Подборка художественной литературы для чтения детям подготовительной группы
картотека по художественной литературе (подготовительная группа) на тему

Кот Ворюга. К. Паустовский

Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось наконец установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста.

Это был кот, потерявший всякую совесть, кот - бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.

Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей.

Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.

Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями.

Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве.

Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.

Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу.

Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл.

Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.

Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу.

Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты,

мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях.

Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью.

Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота.

Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

Мы заложили лаз старой сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три...Пора было ложится спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.

Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из- под дома кота.

Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье.

Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье- кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску. Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу.Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза.Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели как следует.

Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.

- Что же нам с ним делать?

- Выдрать! - сказал я.

- Не поможет, - сказал Ленька. - У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить как следует.

Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами.

После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было означать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке.

Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.

С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол.

Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада. Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный «Горлачем». Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел.

С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.

Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти.

Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.

А. Раскин

КАК ПАПА БРОСИЛ МЯЧ ПОД АВТОМОБИЛЬ

Когда папа был еще маленьким и жил в маленьком городе Павлово-Посаде, ему подарили большой мяч удивительной красоты. Этот мяч был как солнце. Нет, он был даже лучше солнца. Во-первых, на него можно было смотреть не щурясь. И он был ровно в четыре раза красивее солнца, потому что он был четырех цветов. А солнце ведь только одного цвета, да и тот трудно разглядеть. Один бок у мяча был розовый, как пастила, другой – коричневый, как самый вкусный шоколад. Верх был синий, как небо, а низ зеленый, как трава. Такого мяча еще никогда не видели в маленьком городе Павлово-Посаде. За ним специально ездили в Москву. Но я думаю, что и в Москве было мало таких мячей. На него приходили смотреть не только дети, но и взрослые.

– Вот это мяч!- говорили все.

И это был действительно прекрасный мяч. И папа очень гордился. Он вел себя так, как будто этот мяч он сам выдумал, сделал и раскрасил в четыре цвета. Когда папа гордо выходил на улицу играть своим прекрасным мячом, со всех сторон сбегались мальчишки.

– Ой, какой мяч! – говорили они. – Дай поиграть!

Но папа хватал свой мяч и говорил:

– Не дам! Это мой мяч! Ни у кого такого нет! Его привезли из Москвы! Отойдите! Не трогайте мой мяч!

И тогда мальчишки сказали:

– Эх ты, жадина!

Но папа все равно не дал им своего чудесного мяча. Он играл с ним один. А одному играть очень скучно. И жадный папа нарочно играл около мальчишек, чтобы они ему завидовали.

И тогда мальчишки сказали так:

– Он жадный. Не будем с ним водиться!

И два дня они с ним не водились. А на третий день сказали так:

– Мяч у тебя ничего. Это верно. Он большой и раскрашен здорово. Но, если бросить его под машину, он лопнет, как самый плохой черный мячик. Так что нечего так уж задирать нос.

– Мой мяч никогда не лопнет! – гордо сказал папа, который к тому времени так зазнался, как будто его самого выкрасили в четыре цвета.

– Еще как лопнет! – смеялись мальчишки.

– Нет, не лопнет!

– А вот идет машина, – сказали мальчишки. – Ну, что же ты? Бросай! Или испугался?

И маленький папа бросил свой мяч под машину. На минуту все замерли. Мяч прокатился между передними колесами и угодил под правое заднее колесо. Машина вся перекосилась, переехала мяч и помчалась дальше. А мяч остался лежать совершенно невредимым.

– Не лопнул! Не лопнул! – закричал папа и побежал к своему мячу. Но тут раздался такой шум, как будто выстрелили из маленькой пушки. Это лопнул мяч. И когда папа добежал до него, он увидел только пыльную резиновую тряпку, совсем некрасивую и неинтересную. И тогда папа заплакал и побежал домой. А мальчишки хохотали изо всех сил.

– Лопнул! Лопнул! – кричали они. – Так тебе и надо, жадина!

Когда папа прибежал домой и сказал, что сам бросил свой чудный новый мяч под машину, его сразу же отшлепала бабушка. Вечером пришел с работы дедушка и тоже отшлепал его.

При этом он говорил:

– Бью не за мяч, а за глупость.

И долго еще потом все удивлялись: как это можно было бросить такой хороший мяч под машину?

– Только очень глупый мальчик мог сделать это! – говорили все.

И долго еще все дразнили папу и спрашивали:

– А где же твой новый мяч?

И только один дядя не смеялся. Он попросил папу все рассказать ему с самого начала. Потом он сказал:

– Нет, ты не глупый!

И папа очень обрадовался.

– Но зато ты жадный и хвастливый, – сказал дядя. – И это очень печально для тебя. Тот, кто хочет один играть со своим мячиком, всегда остается ни с чем. Так бывает и у детей, и у взрослых. Так будет и у тебя всю жизнь, если ты останешься таким же.

И тогда папа очень испугался, и заплакал изо всех сил, и сказал, что он не хочет быть жадным и хвастливым. Он плакал так долго и так громко, что дядя поверил ему и купил новый мяч. Правда, он был не так красив. Но зато все соседские мальчишки играли этим мячом. И было весело, и никто не дразнил папу жадиной.

Евгений Пермяк. Чижик-Пыжик

Осенью Маврик упросил бабушку купить ему чижика и бабушка купила.

— Вот тебе твой Чижик-Пыжик, — сказала она и поставила на стол большую деревянную клетку. — Заботься о нём. Не забывай кормить и поить. А придёт весна — выпустишь.

Обрадовался Маврик: теперь Чижику-Пыжику не придётся мёрзнуть на ветру и летать до устали с места на место, чтобы раздобыть корм.

Каждую неделю Маврик чистил клетку. Он исправно менял воду в поилке и вдоволь насыпал в кормушку зёрен.

Чижик прожил в тепле и холе всю долгую зиму. А когда пришла весна, наступило время выпускать лесного жителя. И повёз Маврик клетку с Чижиком-Пыжиком через весь город на автобусе. А потом до леса пешком. Облюбовал в лесу пенёк, поставил на него клетку и открыл дверцу. А сам отошёл в сторону:

— Лети, Чижик-Пыжик, лети на волю!

Чижик прыгнул на порожек дверцы, отряхнулся и… обратно в клетку.

— Ну что ж ты не летишь, глупый?

И тут Чижик словно понял, что от него хотят, взмахнул крылышками и выпорхнул из клетки. Взлетел на таловый кустик, оттуда на маленькую берёзку. Огляделся кругом и принялся клювом чистить пёрышки. А потом услышал чижиный зов и порх-порх — с ветки на ветку, с дерева на дерево — добрался до берёзовой чащи.

Вскоре Чижик-Пыжик проголодался. Принялся он искать знакомую кормушку. До самых потёмок проискал, да где её найдёшь в лесу.

Наступила ночь, и, хоть была она не очень холодная, Чижик всё равно продрог. Он весь нахохлился, его взъерошенные перья походили на шубу. Но ничего не помогало. Голодный, дрожащий от холода, он с трудом дождался утра.

А утром увидел, как птицы добывают еду, и вспомнил забытое. Он тоже отправился искать себе корм, но крылья плохо слушались его.

Что-то случилось с его сильными, лёгкими крыльями. Раньше он летал и далеко и высоко. А теперь едва-едва мог перелетать с дерева на дерево. Отвык за зиму.

Плохо стало Чижику, страшно. Ни корма добыть, ни от хищника спастись. А тут ещё собралась чижиная стая улетать к родным гнездовьям. Отправился с ней и Чижик-Пыжик, но скоро устал, оторвался от стаи и в изнеможении упал в траву. Этого только и ждала хитрая лиса…

Тем временем наступило лето. Маврик думал, что Чижик-Пыжик давно уже обзавёлся гнездом и птенцами, но всё-таки надеялся, что его любимец вернётся к нему зимовать. И ждал, когда же тот постучится в окно своим маленьким клювом.

Но прошла осень, и пришла зима. А Чижик-Пыжик не прилетал. Видно, не нашёл дома, где когда-то жил у мальчика и где ждала его вкусная еда.

Так думал Маврик. Ему и в голову не приходило, что Чижика-Пыжика давно уже нет.

Откуда было знать Маврику, что лесные птицы — чижи, синицы, щеглы, — пожив в клетке даже немного, гибнут потом, очутившись на воле.

Михаил Пляцковский

Упрямый, упрямыи, упрямый Ослик

 Вот был упрямый этот ослик Алфавит. Ему говорили

  — Белое.

  А он говорил:

 — Черное.

  Ему говорили:

— Не правда ли, сегодня чудесная погода?

  А он говорил:

— Скоро пойдет дождь.

Разговаривать с осликом Алфавитом не мог никто. Он переупрямил бы кого угодно. Пришел как-то к ослику поросенок Кнопка и сказал:

— Ты, ослик, упрямый, а я еще упрямей тебя?

— Нет, Кнопка, я — самый упрямый!

Тогда поросенок достал из кармана своей курточки яблоко и положил на стол.

— Давай решим так, — предложил он, — кто кого заставит это яблоко съесть, тот и самый упрямый.

— Давай. Только я не хочу есть яблоко.

