Муниципальное автономное дошкольное образовательное учреждение

города Нижневартовска детский сад № 37

«Дружная семейка»

Сказки Югры

Содержание:

Е. Д. Айпин  «МАСАЙ-БОГАТЫРЬ»

Хотя Масай-богатырь постоянно был начеку, но на этот раз разбойное самоедское войско застало его врасплох. Он шёл по тропинке к проруби, когда вокруг него просвистели стрелы. Это был очередной набег воинственных северных соседей на остяцкие земли. Они обычно нападали в то время сезона, когда мужчины уезжали на охоту в урманы. Грабили малые селения, угоняли оленьи стада. Брали в жёны и увозили девушек и молодых женщин, а стариков и детей безжалостно убивали. Масай-богатырь оглянулся и увидел, что дом его уже занят войском, и стрелки заряжали луки, чтобы сделать новый залп по нему. В доме осталась жена, милая жёнушка. А он был совсем безоружен. Что же делать? Жену-то не тронут, только в плен возьмут — она красивая.

   Тут опять просвистели стрелы. Но ни одна стрела не задела его.

   Тогда войско бросилось за ним.

   Делать нечего. Он прибавил шаг. И с ходу, дойдя до проруби, нырнул в воду. Сбежались враги к лунке, стали вокруг с натянутыми луками, ждут, когда он вынырнет, чтобы добить его стрелами.

   Стоят, ждут.

   Стояли-стояли, ждали-ждали — не дождались. Так и не вынырнул из проруби Масай-богатырь.

   Ещё какое-то время потоптались враги вокруг лунки, посовещались, а потом решили единогласно, что Масай-богатырь погиб. Не может человек столько времени сидеть под водой без воздуха. Пошли в дом к своему главарю, который уже по-хозяйски сидел за столом, жадно ел-пил, постукивал рукояткой ножа, еще требуя еды. Вошедшие доложили ему:

   — Масай-богатырь мёртв!

   — Масай-богатырь погиб!

   — Масай-богатырь убит!

   — Где его труп? — спросил главарь.

   — Под водой.

   — Он в прорубь нырнул.

   — Течением унесло труп.

   — Вы видели его кровь? — снова вопросил главарь.

   — Нет.

   — Не видели.

   — Как же под водой увидишь.

   — В щуку он не обернулся? — всё не унимался главарь.

   — Нет-нет.

   — Щуку не видели.

   — Он в человеческом облике нырнул в прорубь.

   Главарь почесал косматый затылок, засомневался, сказал:

   — Масай-богатырь не может так просто погибнуть. Вы что-то путаете.

   Тут его воины закричали в голос:

   — Утонул!

   — Погиб!

   — Нет его в живых!

   В недоверчивых щёлках глаз главаря всё-таки осталось сомнение. Он повёл головой влево-вправо, словно хотел убедиться, что хозяина-богатыря и вправду нет в доме, медленно проговорил:

   — Тут что-то не так…

   На этот раз никто не стал возражать ему.

   Главарь попыхтел, потом шумно выдохнул воздух и махнул рукой в сторону пастбища, приказал:

   — Пригнать стадо Масая!

   Бывшие в доме самоеды тотчас выскочили на улицу.

   Тут главарь повернулся в сторону хозяйки дома, жены Масая-богатыря, и сказал:

   — Ты теперь будешь моей женой. Слышала, твой муж погиб. Собирайся в дорогу.

   — Мне одеться-обуться нужно, — сказала женщина. — Моя меховая одежда на улице.

   — Неси свою одежду, да поскорее! — приказал главарь, продолжая глотать мясо.

   И женщина молча вышла из дома.

   Весь кораль был забит упряжками разбойников. Видно, собрали большое войско, прежде чем напасть на вотчину легендарного и непобедимого Масая-богатыря. Малыми силами никто не осмеливался ступить на эти земли.

   Со стороны пастбища доносились крики самоедов, сгонявших оленей к дому. Вскоре показался вожак во главе стада, подготавливаемого к угону.

   На улицу вышел главарь, подозвал своих, широким жестом обвёл всё подворье, хрипло сказал:

   — Хватайте всё — уходим!

   И орава разбойников, гомоня, толкаясь, стараясь опередить друг друга, ринулась в дом, грабили лабазы и амбары, чтобы поживиться самыми ценными вещами.

   Вскоре селение Масая-богатыря опустело. Разбойное войско с награбленным добром, со стадом оленей и пленённой хозяйкой поспешно пустилось по дороге в сторону побережья Холодного океана, откуда и пришло на эту землю.

   А Масай-богатырь, как и предчувствовал самоедский главарь, и вправду не погиб. Остался жив. Нырнув в прорубь, он вынырнул возле берега, в отдушине, проделанной выдрой в прошлые ночи, и набрал в лёгкие воздух. Впрочем, таких отдушин было немало. Когда вода убыла, лёд на середине протоки просел, а у берегов образовались пустоты. Подо льдом. Вот в них и переводил дыхание Масай-богатырь. Он настроил своё тело на холод, и поэтому почти не чувствовал ледяной воды. Но время от времени он всё же нырял в тёплое илистое дно, чтобы немного согреться и уравновесить температуру тела и температуру воды на поверхности, у ледяной кромки.

   Когда самоедское войско укатило, он вынырнул из проруби, выбрался на лёд. Отряхнулся от ила и воды, посмотрел на солнце и сказал:

   — Ну, моя милая жёнушка всё равно что-нибудь для меня придумала!

   Она была не только красива, но и умна.

   Он направился в свой разграбленный дом. Развёл огонь, немного обсушился. Потом вышел на улицу, прошёл за кораль на дорогу, по которой злодеи увезли его жену. И тонкой жердиной начал ощупывать сугробы на обочинах сначала с одной стороны нартовой колеи, потом с другой. Когда палка наткнулась на что-то твёрдое, он разгрёб — и обнаружил свою малицу, кисы и лёгкие ходкие подволоки, подбитые выдровыми шкурами. Успела-таки жёнушка позаботиться о муже. Не было только боевого снаряжения: меча, кольчуги, шлема, щита, копья и, конечно, лука со стрелами. Всё это первым делом захватили враги, всё это стало их первой добычей. Он остался, как выражаются в таких случаях остяки, с одними кулаками. Но для богатыря и этого не мало.

   Он поднял голову к небу, посмотрел на солнце и сказал:

   — Ну, спасибо, милая жёнушка! Теперь я спасу тебя!

   Масай-богатырь переоделся в сухую одежду, помолился своим богам-покровителям, призвал их на помощь, и чтобы они дали ему силы и отваги, надел свои подволоки на выдровых шкурах и пустился в погоню за разбойным войском.

   Он был богатырём легендарным и непобедимым. В боевых доспехах, в кольчуге, в шлеме, со щитом, в открытом бою он одним тяжёлым мечом направо и налево, как трухлявую траву, косил воинственных самоедов, промышлявших частыми набегами на остяцкие и вогульские земли.

   Бог наделил его не только отвагой, физической мощью и здоровьем, но и большой шаманской силой. О нём ходили легенды от южных таёжных урманов до арктического побережья океана, от гор западных до гор восточных. Вначале самоеды охотились за ним, устраивали разные западни и хитроумные ловушки, но потом бросили это дело и старались стороной обходить его вотчину. Ибо он всегда ускользал от них целым и невредимым. То, словно крылатый боевой конь, в гигантском прыжке перелетал через плотно сомкнутый строй воинов. То оборачивался в быстрокрылого ястреба и взмывал в небо. То белым горностаем ускользал меж полозьев нарт из вражеского окружения. То, наливаясь медвежьей силой, с правого и с левого плеча без устали прорубал целые улицы и переулки во вражеских полчищах.

   И сейчас молодой и честолюбивый главарь самоедов совсем не напрасно опасался того, что его воины ошиблись и Масай-богатырь остался жив. Совсем не напрасно.

   Между тем разбойники, как после всякого набега, боясь погони, днём и ночью гнали свои упряжки. И вскоре добрались до своей тундры, близ арктического побережья. И, поделив добычу, разъехались по своим стойбищам-чумам.

   А главарь в своём чуме устроил пир в честь удачного набега. День пируют, ночь пируют. Ночь пируют, день пируют. Во время этого пиршества и настиг его Масай-богатырь. Неслышно он подобрался к чуму, слушает, что делается внутри.

   Слышится голос главаря, который обращается к своему младшему брату:

   — Брат, огненная вода кончается, — говорит главарь. — В город съезди, веселящей воды привези, пир продолжим.

   — Хорошо, — отзывается брат главаря. — Еду.

   «Далеко не уедешь, — подумал Масай-богатырь. — Я жду тебя».

   Приметил Масай-богатырь, что недалеко от чума, по дороге, ведущей в сторону города, протекала река, заросшая по берегам густым тальником. Услышав слова главаря, он туда и поспешил. И спрятался на спуске к реке, в кустах у правой обочины нартовой колеи.

   Между тем брат главаря запряг четырёх резвых нетелей-важенок, вскочил на нарту и пустился по дороге в город. На спуске к реке Масай-богатырь сдёрнул его с нарты и опустил свой кулачище ему на макушку — тут брат главаря испустил дух. Масай закопал труп в снег, а упряжку спрятал в кустах. И тихонько вернулся к чуму. Слушает, что делается внутри. А внутри чума главарь так и не дождался гонца. Тяжело вздохнул, сказал младшей сестре:

   — Сестра, в город съезди, огненной воды привези.

   — Хорошо, — откликнулась сестра. — Сейчас поеду.

   «Далеко не уедешь, — подумал Масай-богатырь. — Я жду тебя». И он поспешил на своё старое укрытие на спуске к реке, у обочины в кустах, и начал ждать очередного гонца за вином.

   Между тем сестра главаря оделась-обулась, запрягла четырёх резвых бычков, вскочила на нарту и полетела в город за вином. Но на спуске к реке Масай-богатырь сдёрнул её с нарты, приподнял над землёй и отбросил на обочину дороги — там она испустила дух. Труп, как и тело первого гонца за вином, закопал в снег, упряжку запрятал в кустах. И вернулся к чуму. А внутри чума главарь просит женщину-пленницу:

   — Женщина, выйди на улицу, посмотри, не едет ли моя сестра?

   — Хорошо, — ответила пленница, жёнушка Масая.

   А Масаю-богатырю это и надо было. И когда жена вышла на улицу, он тотчас схватил её за руки, отвел подальше от чума, тихонько стал расспрашивать её:

   — Милая жёнушка, как ты — здорова ли?!

   — Как видишь, жива-здорова, — радостно прошептала она.

   — Главарь тебя в жёны взял?

   — Да, объявил об этом.

   — Он тронул тебя?

   — Нет, ещё не тронул.

   — Это не похоже на самоеда. Что не так?

   — Главарь очень боится тебя. Всё время говорит: «Чую, жив Масай-богатырь. Чую: пустится за нами в погоню». Спит в твоей кольчуге, а сбоку кладёт твой меч и твой железный шлем. Его правая рука лежит на рукоятке меча. Какая же может быть любовь в доспехах и в кольчуге?! Сам знаешь. Так что он объявил меня женой, но между нами ещё ничего не было.

   — Ладно, — сказал Масай. — Я совсем безоружный. Ты сделай так, чтобы он снял кольчугу.

   — Сделаю.

   — Я буду ждать у вашего изголовья, за покрышкой чума, — сказал Масай. — Как только он снимет кольчугу, ты подай мне сигнал.

   — Хорошо. Ты услышишь сигнал, узнаешь его, — сказала жёнушка Масая.

   И она вернулась в чум. Главарь тотчас спросил:

   — Не видно моей сестры?

   — Нет.

   — Ладно, ещё немного подождём.

   Наступил вечер. Женщина расстелила постель. Села на пушистую оленью шкуру, вытащила гребешок, распустила долгие, почти до пояса, шелковистые волосы и начала медленно их расчёсывать. И воркующим и одновременно тоскующим голосом, с лёгкой ленцой заговорила с главарём:

   — Сколько уже времени прошло, как ты меня в жёны взял. А как муж с женой мы не живём…

   — Боюсь я Масая, — сказал главарь, сидя рядом с женщиной на своей половине постели. — Чую: он жив. Только вот в этой железной малице чувствую себя спокойно. А она не даёт прикоснуться к тебе.

   И он любовно погладил кольчугу на груди.

   — Так сними железную малицу.

   — Боюсь, вдруг в это время как раз нагрянет Масай с войском.

   — Масая давно нет в живых. Сам же говорил, что он погиб.

   — Говорить-то говорил. Говорил одно, а чую другое: жив.

   — Если бы был жив, так давно бы нас догнал, — говорила женщина.

   — И то верно, — согласился главарь.

   Между тем женщина продолжала расчёсывать волосы. Плавно поводя плечами, заговорила как бы сама с собой вполголоса, воркующе:

   — У молодой кровь кипит, к молодой сон не идёт. Без мужчины жизнь не мила!..

   Говоря это, она как бы нечаянно уронила с плеч ягушку. И медленно отложила гребень, опустила руки, чтобы накинуть на себя своё одеяние. Но главарь остановил её и откинул полу ягушки с её бедра. Он впервые увидел её обнажённое тело — и от изумления охнул и зачмокал губами. Её тело было белее белого снега. С высокой грудью. С тонкой талией. С упругими и округлыми, как полная луна, бёдрами. Такую красавицу он ещё не видел. Самоедки-чернавки давно уже не возбуждали его плоть, избалованное женским телом. Поэтому в последние годы были у него только белотелые жёны-полонянки. С набегов на юго-запад привозил вогулок, с юго-востока — остячек. Они жили у него от набега до набега. Потом, если они рожали детей, он отселял их в отдельный чум. А если не рожали, то дарил их близким родственникам или воинам, особо отличившимся при набегах. Но такая сочная да статная, красивая да зрелая ему ещё не попадалась. И тут же, помимо его воли, взыграла его плоть, затмив его сознание, позабыв об осторожности. Одна его рука потянулась к женщине, уложила её на постель и, придерживая её, как будто она могла сбежать, пальцы его ощупывали и мяли её высокие груди с набухшими шишечками сосков, а другая то пыталась стянуть кольчугу, позвякивающую железными кольцами, то спустить короткие штаны из ровдуги. При этом страстным свистящим полушёпотом бормотал:

   — Сейчас я тебя съем! Съем, съем…

   А Масай-богатырь за стенкой чума нетерпеливо ждал сигнала жены. Он слышал невнятную возню внутри, а условного знака всё нет. На мгновение даже промелькнула мысль: уж не «растаяла» ли его жёнушка под страстными ласками главаря? Ведь она, он хорошо помнит это, в миг сладостратного единения забывала обо всём на свете — она знает толк в любви, и умеет безумно любить. Но он тотчас отогнал эту дурную мысль: нет-нет, его милая жёнушка ни за что не отдастся этому коварному разбойнику! Ни за что! Наконец он услышал условный сигнал жены — на одном вдохе и выдохе, с оттяжкой посередине, протяжно-сладкий стон:

   — Оххх—ааа!..

   Это жена звала на помощь.

   Масай тут же дёрнул вверх нижний край покрышки чума, сунул руку внутрь, нащупал косу главаря, крепко схватил её и с силой рванул на себя. Главарь стрелой вылетел из чума. В ревнивой ярости Масаю привиделось-показалось, как набухшая плоть главаря пропахала невидимую дорожку по потайному месту его жены, по её гладкому и нежному животу, по её лицу и вбуравилась в снег на улице.

