От плеча до плеча – косая сажень, ручищи длиной с оглоблю, бородища ниже колен, с желтинкой, как степной ковыль.

Опустился он на корточки, ручищами–то в березы уперся, да–а ка–ак дунул, сколь мочи есть... И пошел низовой ветер травы на землю стлать. Молодой подлесок согнулся. Камыши припали к воде. Сушняк затрещал. В дуплах завыло, засвистело. А в рощах будто колокола загудели.

Ветродуй еще раз дунул, а потом разохотился, разошелся и начал дуть без остановки, вроде наконец–то забаву нашел.

Тут уж не только подлесок, но и старый лес начал шуметь.

Поначалу Данилко на ногах не устоял, упал, как подкошенный. Картуз ветром с головы сорвало и понесло–покатило невесть куда. Глаза затмило. На понитке ни одной пуговицы не осталось, по оголенной спине холод пробежал.

А дуда под ветром–то словно голос подала: "Топ–топ–перетоп! Кто смелей, тот сильней!"

Может, это вовсе и не дудочка таловая, а сама Полевушка промолвила. Данилко толком не понял, но как услышал эти слова, сразу весь подобрался, как, бывало, в деревне перед кулачным боем. Дескать, не может того быть, чтобы Ветродуй против человека устоял. Только вот неполадка: запросто, на кулаках, сходиться с ним несподручно, близко никак не подойдешь. И на кушаках не поборешься: у него, видать, кушака никогда не бывало. Пожалуй, лучше всего схватиться за ворот.

Поднялся он с поляны, лицо полой понитка от ветра прикрыл, кинулся вперед и сгреб Ветродуя за ворот. Тот сразу дуть перестал, подпрыгнул :на месте, хотел Данилка от себя оторвать, да уж нет: попал очень крепко! Ну и начали они друг друга книзу гнуть. Раза два Ветродуй хотел подножку подставить. Только колени согнул, а Данилко тем временем изловчился и грохнул его на спину, а следом и сам навалился.

Полевушка–то сначала смеялась: любо ей было, как два молодца бока мнут, а потом видит – дело неладно, надо Ветродуя выручать. Опять какое–то слово сказала, в ладошки хлопнула, и Ветродуй сразу сгинул, вроде его тут и не бывало.

Данилко даже осерчал:

–        Что же ты,– говорит, – мне помешала во всю силу взойти!

–        Потому что ты крепче его. Небось даже лютый  Сиверко супротив тебя  не сдюжит! – сказала  Полевушка. – Была бы я девушкой деревенской, так только тебя, а боле никого, женихом бы назвала. А вот за то, что потешил ты меня, награжу, чем могу.

Выбирай себе подарок любой!

Тряхнула она фартуком, посыпались на поляну всякие цветы. Накидала их Полевушка и стала Данилке объяснять, будто цветки–то совсем не простые. Дескать, каждый из них чем–нибудь человеку служит. Хочешь клад найти – сорви цветок желтый. Красный пожелаешь – невесту богатую возьмешь. Цветок ста–родуб приглянется – значит, до ста лет проживешь. А коли хочешь всю жизнь на мягкой перине спать без забот, то возьми одуванчик нежный. Живут–де на земле люди каждый по–своему, у всякого радости разные, потому и цветки один на другой не похожи.

–        А по мне, краше Маришки нет ничего, – ответил Данилко.– Лишь она цветочек заветный.

–        Ну, тут я тебе не помога, – отозвалась Полевушка.– Коли захочешь, то сам тот цветочек добудешь!

Сказала хитро, будто загадку загадала.

Как раз в это время иволга крикнула и кукушка прокуковала: ку–ку! Посветлело небо. Из края в край пробежала по нему утренняя заря, и где ступала она, там след оставила, словно спелую малину ногами растоптала. Вскоре и солнышко над лесом показалось. Веселое: видно, хорошо выспалось, умылось водой ключевой,   парного   молока   напилось!   Того   и  гляди   скажет:

"Э–э–эй! За дело берись поживей! Летний–то день год целый кормит!"

Полевушка ручкой помахала Данилке, подобрала подол, чтобы пятками на него не ступать, да и побежала на хлебные полосы.

А Данилко задумался: "На что Полевушка намекнула? Вот таловую дуду своими руками изладил, научился на ней играть. Этими же руками Ветродуя поборол. Значит, захочу, так и любого удальца положу на обе лопатки. Пашню могу пахать. Дрова рубить. Прясло городить. Сеять. Траву косить. Сено в стога метать. И дом построю. Даже, коли понадобится, то и в небо на крыльях взлечу, как птица–сокол, а может быть, еще и выше его. Выходит, правда: все у меня в руках! И на земле, и на небе!"

С тем и вернулся домой.

Еще в загумнах вынул таловую дуду, приложил ее к губам: "Ой, дуда! Ой, дуда! Лихо горе – не беда!"

Бабы в это время гнали коров в пастушную. Как увидели Данилка, так диву дались: вроде тот же он, а отчего–то и не узнаешь его сразу. Ростом стал выше, в плечах раздался.

Хозяин Пеструхи из двора с кнутом выбежал. Замахнулся было на Данилка, – но тот кнут у него из рук вырвал, кнутовище об колено переломил и в крапиву забросил.

А Маришка в эту пору как раз с озера воду несла. Данилко к ней: дай, дескать, напиться, красавица!

Любая хозяйка могла бы его холодным травником угостить, прямо с погреба, но у Данилка была иная забота: неужто, мол, Маришка, как и прежде, мимо пройдет?

Да нет, не прошла она мимо! Сняла одно ведро с коромысла, своими руками подала. И глаза вниз опустила, засовестилась.

Ну, а вечером, после пастушной, когда сумерки легли, пошел Данилко на лужок. Прежде, бывало, сядет в сторонку и смотрит, как другие–то парни перед девушками силой меряются, песни поют, на балалайках бренчат, гоголями ходят. Теперича Данилко их круг потеснил: вы–де молодцы удалые, да ведь и я вас не хуже! Бороться начали – ни один парень побороть его не сумел, на дудке таловой заиграл – все песенники враз замолчали. Выбрал Маришку, чтобы кадриль плясать, – никто с ним спорить не стал: сильному и смелому всюду удача!

В тот же год Данилко и Маришка свадьбу сыграли.

Потом, много лет спустя, когда уже старым стал, Данилко все–таки с таловой дудой не расставался. Поиграет на ней, вспомнит, как с Полевушкой встречался, да и начнет своих внуков учить: все, деcкать, в ваших руках и на земле, и на небе!