 — А ты попробуй.

 — Не буду пробовать.

  — Ну хоть немножко откуси.

  — Сам откусывай.

  — Но оно невкусное.

— Еще какое вкусное? — не сдавался ослик.

  — Если вкусное, тогда я его съем? — схитрил Кнопка.

 — Нет, я съем?

— Нет, я?

— Нет, я? — крикнул рассерженный ослик Алфавит, схватил зубами яблоко со стола и начал уплетать его за обе щеки.

  — Вот видишь, — засмеялся поросенок Кнопка, — я тебя все-таки переупрямил? Я заставил тебя съесть яблоко!

  Говорят, что с того самого дня ослик Алфавит перестал упрямиться.

В. Сухомлинский. Черные руки

Бабушка месила тесто. Тесто было пышным, мягким, белым. Испеки мне голубя, попросил Юра. Бабушкины руки стали лепить голубя. Вот появились крылья, тонкие, нежные, каждое перышко видно. А руки у бабушки черные, сморщенные, с высохшими тонкими пальцами. Не может внук оторвать глаз от них словно впервые увидел бабушкины руки. Достала бабушка голубя из печи, поставила перед внуком. А его и есть жалко: белый, пышный, будто вот-вот взлетит. - Бабушка, - спрашивает Юра, - почему руки у вас черные-черные, а голубь белый-белый? - Если бы у меня были руки белые, не было бы ни теста, ни голубя, - тихо сказала бабушка. Юра загляделся на голубя. Потом сказал: - Дайте мне лопату, бабушка. - Зачем? - Пойду в сад копать землю. - Зачем же ее сейчас копать? - Чтоб руки почернели. - Бери, Юра, лопату. В. Сухомлинский О чём хотел сказать автор?

"Сыновья" В.А. Осеева

Две женщины брали воду из колодца. Подошла к ним третья. И старенький старичок на камушек отдохнуть присел.

Вот говорит одна женщина другой:

- Мой сынок ловок да силен, никто с ним не сладит.

- А мой поёт, как соловей. Ни у кого голоса такого нет, - говорит другая.

А третья молчит.

- Что же ты про своего сына не скажешь? - спрашивают её соседки.

- Что ж сказать? - говорит женщина. - Ничего в нём особенного нету. Вот набрали женщины полные вёдра и пошли. А старичок - за ними. Идут женщины, останавливаются. Болят руки, плещется вода, ломит спину.

Вдруг навстречу три мальчика выбегают.

Один через голову кувыркается, колесом ходит - любуются им женщины. Другой песню поёт, соловьём заливается - заслушались его женщины. А третий к матери подбежал, взял у неё вёдра тяжёлые и потащил их.

Спрашивают женщины старичка:

- Ну что? Каковы наши сыновья?

- А где же они? - отвечает старик. - Я только одного сына вижу!

Георгий Алексеевич Скребицкий ВСЯК  ПО-СВОЕМУ

    Летом в лесу, на полянке, у длинноухой зайчихи  родился  зайчонок.

Родился  он  не  беспомощный,  голый,  как  какие-нибудь  мышата   или

бельчата, совсем нет. Он явился на свет в серой  пушистой  шёрстке,  с

открытыми глазками,  такой  шустрый,  самостоятельный,  сразу  же  мог

бегать и даже прятаться от врагов в густой траве.

    - Ты у меня молодец, -  сказала  ему  зайчиха  на  зайчином  своём

языке. - Лежи здесь тихонько под кустиком, никуда  не  бегай,  а  если

начнёшь бегать, скакать, на земле  от  твоих  лапок  следы  останутся.

Наткнётся на них лиса или волк, сразу тебя по следу найдут  и  съедят.

Ну, будь умник, отдыхай, набирайся побольше сил, а мне нужно побегать,

лапки размять.

    И зайчиха, сделав большой  прыжок,  ускакала  в  лес.  С  тех  пор

зайчонка кормила не только родная мать, но и другие зайчихи,  те,  что

случайно забегали на эту полянку. Ведь у зайцев так исстари  завелось:

наткнётся зайчиха на малыша, ей всё равно, свой ли, чужой, обязательно

молоком покормит.

    Скоро зайчонок совсем окреп, вырос,  начал  есть  сочную  траву  и

бегать по лесу, знакомиться с его обитателями - птицами и зверьками.

    Стояли погожие дни, еды кругом было вволю, а  в  густой  траве,  в

кустах легко спрятаться от врагов.

    Зайчишка жил себе, не тужил. Так, ни о чём не заботясь,  и  прожил

косой тёплое лето.

* * *

 Но вот  наступила  осень.  Захолодало.  Пожелтели  деревья.  Ветер

срывал с ветвей увядшие  листья  и  кружил  над  лесом.  Потом  листья

опускались на землю. Они лежали там неспокойно:  всё  время  возились,

перешёптывались между собой.  И  от  этого  лес  наполнился  тревожным

шорохом.

    Зайчишка почти не мог уснуть.  Каждую  минуту  он  настораживался,

прислушивался к подозрительным звукам. Ему всё казалось,  что  это  не

листья шуршат от ветра, а кто-то страшный подкрадывается к нему  из-за

кустов.

    Заяц и днём часто вскакивал, перебегал с места на место, отыскивал

укрытия понадёжней. Искал и не находил.

    Зато, бегая по лесу, он повидал много  нового,  интересного,  чего

раньше летом никогда не  видывал.  Он  заметил,  что  все  его  лесные

знакомцы - звери и птицы - о чём-то хлопочут, что-то делают.

    Однажды он встретил белку, но она не прыгала, как обычно, с  ветки

на ветку, а спустилась  на  землю,  сорвала  гриб  подосиновик,  потом

схватила его покрепче в зубы и вместе с ним вскочила  на  дерево.  Там

белка засунула гриб в развилку между сучками.

    Зайчишка увидел, что на этом же дереве уже висит несколько грибов.

    - Зачем ты их рвёшь и вешаешь на сучки? - спросил он.

    - Как - зачем? - ответила белка. - Скоро придёт зима,  всё  кругом

покроется снегом, тогда трудно будет достать еду. Вот я теперь и спешу

заготовить побольше запасов. Сушу на сучьях грибы,  собираю  в  дуплах

орехи и жёлуди. А ты разве сам не запасаешь на зиму еду?

    - Нет, - отвечал зайчишка, - я не умею этого делать.  Мама-зайчиха

меня не научила.

    - Плохи твои дела, - покачала головой белка. - Тогда  утепли  хоть

получше своё гнездо, заткни мохом все щели.

    - Да у меня и гнезда нет,  -  смутился  зайчишка.  -  Я  сплю  под

кустиком, где придётся.

    - Ну, это уж никуда не годится! -  развела  лапками  хозяйственная

белка. - Не знаю, как ты зиму перезимуешь без запасов еды, без тёплого

гнёздышка.

    И она вновь принялась за свои хлопоты, а  зайка  грустно  запрыгал

дальше.

    Уже наступил вечер,  заяц  добрался  до  глухого  оврага.  Там  он

остановился и чутко прислушался. Вниз по оврагу с лёгким  шумом  то  и

дело скатывались небольшие комочки земли.

    Зайчишка привстал на задние лапы, чтобы  разглядеть  получше,  что

творится там,  впереди.  Да  это  барсук  хлопочет  возле  норы.  Заяц

подбежал к нему и поздоровался.

    - Здравствуй, косой, - ответил барсук. - Ты всё скачешь? Ну  сядь,

посиди. Ух, и устал я, даже лапы болят!  Вон  сколько  земли  из  норы

повыгреб.

    - А зачем ты её выгребаешь? - поинтересовался зайчишка.

    - К зиме нору чищу, чтобы просторней  была.  Вычищу,  потом  моху,

опавшей листвы туда натаскаю, устрою постель.  Тогда  мне  и  зима  не

страшна. Лежи-полёживай.

    - А мне белка советовала к зиме гнездо устроить, - сказал заяц.

    - Не слушай её, - махнул лапой барсук. - Это она у птиц  научилась

на деревьях гнёзда вить. Пустое занятие. Зверям нужно в норе жить. Вот

так, как я живу. Помоги мне лучше прорыть  запасные  выходы  из  норы.

Устроим всё, как нужно, заберёмся в нору, вместе зимовать будем.

    - Нет, я не умею нору копать, - ответил зайчишка. -  Да  и  сидеть

под землёй в норе не  смогу,  я  там  задохнусь.  Лучше  под  кустиком

отдыхать.

    - Вот мороз тебе скоро  покажет,  как  под  кустиком  отдыхать!  -

сердито ответил барсук. - Ну, не желаешь мне помогать, тогда беги куда

хочешь. Не мешай мне жилище устраивать.

    Побежал зайка дальше, выбежал на берег лесной речушки.  Выбежал  и

насторожился.

    Невдалеке от воды кто-то большой, неуклюжий возился возле  осинки.

"Бобр, он самый и есть", - разглядел заика и  в  два  прыжка  очутился

возле него.

    - Здравствуй, приятель, что ты тут делаешь? - спросил зайчишка.