   Голый разбойный главарь ходкой подволокой прокатился по утоптанной корке снега и врезался мордой в сугроб далеко за чумом. Видно, холодный снег мгновенно отрезвил его. Когда Масай обернулся, тот уже стоял на ногах — и тотчас набросился на своего соперника. Главарь тоже был богатырского телосложения. Он схватил Масая за пояс, поднял и бросил через голову за спину, надеясь, что тот упадёт на твёрдый утоптанный наст возле чума и разобьётся. Но Масай перевернулся в воздухе и приземлился на ноги лицом к противнику. При этом, пролетая над головой разбойника, Масай успел могучий свой кулачище опустить на его макушку. Тот от удара только крякнул и чуть присел. Но прорези его глаз резко расширились, увидев, что Масай не только не упал и не разбился об обледеневшую землю, а ещё и приземлился на ноги. Теперь, по неписаным законам чести и борьбы, должен нападать Масай. И Масай набросился на главаря, но никак не мог ухватить его — после сугроба снег на его голом теле тотчас растаял, и он стал скользким, как налим. Он ловко выскальзывал из рук — не за что ухватиться. А главарь в свою очередь снова схватил богатыря за пояс и опять через голову пустил его изо всех сил за спину. На этот раз Масай, перевернувшись в полёте, приземлился на нарты, и нарты рухнули под ним, и он устоял на ногах. Но успел-таки ещё раз ударить противника по макушке. На этот раз удар, видно, был ещё чувствительнее. Главарь присел и потряс одуревшей башкой.

   Тут Масай снова набросился на врага — и в третий раз отлетел через голову разбойника. Приземлился, как всегда, на ноги. Присел чуть ниже, чем обычно. И тут увидел стоявшую колом, как у осеннего хора в пору гона, чёрную, как старое топорище, плоть главаря. Подумал: вот чёрт ненасытный, крепко, видно, взбодрила моя жёнушка. Но потом сообразил, что это сейчас самое уязвимое место разбойника. А главарь между тем всё потряхивал головой после очередного удара по макушке. При этом его коса моталась из стороны в сторону. И Масай, будто кто шепнул ему, обратил внимание на разбойничью косу. Теперь он понял, что нужно делать.

   И Масай, положив левую руку на голову, а правую опустив и заведя за бедро, двинулся к противнику. Пока главарь соображал, что бы это значило, Масай подобрался к нему, схватил одной рукой за косу, другой за чёрную неуёмную плоть, мгновенно оторвал от земли, высоко поднял на вытянутых руках и швырнул его вперёд на остро торчащие вверх носы нартовых полозьев.

   Главарь свалился на острые нартовые носы. Дёрнулся, застонал, снова дёрнулся изо всех сил — и встал на ноги. Силён был, крепок был главарь разбойников.

   Теперь оба одновременно ринулись навстречу друг другу.

   Схватились.

   Рухнули в сугробы.

   Вскочили опять на ноги.

   Снова упали на землю и покатились по сугробам вокруг чума.

   Все сугробы примяли вокруг чума. Все деревья и кусты обломали. Силён и ловок был главарь в бою. Он ускользал от Масая-богатыря, как налим на скользком льду.

   Наконец Масай-богатырь изловчился, схватил главаря и снова бросил на острые носы нартовых полозьев. Дёрнулся главарь, застонал, но на сей раз не сумел вырваться — и вскоре испустил дух.

   Масай-богатырь постоял над ним, потом вымыл снегом руки, обвёл взглядом победителя безмолвную тундру и лишь после этого медленно направился к чуму, медленно поднял полость-дверь и шагнул внутрь мехового жилища. На левой лежанке он увидел белую ягушку жены. Подошёл, поднял ягушку. Под ней лежала его милая жёнушка, совершенно голая. Он долго смотрел на неё, потом охрипшим голосом сказал:

   — Я так долго ждал твоего сигнала, что мне показалось, будто этот разбойник ублажил тебя и ты забыла обо мне. Так ли, жёнушка моя?!

   И тут он увидел, как у его милой жёнушки пронзительно засверкали глаза чёрным огнём гнева, и она резко выдохнула:

   — Ох-х, муженёк ты мой, твой язык неправдивые слова говорит!..

   Он понял, что ошибся, что неправ.

   И, чтобы загладить свою вину, он быстро схватил её обеими руками и перевернул её на живот, лицом вниз. В следующий миг снова повернул её на спину. Потом снова на живот. И так вертел ею, как будто играл с куклой. И на третий или пятый раз, когда она оказалась на спине, вдруг вспорхнули-встрепенулись две снежно-белые куропатки, ослепительным светом рванувшие тьму чума и озарив безумным светом всю ночную тундру. Он чуть прикоснулся к белым небесным птицам — и она раскинула руки-крылья. А потом чуть изогнула колени, и он прикоснулся к ней — и чум рухнул во тьму. И… в безумном клубке-сплетении покатились они по белым мягким шкурам обезумевшего мира…

   Мир обезумел.

   И в этом обезумевшем мире они остались вдвоём.

   Потом они медленно возвращались в реальный мир.

   Когда вернулись в реальное время, они тотчас вспомнили о родной земле. И они забрали своё добро, своих оленей и поехали домой. В родном доме Масай-богатырь помолился всем своим богам и богиням-покровительницам, потом поцеловал и обнял милую жёнушку. И зажили они в мире и согласии.

   С тех пор самоеды никогда не ходили войной на остяцкие и вогульские земли…

Е. Д. АЙПИН  «Собака Старика Месяца
Из книги «Я слушаю землю»

Зима...
Вечером никто не входил в дом, не взглянув на Старика Месяца.
Помню. Как-то зимним вечером, вернувшись с улицы, отец сказал неторопливо:
— Месяц-Старик очень коротко привязал свою Собаку — большие холода видит!
Я тут же встрепенулся:
— У Месяца-Старика есть Собака?!
— Есть, есть, — сказала мама. — Разве я тебе не показы¬вала?
— Как-нибудь покажу, — пообещал отец.
Но меня так заинтересовала эта таинственная Собака Старика, умеющая предсказывать погоду, что я тут же потребовал:
— Покажите сейчас!
И мама согласилась:
— Ладно, пойдём.
Я мигом оделся и вышел на улицу вслед за мамой.
Сочный свет Луны лежал на боровых соснах вокруг дома, на неошкуренных жердях корабля, на рыбном сарае, на нарах и на хрустко звонком снегу.
Всё вокруг было в лунном свете.
Мы с мамой, выйдя из дому, попали в поток лунного света и, потеряв земное обличие, стали вдруг лунными людьми. Удивительно и ни с чем не сравнимо это ощущение лунности! Словно я превращался в лунный свет, и этот поток лунного света уносил меня сквозь настоящее и прошлое в неведомое будущее. И, оторвавшись от Луны, я уже самостоятельно витал в пространстве среди миров и был независим от времени, от луны, от земной жизни... Быть может, это длилось всего одно мгновение. А может быть, очень долго...
Потом сквозь лунный свет я увидел звёздное небо. И услышал голос матери:
— Найди самую ближайшую от Месяца звезду!
Я поднял голову и быстро разыскал эту звезду. Она молча смотрела на меня, и я почувствовал её пристальный взгляд.
— Вот это и есть Собака Месяца — самая ближайшая к Старику звезда, — сказала мама.
Она немного помолчала, а затем пояснила: если Старик коротко привязывает свою Собаку — к большим холодам, далеко — к оттепели, на среднем расстоянии — к умеренной погоде, не очень холодно и не очень тепло.
— Вот так Собака Месяца! — воскликнул я в восхищении. — Сколько знает!..
— Да, много знает, — согласилась мама. — Высоко она, далеко ей видно кругом.
Я заворожено смотрел на удивительную звезду, неразлучную спутницу Луны. А имя-то какое придумали ей — Собака Месяца. Наверное, это имя дал ей древний охотник: ведь собака — самый верный и надёжный друг человека в тайге.
Сколько же всяких тайн знает эта высокая звезда! Наверняка помнит всех моих предков, помнит всех моих родствен¬ников, живших когда-то на Небе и на Земле...
Наверное, на моём лице появилось сожаление, поэтому мама сказала, успокаивая меня:
— Вот подрастёшь, выучишься и, как эта маленькая звёз¬дочка, узнаешь многие тайны Неба и Земли...
— Когда же я подрасту! — вздохнул я. — Так долго ждать...
Я начал разыскивать на небе знакомые созвездия. Вот Большая Медведица. Люди нашего рода называют его Ногастым Зверем, Лосем. Вот Малая Медведица. Вот Звезда вечерней зари. К этому времени я ещё знал Звезду утренней зари. Она появляется на востоке перед утренней зарёй. Первый признак нового дня. И вот прибавилась к ним звезда Собака Месяца...
Вернувшись с Неба на Землю, я подбежал к конуре нашего большого белого пса Харко и весело спросил:
— А ты можешь предсказать погоду, как Собака Месяца?
Харко быстро отряхнул свою снежно-белую шубу, звякнув цепочкой, подпрыгнул выше меня, пытаясь лизнуть моё лицо, и, широко разевая пасть с крепкими клыками возле самого моего носа, сказал радостно и важно:
— Ав-вав, ав-вав!..
Наверно, я не понял его, потому что ответил так:
— Фу, какой глупый — ничего не знает!
На что пёс не обиделся нисколько: подпрыгнув, радостно повторил:
— Ав-вав!.. Ав-вав!..
— Он не глупый, — сказала мне мама. — Он знает не меньше Собаки Месяца. Только вот говорить по-человечески не может. За ним нужно наблюдать, если хочешь что-то узнать. Он многое предчувствует, многое может предсказать...
И, словно уловив смысл этих слов, Харко солидным голосом подтвердил:
— Авв-вавв!.. Авв-вавв!..
Впоследствии я убедился в этом: собака охотника знает не меньше Собаки Месяца. А может быть, и больше. Ведь собака охотника тут, на Земле, всегда рядом с хозяином — и погоду предскажет, и об опасности предупредит, и на помощь чело¬веку придёт.
Тут мама позвала меня, и мы вернулись в дом.
— Видел? — спросил отец.
— Видел! — так же кратко ответил я.
Засыпая, я думал о Старике Месяце и его Собаке. Добрый Старик, соображал я. Когда видит мороз, притягивает к себе Собаку, маленькую звёздочку. Это чтобы ей теплее было возле хозяина. А в хорошую погоду отпускает её подальше — пусть бегает и резвится на воле. В непогоду же прячет её за спину — прикрывает от холодного ветра, от бурана. Добрый Старик. С такими мыслями я и заснул. Ночью мне приснился Старик Месяц. Он поднялся из-за горизонта, чтобы отдать свой щедрый свет людям Земли, чтобы осветить их пути-дороги, чтобы с помощью своей верной Собаки-спутницы показать, что ожидает их в грядущем. Он был удивительно похож на моего легендарного деда Романа — ведь тот был таким же добрым и щедрым к людям Земли...
Месяц-Старик что-то говорил мне и улыбался. Хорошо так улыбался. Правда, проснувшись утром, я не смог вспомнить его слова. Но улыбка его осталась во мне...

 Е. Д. Айпин «Вверх Ушедший Человек»
Из романа «Ханты, или Звезда утренней зари

И настало утро отъезда Вверх.
Человек, медленно повернувшись по солнцу и окинув долгим взглядом землю, на которой он родился и жил до сего дня, тронул поводок. И вожак сделал первый шаг, и шаг этот был в небо, и караван, ведомый им, неспешно, по наклонной, словно в гору, стал подниматься Вверх. И лайка направила за хозяином стадо оленей, и оно тоже двинулось Вверх по невидимому в лучах утреннего солнца следу.
Человек поехал Вверх, поехал в небо. Поехал вместе с двумя сыновьями и женой.
И жители земли ровно семь дней наблюдали, как они ехали Вверх по небу. Как вечером распрягали оленей, ставили чум и вскоре показывались струйки лёгкого дыма из макодана. Как утром путники выходили на улицу и оленегонная лайка кружила возле хозяина стадо, и тот накидывал аркан на рога вожака. Как они вновь пускались в путь и останавливались через долготу одного оленя на короткий привал. Как вечером снова утраивались на ночлег, а утром ехали дальше, в неведомую небесную высь. Жители земли видели, как с каждым днём, удаляясь и уменьшаясь, люди поднимались всё выше и выше. И на седьмой день наконец скрылись из виду. Быть может, они достигли тех мест, куда ехали. А вернее всего, они вышли из пределов досягаемости человеческого зрения.
Так состоялось Вознесение Человека.
А древние старцы рассказывают, что, спустя несколько лет после Вознесения, жители земли собрались на большой праздник на Священном Холме. И в самом начале праздника приехали повзрослевшие сыновья Вверх Ушедшего Человека. Они остановились над верхушками деревьев. И земляки позвали их:
«К нам на землю идите!».
«На землю нам нельзя спускаться, — ответили братья. — Если на землю мы спустимся, то больше не сможем Вверх подняться».
И пояснили, что на земле и у самой земли — ниже верхушек деревьев — слишком много нечистого. Оно очень хорошо видно, сверху лучше, чем снизу. Оболочка земли напоминает туманное или пыльное облако — земля окутана облаком нечистым, о котором живущие внизу не подозревают. И если человек, ушедший Вверх, хоть однажды окунётся в это облако, то во второй раз ему уже не суждено подняться в небо.
Жители земли поняли это — видно, всё-таки подозревали о нечистой оболочке земли, — не стали уговаривать двух небесных пришельцев. А братья охотно разговаривали с сородичами, рассказвали о житье-бытье Наверху и исполняли все обряды на Священном Холме: кланялись всем добрым богам и богиням Неба и Земли, приглашённым на большой праздник. Они сообщили, что отец и мать здоровы и всем жителям и родной земле послали слово «Здравствуй!», что всё хозяй¬ство в исправности, что живут так, как и подобает жить человеку в Верхнем мире.
После праздника сыновья Вверх Ушедшего Человека попрощались с сородичами, сели на свои нарты и уплыли в заоблачный мир.
С тех пор от них вестей не было, и сами они не показывались. Но память осталась — заросшая травой-мхом лиственничная нарта Вверх Ушедшего Человека, которая в день отъезда до середины врезалась в мёрзлую землю. Накануне он сказал жене, чтобы всё, без чего можно обойтись, она раздала близким и далёким родственникам и людям, остающимся на земле. Чтобы она не брала с собой ничего лишнего и нечистого. Но женщина не послушалась. Ничего она людям не оставила, а сложила все те вещи, о которых говорил ей муж, на последнюю нарту каравана. Когда пришло время отъезда, она тронула своего вожака. И упряжка понесла её Вверх по готовому следу мужа, незаметному постороннему глазу в морозном воздухе раннего утра. Олени подняли первую нарту её аргиша, подняли вторую, подняли третью... Они свободно катились по прозрачной равнине неба, словно по лёгкой пороше. Но вдруг все нарты резко дёрнулись — женщина оглянулась. Последняя нарта, в которую были впряжены два крепких быка, не могла оторваться от земли. Рванулись быки. Натянулись их поводки от передней нарты — и теперь их подтягивал весь караван. Они ещё раз рванулись изо всех сил — и наконец оторвали нарту от снега. Изогнув мощные спины, быки делали отчаянные прыжки. Медленно, тяжело, но они всё же поднимали нарту в небо. Скачок. Ещё один скачок — и лопнули постромки-ремни. И нарта с небесной высоты врезалась в мёрзлую землю. Врезалась и до середины ушла в окаменевший песок бора.
Небо не могло принять нарту с лишними и нечистыми вещами.
И люди ушли в небо без последней в аргише нарты.
С того дня немало дождей-ветров прошло по земле. Но до сего дня, сказывают люди, сохранился замшелый остов той нарты. Она была сделана из самого прочного и долговечного дерева таёжной земли — лиственницы. Поэтому и время оказалось бессильно — не так-то просто превратить в труху, в древесную пыль лиственничную нарту, что осталась в назидание потомкам: чтобы не брали в дальний путь ничего лишнего и нечистого, чтобы все дела и помыслы в дороге, называемой жизнь, были бескорыстными и чистыми, чтобы следующим поколениям проложили ничем не запятнанный след...
Разве не в этом смысл земной жизни? Разве не в этом истина истин земли и человеческого рода? И чтобы постичь ту истину, разве непременно нужно увидеть лиственничную нарту Вверх Ушедшего Человека на землях великой Божьей Реки? Разве для этого обязательно надо ехать туда, за тридевять земель, в глазом не виданные, слыхом не слыханные края?..
А Божья Река, как и многие столетия назад, всё несёт свои воды Северному Океану. Несёт степенно, неторопливо, как и подобает Великой Реке, Главной Реке, Божьей Реке. Но жители тактично решили, что не следует так часто произносить священное имя Верховного бога — Нума Торыма, — поэтому Реку стали называть просто Большой Рекой. Только мудрые старцы, очевидно, постигшие Истину Истин, ведя речь об этих краях, иногда уверенно скажут: Божья Река.
Так и пошло — Большая река. Но когда говорили «Большая Река», у каждого в глубине сознания возникал образ Божьей, Священной Реки — на то Река и получила своё высокое имя от самого Верховного Бога, чтобы люди помнили об этом.
С этой Реки и был родом Вверх Ушедший Человек.

* * *

С того времени, когда я впервые услышал от своих сородичей этот рассказ и отчётливо увидел отъезжающего Вверх Человека, у меня появилось неодолимое желание посмотреть ту лиственничную нарту. И я торопил время, чтобы побыстрее вырасти, чтобы съездить на Божью Реку и непременно разыскать то место, будь оно хоть на краю света. Правда, по словам отца, Река была совсем недалеко от наших мест. Но когда я повзрослел, какие-то неотложные житейские заботы заставляли откладывать на потом эту поездку. А после и старцы, точно знавшие место нахождения лиственничной нарты, оставили этот мир...
Прошли десятилетия.
Но до сего дня живо во мне желание детства — увидеть лиственничную нарту Вверх Ушедшего Человека. Ведь лиственница — это вечное дерево Севера — за такой срок не могла превратиться в труху.
Я уверен, если поблизости не заложили новый город, не поставили буровую, не построили железную дорогу или неф¬тепровод, эта лиственничная нарта, наполовину врезавшаяся в землю, с поднятыми в небо носами полозьев, до сего дня стоит где-то на берегах великой Божьей Реки как памятник о Вознесении Человека земли, как память о Вверх Ушедшем сородиче моём...

Е. Д. Айпин «Звезда Утренней Зари»
Из романа «Ханты, или Звезда Утренней Зари»

...Между тем он проехал третье песчаное озерко, затем четвертое и выехал на довольно широкую гриву, отделявшую озерки от следующего болота. Кава — боровая грива. Слева и справа молодые стройные сосны — до середины черные, а выше, до верхушки, золотисто-желтые. Поблизости нет такой уютной гривы с ягелем, поэтому все путники кормили здесь оленей, а кто хотел — устраивал ночлег. Демьян решил заночевать возле Кавы, столбик стоял недалеко от дороги. У него было подспудное уважение к этому знаку. Кава не просто сидит в земле, а работает, делает важное дело. Когда реперы устанавливали вдоль старой Царской дороги, Демьян, как и все охотники, живо заинтересовался у геодезистов: для чего? Ему объяснили, что эти Кавы, как он называет их, определяют, куда растет Земля — вверх или вниз. Тогда, помнится, Демьян поразился тому, что подтвердилась его мысль — Земля живая! Он и раньше думал, что у Земли, как и у человека, своя жизнь. Живая жизнь. Земля чувствует и боль, и радость, и горе, и любовь. Земля живая. И она еще, оказывается, растет. Выходит, она молодая, еще в юном возрасте. Демьян, конечно, хотел бы, чтобы его Земля росла вверх, в высоту, к звездам, а не вниз, в сторону Нижнего мира. Куда спешить, Нижнего мира все равно никому не миновать. После геодезисты не попадались ему на глаза, и он так и не узнал, куда же растет его Земля — вверх или вниз. Впрочем, он без всяких там Кавов-реперов понимает, что Земля может расти только вверх, но никак не вниз. Тем не менее сейчас он добродушно спросил, расчищая снег под костер:
— Что, Кав-старик, работаешь? Ну-ну, работай! У каждого должно быть какое-нибудь дело. Без дела какая жизнь?
Он вскипятил крепкий чай и медленно, смакуя каждый глоток небесной воды — из растопленного снега, — пил живительный напиток из дорожной кружки с щербинкой на крае, возле дужки. Удивительный все-таки напиток — чай! Вдохнул аромат, выпил несколько глотков — и рассеялся туман в голове, вроде бы ум прояснился. А туман от той водки, что навязал Седой брат. Выпивал Демьян редко — когда просили хорошие люди, которым невозможно отказать, или, наоборот, когда самому хотелось угостить друга или родственника — словом, человека стоящего, приятного. А душа не принимала водку и вино потому, что, выпив, у него затуманивалась голова, затуманивался разум — и обрывалась связь со всем, что его окружало. Обрывалась связь с людьми, с деревьями-травами, с реками-озерами, с птицами-зверьми. Словом, обрывалась связь с природой, с землей, с жизнью. После, отрезвев, когда рассеивался пьяный туман, он с пронзительно-острой болью в душе чувствовал, что ушли, канули в небытие, канули безвозвратно лучшие мгновения жизни. И нет и не будет им возврата никогда. Никогда! А жизнь в единстве с природой — с изумительно чистой природой — так прекрасна, что не хотелось терять ни мгновения! Ни одного мгновения! Благо, если бы жизнь была вечной! Но и тогда, пожалуй, Демьян пожалел бы эти неразумно убитые мгновения человеческой жизни... Сейчас он порадовался тому, что аромат чая уносит пары «дурной воды» — водки. Но по мере того как улетучивались пары, усиливалась иссушающая боль в груди, что родилась после встречи с искателями на Родниковом озере. Боль за родную землю, за родственников, за всех людей Реки и Земли, за их будущее. Ах-а, дурная вода притупляет боль, с удивлением отметил Демьян. Стало быть, если побольше выпить, то можно совсем заглушить душевную боль, можно позабыть о ней, на какое-то время. Не поэтому ли сородичи, живущие в низовье Реки, в последнее время особенно рьяно стали прикладываться к дурной воде? У них есть боль, их давно сдвинули с насиженных мест искатели нефти и газа, строители дорог и городов. Вот они и заливают старательно внутренний огонь души, не ведая, что она, дурная вода, намного опаснее огня...
И Демьян не ведал, что она опаснее огня. Не было времени, не успел еще все осмыслить, и понять, и сделать свой вывод.
Сидя у яркого костра, он выпил много чая, но, так и не притушив боль-огонь души, лег на хвойную заиндевевшую подстилку. Он лежал под седыми от холода таежными звездами, которые подмигивали и будто утешали его: терпи, охотник, привыкай, то ли еще бывает в земной жизни. И он соглашался: да, всякое бывает в земной жизни. Никогда точно не знаешь, что тебя ждет впереди, — только появляется смутное предчувствие больших перемен...
Лежа на жесткой подстилке, он вспомнил утро этого умирающего дня, вспомнил, как жена провожала его в дорогу. Поразмыслив, он понял, что Харко высказал свои предчувствия, а жена Анисья затаила тревогу, чтобы не расстраивать мужа. Вот оно что, соображал он, но Харко выл не на машины искателей, вернее, не только на машины. Ведь и звезды намекают на что-то такое... А звезды с высоты лучше видят земную жизнь, нежели человек.
Он смотрел на звезды и размышлял. Звезды живут на небе, а приходит время, кончаются отпущенные им дни и годы, они срываются с небосклона, загораются и с огненно-ярким хвостом падают в бездну. Так умирают звезды. Умирают звезды — и рождаются звезды. И небесная жизнь их никогда не кончается, они вечно будут жить на небе... И люди что звезды. Только живут на земле. Тоже умирают и рождаются. С той лишь разницей, что, умирая, все звезды оставляют след, а люди — не все: один оставит сколько сможет, а другой совсем ничего не оставит... Жизнь звездная и Жизнь земная, каким боком вы повернетесь к человеку завтра? Вот сейчас, на пороге ночи и дня, взойдет Звезда Утренней Зари. Вечная Звезда неба и земли. Никто еще, кроме Курынг воиха (хантыйское название Большой Медведицы), не знает о приближении утра, когда на востоке из-за горизонта поднимется Звезда Утренней Зари. Уже за ней немного погодя покажется тоненькой ниточкой бледная полоска зари. Заря все будет расти, наливаясь медно-густым и чистым румянцем, и вскоре взорвется оранжево-золотистым ликом юного Солнца. Так приходит Солнце. Но это все после, а самой первой восходит Звезда Утренней Зари. С ее восходом кончается ночь и начинается день.
Надо уловить мгновение, когда замирает Вселенная и тихо всплывает из-за горизонта Звезда Утренней Зари. В одно и то же мгновение рождается день и умирает ночь. Уловив это волшебное мгновение, поймешь, что ты нужен Земле, Солнцу и Звездам так же, как они нужны тебе. Земля не может, чтобы не оставлял на ней свои следы-тропы человек. Солнце не может, чтобы его лучи не согревали человека. Звезды не могут, чтобы по ним не находил свои пути-дороги человек.

Е. Д. Айпин «Наедине с осенью»

 Осень водила меня по таёжным нехоженым тропам.
Она что-то ласково шептала мне на опушке леса. Я смотрел на высокое-высокое небо, на плавающие в голубой мари дальние сопки, на восходящее чистое солнце и всё слушал и слушал её нежный, очаровывающий шёпот. Я видел, как она играла с золотыми рифлёными листьями берёзы. Я смотрел, как она снимала с ветки листок и, словно маленькое тёплое солнце, подносила мне. Осень увела меня в светлый сосновый бор.
Она остановилась на взгорье, где светлобородые сосны тихо перебирали струны хантыйской скрипки — нарсьюха. И мы, замерев, слушали эту симфонию золотисто-огненной коры, зелёных и порыжевших иголок, седых лишайников и белого ягеля. И высокое небо вторило соснам невесомым смычком журавлиных стай, и ветерок тонко и нежно подыгрывал на струнах паутины, и лучи солнца легко и плавно скользили по неприметным клавишам чуткого бора. И под эту симфонию всё вдруг поплыло в прозрачную синеву бездонного неба. Осень вела меня по зыбким болотным кочкам.
Она замедлила шаг возле пурпурно-трепетной осинки. Осинка была светло-зелёной, упругой и гладкой. Только пурпурные листья напевали древние мелодии рек и озёр, чёрных урманов и рыжих болот. Она была стройна и трепетна. Осень завела меня в тихое чернолесье.
И была она, и была рябина. И была огненнокудрая рябина холодной и терпкой, тревожной и сладкой, прекрасной и дивной, словно поцелуй любимой женщины. Осень привела меня в укромный лесной закоулок.
Она раздвинула поникшие травы. Она раздвинула поздние блёклые цветы. И аромат побитых первыми заморозками цветов, и аромат примятой травы. Волглый запах прошлогодней листвы, волглый запах таёжной земли.
Хвоя. Мхи.  И было и тепло, и уютно, и хорошо. И было и радостно, и грустно, и больно. И в этом была её прелесть... Потом было высокое и далёкое небо с седыми журавлями и всеобъемлющим солнцем...
Осень водила меня по таёжной земле. И, может быть, я подумал:
Как хороша ты, Осень! И, может быть, я сказал:
«Как хороша ты, Осень!». И, быть может, я крикнул громко:
— Как хороша ты, Ос-сень!.. Слишком громко.
И Она грустно улыбнулась и ушла. Она шла по таёжным нехоженым тропам, по светлому сосновому бору, по зыбким болотным кочкам. Она шла по тихому чернолесью, по укромным лесным закоулкам, по грустной таёжной земле. И с упоением били меня по лицу хлёсткие дожди, злые ветры, колючие иглы и пурпурно-золотая листва. Всё тщетно. Она ушла. Она лёгким белым облаком растворилась над топкой болотной трясиной и ушла в небо. Где ты, 0-о-сень?!. Где ты!..

М. К. Анисимкова  «Оленья шкура»

Затосковал старый Суеват, когда в сосновом бору схоронил свою старуху. Ночи стали длинными казаться, дни тёмными. Опустились плечи, отяжелели ноги, а в голове будто метельные бури зашумели. Перестал Суеват слышать лай собак, токование глухарей, свист уток, мычание оленей. Тоска подкралась да и извела человека.

Попросил он сыновей принести из лабаза старую оленью шкуру, подстелить под него.

День лежал на ней Суеват, два лежал, три лежал, а потом и говорит сыновьям:

— Не уходите на охоту далеко от чума. Как начнёт солнце за тёмный пихтовник прятаться, — торопитесь. Скоро я умирать буду.

Не хотели сыновья такие слова от отца слышать, да только знали: попусту отец слов не теряет, на ветер их не пускает.

Прошло ещё несколько дней. Вытянулся Суеват на оленьей шкуре, положил сухие длинные руки под голову, уставил в звёздное небо глаза и долго смотрел, прощаясь со звёздами и облаками. А когда холодная слеза покатилась по частым бороздкам у глаз да спряталась в редкой бородёнке, окликнул сыновей.

Присели они у изголовья Суевата, слушают, что он скажет.

Приподнялся Суеват на локтях, посмотрел каждому в глаза. Видит — лица у всех побелели, губы пересохли, а свет в глазах старших сыновей недобрый, так в них и пляшут огоньки нетерпения и жадности. Только у меньшего — Куземки — на ресницах слёзы дрожат.

Застонал Суеват, лёг на шкуру, закрыл глаза и говорит:

— Как умру я, увезите меня в сосновый бор, поближе к матери. Везите меня сидя на оленях, чтобы сам Торум видел, что поехал я к нему, как оленщик.

— Отвезём, отвезём! — в голос ответили старшие.

— Как изловите на пастбище оленей, поровну всех разделите. Не обижайте друг друга.

— Разделим, разделим! — согласились сыновья.

— Как станете шкуры делить, то вот эту старую, что подо мной лежит, младшему, Куземке, отдайте.

— Отдадим, отдадим!—сказали сыновья.

Закрыл глаза Суеват да так после и не открывал их, больше не посмотрел ни на кого, умер.

В это время вбежали в чум жёны старших братьев и давай кричать на своих мужей:

— Чего вы перед ним на коленях сидите? Куда он денется? Чего по сторонам смотрите? Делите скорее оленей, мы уже стадо пригнали!

Вскочили старшие братья, выбежали из чума вслед за своими жёнами.