    - Да вот тружусь, подгрызаю осину, -  не  спеша  отвечал  бобр.  -

Повалю на землю, тогда начну обкусывать  сучья,  стаскивать  в  речку,

хатку свою к зиме утепляю. Видишь, на островке мой домик - он весь  из

сучьев построен, а щели илом промазаны, внутри у меня тепло, уютно.

    - А как же в твой домик войти? - спросил Зайчишка. -  Входа  нигде

не видно.

    - Вход в  мою  хатку  устроен  внизу,  под  водой.  Доплыву  я  до

островка, нырну до самого дна, там и вход в свой  домик  найду.  Лучше

нет звериного домика, чем моя хатка. Давай вместе её утеплим  к  зиме,

вместе и зимовать будем.

    - Нет, - отвечал зайчишка, - нырять и плыть под водой я  не  умею,

сразу же утону, лучше я под кустиком перезимую.

    - Зря не хочешь со мной зимовать, - отвечал бобр и принялся грызть

осинку.

    А зайчишка заковылял дальше, прочь от реки, обратно в лес.

    Вдруг что-то как зашуршит в  кустах!  Косой  уже  хотел  броситься

наутёк, но тут из опавшей листвы выглянул старый знакомец - ёжик.

    - Здорово, дружище! - крикнул он. - Ты что  это  такой  невесёлый,

уши развесил?

    - Огорчили меня приятели, - отвечал зайчишка. - Говорят, нужно  на

зиму тёплое гнёздышко или хатку строить, а я не умею.

    - Хатку строить? - рассмеялся ёжик. - Вот глупости! Ты лучше делай

так, как я делаю: каждую ночь я поплотней наедаюсь,  запасаю  побольше

жиру, а когда достаточно  запасу,  тут  меня  начнёт  в  сон  клонить.

Заберусь я тогда в опавшие листья, в мох, свернусь клубком да и  засну

на всю зиму. А когда спишь, тогда ни мороз, ни ветер тебе не страшны.

    - Нет, - отвечал зайчишка, - проспать я всю зиму не смогу.  Сон  у

меня чуткий, тревожный, я поминутно от каждого шороха просыпаюсь.

    - Ну, тогда делай как знаешь, - ответил ёжик. - Прощай,  мне  пора

местечко себе для зимнего сна присмотреть.

    И зверёк снова скрылся в кустах.

    Поплёлся зайчишка дальше по  лесу.  Бродил,  бродил.  Уже  и  ночь

прошла, утро настало. Выбрался он на полянку. Глядит -  на  ней  много

много дроздов собралось.  Все  деревца  облепили  и  по  земле  скачут

кричат, трещат, спорят о чём-то.

    - О чём вы спорите? - спросил зайчишка  дрозда,  который  сидел  к

нему поближе.

    - Да вот обсуждаем, когда нам  лететь  отсюда  на  зиму  в  тёплые

страны.

    - А разве в нашем лесу вы зимовать не останетесь?

    - Что ты, что ты! - удивился дрозд. - Зимой выпадет  снег,  укроет

всю землю и ветви деревьев. Где же тогда еду раздобыть? Летим  с  нами

на юг, там зимою тепло и всякой еды вволю.

    - Ты разве не видишь, у меня и  крыльев  нет,  -  грустно  ответил

заяц. - Я ведь зверёк, а не птица. Звери летать не умеют.

    - Вот и неправда, - возразил дрозд. - Летучие мыши  тоже  зверьки,

а летают не хуже нас, птиц. Они уже улетели на юг, в тёплые страны.

    Зайчишка ничего не ответил  дрозду,  махнул  только  лапкой  да  и

побежал прочь.

    "Как же я зимовать буду? - тревожно думал он. - Все звери и  птицы

каждый по своему к зиме готовятся. А у меня нет ни тёплого  гнёздышка,

ни запасов еды, и лететь на юг я  не  сумею.  Наверное,  мне  придётся

умереть от голода и холода".

* * *

Прошёл ещё месяц.  Кусты  и  деревья  сбросили  последние  листья.

Наступила  пора  дождей,  холодов.  Лес   сделался   хмурым,   унылым.

Большинство птиц улетело в тёплые страны. Звери попрятались в норы,  в

гнёзда, в логовища. Невесело было зайчишке в пустом лесу, да к тому же

с ним приключилась беда: зайка вдруг заметил, что шкурка на нём начала

белеть. Летняя, серая шерсть сменялась новой -  пушистой,  тёплой,  но

зато совсем белой. Сперва побелели задние ноги, бока, потом спинка  и,

наконец, голова. Только кончики ушей остались чёрными.

    "Как же мне теперь от врагов прятаться? - с ужасом думал  заяц.  -

В белой шубе меня  и  лисица  и  ястреб  сразу  заметят".  И  зайчишка

забивался в самую глушь, под кусты, в болотистые заросли. Однако и там

белая шубка легко могла его выдать зоркому глазу хищника.

    Но вот однажды, когда зайчишка лежал, забравшись  под  кустик,  он

увидел, что всё кругом  как-то  вдруг  потемнело.  Небо  укрыли  тучи;

однако из них не закапал дождь, а посыпалось что-то белое и холодное.

    Первые снежинки закружились в воздухе, стали садиться на землю, на

блёклую траву, на голые сучья кустов и  деревьев.  С  каждой  секундой

снег падал всё гуще и гуще. Уже невозможно было  разглядеть  ближайшие

деревья. Всё утонуло в сплошном белом потоке.

    Снег перестал только к вечеру. Небо прояснилось, выглянули звёзды,

яркие и лучистые, как голубые морозные иглы. Они осветили поля и леса,

принаряженные, укрытые белым покровом зимы.

    Уже давно наступила ночь, а зайчишка всё  лежал  под  кустом.  Ему

страшно было  выбраться  из  своей  засады  и  отправиться  на  ночную

прогулку по этой необычно белой земле.

    Наконец голод всё же заставил его покинуть убежище и поискать еду.

    Найти её было не так уж трудно - снег только слегка прикрыл  землю

и даже не спрятал самых маленьких кустиков.

    Но случилась совсем другая беда:  едва  зайчишка  выскочил  из-под

кустов и перебежал полянку, он с  ужасом  увидал,  что  всюду  за  ним

тянется вереница его следов.

    "По таким следам любой враг меня легко  может  найти",  -  подумал

косой.

    Поэтому, когда под утро он  снова  отправился  на  дневной  отдых,

зайка ещё тщательнее, чем раньше, запутал свои следы.

    Только проделав это, он спрятался под кустик и задремал.

    Но зима принесла  с  собой  не  одни  огорчения.  Когда  рассвело,

зайчишка с радостью увидал, что его белая шубка  совсем  незаметна  на

белом снегу. Зайка будто оделся в шубку-невидимку. К тому же она  была

куда теплее его летней серенькой шкурки, отлично спасала от  мороза  и

ветра.

    "Зима не так уж страшна", - решил зайчишка и спокойно задремал  на

весь день до вечера.

    Но таким приятным оказалось только начало зимы, а потом дело пошло

всё хуже и хуже. Снегу нападало очень много. Его почти невозможно было

разрыть, чтобы добраться до уцелевшей зелени. Зайчишка напрасно  бегал

по высоким сугробам в поисках пищи. Не часто  удавалось  ему  пожевать

какую-нибудь торчавшую из-под снега веточку.

    Однажды, бегая в поисках  еды,  заяц  увидел  лесных  великанов  -

лосей. Они спокойно стояли в осиннике и с аппетитом  обгладывали  кору

и побеги молодых осинок.

    "Дай-ка и я попробую, - подумал зайчишка. -  Только  вот  беда:  у

лосей ноги высокие,  шеи  длинные,  им  легко  дотянуться  до  молодых

побегов, а я как же достану?"

    Но тут ему на  глаза  попался  высокий  снежный  сугроб.  Зайчишка

вскочил на него, встал на задние лапы,  легко  дотянулся  до  молодых,

тонких веточек и стал их обгладывать. Потом и кору осинки погрыз.  Всё

это ему показалось очень вкусным, и он наелся досыта.

    "Значит снег большой беды не наделал, - решил косой. - Он  спрятал

траву, но зато позволил добраться до веток кустов и деревьев".

    Всё было бы ничего, вот  только  мороз  и  ветер  начали  донимать

зайчишку. Не спасала его даже  тёплая  шубка.  От  стужи  некуда  было

спрятаться в голом зимнем лесу.

    "Ух, как холодно!" - говорил косой, бегая по лесной полянке, чтобы

немного согреться.

    Наступил уже день, давно пора отправляться на отдых,  а  заяц  всё

никак не мог разыскать себе место, чтобы укрыться от ледяного ветра.

    На самом краю поляны росли берёзы. Вдруг зайчишка увидел,  что  на

них спокойно расселись и кормятся большие лесные птицы - тетерева. Они

прилетели сюда, чтобы полакомиться серёжками, которые висели на концах

тонких ветвей.

    - Ну, наелись - пора отдохнуть,  -  сказал  старый  тетерев  своим

собратьям. - Скорей спрячемся в норки от сердитого ветра.

    "Какие же могут быть норки у тетеревов?" - удивился зайчишка.