Стадо у Суевата было большое, олени сытые, большерогие. Быки с бородами длинными. Бегают олени по округе встревоженные, шарахаются из стороны в сторону, купаются в глубоком снегу, мычат, из сил выбиваются, убегая от разъярённых собак, которые лаем и визгом своим пугают их, сгоняют к речной долине.

— Ловите быков! Ловите коренников! — кричат жёны.— Чего вы с этого дырявого чума глаз не спускаете? Остался там Куземка, он и похоронит отца. Не больно трудная эта работа.

Не посмели старшие братья ослушаться своих жён. Стали ловить оленей да делить тут же между собой, а про Куземку совсем забыли.

Слышит Куземка — тихо вокруг стало. Прикрыл он оленьей шкурой отца, вышел из чума. Видит: стоит в стороне упряжка из трёх оленей, а на снегу остались только следы от отцовского стада да оленьих нарт. Подогнал Куземка упряжку к чуму. Одел отца в савик, в котором он на охоту да в дальние стада ездил, пояс застегнул со всеми амулетами, положил на нарту оленью шкуру, посадил отца на правую сторону, дал в руки ему хорей, а сам на левую сел, с какой всякий каюр садится. Погнал оленей неторопко. Понесли они нарты в сосновый бор. Там и схоронил Куземка отца. Только положил на его могилу охотничий лук, как буран поднялся. Заметелило вокруг, зашумели деревья, заскрипели сухими стволами сухары, затрещали, застреляли перемёрзшие сучья. Почуяли олени пургу, сразу в снег легли. Подбежал к ним Куземка, хотел между ними лечь погреться и видит: поднялась с нарты старая оленья шкура, покружила у него над головой и расстелилась на снегу перед ногами Куземки. Только успел Куземка встать на неё, она обняла ему плечи, прикрыла ноги. Вроде и дырявая была шкура, а как подлетела — ворс поднялся, густым стал, мягким. И такое тепло от неё пошло, будто материнские руки Куземку погладили. Так и не заметил Куземка пурги, не тряс его озноб, не щипал за щёки и нос мороз, не летел снег за шиворот. Обогрела его старая оленья шкура.

Приехал он к чуму, отряхнул шкуру, положил её в угол.

Пусто, сиротливо стало Куземке одному в чуме да и обидно, что не пожалели его братья, не взяли с собой, одного оставили, завещанного отцом пая не дали. Только подумал он так, а шкура в углу пошевелилась, приподнялась, подлетела к Куземке, расстелилась у его ног. А на самой середине её лук оказался со стрелами, охотничий нож в резных ножнах да тынзян. Посмотрел Куземка, отодвинул тихонько от себя подарки, руки за спину спрятал, а шкура перевернулась и положила всё это у его ног, а сама снова в угол улетела.

Не стал Куземка долго раздумывать, взял подарки, сел на упряжку, поехал на охоту. А в охоте он был удачлив. Может, оттого, что угодья отцовские были богаты, может, сноровка у Куземки была и стрелы сразу нагоняли зверя, может, дырявая оленья шкура помогала ему, только скоро о Куземке заговорили в округе. Купцы в его сторону стали почаще заглядывать.

Прослышали это жёны старших братьев, рассердились, ночи спать перестали, на шкурах с боку на бок ворочаются, всё думают, как же мужей своих к Куземке послать, отцовский чум раскидать, выгнать Куземку с родного места.

В один из дней встала старшая жена и говорит: — Сон я видела, будто Куземка сжечь отцовские угодья надумал. Пламя хочет пустить по борам и кедровникам!

— А я видела во сне, — с плачем сказала вторая, — будто Куземка весь ягель истоптал, чужие стада в отцовские пастбища пустил.

— Так мы же сами угнали оленей из родных мест. Сами Куземке только одну упряжку оставили, — ответили жёнам братья.

— Поезжайте к Куземке! Поезжайте! Узнайте, откуда он столько зверя берёт.

Нечего делать братьям — поехали. Едут, смотрят по сторонам, видят много вокруг следов собольих, беличьих, горностаевых. Подальше поехали — стали попадаться следы росомах и рысей. Заехали в бор, а там гул поднялся от взлёта боровой птицы. Небо закрыли птицы своими крыльями.

Молчат братья, едут дальше. Отцовский чум показался.

Прислушался Куземка к бегу упряжек. По звону сразу узнал отцовские колокольчики. Выбежал из чума, обрадовался встрече с братьями, угощать стал.

Сидят братья, молчат, а потом старший и говорит:

— Мы приехали в отцовских местах поохотиться. Обрадовался Куземка, что не один будет ходить по лесу, заулыбался и говорит:

— Хороши отцовские угодья. Зверя всем хватит. Зря вы отсюда уехали. Хватило бы здесь всем места.

Молчат братья. Нечего им ответить Куземке.

Как только пришло новое утро, старший брат и говорит:

— Я с дороги отдохну ещё, а вы идите на охоту вдвоём. Я вам еду приготовлю, чум натоплю.

Ушли Куземка со средним братом на охоту. Остался старший брат в чуме, перевернул все шкуры, пересмотрел все пустые берестяные туески. Пока дрова рубил, котёл скоблил, полдня прошло. Стал мясо варить. Сварил мясо, поставил его в сторону, сидит, ждёт братьев с охоты.

Вдруг в дальнем углу шум раздался. Видит: повалились в углу шкуры — и вышла из-под земли старая чёрная баба. Волосы длинные, как салом намазанные блестят, руки худые чёрные, платье длинное, до пят. Села перед старшим братом на корточки, смотрит на него, потом как дыхнёт на огонь. Чувал [Чувал — очаг] как ожил — затрещали дрова, искры в небо столбом поднялись. Испугался старший брат, слова вымолвить не может, ноги под себя спрятал, сидит ни жив ни мёртв.

— Ага, это ты! — закричала чёрная баба. — Воротился. Про отцовские угодья вспомнил.

А старший брат сидит, молчит.

— А я за Куземкой пришла. Тебя мне не надо. Жадный ты! — сказала чёрная баба, забегала по чуму, обнюхала все шкуры, схватила котелок с мясом, съела всё, фыркнула старшему брату в лицо и обратно в землю полезла.

Пришли Куземка со средним братом с охоты с хорошей добычей, а в чуме холодно, чувал еле теплится, еда не сварена, а старший брат на шкурах лежит, морщится, стонет, больным притворяется.

Нечего делать: разжёг Куземка огонь, сварил мяса, поели все, ободрали с убитых зверей шкурки, сушить повесили, спать легли.

Утром старший и говорит:

— Пусть сегодня в чуме средний брат останется, еду нам сварит.

Остался средний брат. Тоже, как старший, обшарил все углы, все берестяные туески. Только сварил мясо, а из земли снова чёрная баба вылезла.

Побегала по чуму, съела в котле всё мясо, потрясла за шиворот среднего брата, крикнула ему в лицо хриплым голосом:

— За Куземкой я пришла. Тебя мне не надо! — и обратно в землю ушла.

Пришли с охоты Куземка со старшим братом, а есть опять нечего. Катается по шкурам средний брат, за живот хватается.

— Ладно, идите одни на охоту, — сказал Куземка братьям на новое утро. — Я останусь в чуме, еду вам сварю.

Ушли братья. Быстро сварил Куземка еду, освежевал белок, сидит у огня, стрелы делает. Вдруг в углу треск раздался, повалились шкуры — и вылезла из-под земли чёрная баба. Глаза уставила на Куземку, руки худые к нему протянула.

Испугался Куземка, а виду не подал, говорит:

— Чего глазищи уставила? Или есть хочешь? Ешь, я братьям ещё сварю.

Замотала чёрная баба головой, закружилась вокруг Куземки и давай его за ворот рубахи хватать.

— Ты чего это балуешь? — спросил её Куземка. Зафыркала чёрная баба, от её дыхания в чувале искры затрещали, дрова вспыхнули.

— Пойдём со мной, Куземка! — присев перед огнём на корточки, сказала чёрная баба. — Тебе одному хочу земное тепло показать. Сердце у тебя доброе и жадности никакой нет. Давно я такого человека искала.

— На что мне твоё земное тепло? Мне и этого хватит.

— Ох, ох! — простонала чёрная баба. — Ничего ты не знаешь. Тепло, которое я тебе покажу, может всю твою стылую землю отогреть.

— Не надо мне твоего тепла, чёрная баба! Уходи подобру! Уходи, пока мои уши не устали тебя слушать.

Но не успел Куземка обернуться, как чёрная баба подскочила к нему, схватила его за волосы и потащила в яму. Не оплошал Куземка, перебросил бабу через себя, перекрутил ей руки и ноги ремнями и толкнул в угол на шкуры.

В это время возвращались с охоты старшие братья. Подходят к чуму, дрожат, а как увидели в углу чёрную бабу, забормотали всякие заклинания, спрятали головы под шкуры.

— Вот отчего у вас животы болели да еда не варилась! — сказал Куземка братьям. — Не бойтесь её, идите есть. Ничего вам не сделает чёрная баба. Крепко держат её ремни сыромятные.

Наутро и говорит Куземка братьям:

— Давайте посмотрим, откуда к нам чёрная баба пришла.

Испугались не на шутку старшие братья, замахали руками, попятились назад, хотели выскочить из чума, сесть на упряжки и уехать домой.

— Не надо, Куземка! — просят братья. А Куземка своё:

— Несите сюда ремни длинные! Спустимся, посмотрим, про какое земное тепло говорит чёрная баба.

— Боимся мы! Домой поедем! — чуть не плачет старший брат.

— Полезай ты первым! — сказал Куземка, будто и не слышал его слов.

Нечего делать. Подошёл старший брат к яме и говорит:

— Как только я закричу, тяните меня наверх.

Полез он в яму. Сколько ни храбрился, а как только голова скрылась под землёй, закричал не своим голосом. Вытащили его скорее наверх, а он трясётся от страха, слова сказать не может.

Нехотя полез в яму средний брат. Тоже закричал, не успев с головой под землёй скрыться.

Пришла очередь Куземке лезть. Перед тем как сесть в ременную петлю, постелил он на неё оленью шкуру и говорит:

— Если я закричу, не тащите меня наверх, а ещё скорее вниз спускайте.

— Ладно, ладно! — согласились братья.

Только Куземка сел на ремни, только скрылся под землёй с головой, братья тут же перерезали ремни, потом подбежали к чёрной бабе, перерезали ремни у неё на руках и ногах, а сами скорее выбежали из чума, сели на оленьи упряжки и погнали оленей во весь мах.

Полетел вниз Куземка. Подхватила его дырявая оленья шкура и понесла по подземелью. Видит Куземка — за ним чёрная баба летит. Подол юбки — как хвост большой птицы колышется, широкие рукава как крылья, длинные волосы — как перья. Увидела Куземку, захохотала. Как гром под землёй её смех загремел. А внизу видит Куземка реки широкие да пахучие, камни какой-то неземной красоты. Вдруг пронеслась его шкура возле огненного пламени. Осветило зарево всё подземелье, зажмурился Куземка, прижался к шкуре, зашептал:

— Неси меня, шкура, в родные края. Неси меня к нашему солнышку, к нашим широким рекам, к зелёным лесам! Неси меня к моему отцовскому чуму.

Услышала его слова шкура, повернула обратно. Летит. Вдруг промелькнула возле шкуры чёрная баба, да потерялась, а на том месте светлое пятнышко оказалось. Всё ближе и ближе к шкуре подлетает. Видит Куземка — возле него девушка кружится. Малица на ней нарядная, разными узорами расшита, шапка соболья, косы длинные, до пят достают.

— Миснэ это, что ли? — вскрикнул Куземка. — Как ты попала сюда? Или не нравятся тебе наши леса?

А оленья шкура летит мимо, не останавливается. Приподнялся на шкуре Куземка, посмотрел на красивую девушку и увидел глаза чёрные, искры огненные в них так и прыгают!

— Уходи! — закричал во весь голос Куземка. — Ты не наша Миснэ! У нашей Миснэ, лесной красавицы, глаза, как озёра, голубые да добрые! У нашей Миснэ косы золотистые, белым инеем искрятся! Не подлетай ко мне, чужая девка!

Достал Куземка из-под рубахи лук со стрелами да и выстрелил в девушку. Попала стрела в неё, и раздался под землёй гром. Покачнулись чёрные реки, и взвилась над Куземкой не нарядная девушка, а опять чёрная баба.

— Не улетай, Куземка! — кричит баба, схватить его хочет, а оленья шкура не пускает её.

— Не нужно мне твоё земное тепло! Не нужно! — кричит ей Куземка. — Домой я хочу! Беречь буду оленей и зверей в лесу, лес и реки.

Подняла оленья шкура Куземку ещё выше да скоро и в свой чум доставила.

Обрадовался Куземка. Свернул скорее старую оленью шкуру и унёс её в лабаз до поры до времени. Да так и стал спокойно в родных местах жить. Долго жил не тужил, уже совсем и про шкуру и про земное тепло забывать стал, а тут все про него заговорили. Говорят, где-то оно из-под земли к людям вышло.

Доставал ли свою шкуру Куземка? Летал ли посмотреть земное тепло? Не знаю. Может быть, и летал, потому как утерпеть, наверное, не смог.

М. К. Анисимкова «Сосновая веточка»

Рогатый был старшина Хозумко. Оленьим пастбищам счёта не знал, сам в стада редко ездил — ленился да морозов боялся, хотя и в тундре вырос. Всю работу за него пастухи делали. А он любил больше под тёплыми шкурами лежать, да чтобы они поближе к теплу постланы были.

Разомлеет у тепла Хозумко, распарится, по щекам и шее капельки пота покатятся, нападёт на него зевота. Вытянется он под шкурами, хлопнет несколько раз в ладоши. Вздрогнет у стенки чума куча оленьих шкур. Вначале одна скатится, потом другая, третья — и высунется из-под них седая косматая голова морщинистого старика с большими горбами на спине. Закашляет старик громко, вытрет нос подолом широкой красной рубахи и, переваливаясь на кривых коротких ногах, подойдёт к огню, сядет перед Хозумкой на корточки, поговорят.

— Ну как, шаман Янко, выспался? — спрашивает Хозумко, всё ещё зевая.

— Спал, спал, да сон досмотреть не успел, — шамкает шаман беззубым ртом.

— Какой сон не досмотрел, Янко?

Поморщился шаман, посмотрел искоса на своего хозяина.

— Приснилось мне, будто в твоём дальнем стаде, что пасётся у гор, волки всех белых оленей перерезали.

— Так там у меня самые красивые, самые сильные олени!— закричал Хозумко. — Зачем тебе такой дурной сон приснился?!

— Не знаю, — говорит шаман,

— Так чего сидишь? Гадай скорее: правду ли во сне видел? Гадай на топоре! Послушай, что там в стаде делается?

Пошёл Янко к большому деревянному чурбану с вбитым в него топором, взял в руки колотушку и ударил по топору. Раздался звон. Бросил шаман колотушку на шкуры, припал ухом к топору, закрыл глаза.

— Ну, что там, — спрашивает его Хозумко шёпотом. Шаман помахал ему широкой ладонью.

— Говори скорее! — закричал Хозумко.

— Плач пастухов слышу. Завывание вьюги слышу. Пустой лай собак слышу. Бега оленей не слышу! — говорит шаман, не открывая глаз.

— Может, ты оглох, как старая охотничья собака? — сказал сердито Хозумко и позвонил в маленький серебряный колокольчик.

В чум ввалился запорошённый снегом пастух, в худой облезлой малице. Посмотрел со страхом на Хозумко.

— Поезжай, Санко, в дальнее стадо, в котором живут белые олени, скажи пастухам — пусть гонят стадо поближе к моему чуму.

Поклонился Санко, вышел из чума. Сел Хозумко снова к огню, греется.

— Что ещё скажешь, шаман Янко? — спросил Хозумко.

— В чуме Паланы мясо молодого оленя сварено. Вкусный дух от него по всему чуму идёт. У всех слюнки текут, а она никому не даёт.

Опять зазвенел Хозумко серебряным колокольчиком.

Скоро, согнувшись в поклоне, вошла в чум черноглазая Палана с жареной олениной в берестяном корытце. Облизнул Хозумко толстые губы, потёр ладони, взглянул ленивым взглядом на нарядный, расшитый нагрудник Паланы, на цветастый платок с шёлковыми кистями, выдернул из её рук корытце с мясом, поставил себе на колени и начал есть. Ел он долго, чмокал и сопел, слизывая сало с губ. Шаман украдкой смотрел на него, глотал слюнки.

Насытившись, Хозумко оттолкнул к нему берестяное корытце.

— По всей округе ни у кого нет таких белых оленей, как в моём стаде у гор, — сказал Хозумко, царапая толстым пальцем в ухе. — Если, Янко, сон твой станет правдой, то всех пастухов-ротозеев собаками затравлю, в тундру пешком выгоню!

Может быть, он и ещё придумывал бы всякие кары для бедных пастухов, только шаман Янко прервал его мысли.

— Мне ещё снился сон, — сказал шаман, — будто ты, Хозумко, свою красавицу дочь Тученбалу долго замуж не отдаёшь, а вокруг твоего стойбища каждую ночь оленьи упряжки носятся с молодыми охотниками. Не увезли бы её!

— И это худой сон тебе приснился! — сердито закричал Хозумко.

— Что делать? — ответил шаман. — Ночи зимой длинные, сны снятся всякие.

— За Тученбалу я большой выкуп возьму!

— Возьмёшь, возьмёшь! — согласился шаман. — Другой такой девушки нет в тундре. Брови у неё выгнуты, как крылья у обской чайки, губы красные, как брусничным соком вымазаны, глаза — как осенние ягоды после дождика. Ходит Тученбала — как летает. Не видели мои глаза такой красоты!

— Может, и правильный сон приснился тебе, — сказал тихо Хозумко. — Только нет в тундре такого богатого жениха, чтобы мог заплатить мне за неё выкуп в тысячу оленей.

— А на что тебе олени? — не поднимая глаз, спросил шаман.

— Ты что, сдурел? Без оленя в тундре человек — сирота!

— Может, лучше найти жениха-удальца, чтобы храбрым был, чтобы умным был, чтобы красивым был.

— Это какой такой удалец без оленей? Нет, Янко, ты худые слова стал мне говорить. Плохие сны стал видеть! — сердито сказал Хозумко, пододвинул шкуры поближе к огню и скоро захрапел.

Спал много дней, переворачиваясь с боку на бок, а когда проснулся, узнал, что первый сон шамана был вещим: всех белых оленей в стаде у гор перерезали волки. Призадумался Хозумко. Почернел лицом, потерял голос, перестал разговаривать даже с шаманом Янко.

Шли дни за днями, а он всё молчал и в один из морозных дней велел прийти к нему в чум дочери Тученбале.

Вошла девушка в отцовский чум тихо, с поклоном. На ней — белая малица расшита хитрыми узорами по рукавам и подолу. На голове платок кашмировый с яркими цветами и кистями. На ногах кисы (Кисы — меховые сапоги мехом внутрь) лёгкие, в косах украшения из колец, тонких цепочек, монет золотых и серебряных. От легкого поворота головы вздрагивают косы, звенят украшения, позвякивают.

Обошёл Хозумко вокруг Тученбалы. Дотронулся рукой до плеча, заглянул в глаза.

— Пришло время, дочь моя, выдавать тебя замуж, — сказал Хозумко, усаживаясь на шкуры. — Но жениха тебе надо богатого!

— Спроси вначале, отец, меня: какого я хочу себе жениха?

Засопел Хозумко. Опять стал толстым пальцем в ушах шевелить. Покраснела у него шея, затряслась нижняя губа, но сдержал свой гнев, пересилил себя.

— Ну, говори!

— Мне Янко сон свой говорил, хороший сон. Янко говорил, будто видел он парня на белых оленях и будто тот парень, проезжая мимо меня, сумел зажечь в моей руке сосновую веточку! Вот за такого удальца и пойду я!

— Да что такое мелет Янко тебе! Он, видно, ум терять стал! Кто и где найдёт теперь в тундре белого оленя? Были они в нашем стаде, да не уберегли их.

— А может, этот смельчак и приедет на белых оленях! — не унималась Тученбала. Присела опять перед отцом на корточки, потупила глаза и совсем тихо сказала:—А за другого не пойду!

— А может, такого смельчака вовсе и нет в тундре! —сказал Хозумко.

— А ты узнай. Пошли людей по тундре, позови женихов на смотрины. Сам их всех увидишь. А людям, что поедут по тундре, наказ дай, чтобы везде говорили одно: пойдёт Тученбала, дочь богатого старшины, за того замуж, кто сумеет в её руке сосновую веточку зажечь.

Ничего не сказал ей отец, лёг на шкуры, отвернулся. Долго думал Хозумко над словами дочери и надумал послать по тундре гонцов, а наказ такой дал: кто приедет посмотреть на дочь его Тученбалу, пусть к его ногам сосновую веточку бросит, а на ней зарубки сделает — сколько оленей в приданое дать сможет.

Понеслись гонцы по тундре.

Долетела эта весть до всех дальних чумов, и до отважного охотника Лейко тоже. Давно он слышал про красу Тученбалы, видел её один раз на ярмарке, когда она кашмировый платок у купца на песцовые шкурки меняла. С тех пор часто тосковало сердце Лейко, по ночам снились её глаза. Но только умел Лейко отгонять от себя мысли о ней. Бедным, очень бедным был Лейко.

А когда узнал, что Хозумко по тундре послал гонцов, совсем закручинился. Из рук всякая работа стала валиться, даже натянуть тетиву лука у него не хватало сил. Заметили это сородичи, призадумались, собрались у большого огня думу думать: как снарядить Лейко да на смотрины невесты к богатому старшине послать?

— Я отдам Лейко свой нарядный савик [Савик — верхняя одежда мехом наружу], — сказал старый Таск.

— А у меня на Молебном Камне, в лабазе, хранится атласная рубаха. Я в ней на своей свадьбе гулял. Помните? — добавил седой, со спиной согнутой, как нартовый полоз, охотник Потепка. — Подарю я её Лейко.

— А я подарю ему пояс с амулетами, с семью медвежьими зубами на медных цепочках. Он как раз подойдёт для такого удалого парня, как наш Лейко, — сказал Моттий. — Он достался мне от деда, давно хранится в моём чуме. Может, и пригодится ему в дальней дороге.

— Это всё хорошо, — сказал старый Таск. — Но разве сможет Лейко попасть на смотрины без доброй упряжки оленей? Не помогут ему ни савик, ни пояс с амулетами, ни атласная рубашка. Кто посмотрит в сторону юноши, если у него нет резвой, сытой упряжки, а наши олени все усталые и худые.

Призадумались мужики, замолчали. Понятное дело: собака оленя в таком деле не заменит.

Заворочался под шкурой старый Улякси, закашлялся, поднялся со своей лежанки, подошёл к огню, подставил руки к тлеющим углям, долго вертел их, как играл, потом повернулся ко всем, поклонился низко и прошептал:

— У меня есть от всех вас тайна. Наверное, теперь пришло время сказать о ней. — Сел он рядом со старым Таском, снова закашлял и, вздохнув тяжело, сказал:—В снежных горах, где раньше наши отцы оленей пасли, между высоких хребтов есть глубокая лощина. Там с давних пор пасётся пара белых оленей. Теперь их, наверное, много стало. Они там с тех пор, когда я молодым был. Не смогут те белые олени ни обойти горы, ни взобраться на них. Они смогут только перескочить их, когда на них храбрый наездник сядет да сумеет не упасть. А уж если сумеет усидеть, то быть ему счастливым, и земное тепло он найдёт. Я не сумел усидеть на белой упряжке, не хватило у меня храбрости!

— Иди, Лейко, к снежным горам! Иди, Лейко, к снежным горам! — закричали мужики. — У тебя хватит ловкости справиться с белыми оленями.

— Как подойдёшь к горам, — сказал Улякси, — свистни три раза. От вершины горы камень отвалится — и выскочит к тебе навстречу белый олень. Ты сразу хватай его за правое ухо и не выпускай!

Поклонился Лейко сородичам и стал в дорогу собираться. А дорога дальняя. Долго шёл Лейко к горам, а как подошёл, увидел: вершина горы наклонилась в солнечную сторону и на ней снежная буря пляшет, метёт, сыплет снежинками во все стороны. Отошёл Лейко подальше, приложил ко рту ладони трубочкой да просвистел три раза.

Улетело эхо в горы, и умолкла пурга, притихли метели, а с вершины вдруг камни посыпались. Испугался Лейко, зажмурил глаза и услышал, как горы заскрипели, поворачиваться стали. Смотрит, а на горе, опершись передними ногами о камень, олень стоит большерогий, головой из стороны в сторону качает, мычит жалобно. Лейко стоит, глаз отвести от него не может. Красоты небывалой олень. Шея гордая, ноги высокие, рога небо бодают, борода снег метёт. Подбежал к Лейко олень, дыхнул тёплым паром ему в лицо и голосом человеческим сказал:

— Не бойся меня! Испытай себя, если пришёл! Только крепко держись! А сейчас пойдём за гору каменную, там упряжка стоит. Может, от ветров и дождей сгнила она, но это уж не моя вина, что долго не шёл ко мне удалец.

Пошёл Лейко за гору каменную, а там стадо белых оленей всю лощину заняло, ступить некуда. Растолкал Лейко оленей, нашёл резную нарту, впряг ещё двух оленей в упряжку, поднял над ними хорей (Хорей — тонкий, гибкий шест, которым погоняют оленей). И взвились над горами олени, и понеслись над горами и лесами!

Сидит Лейко на нарте крепко, летит упряжка, обгоняя ветер, то по снегу бежит, то по воздуху летит, а Лейко нет-нет да хореем большого оленя по спине заденет.

Вот и день на исходе, и вдруг остановилась упряжка. Обернулся олень с большими рогами, подошёл к Лейко, стоит, смотрит. Тяжело дышит — из ноздрей пар валит — и говорит:

— Ну, молодец, Лейко! Удалой ты парень! Говори, в какую сторону тебя нести?

— К стойбищу старшины Хозумко. Он Тученбалу, дочь свою, замуж отдать хочет. Попытаю счастья и я.

Поднял вверх голову олень, замычал, забил снег копытами и говорит:

— К Тученбале надо ехать с земным теплом. Надо зажечь у неё в руке сосновую веточку. Только за того она замуж пойдёт.

— Нет, — ответил Лейко. — Надо сосновую веточку самому

Хозумко на шкуру бросить и зарубки сделать: сколько оленей в приданое жених дать сможет.

— Неправду говоришь, Лейко, — сказал олень. — Тученбала пойдёт только за того, кто зажжёт в её руке сосновую веточку.

— Откуда ты знаешь? — сердито сказал Лейко оленю.— Всю жизнь простоял в лощине, никого не видел, никого не слышал!

Повернул олень голову к оленихе, пошептал ей что-то толстыми губами на ухо и снова забил снег копытами.

— Зажечь надо сосновую веточку!

— А где мне столько тепла взять? — спросил Лейко.

— Знаем мы, где земное тепло живёт! Только держись покрепче!— сказал олень. И помчались олени.

Сколько дней носилась упряжка по тайге и тундре, Лейко счёт потерял, а привезли его олени к месту, где земное тепло живёт. Но про это другой сказ будет.

Нарубил Лейко смолевых веток полную нарту, поджёг одну, и помчали его олени к стойбищу старшины Хозумко. Горит в руках Лейко огонь, освещает дорогу. Как начнёт догорать смолевая ветка, он скорее другую подставляет, вспыхивает она, горит огонь, несётся Лейко на лихой упряжке.

Скоро стали попадаться следы от оленьих нарт, а там и стойбище показалось. Чумы на берегу реки стоят островерхие, снегами заметённые, а возле них оленьи упряжки носятся. Шум и гвалт стоит. Оленьи упряжки все разукрашены, у оленей разноцветные лоскутки не только в сбруе, но и на ногах привязаны. У женихов савики один краше другого, в косах украшения разные, унты широкими плетёными полосками с пушистыми кистями перевязаны пониже колен.

На широком помосте из нарт, покрытых оленьими шкурами, сидит Тученбала. Лицо её платком покрыто, а рука, унизанная кольцами, держит сосновую веточку. Рядом с ней сидит Хозумко, смотрит по сторонам, осматривает женихов.

Тут раздались удары бубна. Махнул Хозумко правой рукой, и помчались по снежной равнине на лихих упряжках женихи. Впереди всех оказался бородатый Алыч, родом из лесных урочищ. Выхватил он из-за пазухи сосновую ветку, всю изрезанную мелкими полосками, и бросил её к ногам Хозумко.

Повернула Тученбала голову в сторону отца, а он сидит, корявыми пальцами зарубки считает, улыбается, рукой машет бородатому Алычу. Потом он снова взмахнул рукой, и опять полетела сосновая веточка с зарубками к ногам Хозумко.

Поняла Тученбала, что обманул её отец, не хочет он иметь зятя удалого да храброго, а надо ему только богатого. Опечалилась Тученбала, положила свою сосновую веточку рядом с собой, натянула на лицо платок и не смотрит на женихов.

Вдруг шум и крик раздался. Побежали в стороны люди, понеслись олени, не слушаются каюров. Все увидели, как из-за леса вылетела упряжка белых оленей.

Не бегут олени, а летят. Из-под копыт снег искрами, а на нарте стоит молодой охотник и держит в руках горящую палку. То погаснет, то вспыхнет с новой силой пламя, озарит округу. Вскочил с помоста Хозумко. Глаза руками закрывает, под шкуры голову прячет, а Тученбала сбросила с лица платок да подняла высоко над головой свою сосновую веточку.

Промчалась мимо неё упряжка в первый раз — успел Лейко только заглянуть в глаза Тученбалы, промчалась в другой раз — зажёг Лейко в её руках сосновую веточку, промчался в третий раз — подхватил он на руки Тученбалу, посадил на свою упряжку и умчался.

Закричал Хозумко не своим голосом, зазвенел бубен, залаяли собаки, опомнились женихи и бросились на своих упряжках догонять белых оленей. Да где там!

Много лет прошло. От горя состарился Хозумко, совсем ленивым стал, не спал по ночам, всё звал к себе шамана Янко, всё спрашивал его, какие он сны видел, только про Тученбалу не спрашивал, боялся сердце тревожить, но не выдержал, простонал:

— Не снилась ли тебе Тученбала? Не знаешь, куда увёз её этот отчаянный парень на белых оленях?

Засопел шаман Янко, закряхтел.

— Чего молчишь? Или вместе с вкусным мясом моих оленей проглотил свой язык?

Не выдержал таких горьких слов шаман, присел к Хозумко поближе.

— Говори, не бойся. Всё равно знаю — не вернётся больше Тученбала в мой чум. Разве сможет она забыть такого храбреца!