    Но тут он увидел, что старый тетерев, сорвавшись  с  ветки,  комом

упал прямо в снег, будто в воду нырнул. Точно также поступили и другие

тетерева, и скоро вся стая скрылась под снегом.

    "Неужели же там  тепло?"  -  удивился  зайчишка  и  решил  тут  же

попробовать вырыть себе снежную норку. И что же? В  норке  под  снегом

оказалось куда теплее, чем на поверхности. Ветер  не  продувал,  да  и

мороз донимал много меньше.

    С этих пор зайчишка вполне освоился с тем, как ему зимовать. Белая

шубка в белом лесу укрывала его от глаз врага, сугробы снега  помогали

добраться до сочных побегов, а  глубокая  норка  в  снегу  спасала  от

холода. Зайчишка чувствовал себя зимою  среди  заснежённых  кустов  не

хуже, чем летом в зелёных цветущих зарослях. Он даже и не заметил, как

миновала зима.

* * *

  И вот снова пригрело  солнце,  растопило  снег,  вновь  зазеленела

трава, распустились листья  на  кустах  и  деревьях.  Из  южных  стран

возвратились птицы.

    Хлопотунья белка вылезла из гнезда, где пряталась зимою от холода.

Выбрались из своих убежищ барсук, бобр и колючий ёжик. Каждый  из  них

рассказал о том, как он  проводил  долгую  зиму.  Каждый  считал,  что

провёл её лучше других. И все вместе они удивлялись, глядя  на  зайца.

Как же, бедняга, он зимовал  без  тёплого  гнёздышка,  без  норы,  без

съестных запасов? А зайка слушал своих друзей да  только  посмеивался.

Ведь   ему   совсем   неплохо   жилось   зимой   в   его   белоснежной

шубке-невидимке.

Андерсена Г.Х. Сказка Гадкий утёнок

 Хорошо было за городом! Стояло лето. На полях уже золотилась рожь, овес зеленел, сено было смётано в стога; по зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски - этому языку он выучился у своей матери. За полями и лугами темнел большой лес, а в лесу прятались глубокие синие озера. Да, хорошо было за городом! Солнце освещало старую усадьбу, окруженную глубокими канавами с водой. Вся земля - от стен дома до самой воды - заросла лопухом, да таким высоким, что маленькие дети могли стоять под самыми крупными его листьями во весь рост.

В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это занятие порядком надоело. К тому же ее редко навещали, - другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать вместе с нею.

Наконец яичные скорлупки затрещали.

Утята зашевелились, застучали клювами и высунули головки.

- Пип, пип! - сказали они.

- Кряк, кряк! - ответила утка. - Поторапливайтесь!

Утята выкарабкались кое-как из скорлупы и стали озираться кругом, разглядывая зеленые листья лопуха. Мать не мешала им - зеленый цвет полезен для глаз.

- Ах, как велик мир! - сказали утята. Еще бы! Теперь им было куда просторнее, чем в скорлупе.

- Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? - сказала мать. - Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, за поле... Но, по правде говоря, там я отроду не бывала!.. Ну что, все уже выбрались? - И она поднялась на ноги. - Ах нет, еще не все... Самое большое яйцо целехонько! Да когда же этому будет конец! Я скоро совсем потеряю терпение.

И она уселась опять.

- Ну, как дела? - спросила старая утка, просунув голову в чащу лопуха.

- Да вот, с одним яйцом никак не могу справиться, - сказала молодая утка. - Сижу, сижу, а оно всё не лопается. Зато посмотри на тех малюток, что уже вылупились. Просто прелесть! Все, как один, - в отца! А он-то, негодный, даже не навестил меня ни разу!

- Постой, покажи-ка мне сперва то яйцо, которое не лопается, - сказала старая утка. - Уж не индюшечье ли оно, чего доброго? Ну да, конечно!.. Вот точно так же и меня однажды провели. А сколько хлопот было у меня потом с этими индюшатами! Ты не поверишь: они до того боятся воды, что их и не загонишь в канаву. Уж я и шипела, и крякала, и просто толкала их в воду, - не идут, да и только. Дай-ка я еще раз взгляну. Ну, так и есть! Индюшечье! Брось-ка его да ступай учи своих деток плавать!

- Нет, я, пожалуй, посижу, - сказала молодая утка. - Уж столько терпела, что можно еще немного потерпеть.

- Ну и сиди! - сказала старая утка и ушла. И вот наконец большое яйцо треснуло.

- Пип! Пип! - пропищал птенец и вывалился из скорлупы.

Но какой же он был большой и гадкий! Утка оглядела его со всех сторон и всплеснула крыльями.

- Ужасный урод! - сказала она. - И совсем не похож на других! Уж не индюшонок ли это в самом деле? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой!

На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был залит солнцем.

Утка со всей своей семьей отправилась к канаве. Бултых! - и она очутилась в воде.

- Кряк-кряк! За мной! Живо! - позвала она, и утята один за другим тоже бултыхнулись в воду.

Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперед. Лапки у них так и заработали, так и заработали. Даже гадкий серый утёнок не отставал от других.

- Какой же это индюшонок? - сказала утка. - Вон как славно гребет лапками! И как прямо держится! Нет, это мой собственный сын. Да он вовсе не так дурен, если хорошенько присмотреться к нему. Ну, .живо, живо за мной! Я сейчас введу вас в общество - мы отправимся на птичий двор. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!

Скоро утка со всем своим выводком добралась до птичьего двора. Бог ты мой! Что тут был за шум! Два утиных семейства дрались из-за головки угря. И в конце концов эта головка досталась кошке.

- Вот так всегда и бывает в жизни! - сказала утка и облизнула язычком клюв - она и сама была не прочь отведать угриной головки. - Ну, ну, шевелите лапками! - скомандовала она, поворачиваясь к утятам. - Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскуток! До чего красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что ее не хотят потерять, - по этому лоскутку ее сразу узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе! Благовоспитанный утенок должен выворачивать лапки наружу. Вот так! Смотрите. Теперь наклоните головки и скажите: “Кряк!”

Утята так и сделали.

Но другие утки оглядели их и громко заговорили:

- Ну вот, еще целая орава! Точно без них нас мало было! А один-то какой гадкий! Этого уж мы никак не потерпим!

И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в шею.

- Оставьте его! - сказала утка-мать. - Ведь он вам ничего не сделал!

- Положим, что так. Но какой-то он большой и несуразный! - прошипела злая утка. - Не мешает его немного проучить.

А знатная утка с красным лоскутком на лапке сказала:

- Славные у тебя детки! Все очень, очень милы, кроме одного, пожалуй... Бедняга не удался! Хорошо бы его переделать.

- Это никак невозможно, ваша милость! - ответила утка-мать. - Он некрасив - это правда, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею даже сказать - лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце и потому немного перерос. - И она разгладила клювом перышки на его спине. - Кроме того, он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он вырастет сильным и пробьет себе дорогу в жизнь.

- Остальные утята очень, очень милы! - сказала знатная утка. - Ну, будьте как дома, а если найдете угриную головку, можете принести ее мне.

И вот утята стали вести себя как дома. Только бедному утенку, который вылупился позже других и был такой гадкий, никто не давал проходу. Его клевали, толкали и дразнили не только утки, но даже куры.

- Слишком велик! - говорили они.

А индийский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя чуть не императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел прямо к утенку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью. Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же было ему уродиться таким гадким, что весь птичий двор смеется над ним!

Так прошел первый день, а потом стало еще хуже. Все гнали бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему: “Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!” А мать прибавляла: “Глаза б мои на тебя не глядели!” Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, отталкивала его ногою.

Наконец утенок не выдержал. Он перебежал через двор и, распустив свои неуклюжие крылышки, кое-как перевалился через забор прямо в колючие кусты.

Маленькие птички, сидевшие на ветках, разом вспорхнули и разлетелись в разные стороны.

"Это оттого, что я такой гадкий", - подумал утенок и, зажмурив глаза, бросился бежать, сам не зная куда. Он бежал до тех пор. пока не очутился в болоте, где жили дикие утки.

Тут он провел всю ночь. Бедный утенок устал, и ему было очень грустно.

Утром дикие утки проснулись в своих гнездах и увидали нового товарища.

- Это что за птица? - спросили они. Утенок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.

- Ну и гадкий же ты! - сказали дикие утки. - Впрочем, нам до этого нет никакого дела, только бы ты не лез к нам в родню.

Бедняжка! Где уж ему было и думать об этом! Лишь бы ему позволили жить в камышах да пить болотную воду, - о большем он и не мечтал.

Так просидел он в болоте два дня. На третий день туда прилетели два диких гусака. Они совсем недавно научились летать и поэтому очень важничали.

- Слушай, дружище! - сказали они. - Ты такой чудной, что на тебя смотреть весело. Хочешь дружить с нами? Мы птицы вольные - куда хотим, туда и летим. Здесь поблизости есть еще болото, там живут премиленькие дикие гусыни-барышни. Они умеют говорить: "Рап! Рап!" Ты так забавен, что, чего доброго, будешь иметь у них большой успех.

Пиф! Паф! - раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали в камыши мертвыми, а вода покраснела от крови.