— Увёз её Лейко к земному теплу. Видел я во сне: пламя огромное из земли вырывается, а над ним Тученбала хозяйкой ходит. Как взмахнёт она рукой — пламя к земле прижимается, как поднимет руку — языками огненными пламя облака лижет.

— Может ли такое быть? — спросил Хозумко. — Что-то тебе последнее время всё плохие сны видятся.

— Видел ещё, что все наши люди к этому теплу потянулись. Может, и нам с тобой запрячь оленей да съездить, посмотреть на него?

— Ты, Янко, видно, двадцать сушёных мухоморов съел! — сердито сказал Хозумко и отвернулся.

— Ты как хочешь, а я не хочу умереть, не повидав земное тепло. Лучше в снегах усну, а на него взгляну! Не напрасно же его люди нашли!

И уехал Янко вместе с другими.

М. К. Анисимкова «Танья-богатырь»

Давно замечали пастухи-оленеводы болота, которые и в жгучие морозы не промерзали, дымом курились.

— Дурной дух из земли идёт! Олень морду воротит в сторону, — сокрушались пастухи.

А олени сердито били крепкими копытами богатые мхом кочки, фыркали широкими ноздрями и бежали прочь из этих мест — вкусный чистый мох искать, который летом пахнет грибами да сочными ягодами, морошкой и клюквой.

— Побежал олень! Видно, земное тепло близко! — говорили оленеводы. Собирали, складывали на нарты свои чумы и шли дальше от этих мест.

Случалось и рыбакам на озёрах видеть, как плавали на волнах большие чёрные жирные пятна.

— И сюда земное тепло из земли вылезло, — говорили они.

А охотники — те половчее: найдут где в низине между кочками воду жирную да пахучую — подожгут её. Вспыхнет пламя, озарит округу и начнёт слать тепло.

Хоть с опаской, а все тянулись к теплу: руки, ноги погреть у костра, чаю попить.

Сидят у огня, про всякие небылицы лесные рассказывают; ну, конечно, и про земное тепло не умолчали, про Танью-богатыря вспомнили, что давно это было... Когда ещё могучая Ась в берега не входила, когда вместо озёр, болот море-океан на просторе гуляло, когда на месте великанов пихтачей тонёхонькие тальники на ветру свистом свистели, напали на племя Алыча князья богатые с войском сильным. Много дней подряд стрелы свистели в воздухе, валили без жалости стариков и детей малых. Храбро дрались воины племени Алыча, да не хватало сил. Одолели их враги. Крепким сном уснули его воины.

Сколько стонал от ран Алыч-воин, никто про то не знает, только разве птица-холей.

Но не хотелось умирать воину. Не хотелось отдавать свои угодья богатые врагам. Видит Алыч — холей летает, машет с утра до ночи крыльями, будто ищет кого.

А вокруг тишина стоит: вся округа смолкла, вымерла. Вдруг в испуге как прокричит холей:

— Лах! Лах! Лах!

Вздрогнул Алыч, хотел приподнять голову, а в глазах круги тёмные вертятся, а холей всё кричит, будто зовёт воина. Собрал силы Алыч, приподнял голову и видит: по другую сторону реки войско движется. Пал Алыч к земле, будто прильнул, и зовёт шёпотом:

— Холей! Холей!

Услышал острокрылый холей, крылья сложив, камнем свалился.

— Лети, холей, к Танье. Поначалу по могучей реке лети, ни в одну протоку не свёртывай. А как увидишь косу песчаную, а за ней протоку черёмушную, тут и ищи его. Танью сюда пошли. У Таньи оленей нет. У Таньи пастбищ нет. У Таньи доброе сердце есть. — И закрыл глаза Алыч.

Тише комара взлетел холей, прижался к реке, крыльями воду режет. Долго летел вдоль реки могучей, а как увидел косу песчаную, потом протоку черёмушную — и давай кричать:

— Лах! Лах! Танья-богатырь! Лах-лах, Танья-богатырь!

Парит в воздухе, расправив крылья, слышит, как рыба в реке играет, плавниками о воду бьёт; слышит, как ветер с тальником разговор ведёт. А Танью не видит. Дальше полетел холей, леса дремучие пошли, а он снова кричит:

— Лах-лах! Танья-богатырь! Лах-лах, где ты?

Снова к реке могучей вылетел. Веселее по ней лететь холею. Вдруг грохот в стороне раздался. Вздрогнул холей, одно, потом другое перо с усталых крыльев на воду пали.

Видит холей — богатырь по колено в воде стоит. На нём рубаха красная, замысловатыми узорами расшитая, на голове тугие две косы, нитками разноцветными переплетённые, а вокруг пояс широкий с амулетами да табакерками; нож большой охотничий, мешок кожаный со стрелами, лук огромный, через плечо перекинутый. Стоит богатырь, руками-вёслами друг о дружку хлопает. А от этого вокруг грохот стоит страшнее небесного. Догадался холей, кто это такой, и, закрыв глаза, к Танье полетел. Да не донесли крылья птицу, в полёте измученную, пал холей поодаль на гриву песчаную, слышит плеск воды, да головы поднять, крылья расправить сил нет.

— Танья-богатырь! Танья-богатырь! — шепчет холей. Подошёл богатырь, поднял холея, расправил крылья да спрятал себе за пазуху.

Скоро тепло Таньи оживило холея.

— Зачем дорогу большую летел? Зачем Танью звал? — спросил богатырь.

— Воин Алыч послал Танью искать, а найду — сказать: пусть вперёд ветра летит Танья, не то всю землю враги топтать будут.

Выпрямился Танья-богатырь. Плечи расправил да говорит холею:

— Обожди. Силы от родной земли-воды набраться надо.

Пошёл к реке Танья, по колено встал и давай воду пить пригоршнями. Пил, пил, пока его нярки (Нярки — нарядная, сшитая из оленьей шкуры обувь) из воды не показались. Повернул круто Танья да к лесу направился. Схватил сосну под самый комель да на берег с корнем легохонько вышвырнул. Подошёл к кедру, потянул да сам по колено в землю увяз, а кедр только ветками помахивает.

Снова вернулся Танья к реке, снова по колено в воду встал и пил, пока река наполовину меньше не стала. Полетели тогда к берегам кедры, пихтачи и лиственницы, а холей со страху спрятался в тальниках прибрежных да за Таньей поглядывал.

— Как не увидеть шерсти на оленьих копытах, так врагам земли нашей не видать! — громом прокричал Танья и пал на колени лицом к солнышку, поклон низкий земле отца-матери послал, горсть земли поцеловал да в лузан (Лузан — сшитая из войлока одежда) спрятал, перекинул лук и крикнул холею: — Не отстань от меня, птица!

И замерял Танья землю шагами-вёрстами. На широких лугах трава к земле гнулась, молчаливая тайга расступилась, ветер крылья свои отдал Танье.

Раз один да ещё один солнце пряталось за дремучий лес, а когда покатило в третий раз, услышал Танья знакомый крик птицы-холея. Остановился Танья. Видит: холей низко у земли летит. Прислушался Танья. Слышит стон кругом. «Неужто земля человеком стонет?» — подумал богатырь.

А стон всё громче да громче, прямо за сердце ловит Танью.

Выбежал богатырь на берег да замер на миг. На берегах воины будто уснули, только чёрной тучей над ними вороны кружат, орут. Поодаль в логу костры горят, а по могучей реке чужие колданки (Колданки — лодки) плавают. Притаился Танья, ночи скорой дождался да Алыча-воина искать стал. Долго ходил по берегу, через убитых братьев перешагивал. Да снова услышал холея стон. Побежал Танья на крик, тут и Алыча нашёл.

Взглянул Алыч в чистые глаза Таньи, вздохнул полной грудью, и слеза тёплая по щеке покатилась. Взял богатырь её в ладонь да к реке могучей отправился. Опустил в реку слезу воина, почернела река, расходилась, волны вздыбила, опрокинула, смыла с берегов колданки все. А Танья тем временем достал из лузана землю родную да всю на берег высыпал. Застонали, проснулись, поднялись воины храбрые, схватили луки свои и снова в бой пошли. Прогремел Танья громким голосом, затряслись деревья могучие, с перепугу птицы на разные голоса заорали, тучей в небо взлетели, солнце закрыли.

Взглянул вдаль Танья, тяжело вздохнул: не видать конца и края войску вражьему.

— Ничего, Танья-богатырь. Веди нас, — проговорил Алыч-воин. — На родной земле и заяц силён.

И пошёл Танья на смертный бой. Стрелы тучей в Танью летели, а он словно от комариного роя отмахивался. Развернёт плечи Танья, только кости хрустят, и летят тогда враги в разные стороны. Кто в реку летел, кого через лес перекидывал, кого к небу богатырь подбрасывал.

Сколько шёл тот бой, разве Торум знает, не запомнить человеку. Перебили врагов. Тихо стало. Приумолкла река, пригорюнился лес. И опять войско спит мёртвым сном, теперь беспробудным сном. Не осталось у Таньи живительной земли целованной, земли от отца-матери.

Только Алыча-воина в этот раз стрела не задела, не ранила. Видит Алыч: Танья к реке тяжело идёт, пошатывается, да и повалился вдруг от усталости или от многих ран, не понял Алыч. Побежал к Танье и видит, как у него из глаз свет выкатывается, а из ран всех кровь густая горючая хлынула. Подбежал Алыч к реке, притащил воды в пригоршне, только губы Танье помазал, а кровь так и свищет, так и хлещет.

Захотел Алыч ближе к реке подтащить богатыря, хвать — не может. Силой бог не наградил Алыча. Давай бегать Алыч к берегу да к Танье, как горностай, туда-сюда. Одну рану водой зальёт, десять других открываются. А Танья-богатырь распластал руки в разные стороны, обнял землю и захрапел.

Видит Алыч — нет толку от старания его. Сел Алыч около Таньи, задумался. «Птица мест родных не забывает, а человек и подавно, — думает воин. — Надо Танью тащить к земле отца-матери».

Нарубил Алыч ваги (Вага — жердь, подпорка) из молодых сосен, уложил на них Танью и поволок. По лесам волок и лугам, около озёр и болот. А из ран Таньи кровь ручейками горячими в землю пряталась.

Долго вёз Танью Алыч, долго плутал по тайге. Обернётся, поглядит и заплачет воин: Танья-богатырь всё меньше и меньше становится. Да, видать, привёз Алыч Танью на родную землю. Открыл Танья глаза, вздохнул глубоко да и потерялся весь, только глубокая яма на этом месте осталась да блеском чёрным вода на озёрах, болотах покрылась вокруг.

— Посиди, отдохни, я след Таньи посмотрю, — сказал холей Алычу и улетел.

Долго летел холей. Прилетел, сел на вагах, где Танья лежал, закрутил головой из стороны в сторону, снова взлетел и прокричал на лету:

— Плачь не плачь — нет Таньи. Нюхай не нюхай — всё кругом Таньей пахнет. Когда солнце светить не будет — тогда люди Танью забудут. — И улетел холей, жалобно крича.

Долго думушку думал Алыч-воин, как рассказать людям о Танье-богатыре, о его горячей кровушке, что вся в землю ушла.

— Река сохнет — название остаётся. Богатырь погибает — имя в народе живёт, — говорил всем Алыч.

Не дожил и Алыч-воин, не узнал, что нашли люди земное тепло и что горячую кровь богатыря Таньи нефтью звать стали

М. К. Анисимкова «Сенькин пай»

Нена шутку расхворался старик Коконя: на глаза накатилась тёмная ночь, по спине будто кто палкой ударил, ноги не шевелятся — словно в капкан пойманы.

Много ночей не спит, лежит старик, думушку думает да сыновей ждёт. А сыновей всё нет. За теплом послал их старый охотник. Слышал он от отца своего — есть места, где земля теплом дышит.

К вершине реки Нельмы послал он Прокопку, к реке Кедрачей направил Никифора. Только младшего, Сеньку, не знает Коконя, с какой стороны ждать. Не знает, в какой бор, в какой урман (Урман — хмурый непроходимый лес) он пошёл.

А Сенька тем временем исходил, измерил шагами берега рек пологих и крутоярых, обошёл дремучие леса, ходко, торопко борами ходил. Да увидел он вдруг под горой, в логу, непроглядный дым.

Смотрит: клубы чёрные к небу тянутся, гарью, копотью затянуло всё, а у самой земли пламя великое на ветру дрожит, жаром дышит — то затухнет вдруг, в землю спрячется, будто силы там набирается, то опять вырвется, клубы чёрные гонит по небу.

Никогда глаза Сеньки такого не видели, даже бабушка длинными ночами в сказках своих про то не рассказывала.

Испугался Сенька.

За кустом присел, спрятался, переждать хотел пожарище, а он в осенней ночи разгорался пуще прежнего. И казалось, что сама земля под ним движется, содрогается.

Непугливый Сенька был с малых лет. По лесам днем и ночью расхаживал, не однажды ель в медвежью берлогу с отдушиной вталкивал и будил в ней сердитого хозяина. Только этим днём не узнал себя Сенька. Задрожали ноги, заподка-шивались, руки плохо ружьё держали.

А жара вокруг стояла нестерпимая.

Спохватился тут Сенька, догадался, что тепло земное нашёл. Вскочил и хотел бежать в отцовскую сторону, рассказать про чудо виденное, про тепло, про жар, которым дышит земля, за которым послал отец братьев в разные стороны.

Но одна беда: как к огню подойти? Как отцу унести, показать его, рассказать про то людям?

Не занимать Сеньке смекалки, сноровистости. Он сухару за комель схватил, подтащил поближе к пожарищу. Поначалу сам на цыпочках шёл, до земли едва дотрагивался, да к огню сухару подталкивал.

А прожора огонь будто ждал того: облизал сухару языками своими могучими, а потом обвил ярким пламенем, засветил в темноте, обогрел округу теплом.

И понёсся Сенька сколько духу есть к тем родным местам, на простор речной, где отец жил. А в руках тащит сухару, земным огнём зажжённую.

А в это время Коконя-старик еле вышел из чума с деревянной колотушкой в руках и давай стучать в бубен, сзывать сыновей.

Бил, бил, устал. Ушёл в чум, лёг на шкуры.

Не один раз луна ходила небом, не два — не пришли сыновья.

Видно, далеко ушли, думает он. Набрался силы старый охотник, вышел снова из чума и стал стучать по деревьям да глухими ударами землю бить.

Не услышали сыновья.

Не хотелось умирать старику, не повидав сыновей своих. Стал просить старик птиц и зверей.

Разлетелись с шумом по тайге птицы, разбежались по округе звери.

А Прокопка с Никифором в то время улеглись на боровинке, мхом выстланной, где речной прибрежный ветер гнус отгонял, где не тревожил их ни комар, ни заблудший шмель.

— Где найти-то земное тепло? — открывая лениво глаза, Прокопка спрашивал брата.

— Его нет совсем! Это отец выдумал! — промычал сквозь зевоту Никифор, на другой бок переворачиваясь.

В это время они услышали громкий птичий крик. Вскочили.

А птицы летят, курлычут, стрекочут, крыльями машут, каждая на своём языке просьбу охотника Кокони рассказывает. Догадались сыновья, что старик собрался навсегда оставить землю. Домой их зовёт. Догадались, что отец надумал угодья делить. У отца они немалые. По реке широкой Югану тянутся хмурые урманы с соболями да белками, с горностаями да лисами и с другою всякою живностью. В тех урманах сам хозяин тайги живёт.