Пиф! Паф! - раздалось опять, и целая стая диких гусей поднялась над болотом. Выстрел гремел за выстрелом. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые из них забрались на деревья и вели стрельбу сверху. Голубой дым облаками окутывал вершины деревьев и стлался над водой. По болоту рыскали охотничьи собаки. Только и слышно было: шлёп-шлёп! И камыш раскачивался из стороны в сторону. Бедный утенок от страха был ни жив ни мертв. Он хотел было спрятать голову под крылышко, как вдруг прямо перед ним выросла охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она посмотрела на утенка, оскалила острые зубы и - шлёп-шлёп! - побежала дальше.

"Кажется, пронесло, - подумал утенок и перевел дух. - Видно, я такой гадкий, что даже собаке противно съесть меня!"

И он притаился в камышах. А над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.

Пальба стихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевельнуться.

Прошло несколько часов. Наконец он осмелился встать, осторожно огляделся вокруг и пустился бежать дальше по полям и лугам.

Дул такой сильный встречный ветер, что утенок еле-еле передвигал лапками.

К ночи он добрался до маленькой убогой избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась.

Ветер так и подхватывал утенка, - приходилось прижиматься к самой земле, чтобы не унесло.

К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и так перекосилась, что сквозь щель можно легко пробраться внутрь. И утенок пробрался.

В избушке жила старуха со своей курицей и котом. Кота она звала Сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже сыпать искрами, но для этого надо было погладить его против шерсти. осказках.ру - oskazkax.ru У курицы были маленькие коротенькие ножки, и потому ее так и прозвали Коротконожкой. Она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.

Утром утенка заметили. Кот начал мурлыкать, а курица кудахтать.

- Что там такое? - спросила старушка. Она поглядела кругом и увидела в углу утенка, но сослепу приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.

- Вот так находка! - сказала старушка. - Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. И она решила оставить бездомную птицу у себя. Но прошло недели три, а яиц всё не было. Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой - курица. Оба они всегда говорили: “Мы и весь свет!” Они считали самих себя половиной всего света, и притом лучшей половиной. Утенку, правда, казалось, что на сей счет можно быть другого мнения. Но курица этого не допускала.

- Умеешь ты нести яйца? - спросила она утенка.

- Нет!

- Так и держи язык на привязи! А кот спросил:

- Умеешь ты выгибать спину, сыпать искрами и мурлыкать?

- Нет!

- Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!

И утенок сидел в углу, нахохлившись.

Как-то раз дверь широко отворилась, и в комнату ворвались струя свежего воздуха и яркий солнечный луч. Утенка так сильно потянуло на волю, так захотелось ему поплавать, что он не мог удержаться и сказал об этом курице.

- Ну, что еще выдумал? - напустилась на него курица. - Бездельничаешь, вот тебе в голову и лезет всякая чепуха! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!

- Ах, плавать так приятно! - сказал утенок. - Такое удовольствие нырнуть вниз головой в самую глубь!

- Вот так удовольствие! - сказала курица. - Ты совсем с ума сошел! Спроси у кота - он рассудительней всех, кого я знаю, - нравится ли ему плавать и нырять? О себе самой я уж не говорю. Спроси, наконец, у нашей госпожи старушки, умнее ее, уж наверное, никого нет на свете! Она тебе скажет, любит ли она нырять вниз головой в самую глубь!

- Вы меня не понимаете! - сказал утенок.

- Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет! Ты, видно, хочешь быть умнее кота и нашей госпожи, не говоря уже обо мне! Не дури и будь благодарен за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая голова, и разговаривать с тобой не стоит. Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя. Так всегда поступают истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да сыпать искрами!

- Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! - сказал утенок.

- Ну и ступай себе! - ответила курица.

И утенок ушел. Он жил на озере, плавал и нырял вниз головой, но все вокруг по-прежнему смеялись над ним и называли его гадким и безобразным.

А между тем настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели. Они так и сыпались с ветвей, а ветер подхватывал их и кружил по воздуху. Стало очень холодно. Тяжелые тучи сеяли на землю то град, то снег. Даже ворон, сидя на изгороди, каркал от холода во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о такой стуже!

Плохо приходилось бедному утенку.

Раз под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из-за леса поднялась целая стая чудесных, больших птиц. Таких красивых птиц утенок никогда еще не видел - все белые как снег, с длинными гибкими шеями...

Это были лебеди.

Их крик был похож на звуки трубы. Они распростерли свои широкие, могучие крылья и полетели с холодных лугов в теплые края, за синие моря... Вот уж они поднялись высоко-высоко, а бедный утенок всё смотрел им вслед, и какая-то непонятная тревога охватила его. Он завертелся в воде, как волчок, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался. Он не мог оторвать глаз от этих прекрасных птиц, а когда они совсем скрылись из виду, он нырнул на самое дно, потом выплыл опять и все-таки долго еще не мог опомниться. Утенок не знал, как зовут этих птиц, не знал, куда они летят, но полюбил их. как не любил до сих пор никого на свете. Красоте их он не завидовал. Ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они.

Он был рад-радехонек, если бы хоть утки не отталкивали его от себя. Бедный гадкий утенок!

Зима настала холодная-прехолодная. Утенок должен был плавать по озеру без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась все меньше и меньше. Мороз был такой, что даже лед потрескивал. Утенок без устали работал лапками. Под конец он совсем выбился из сил, растянулся и примерз ко льду.

Рано утром мимо проходил крестьянин. Он увидел примерзшего ко льду утенка, разбил лед своим деревянным башмаком и отнес полумертвую птицу домой к жене.

Утенка отогрели.

Дети задумали поиграть с ним, но утенку показалось, что они хотят обидеть его. Он шарахнулся от страха в угол и попал прямо в подойник с молоком. Молоко потекло по полу. Хозяйка вскрикнула и всплеснула руками, а утенок заметался по комнате, влетел в кадку с маслом, а оттуда в бочонок с мукой. Легко представить, на что он стал похож!

Хозяйка бранила утенка и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо, что дверь была открыта, - утенок выбежал, растопырив крылья, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.

Было бы слишком печально рассказывать про все беды и несчастья гадкого утенка в эту суровую зиму.

Наконец солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами. Зазвенели жаворонки в полях. Вернулась весна!

Утенок выбрался из камышей, где он прятался всю зиму, взмахнул крыльями и полетел. Крылья его теперь были куда крепче прежнего, они зашумели и подняли его над землей. Не успел он опомниться, как долетел уже до большого сада. Яблони стояли все в цвету, душистая сирень склоняла свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом. Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!

И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утенок узнал этих прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть. “Полечу к ним, к этим величавым птицам. Они, наверно, заклюют меня насмерть за то, что я, такой гадкий, осмелился приблизиться к ним. Но все равно! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!”
И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, а лебеди, завидев его, замахали крыльями и поплыли прямо к нему.- Убейте меня! - сказал гадкий утенок и низко опустил голову.

И вдруг в чистой, как зеркало, воде он увидел свое собственное отражение. Он был уже не гадким темно-серым утенком, а красивым белым лебедем!Теперь утенок был даже рад, что перенес столько горя и бед. Он много вытерпел и поэтому мог лучше оценить свое счастье. А большие лебеди плавали вокруг и гладили его своими клювами.

В это время в сад прибежали дети. Они стали бросать лебедям кусочки хлеба и зерно, а самый младший из них закричал:

- Новый прилетел! Новый прилетел! И все остальные подхватили:

- Да, новый, новый!

Дети хлопали в ладоши и плясали от радости. Потом они побежали за отцом с матерью и опять стали бросать в воду кусочки хлеба и пирожного.

И дети и взрослые говорили:

- Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!

И старые лебеди склонили перед ним головы. А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он вспоминал то время, когда все смеялись над ним и гнали его. Но всё это было позади. Теперь люди говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных лебедей. Сирень склоняет к нему в воду душистые ветки, а солнышко ласкает своими теплыми лучами... И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

- Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще гадким утенком!

Гаршин В. М. Лягушка-путешественница

 Жила-была на свете лягушка-квакушка. Сидела она в болоте, ловила комаров да мошку, весною громко квакала вместе со своими подругами. И весь век она прожила бы благополучно, – конечно, в том случае, если бы не съел её аист. Но случилось одно происшествие. Однажды она сидела на сучке высунувшейся из воды коряги и наслаждалась тёплым мелким дождём. «Ах, какая сегодня прекрасная мокрая погода! – думала она. – Какое это наслаждение жить на свете». Дождик моросил по её пёстренькой лакированной спинке; капли его подтекали ей под брюшко и за лапки, и это было восхитительно приятно, так приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к счастью, вспомнила, что была уже осень и что осенью лягушки не квакают – на это есть весна. Поэтому она промолчала и продолжала нежиться. Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук раздался в воздухе. Есть такая порода уток: когда они летят, то их крылья, рассекая воздух, точно поют, или, лучше сказать, посвистывают; фью-фью-фью-фью – раздаётся в воздухе, когда летит высоко над вами стадо таких уток, а их самих даже и не видно: так они высоко летят. На этот раз утки, описав огромный полукруг, спустились и сели как раз в то самое болото, где жила лягушка. – Кря, кря! – сказала одна из них. – Лететь ещё далеко, надо покушать. И лягушка сейчас же спряталась. Хотя она и знала, что утки не станут есть её, большую и толстую квакушку, но всё-таки, на всякий случай, нырнула под корягу. Однако, подумав, она решилась высунуть из воды свою лупоглазую голову: ей было очень интересно узнать, куда летят утки. – Кря, кря! – сказала другая утка. – Уж холодно становится! Скорей на юг! Скорей на юг! И все утки стали громко крякать в знак одобрения. – Госпожи утки, – осмелилась сказать лягушка, – что такое юг, на который вы летите? Прошу извинения за беспокойство. И утки окружили лягушку. Сначала у них явилось желание съесть её, но каждая из них подумала, что лягушка слишком велика и не пролезет в горло. Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями: – Хорошо на юге! Теперь там тепло! Там есть такие славные, тёплые болота! Какие там червяки! Хорошо на юге! Они так кричали, что почти оглушили лягушку. Едва-едва она убедила их замолчать и попросила одну из них, которая казалась ей толще и умнее всех, объяснить ей, что такое юг. И когда та рассказала ей о юге, то лягушка пришла в восторг, но в конце всё-таки спросила, потому что была осторожна: – А много ли там мошек и комаров? – О! целые тучи! – ответила утка. – Ква! – сказала лягушка и тут же обернулась посмотреть, нет ли здесь подруг, которые могли бы услышать её и осудить за кваканье осенью. Она уж никак не могла удержаться, чтобы не квакнуть хоть разик. – Возьмите меня с собой! – Это мне удивительно! – воскликнула утка. – Как мы тебя возьмём? У тебя нет крыльев. – Когда вы летите? – спросила лягушка. – Скоро, скоро! – закричали все утки. – Кря, кря! Кря! Кря! Тут холодно! На юг! На юг! – Позвольте мне подумать только пять минут, – сказала лягушка, – я сейчас вернусь, я наверное придумаю что-нибудь хорошее. И она шлёпнулась с сучка, на который было снова влезла, в воду, нырнула в тину и совершенно зарылась в ней, чтобы посторонние предметы не мешали ей размышлять. Пять минут прошло, утки совсем было собрались лететь, как вдруг из воды, около сучка, на котором сидела лягушка, показалась её морда, и выражение этой морды было самое сияющее, на какое только способна лягушка. – Я придумала! Я нашла! – сказала она. – Пусть две из вас возьмут в свои клювы прутик, а я прицеплюсь за него посредине. Вы будете лететь, а я ехать. Нужно только, чтобы вы не крякали, а я не квакала, и всё будет превосходно. Хотя молчать и тащить хотя бы и лёгкую лягушку три тысячи вёрст не бог знает какое удовольствие, но её ум привёл уток в такой восторг, что они единодушно согласились нести её. Решили переменяться каждые два часа, и так как уток было, как говорится в загадке, столько, да ещё столько, да полстолько, да четверть столько, а лягушка была одна, то нести её приходилось не особенно часто. Нашли хороший, прочный прутик, две утки взяли его в клювы, лягушка прицепилась ртом за середину, и всё стадо поднялось на воздух. У лягушки захватило дух от страшной высоты, на которую её подняли; кроме того, утки летели неровно и дёргали прутик; бедная квакушка болталась в воздухе, как бумажный паяц, и изо всей мочи стискивала свои челюсти, чтобы не оторваться и не шлёпнуться на землю. Однако она скоро привыкла к своему положению и даже начала осматриваться. Под нею быстро проносились поля, луга, реки и горы, которые ей, впрочем, было очень трудно рассматривать, потому что, вися на прутике, она смотрела назад и немного вверх, но кое-что всё-таки видела и радовалась и гордилась. «Вот как я превосходно придумала», – думала она про себя. А утки летели вслед за нёсшей её передней парой, кричали и хвалили её. – Удивительно умная голова наша лягушка, – говорили они. – Даже между утками мало таких найдётся. Она едва удерживалась, чтобы не поблагодарить их, но, вспомнив, что, открыв рот, она свалится с страшной высоты, ещё крепче стиснула челюсти и решилась терпеть. Она болталась таким образом целый день; нёсшие её утки переменялись на лету, ловко подхватывая прутик; это было очень страшно: не раз лягушка чуть было не квакнула от страха, но нужно было иметь присутствие духа, и она его имела. Вечером вся компания остановилась в каком-то болоте; с зарёю утки с лягушкой снова пустились в путь, но на этот раз путешественница, чтобы лучше видеть, что делается на пути, прицепилась спинкой и головой вперёд, а брюшком назад. Утки летели над сжатыми полями, над пожелтевшими лесами и над деревнями, полными хлеба в скирдах; оттуда доносился людской говор и стук цепов, которыми молотили рожь. Люди смотрели на стаю уток и, замечая в ней что-то странное, показывали на неё руками. И лягушке ужасно захотелось лететь поближе к земле, показать себя и послушать, что о ней говорят. На следующем отдыхе она сказала: – Нельзя ли нам лететь не так высоко? У меня от высоты кружится голова, и я боюсь свалиться, если мне вдруг сделается дурно. И добрые утки обещали ей лететь пониже. На следующий день они летели так низко, что слышали голоса. – Смотрите, смотрите, – кричали дети в одной деревне, – утки лягушку несут! Лягушка слышала это, и у неё прыгало сердце. – Смотрите, смотрите, – кричали в другой деревне взрослые, – вот чудо-то! «Знают ли они, что это придумала я, а не утки?» – подумала квакушка. – Смотрите, смотрите, – кричали в третьей деревне, – экое чудо! И кто это придумал такую хитрую штуку? Тут уж лягушка не выдержала и, забыв всякую осторожность, закричала изо всей мочи: – Это я! я! я! И с этим криком она полетела вверх тормашками на землю. Утки громко закричали; одна из них хотела подхватить бедную спутницу на лету, но промахнулась. Лягушка, дрыгая всеми четырьмя лапками, быстро падала на землю; но так как утки летели очень быстро, то и она упала не прямо на то место, над которым закричала и где была твёрдая дорога, а гораздо дальше, что было для неё большим счастьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд на краю деревни. Она скоро вынырнула из воды и тотчас же опять сгоряча закричала во всё горло: – Это я! Это я придумала! Но вокруг неё никого не было. Испуганные неожиданным плеском, местные лягушки все попрятались в воду. Когда они начали показываться из неё, то с удивлением смотрели на новую. И она рассказала им чудную историю о том, как она думала всю жизнь и наконец изобрела новый, необыкновенный способ путешествия на утках; как у неё были свои собственные утки, которые носили её, куда ей было угодно; как она побывала на прекрасном юге, где так хорошо, где такие прекрасные, тёплые болота и так много мошек и всяких других съедобных насекомых. – Я заехала к вам посмотреть, как вы живёте, – сказала она. – Я пробуду у вас до весны, пока не вернутся мои утки, которых я отпустила. Но утки уж никогда не вернулись. Они думали, что квакушка разбилась о землю, и очень жалели её.

Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом

 Илья Муромец и Соловей-Разбойник

Из того ли‑то из города из Муромля,

 Из того села да с Карачарова

 Выезжал удаленький дородный добрый молодец;

 Он стоял заутреню во Муромли,

 А и к обеденке поспеть хотел он в стольный

 Киев– град,

 Да и подъехал он ко славному ко городу

 к Чернигову.

 У того ли города Чернигова

 Нагнано‑то силушки черным‑черно,

 А и черным‑черно, как черна ворона;

 Так пехотою никто тут не похаживат,

 На добром кони никто тут не проезживат,

 Птица черный ворон не пролетыват,

 Серый зверь да не прорыскиват.

 А подъехал как ко силушке великоей,

 Он как стал‑то эту силушку великую,

 Стал конем топтать да стал копьем колоть,

 А и побил он эту силу всю великую.

 Он подъехал‑то под славный под Чернигов‑град.

 Выходили мужички да тут черниговски

 И отворяли‑то ворота во Чернигов‑град,

 А и зовут его в Чернигов воеводою.

 Говорит‑то им Илья да таковы слова:

 «Ай же мужички да вы черниговски!

 Я нейду к вам во Чернигов воеводою.

 Укажите мне дорожку прямоезжую,

 Прямоезжую да в стольный Киев‑град».

 Говорили мужички ему черниговски:

 «Ты удаленький дородный добрый молодец,

 А и ты славныя богатырь святорусскии!

 Прямоезжая дорожка заколодела,

 Заколодела дорожка, замуравела;

 А и по той ли по дорожке прямоезжею

 Да и пехотою никто да не прохаживал,

 На добром кони никто да не проезживал:

 Как у той ли‑то у грязи‑то у черноей,

 Да у той ли у березы у покляпыя,

 Да у той ли речки у Смородины,

 У того креста у Леванидова

 Сиди Соловей‑разбойник во сыром дубу,

 Сиди Соловей‑разбойник Одихмантьев сын;

 А то свищет Соловей да по‑соловьему

 Он кричит, злодей‑разбойник, по‑звериному,

 И от его ли‑то, от посвисту соловьего,

 И от его ли‑то, от покрику звериного,

 То все травушки‑муравы уплетаются,

 Все лазуревы цветочки отсыпаются,

 Темны лесушки к земли вси приклоняются,

 А что есть людей, то все мертвы лежат.