В реках, в заливных местах у чистых песков да в заводях косяки рыб плавают. На болотинах зыбких вкусный душистый ягель-мох растёт. Ест его олень — сильный бывает, ветер и тот не догонит его, отстаёт.

Округлились у обоих глаза, потерялся голос в испуге, глядят друг на друга, боятся, как бы кого из них отец не обделил.

— Мой пай будет — все урманы с соболями, с кедрачами и грибами! — закричал во всю силу Прокопка.

— Нет, мой пай — все урманы с соболями, с кедрачами и грибами! — перекричал его Никифор.

— Нет, мой пай, — хрипел Прокопка, — на реке, где рыба стерлядь косяками ходит!

— Нет, мой пай! — орал Никифор.

И бежали они так, что травы гнулись, расступалися деревья. А с другой стороны бежал лесом Сенька, освещая ярким светом дорогу нелёгкую, дорогу неближнюю, дорогу неторную.

Да не разглядел второпях он корягу смолистую, споткнулся, упал и уронил пламя на землю.

И пошёл огонь по кустам, по деревьям шарить: зачернил кусты, поджёг травы, охватил пламенем деревья вокруг. Долго хлестал Сенька огонь ветками, тушил пожар. Да видит: не сможет он один справиться. Испугался Сенька. Побежал к реке Югану и давай поклоны бить, и давай её просить пособить беде.

А река сложила волны, приумолкла, почернела, будто не слышит его. На колени пал Сенька, пригоршнями черпал воду и шептал сквозь слёзы: не хотелось, чтобы ветер слышал мольбу его и разнёс по тайге тайну, что не донёс он земное тепло.

Вдруг одна волна всплеснулась, окатила Сеньку, смыла грязь и копоть с лица и толкнула его дальше от берега.

Отбежал Сенька, а вода за ним. Сенька смотрит — глазам не верит: вода течёт. Он шаг шагнул, она за ним, второй шагнул — она волну подгоняет и сама торопит охотника.

Вокруг пожарище бушует, дурит, жжёт и палит всё вокруг. А протока Юганка торопит Сеньку, вся дрожит мелкой рябью.

Сколько дней пробежал Сенька, сам не знает, птицы знали и те забыли.

А речка бежит, позади себя берега крутые оставляет, пламя дальше в тайгу не пускает.

Тут выскочил Сенька на крутой яр, а речушка обежала круг да с другой стороны к самому Югану навстречу, радуясь, выбежала. Обняла вода огонь, остров сделала. Чёрный остров, горелый остров. Огляделся Сенька кругом, видит: приумолкла река, присел огонь к земле, только чёрным дымом от него гарь стелется. Обтёр изодранным рукавом малицы [Малица — одежда из оленьей шкуры мехом внутрь] Сенька пот с лица, затянул крошни [Крошни — приспособление для переноски груза] потуже, вздохнул глубоко и в отцовскую сторону быстрыми шагами отправился.

В это время били бубны. Под раскидистой сосной хоронили старого Коконю. Так и умер он, не дождавшись младшего сына с земным теплом.

Упал на колени Сенька, зашептал отцу: «Ты прости меня. Не донёс я тепло. Потерял. Оставил на острове».

Только после этих слов сразу облака над лесом поплыли тёмные, налетел ураган, ветер с деревьев верхушки сломил, многие совсем с корнем вывернул, повалил Сеньку, прижал к земле.

Слышит Сенька тихий незнакомый голос: «Помолчи. Не пришла пора про земное тепло разговор вести».

Оглянулся Сенька вокруг. Никого. Только братья стоят злые, брови нахмурили, смотрят так сердито, будто Сенька и не брат им. Но осмелился Прокопка и проговорил нехотя:

— Не оставил отец пая тебе. Нам с Никифором разделил угодья. Ты и так проживёшь.

— Шибко долго земное тепло старался найти, пусть оно и греет тебя. Ха-ха-ха! — засмеялся Никифор.

— Уходи скорее на остров к себе, а то ещё принесёшь своё пламя сюда, — сказали жадные братья.

Повернулся Сенька. Видит, около ног собака вертится, в глаза ему смотрит, скулит жалобно. Ничего не взял с собой Сенька, так на остров горелый отправился, позвав с собой друга косматого. Чум поставил, снасти сплёл и стал жить в дружбе с ветром и рекой.

Много зим прошло по свету, побелели кудри у Сеньки, обросла борода белым мохом, паутинка тонкая исчертила лицо.

Проезжали иногда весёлые братья мимо горелого острова. Подворачивали упряжки оленей к жилью Сеньки да на бедность ему то связку белок, то боровую птицу оставляли.

А Сенька жил не печалился. Сыновей растил, учил честно жить, земное богатство беречь.

Как-то на рассвете, когда лучи солнца из-за леса показываться стали, когда в заводи сонно утка прокрякала, сзывая птенцов из гнезда, да потягивалась на суку белка, хвост прихорашивая, выехал на своём обласке [Обласок — долблёная лодка] на рыбалку Сенькин младший сын. Едет, любуется простором речным, островом родным, на который отец земное тепло приносил да много сказок про него рассказывал.

Видит: из-за мыса лодка выплыла да к острову направилась. Плывут шумно люди, разговор ведут, на берег сходят. Увидели Сеньку-младшего. Подъехали. Говорят что-то на незнакомом языке, понять Сенька-младший не может и позвал их к отцу. Захлопотал старый охотник, угощал гостей вкусной нельмой малосольной и варил уху налимью. Рад был старик, что люди его про тепло земное спросили. Стал рассказывать он, а сам всё то на небо поглядит, то на Юган взгляд бросит, — не поднимется ли ураган, не рассердится ли Торум [Торум — бог] на болтливость охотника.

Только тишь стояла кругом. Солнце ярко светило, река серебрилась.

«Видно, время пришло! — радостно подумал охотник.— Видно, пора пришла людям про земное тепло рассказать да места показать».

Смотрит на гостей, радуется, а они по острову ходят, оглядываются. А потом Сеньку-старшего и спросили:

— Как зовут люди твой остров чёрный?

Посмотрел вокруг Сенька, прищурил глаза, почесал пятернёй седую голову, пожал плечами да и говорит:

— Тут! Тут Сенькин пай! — И снова обвёл рукой весь простор вокруг Югана.

— Сенгапай? — переспросили его люди.

— Ага-ага, Сенгапай! — добродушно согласился охотник. — Тут тепло земли живёт много-много. Сенька-младший казать будет. Он знает, — улыбнулся охотник.

И молва про остров пошла неслыханная. Нефтяною кладовушкой это место люди стали звать. А когда пришла пора, то Сеньку-младшего, как хозяина острова, задвижку открыть просили. Та задвижка была от большой трубы, по которой люди собрались отправлять земное тепло. В тот день народу на горелом острове было видимо-невидимо.

Смотрят: Сенька-младший идёт — и не узнать его. Разнаряжен по-праздничному: малица белая, как лебяжий пух, вся расшита по рукавам и подолу рисунками замысловатыми, на ногах бродни новые, перевязанные у колен разноцветным шнурком с кистями пушистыми. На широком сыромятном ремне в ножнах висит нож охотничий с разукрашенной рукояткой да табакерка отцовская с амулетами.

По-хозяйски подошёл к задвижке Сенька-младший, улыбнулся всем, вздохнул полной грудью и открыл её. Заурчало что-то в трубе, зашумело.

Припал Сенька ухом к трубе да как закричит от радости:

— Идёт! Идёт! Земное тепло идёт!

Хантыйская народная сказка  «Сказка об Эква-пырисе»

У божьего города, у царского города живет Эква-пырись. С бабушкой вдвоем под городом живут. Бабушка его учит:
- Ты промышляй.
- Я не буду промышлять-купцы и попы все равно заберут добытое.
Бабушка говорит:
- Что есть будем?
Эква-пырись вскочил, начал плясать. На большом пальце и на маленьком пальце пляшет. Бабушка говорит:
- Сынок, почему так- живешь? Он бабушку схватит, поцелует. Эква-пырись говорит:
- Бабушка, я в город схожу. Бабушка говорит:
- Сынок, убьют тебя. В городе большие начальники живут.
Он тотчас оделся и пошел в город. По городу похаживает. Когда он так ходил — подъезжает нарта, в которую запряжены три белые лошади. Смотрит — главный поп.
- Стой!
Поп остановился. Эква-пырись говорит:
- Поп, отдай мне твоих лошадей. Поп говорит:
- Зачем? Эква-пырись говорит:
- Я муки купил.
- Скоро приедешь?
- Я скоро приеду.
- Ладно, возьми.
Эква-пырись сел в нарту и поехал. Эква-пырись разъезжает на трех лошадях. Приехал к попадье, крикнул:
- Муж твой деньги просил, давай поскорее!
- На что?
- Нашел белую лошадь. Хочет купить. Эква-пырись схватил денежный ящик. Поехал домой, приехал. Всех трех лошадей убил. Бабушка ругается:
- Теперь в виноватые попадешь. Эква-пырись пляшет. Пришли три казака:
- Эква-пырись, тебя царь звал.
- Зачем царь звал? Ладно, иду. Эква-пырись сел в нарту. Приехал к царю. Казаки, попы-все туда собрались. Попы говорят:
- Вот пришел вор. Эква-пырись говорит:
- Попы совсем бестолковые. Я умнее их. С богом очень хорошо живу, они не умеют. Говорить, что я вор, — это грех против бога.
Царь сказал:
- Несите его, спустите в воду.
Схватили его и понесли. Царица стала плакать:
- Эква-пырись очень умный человек.
Царь задумался,
Попы зашили Эква-пырися в мешок из сырой коровьей шкуры. Казаку велели стеречь. Эква-пырись кричит:
- Золотых денег не надо! Серебряных денег не надо!
Казак сказал:
- Эква-пырись, о чем ты говоришь?
- Денег много дают в этом мешке. Казак говорит:
- Меня в мешок зашей.
Эква-пырись вылез из мешка и зашил туда казака. Немного погодя большой дубиной его ударил. Надел казачьи одежды. Пришли попы, стали спускать мешок в воду. А из мешка голос:
- Я казак. Попы говорят:
- Ты много обманывал нас и царя.
Казака попы утопили, а Эква-пырись ушел. У главного попа украл еще три белых лошади, по всему городу разъезжает. Царь смотрит, жене говорит:
- Смотри: Эква-пырись еще жив. Его жена говорит:
- Не убить тебе Эква-пырися. Царь рассердился. Эква-пырися поймали. Попы снова зашили его в мешок из сырой коровьей шкуры и подвесили на церковную дверь. Написали: «Здесь вор». Главный поп говорит другим попам:
- Вы его не сможете укараулить. Я останусь сам караулить.
Попы пошли. Главный поп остался. Эква-пырись говорит:
- Я с божьей матушкой и божьим батюшкой. Поп говорит:
- Что ты-делаешь?
- Я здесь с божьей матушкой.
- Зашей меня сюда.
Поп Эква-пырися вниз спустил. Эква-пырись попа зашил мешок и так написал: «Здесь вор. Какой бы поп ни пришел, надо будет дубиной ударить». Эква-пырись оделся в поповскую одежду и ушел.
Пришли попы, прочитали: «Здесь вор. Какой бы поп ни пришел, надо будет дубиной ударить».
Вор кричит:
- Я главный поп!.. Попы говорят:
- Ты очень много обманывал нас.
Каждый поп ударил по разу.
Эква-пырись пришел к царю. Стал гостить. Ест, пьет.
Царь говорит:
- Я пойду, а ты здесь побудь. Царица узнала: пришел Эква-пырись.
- Я тебя узнала — ты Эква-пырись. Они стали разговаривать. Эква-пырись сказал:
- С твоим мужем поедем вместе гулять? Царица говорит:
- Я скажу мужу: «Поедем вместе, погулять надо!» Так и сказала мужу, когда пришел. Царь согласился. Запрягли трех лошадей. Поехали. Долго ли ехали, коротко ли ехали, царица говорит:
- Остановимся, здесь хорошее место.
Остановились. Пошли вперед. Эква-пырись говорит царю:
- Царь, снимай свои одежды. Поиграем. Царь разделся. Стали играть. Эква-пырись царя разорвал на кусочки, а сам оделся в царскую одежду. Царица говорит:
- Поедем.
Приехали домой. Стали вместе жить. Он сделался вроде царя. Собрал попов. Говорит попам:
- Вы Эква-пырися не смогли убить, я сам убил Эква-пырися.
Попы отвечают:
- Мы сами убили его.
- Где?
- Там.
Пришли. Смотрят: оказывается, они своего главного попа убили. Эква-пырись всех попов засадил в тюрьму и пошел домой; пришел. Говорит казаку:
- Собери народ, я обо всем расскажу. Люди пришли. Эква-пырись стал говорить:
- Попы сами воры. Они убили своего хозяина. Бедный народ сильно притесняют. Так бедному народу жить нельзя.
И стал царем. За бедным народом стал хорошо смотреть. Вверх и вниз человек плывет, несет о нем молву:
- В этом божьем городе, в этом царском городе воцарился Эква-пырись.
Об этом узнали казаки. Одни говорят: «Эква-пырися надо убить». Другие говорят: «Нельзя, он очень умный царь».
Эква-пырись собрал свой народ и стал говорить:
- Сел я в этом божьем городе, в царском городе, чтобы слыть в сказках, чтобы слыть в песнях

Зайчик

Жил-был зайчик. На озерном берегу в осоке постоянно прыгал. Однажды губу себе осокой разрезал. Пошел к огню пожаловаться:
- Огонь, сожги осоку на озерном берегу!
- Какое зло сделала тебе осока?-спросил огонь.
- Губу мне разрезала,-ответил заяц.
- Уж такое ненасытное брюхо у тебя,-сказал огонь. Пошел заяц к воде и говорит:
- Вода, прибудь, затуши огонь!
- Какое тебе зло сделал огонь?
- Огонь осоку на озерном берегу не зажигает!
- Какое зло тебе сделала осока?
- Губу мне разрезала.
- Уж такое ненасытное брюхо у тебя! Пошел зайчик к двум мальчикам со стрелами и луками, говорит им:
- Дети, в воду стреляйте!
- Какое тебе зло вода сделала?
- Вода не прибывает, огонь не тушит!
- Какое тебе зло сделал огонь?
- Огонь осоку на озерном берегу не зажигает!
— Какое тебе зло сделала осока?
- Губу мне разрезала?
- Уж такое ненасытное брюхо у тебя! Пошел зайчик к мышке и говорит: :
- Мышка, мышка, тетиву на луках мальчиков перегрызи». чтобы стрелять не могли!
Пожалела мышка зайчика и пошла тетиву у луков перегрызать. Но не успела. Схватили мальчики луки, натянули тетиву и пустили стрелы в воду. Стреляют в воду — вода прибывает, идет огонь тушить. Испугался огонь, к осоке-перебросился. Загорелась осока, а в осоке зайчик прыгает. Растерялся, из огня побежал, ноги и уши себе опалил

Хантыйская народная сказка «Воробушек»

Моя загадка:
- Воробушек, воробушек, что такое твоя головка?
- Ковшичек для питья весенней воды. .- Что такое твой носик?
- Ломик для долбления весеннего льда.
- Что такое твой язычок?
- Разрисованное веселко для езды вверх по реке.
- Что такое твоя спинка?
- Разрисованная лодочка для езды вниз по реке.
- Что такое твои кишочки?
- Арканчик для ловли семи оленей.
- Что такое твой животик?
- Мешочек для огнива семи ненецких женщин.
- Что такое твои ножки?
- Подпорочки в весеннем домике.
- Что такое твои крылышки?
- Крыша весеннего домика.
- Что такое твой хвостик?
- Корытце для кормления семи собак.