 Прямоезжею дороженькой пятьсот есть верст,

 А и окольноей дорожкой цела тысяща».

 Он пустил добра коня да и богатырского.

 Он поехал‑то дорожкой прямоезжею.

 Его добрый конь да богатырскии

 С горы на гору стал перескакивать,

 С холмы на холму стал перемахивать,

 Мелки реченьки, озерка промеж ног спущал.

 Подъезжает он ко речке ко Смородинке,

 Да ко тоей он ко грязи он ко черноей,

 Да ко тое ко березе ко покляпые,

 К тому славному кресту ко Леванидову.

 Засвистал‑то Соловей да и по‑соловьему,

 Закричал злодей‑разбойник по‑звериному,

 Так все травушки‑муравы уплеталися,

 Да и лазуревы цветочки отсыпалися,

 Темны лесушки к земле вси приклонилися.

 Его добрый конь да богатырскии,

 А он на корзни да потыкается.

 А и как старый‑от казак да Илья Муромец

 Берет плеточку шелковую в белу руку,

 А он бил коня а по крутым ребрам;

 Говорил‑то он, Илья, да таковы слова:

 «Ах ты, волчья сыть да и травяной мешок!

 Али ты идти не хошь, али нести не мошь?

 Что ты на корзни, собака, потыкаешься?

 Не слыхал ли посвисту соловьего,

 Не слыхал ли покрику звериного,

 Не видал ли ты ударов богатырскиих?»

 А и тут старыя казак да Илья Муромец

 Да берет‑то он свои тугой лук разрывчатый,

 Во свои берет во белы он во ручушки,

 Он тетивочку шелковеньку натягивал,

 А он стрелочку каленую накладывал,

 То он стрелил в того Соловья‑разбойника,

 Ему выбил право око со косицею.

 Он спустил‑то Соловья да на сыру землю,

 Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному,

 Он повез его по славну по чисту полю,

 Мимо гнездышко повез да соловьиное.

 В том гнездышке да соловьиноем

 А случилось быть да и три дочери,

 А и три дочери его любимыих;

 Больша дочка эта смотрит во окошечко косящато,

 Говорит она да таковы слова.

 «Едет‑то наш батюшка чистым полем,

 А сидит‑то на добром кони,

 Да везет он мужичища‑деревенщину,

 Да у правого стремени прикована».

 Поглядела его друга дочь любимая,

 Говорила‑то она да таковы слова:

 «Едет батюшко раздольицем чистым полем,

 Да и везет он мужичища‑деревенщину,

 Да и ко правому ко стремени прикована».

 Поглядела его меньша дочь любимая,

 Говорила‑то она да таковы слова:

 «Едет мужичищо‑деревенщина,

 Да и сидит, мужик, он на добром кони,

 Да и везет‑то наша батюшка у стремени,

 У булатного у стремени прикована.

 Ему выбито‑то право око со косицею».

 Говорила‑то и она да таковы слова.

 «Ай же мужевья наши любимые!

 Вы берите‑тко рогатины звериные,

 Да бегите‑тко в раздольице чисто поле,

 Да вы бейте мужичища‑деревенщину!»

 Эти мужевья да их любимые,

 Зятевья то есть да соловьиные,

 Похватали как рогатины звериные

 Да и бежали‑то они да и во чисто поле

 К тому ли мужичищу‑деревенщине,

 Да хотят убить‑то мужичища‑деревенщину.

 Говорит им Соловей‑разбойник Одихмантьев сын:

 «Ай же зятевья мои любимые!

 Побросайте‑тко рогатины звериные,

 Вы зовите мужика да деревенщину,

 В свое гнездышко зовите соловьиное,

 Да кормите его ествушкой сахарною,

 Да вы пойте его питьицем медвяныим,

 Да и дарите ему дары драгоценные».

 Эти зятевья да соловьиные

 Побросали‑то рогатины звериные

 А и зовут‑то мужика да и деревенщину

 Во то гнездышко во соловьиное;

 Да и мужик‑от‑деревенщина не слушатся,

 А он едет‑то по славному чисту полю,

 Прямоезжею дорожкой в стольный Киев‑град.

 Он приехал‑то во славный стольный Киев‑град

 А ко славному ко князю на широкий двор.

 А и Владимир‑князь он вышел со Божьей церкви,

 Он пришел в палату белокаменну,

 Во столовую свою во горенку.

 Они сели есть да пить да хлеба кушати,

 Хлеба кушати да пообедати.

 А и тут старыя казак да Илья Муромец

 Становил коня да посередь двора,

 Сам идет он во палаты белокаменны,

 Проходил он во столовую во горенку,

 На пяту он дверь‑ту поразмахивал,

 Крест‑от клал он по‑писаному,

 Вел поклоны по‑ученому,

 На всё на три, на четыре на сторонки

 низко кланялся,

 Самому князю Владимиру в особину,

 Еще всем его князьям он подколенныим.

 Тут Владимир‑князь стал молодца выспрашивать:

 «Ты скажи‑тко, ты откулешный, дородный

 добрый молодец,

 Тобе как‑то молодца да именем зовут,

 Величают удалого по отечеству?»

 Говорил‑то старыя казак да Илья Муромец:

 «Есть я с славного из города из Муромля,

 Из того села да с Карачарова,

 Есть я старыя казак да Илья Муромец,

 Илья Муромец да сын Иванович!»

 Говорит ему Владимир таковы слова:

 «Ай же ты, старыя казак да Илья Муромец!

 Да и давно ли ты повыехал из Муромля,

 И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев‑град?»

 Говорил Илья он таковы слова:

 «Ай ты, славныя Владимир стольнокиевский!

 Я стоял заутреню христовскую во Муромле,

 А и к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев‑град,

 То моя дорожка призамешкалась;

 А я ехал‑то дорожкой прямоезжею,

 Прямоезжею дороженькой я ехал мимо‑то Чернигов‑град.

 Ехал мимо эту грязь да мимо черную,

 Мимо славну реченьку Смородину,

 Мимо славную березу‑ту покляпую,

 Мимо славный ехал Леванидов крест».

 Говорил ему Владимир таковы слова:

 «Ай же мужичищо‑деревенщина!

 Во глазах, мужик, да подлыгаешься,

 Во глазах, мужик, да насмехаешься!

 Как у славного у города Чернигова

 Нагнано тут силы много‑множество,

 То пехотою никто да не прохаживал,

 И на добром коне никто да не проезживал,

 Туды серый зверь да не прорыскивал,

 Птица черный ворон не пролетывал;

 А у той ли‑то у грязи‑то у черноей

 Да у славноей у речки у Смородины,

 А и у той ли у березы у покляпые,

 У того креста у Леванидова

 Соловей сидит разбойник Одихмантьев сын;

 То как свищет Соловей да по‑соловьему,

 Как кричит злодей‑разбойник по‑звериному,

 То все травушки‑муравы уплетаются,

 А лазуревы цветки прочь отсыпаются,

 Темны лесушки к земли вси приклоняются,

 А что есть людей, то вси мертво лежат».

 Говорил ему Илья да таковы слова:

 «Ты, Владимир‑князь да стольнокиевский!

 Соловей‑разбойник на твоем дворе,

 Ему выбито ведь право око со косицею,

 И он к стремени булатному прикованный».

 То Владимир князь‑от стольнокиевский,

 Он скорешенько ставал да на резвы ножки,

 Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

 То он шапочку соболью на одно ушко,

 Он выходит‑то на свой‑то на широкий двор

 Посмотреть на Соловья‑разбойника.

 Говорил‑то ведь Владимир‑князь да таковы слова:

 «Засвищи‑тко, Соловей, ты по‑соловьему,

 Закричи‑тко, собака, по‑звериному».

 Говорил‑то Соловей ему разбойник

 Одихмантьев сын: «Не у вас‑то я сегодня, князь, обедаю,

 А не вас‑то я хочу да и послушати,

 Я обедал‑то у старого казака Ильи Муромца,

 Да его хочу‑то я послушати».

 Говорил‑то как Владимир‑князь

 да стольнокиевский: «Ай же старыя казак ты, Илья Муромец!

 Прикажи‑тко засвистать ты Соловью да и по‑соловьему,

 Прикажи‑тко закричать да по‑звериному».

 Говорил Илья да таковы слова:

 «Ай же Соловей‑разбойник Одихмантьев сын!

 Засвищи‑тко ты в пол‑свисту соловьего,

 Закричи‑тко ты во пол‑крику звериного».

 Говорил‑то ему Соловей‑разбойник Одихмантьев сын:

 «Ай же старыя казак ты, Илья Муромец,

 Мои раночки кровавы запечатались,

 Да не ходят‑то мои уста сахарные:

 Не могу засвистать да и по‑соловьему,

 Закричать‑то не могу я по‑звериному,

 А и вели‑тко князю ты Владимиру

 Налить чару мни да зелена вина,

 Я повыпью‑то как чару зелена вина,

 Мои раночки кровавы поразойдутся,

 Да уста мои сахарни порасходятся,

 Да тогда я засвищу да по‑соловьему,

 Да тогда я закричу да по‑звериному».

 Говорил Илья тот князю он Владимиру:

 «Ты, Владимир‑князь да стольнокиевский!

 Ты поди в свою столовую во горенку,

 Наливай‑ко чару зелена вина,

 Ты не малую стопу да полтора ведра,

 Подноси‑ко к Соловью к разбойнику».

 То Владимир‑князь да стольнокиевский,

 Он скоренько шел в столову свою горенку,

 Наливал он чару зелена вина,

 Да не малу он стопу да полтора ведра,

 Разводил медами он стоялыми,

 Приносил‑то он ко Соловью‑разбойнику.

 Соловей‑разбойник Одихмантьев сын,

 Принял чарочку от князя он одной ручкой,

 Выпил чарочку‑то Соловей одным духом.

 Засвистал как Соловей тут по‑соловьему,

 Закричал разбойник по‑звериному,

 Маковки на теремах покривились,

 А околенки во теремах рассыпались

 От его от посвисту соловьего,

 А что есть‑то лкэдюшек, так все мертвы лежат;

 А Владимир‑князь‑от стольнокиевский,

 Куньей шубонькой он укрывается.

 А и тут старый‑от казак да Илья Муромец,

 Он скорешенько садился на добра коня,

 А и он вез‑то Соловья да во чисто поле,

 И он срубил ему да буйну голову.

 Говорил Илья да таковы слова:

 «Тебе полно‑тко свистать да по‑соловьему,

 Тебе полно‑тко кричать да по‑звериному,

 Тебе полно‑тко слезить да отцей‑матерей,

 Тебе полно‑тко вдовить да жен молодыих,

 Тебе полно‑тко спущать‑то сиротать да малых детушек»,

 А тут, Соловью, ему и славу поют,

 А и славу поют ему век по веку.

Алмазов Борис Александрович Горбушка

Гришка, из нашей средней группы, принёс в детский сад пластмассовую трубочку. Посвистел в неё, а потом стал плеваться из неё пластилиновыми шариками. Плевался исподтишка, чтобы воспитательница — Инна Константиновна — ничего не видела.

Я дежурил в столовой. Суп разносить трудно, но я разнёс все тарелки хорошо. Стал раскладывать хлеб на хлебницы. Тут все ребята подошли. Пришёл и Гришка со своей трубочкой. Он как дунет в меня! Пластилиновый шарик попал мне прямо в лоб и отскочил в мою тарелку с супом. Гришка захохотал, и ребята захихикали.

Мне так обидно стало. Я старался, дежурил, а он мне в лоб, и все смеются! В руке у меня была горбушка. Я себе её оставил, я горбушки люблю. От обиды я запустил этой горбушкой в Гришку. Горбушка от его головы отскочила и покатилась по полу.

В столовой сразу стало тихо. Инна Константиновна посмотрела на меня, покраснела, прошла через столовую, подняла горбушку, сдула с неё пыль и положила на край стола.

— Вечером, — сказала она, — когда все, после полдника, пойдут гулять, ты, Серёжа, останешься в группе. Подумай над тем, что сделал. Ты приходишь в детский сад один, но завтра приходи с папой.

Когда я пришёл домой, папа уже вернулся с работы.

— Ну как дела? — спросил он.

— Нормально, — ответил я и поспешил к своим игрушкам.

— Если нормально, то почему некоторые в шапке в комнату входят; явившись с улицы, не моют руки?

Действительно, я и шапки не снял, и руки не помыл.

— Давай-ка, — сказал папа, — рассказывай, что у тебя стряслось.

— Инна Константиновна несправедливо наказывает! Гришка же мне первый в лоб шариком попал. Я в него горбушкой потом…

— Горбушкой?

— Ну да, от круглого хлеба. Гришка первый, а наказали меня!

Папа очень расстроился. Сел на диван, опустил голову.

— За что тебя наказали? — спросил он.

— Чтобы не дрался! Но ведь Гришка первый начал!

— Так!.. — сказал папа. — Ну-ка, принеси мою папку. Она в столе лежит, в нижнем ящике.

Папа её очень редко достаёт. Там папины почётные грамоты, фотографии. Папа достал конверт из пожелтевшей бумаги.

— Ты никогда не задумывался, почему у тебя нет ни бабушки ни дедушки?

— Задумывался, — сказал я. — У некоторых ребят по два дедушки и по две бабушки, а у меня никого…

— А почему их нет? — спросил папа.

— Они погибли на войне.

— Да, — сказал папа. Он достал узенькую полоску бумаги. — «Извещение», — прочитал он, и я увидел, как у папы задрожал подбородок: — «Проявив мужество и героизм в составе морского десанта, пал смертью храбрых…» — это один твой дедушка. Мой отец. А вот это: «Скончался от ран…» — это второй дедушка, мамин папа.

— А бабушки?

— Они умерли в блокаду. Фашисты окружили наш город. Начался голод. Ленинград остался совсем без продовольствия.

— И без хлеба?

— На день выдавали такой кусочек, какой ты съедаешь за обедом.

— И всё?

— И всё… Да и хлеб-то был с мякиной да с хвоей… Блокадный…

Папа достал фотографию.

— Ну, — сказал он, — найди меня.

Но все ребята-школьники были ужасно худые и похожи между собой, как братья. У всех были усталые лица и печальные глаза.

— Вот я, — папа показал на мальчика во втором ряду. — А вот — мама.

Я бы её никогда не узнал.

— Это наш детский дом. Нас не успели вывезти, и мы всю блокаду были в Ленинграде. Иногда к нам приходили солдаты или моряки. Приносили хлеб. Мама наша была совсем маленькая и радовалась: «Хлебушко! Хлебушко!» А мы, ребята постарше, понимали, что это бойцы отдали нам свой дневной паёк и на морозе в окопах сидят совсем голодные…

Я обхватил папу руками и закричал:

— Папочка! Накажи меня как хочешь!

— Что ты! Что ты!.. Ты только пойми, сынок, хлеб — не просто еда… А ты его на пол…

— Я больше никогда не буду! — прошептал я.

— Я знаю, — сказал папа.

Мы стояли у окна. Наш большой Ленинград, засыпанный снегом, светился огнями и был таким красивым…

— Папа, ты завтра, когда в садик придёшь, про хлеб расскажи. Всем ребятам расскажи, даже Гришке…

— Хорошо, — сказал папа, — приду и расскажу.

Пермяк Дежурные сестры (рассказ)

Наташу и Соню прозвали «дежурные сёстры». Как кто-нибудь из знакомых или соседей прихворнёт, Наташа и Соня тут как тут:

— Что у вас болит? Покажите язык. Температуру измеряли? Доктор был?

Если не был — вызовут. Если был — начинают лечить так, как он велел. Микстуру подают. Грелку ставят.

Как-то захворала соседка Вера Михайловна. Она была детским врачом.

Как только Наташа с Соней прослышали об этом, живёхонько прибежали к Вере Михайловне:

— Как вы себя чувствуете? Покажите язык! Скажите «а-а-а»…

И так они её принялись лечить, что бедной Вере Михайловне даже соснуть было некогда. Через каждые полчаса температуру измеряют. Киселём кормят… Воду подают.

Молчит Вера Михайловна. Терпит. Всё исполняет.

Хоть и трудновато у Наташи с Соней лечиться, а приятно ей, старому детскому доктору, что такая хорошая смена подрастает. Умелая. Чуткая. Заботливая.

«Два пирожных» Ю. Ермолаев

Мама вошла в комнату и сказала:

— Помогите-ка мне, дочки, вымыть посуду.

В это время старшая сестра Наташа читала книгу о путешествиях по Африке, а младшая, Оля, лепила из пластилина булочки и крендельки. Помогать маме им, конечно, не хотелось. Но Оля решила так: сначала помогу, а потом весь вечер лепить буду. И пошла в кухню.
— Я тоже сейчас приду, только главу дочитаю, — сказала ей вдогонку Наташа и добавила:

— Такая интересная книга, прямо не оторвёшься!

Немного погодя Оля вернулась в комнату за Наташей:

— Что же ты не идёшь, мы с мамой уже почти всю посуду перемыли.

А меня здесь нет, — не отрываясь от книги, проговорила Наташа. – Я путешествую сейчас в долине реки Конго. Вокруг меня пальмы, тропические лианы, попугаи. – И она перевернула страницу.

Постояла Оля около сестры, вздохнула и опять ушла на кухню одна. Минут через двадцать она принесла чистые тарелки, убрала в буфет и принялась за лепку.

— Ну вот я и дома, — закрывая книгу, проговорила Наташа и вдруг рассмеялась.

– Чем это ты губы вымазала?

— Кремом, —  похвасталась Оля. – Я два пирожных съела. Одно за себя, а другое за тебя.

— Зачем же за меня? – нахмурилась Наташа.

— Мама велела. Она сказала, что ещё неизвестно, когда ты вернёшься из Африки: Африка – то далеко, а пирожное с кремом может испортиться