Мансийская народная сказка «Легенда о кедре»

Однажды в глухой кедровой тайге утомленный охотник расположился на ночлег под древним развесистым кедром.

Кедр был очень стар, ветви его от времени изогнулись, ствол весь покрылся извилинами, а на земле под ним образовался метровый слой хвои, опавшей за всю его жизнь.

Уютно и тепло стало уставшему человеку на такой мягкой перине, крепко заснул охотник на прекрасной хвойной подстилке. Но на рассвете проснулся оттого, что его чуткое ухо уловило чей-то стон.

Прислушался охотник и услышал тихий разговор. Это разговаривал старый кедр, под которым спал охотник, с молодым, стоявшим рядом.

Старый кедр стонал и жаловался молодому, что обессилел и не может стоять.

- Что ж ты не падаешь, ведь я слышал об этом еще вчера? - удивленно заметил молодой кедр.

- Я упал бы еще вчера, - ответил старый кедр, - но подо мной пег спать уставший человек.

Пожалел охотник старый кедр, поднялся, крепко обнял когда-то могучий ствол и отошел в сторону. Тут же закачался старый кедр и со вздохом облегчения упал на землю.

О кедре есть много легенд, и все они очень разные. В одной кедр добрейший и заботится о человеке, а в другой надменный эгоист. Почему такая разница? Может быть у кедров, как у людей свой характер? А может кедр перенимает черты характера человека, который часто находится рядом с ним? Загадка.

М. Скребцова «Обидчивый кедр».

В одно жаркое лето случился в кедровом лесу пожар. Все кедры огонь выжег, ни одного не пощадил. Прошло много лет, на месте кедрача новый лес поднялся, да не хвойный, а лиственный: на пожарищах семена лиственных деревьев быстрее всего прорастают.

Однажды в этом лесу к удивлению всех его обитателей родился кедренок. Птичка-кедровка летела из дальнего леса, зажав в клюве кедровые орешки. Что-то отвлекло ее по дороге, и один орешек выпал... Зернышко проросло на уютной лесной полянке. Рос кедренок медленно, и деревья вокруг не сразу заметили его пушистую головку, поднимающуюся из травы. А когда увидели, очень удивились. Одна березка болтливая спросила его:

— Вроде бы ты на сосенку похож, а хвоя твоя намного гуще и книзу опущена, как у елок. И иголочки твои длиннее сосенковых. Что же ты за деревцо?

Другие деревья тоже любопытствовали:

— Скажи, деревцо, ты кому ближе: сосенкам или елочкам? Или, может быть, ты — то и другое вместе?

Кедренок насупился и с тех пор с деревьями не разговаривал. Даже когда стал взрослым, в первый раз зацвел и шишки вырастил, он ни с кем этой радостью не поделился. Деревья вокруг давно привыкли, что молодой кедр всегда молчит, и больше не приставали к нему с расспросами, только удивлялись его необыкновенно крупным шишкам.

Скоро в шишках молодого кедра орешки кедровые созрели — изысканное лесное лакомство! Птицы-кедровки тут как тут — со всех сторон к кедренку слетелись. Рассердился кедренок на птиц:

— Зачем вы шишки мои клюете без разрешения? Я угощать никого не собираюсь.

Птички прощебетали весело:

— Шишечки твои нас сами позвали.

Закричал тогда кедренок своим шишкам:

— Зачем вы себя клевать даете? Ну-ка, закройтесь сейчас же, сожмите чешуйки плотно, чтобы не могли птички орешки вытащить.

Испугались добрые шишечки крика кедренка, стали сжиматься изо всех сил, а кедровкам хоть бы хны: клювики у них острые, ко всему привычные.

Встряхнул тогда кедренок ветками, и посыпались на землю кедровые шишки. Испугались птицы и разлетелись от кедренка кто куда. Полянка лесная кедровой стала. Лесные лакомки: белки, мыши, медведи да соболи — ждать себя не заставили. Стали шишечки кедровые в разные стороны растаскивать.

Кричит кедренок своим шишечкам:

— Не забудьте поплотнее сжаться, чтобы звери запомнили, как нелегко достаются орешки кедровые.

Шишечки тогда чешуйки свои плотно-плотно сдвинули, будто и нет за ними никаких орешков.

Тут на поляну мальчик пришел, ахнул он, когда увидел, что вся полянка кедровыми шишками усыпана:

— Наверное, ты, кедренок, угостить меня хочешь, какой ты добрый!

Обрадовался мальчик и стал в свой мешок шишки кедровые складывать.

А кедренок кричит шишечкам своим напоследок:

— Не забудьте плотнее сжаться, когда из вас будут орешки вытаскивать.

Но мальчик смышленым оказался: стал он шишечки высушивать, а потом молоточком деревянным по ним бить. Тогда орешки из шишек быстро выкатились.

На кедренке еще много шишек оставалось. Стал он думать, как ему дальше быть, как богатством своим распорядиться: угощать ведь он никого не собирался... От всех этих раздумий он даже выглядеть плохо стал.

В это время мимо лесник проходил. Показался ему кедренок вялым. Забеспокоился лесник, стал ствол и ветки кедровые осматривать. Лесник врагов кедровых хорошо помнил. Знал он гусениц сибирского шелкопряда, которые полчищами на кедры нападают и всю их хвою в один присест уничтожают. Знал и травку, с виду безобидную да неприметную — траву-вейник. На самом же деле — злющего кедрового врага, губящего молодую поросль. Осмотрел лесник кедренка: гусениц не обнаружил, а трава-вейник взрослому кедру не страшна, да и не росла она в здешнем лесу.

— Что же мучит тебя, кедренок? — спросил лесник.

Не выдержал кедренок и расплакался:

— Не любит меня лес. Говорит, что ни елка я и ни сосна, а что-то среднее. Сам же своих жителей за орешками ко мне посылает. С самого утра покоя нет.

Говорит ему лесник ласково:

— Ты, кедр, кормилец леса, хлебное дерево. Орешки твои — для всех в лесу лучшее лакомство. Смотри, не успели твои орешки созреть, как отбоя нет от гостей. Зимой же для лесных птиц и зверей ты — опора первая, защита надежная. Ведь в орешках твоих, чего только нет: и масло в них, и сахар, и белки. Словом все, что от болезней, холода и голода спасает. В давние времена здесь целый кедровый лес рос, а сейчас ты пока один у нас в лесу такой, хлебный! Деревья над тобой не смеются. Они после пожара выросли, молодые еще, не видели никогда кедров, вот и пристают! Ты на них не обижайся. Лучше позови всех на угощение. Увидишь тогда, сколько у тебя друзей появится.

Послушался кедренок лесника, и скоро весь лес с кедренком подружился и помог ему семьей обзавестись. Тут уж все постарались: и белки, и грызуны, и барсуки с медведями, и соболи, и птички-щебетуньи. Не только на полянке, а повсюду в округе молодые кедры выросли.

М. Скребцова «Ворчливые орешки»

В одной лесной ямке рядышком лежали два кедровых орешка. Выкатились они одновременно из большой кедровой шишки, которую сильным порывом ветра с дерева сбило. Орешки не успели обжиться на новом месте, как толкаться начали. Разворчались друг на друга. Один кричит:

— Чего ты разлегся, все место один занимаешь! Вот прилетит кедровка, она тебя съест!

А другой говорит:

— Привык ты в шишке жить, где у каждого квартирка отдельная, вот и не хватает тебе места! Но ямка — не шишка, здесь законы другие. Я толще тебя, вот и должен больше места занимать.

Тут птичка кедровка их и увидела. Взяла их в клюв и полетела с лесным лакомством к тайничку заветному, который у нее в трещине одной старой сосны был. Положила она туда два орешка и за новой добычей полетела. Кедровым орешкам и здесь тесно. Снова они толкаются, друг друга выпихивают.

Один, что потоньше, говорит:

— Выпихивай меня, мне же лучше — кедровка меня не съест. Упаду я на землю и прорасту деревцем. А ты у птицы в желудке окажешься, раз ты такой толстый!

Тот, что потолще, отвечает:

— Посмотрим, кто первым в желудке окажется.

Тут в лесу гроза началась. Из стороны в сторону

старую сосну раскачивало, много веток ее поломало. Не узнать дерево после грозы.

Кедровка и не узнала своей сосенки, когда по лесу летала да тайнички свои разыскивала. Так и остались в сосновой трещине два орешка кедровых...

А через некоторое время все лесу удивлялись чудо-сосенке, из которой с двух сторон ствола два кедренка росли. Один покрепче да потолще, а другой потоньше да послабей. Связала их сосна друг с другом узами крепкими, сосновыми.

А. Лопатина «Волшебные карандаши»

Подарил однажды дедушка внучке коробку разноцветных карандашей и сказал:

— Эти карандаши волшебные. Они тебе нарисуют чудесные истории о жизни леса.

Ты в лесу уже с соснами познакомилась, а эти карандаши сделаны из сибирской кедровой сосны; ее все обычно кедром называют. Отец этих карандашей вырос в далекой сибирской тайге, и звали его зеленым исполином. На вершине каменистого холма стоял он, словно утес могучий, темно-зеленый, не страшась ни бурь, ни морозов... Впрочем пусть лучше карандаши сами тебе обо всем расскажут.

Девочка внимательно рассмотрела карандаши, даже понюхала их и очень обрадовалась:

— Спасибо, дедушка. Они и правда какие-то особенные, даже пахнут вкусно.

— Это запах кедра. Когда я был маленьким мальчиком, у моего дедушки был шкаф из кедрового дерева. Очень красивый. У него такой приятный бальзамический запах был, что я иногда даже прятался в нем. Никакая моль там никогда не заводилась.

Девочке нетерпелось узнать, что же ей нарисуют карандаши. Сначала она выбрала зеленый карандаш и подумала: "Интересно, как выглядят кедры, похожи они на наши сосны или нет?" Карандаш нарисовал ей совершенно удивительное дерево. У него был мощный, прямой ствол и огромная, пушистая темно-зеленая шапка-крона с длинными и густыми иголками. Девочка замерла от восхищения и даже поцеловала карандашик за такой чудесный рисунок. С тех пор девочка не расставалась с волшебными карандашами, и они каждый день радовали ее своими рисунками.

Однажды коричневый карандашик рассказал ей историю о маленьком мальчике:

— Для одного мальчика наш кедр настоящей мамой стал. Когда он родился, его родная мама тяжело заболела и попросила кедр стать матерью для своего мальчика. Малыша кормили молоком и кашей из кедровых орехов. С тех пор он любил и берег кедр, как родную маму.

— Как только не называли люди наш кедр, — вступил в разговор синий карандашик. — В одной деревне люди звали его "зеленой коровой" за то, что кедр всегда выручал их кедровыми орешками в голодные годы.

Однажды у экспедиции геологов медведи разграбили запасы хлеба. Начальник экспедиции расстроился, но когда встретил кедр, усыпанный кедровыми шишками, воскликнул радостно: "Вот он, наш хлеб, теперь не пропадем!"

Множество чудесных историй рассказали и нарисовали девочке волшебные карандаши.

Оранжевый карандашик нарисовал рыжую белку и трех маленьких бельчат, которых белка выкормила кедровыми орешками. Она даже назвала своих бельчат в честь кедровых орешков: "Крепкий орешек", "Храбрый орешек" и "Маленький орешек."

Черный карандашик нарисовал для девочки черную птичку с белыми крапинками, кедровку. Слетаются эти горластые птички к кедру, как только орешки поспеют. Лакомятся вкусными орешками и по всей тайге прячут их в свои кладовые. В каждой кладовой один зимний обед спрятан. В нем от 9 до 16 орехов. Такие небольшие кладовки орехов лучше сохраняются от других лакомок: соболей, медведей, мышей да бурундуков. Хоть и надоедают кедровки могучему исполину кедру своим криком, он на них не обижается: когда птички забывают про свой обед, из их многочисленных кладовых вырастают новые кедрята.

Желтый карандашик рассказал девочке чудесную сказку о золотом кедровом орешке, который всем приносил здоровье.

Если встретятся вам волшебные карандаши из кедрового дерева, прислушайтесь к ним. Они, наверняка, знают множество чудесных историй о жизни кедра и расскажут их вам.

П. Сигунов «Почему падают кедры».

В Сибири растут могучие кедры толщиной в два-три человеческих обхвата. Прямоствольные, круглые, они возвышаются среди темных, синеватых пихт, словно точеные колонки из светлого лилово-розового мрамора. Часто я встречал великанов саянской тайги поверженными.

«Почему же они упали? Гроза ли виновата, буря ли вырвала?» — думал я.

Однако почти все поваленные кедры были свежие, целехонькие, без подпалин и расщелин от молний. Шквалы ветра могли их опрокинуть, но в том-то и загадка — на открытых местах, где разгуливали сильные бури, кедры стояли непреклонные, как утесы, а вот между холмами, в тихих котловинах и складках гор, куда ветер даже не заглядывал, громадные деревья почему-то падали. Почему?

Это было в сентябре. Мы отправились в далекий маршрут. Прошли километров десять, налетели тяжелые ползучие тучи, и все горы заволоклись непроницаемой кисеей тончайшего бисерного дождя. Продолжать маршрут было невозможно, и в лагерь возвращаться тоже нельзя, так как во мгле легко можно заблудиться. Наконец мы наткнулись на кедр. Ветви у него были густые, развесистые, дождь не мог пробить их сплошного заслона. Мы очень обрадовались. Теперь-то укроемся от злой непогоды! Укроемся?! Как бы не так! У ствола кедра была насыпана куча свежей глины, а под змеистыми корнями темнела пещера, в которой свободно могла поместиться корова с теленком.

«Медвежья берлога», — всполошились мы. Внутри берлоги валялись свежие зеленые пихтовые ветки, как будто звери предупреждали, что квартира занята.

Дул холодный ветер, сумерки быстро сгущались. Где-то нужно было ночевать, обогреться, обсушиться. Из всей нашей одежды не разбухли только пуговицы. Поблизости же, как назло, росли одни жидкие лиственницы, под которыми невозможно было укрыться. На постройку шалаша потребовалось бы много времени и сил, а мы очень устали, измучились, проголодались. Волей-неволей пришлось забраться в чужую квартиру. Натаскали в берлогу пихтовых лап, перед входом разложили из толстых сухих лиственниц надью. Пусть дышит жаром, согревает, защищает сон от зверей. Никакого оружия у нас не было.

Высушив белье, напившись горячего чаю с пшеничными лепешками, мы блаженно развалились на ветках. Вокруг нудно шуршал дождь. Толстые крученые корни висели над нами плотной, замысловато плетенной крышей. От распаренных пихтовых колючек струился смолистый аромат, навевая дремотное оцепенение. Мы сразу же уснули. Проснулся я лишь на рассвете — от холода. Надья еле-еле тлела.

На мокрой глине четко выделялись отпечатки большущих широких лап, а рядом — маленькие. Значит, медведица приходила к берлоге с медвежатами, но не стала тревожить незваных гостей.

Так я узнал, почему в Саянах падают кедры. Копая под ними берлоги, медведи подрывают и перегрызают корни, на которых великаны держатся столетиями