Трагедия ненужности. Материалы к урокам по произведениям С.Каледина, П. Алешковского, М. Палей
методическая разработка по теме

Министерство образования Московской области

Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования

Московский государственный областной университет

(МГОУ)

Ногинский филиал

ТРАГЕДИЯ  НЕНУЖНОСТИ

Материалы

к урокам по повестям С.Каледина

«Смиренное кладбище», «Стройбат»;

П.Алешковского «Жизнеописание Хорька»;

М.Палей «Кабирия с Обводного канала»

Автор: Малиновская А.А.

ТРАГЕДИЯ  НЕНУЖНОСТИ

         На переломе двух веков (и двух тысячелетий) появляется все больше произведений, в которых писатели обращаются к «теневым» сторонам жизни. Материал их художественного исследования – перевернутый мир, где царят жестокость, насилие, шантаж, вероломство, животный секс. В мире этом живут (или существуют?) герои, которые зачастую обходились литературой как объект, недостойный внимания «изящной» словесности. Тем не менее можно с уверенностью сказать, что в произведениях этой тематики нашли свое продолжение традиции «натуральной школы» с её бытописательством, погружением на «дно» жизни, извлечением оттуда обделенных, ущербных персонажей – больных героев больного времени. Происходит возрождение жанра физиологического очерка с присущими ему жестокостью, порой натурализмом изображения «среды обитания». Правомерно говорить и об актуализации темы «маленького человека», обитателя современных трущоб, влачащего монотонное и безличное существование в атмосфере всеобщего равнодушия, цинизма, бездуховности, неспособного к самопознанию, прогнозированию своей жизни.

Как правило, произведения С.Каледина, М.Палей, П.Алешковского отличает углубленный психологизм, обостренное внимание к внутреннему миру своих героев – пусть интеллектуальный уровень их крайне низок, духовное и нравственное развитие задержалось или вовсе остановилось, но душа-то в них есть – вот она, тоже часто ущербная. Боль за обойденного жизнью и людьми человека и любовь к нему пронизывает эти произведения и определяет их гуманистическое звучание – также в лучших традициях отечественной литературы.

Задача преподавателя – помочь учащимся в постижении художественного смысла произведения, авторской позиции, помочь почувствовать эту боль за поруганного человека, развивать эмоциональную чуткость и способность к активному сопереживанию; определить критерии оценки образа, эстетической оценки произведения.

Построение анализа должно соответствовать структуре художественного произведения; сопоставительный анализ произведений разных авторов позволяет увидеть сходство в концентрации жизненного материала, выборе героев, отметить особенности подачи информации о событиях и персонажах, своеобразие художественной манеры, сделать вывод об общности нравственной проблематики и гуманистической позиции писателей.

Для организации работы над повестями С.Каледина «Смиренное кладбище», «Стройбат», П.Алешковского «Жизнеописание Хорька», М.Палей «Кабирия с Обводного канала» предлагаем отобрать из произведений материал, характеризующий «среду обитания» героев, условия их формирования, портрет, речь персонажей, мотивацию их поступков, изображение внутреннего мира; определить отношение автора к своим героям, особенности стиля.

Сопоставляя литературный материал, замечаем общую для указанных произведений мысль о заданности судеб героев, их обреченности: не вырваться из замкнутого круга, не подняться над средой Лешке Воробью, родившемуся и выросшему близ Алтуфьевского кладбища, Моньке с Обводного канала, Хорьку, - как бы ни пытались они изменить течение жизни, им, отравленным смрадными испарениями, суждено и зачахнуть на этих берегах.

«Нечаянно» явившиеся на этот свет, останутся они до конца жизни ненужными, обделенными любовью и заботой даже близких людей. В памяти Лешки Воробья – умершая от жестоких побоев мать, отец, отправивший его в колонию, мачеха, посылавшая ему «гостинцы» - варенье со стеклом, - и вечные пьянки, побои; у Хорька – мать-алкоголичка с чередой мелькающих сожителей и тот же «набор» радостей жизни; у Моньки – жесточайшие порки отцовским ремнем и полнейшее равнодушие матери – «она не жилец». Каким видится им этот мир? Враждебным, жестоким, в котором приходится бороться за выживание, – какое уж тут духовное и нравственное развитие! И все же тянет их оторваться от приземленной обыденности, найти хоть какую-то отдушину. Мечта Воробья – подняться на колокольню, то ли чтобы не видеть могил, то ли чтобы приблизиться к Богу, в которого верит – не верит. Неудержимо тянет к себе Хорька лес; отвергнутый людьми, он растворяется в мире природы, обретая там душу; влечет его и чудесный Камень, парящий над водой, - воспарит на нем Хорек и исчезнет из мира зла. Раймонда найдет «райский сад», где можно забыться в беззаветном служении своему кумиру – Дереву счастья.

Мир, в котором живут они, равнодушен к человеческому горю, жесток, в нем свои ценности, далекие от духовных. Они – маленькие люди, принимающие жизнь как она есть, - с людской злобой и завистью, жаждой наживы, пьяной удалью и кровавыми разборками, - жизнь, вывернутую наизнанку, похожую на калеку, у которого ампутировали все человеческое. А другой они не знают.

На «смиренном» кладбище бушуют почти шекспировские страсти, решаются вопросы жизни и смерти. Это особый мир со своими устоявшимися законами, и горе тому, кто нарушит их: был человек – и нет человека («а гробик потом…сверху…»), а если и выживет после «разборки», то это будет уже «не тот Гарик». Звериные законы – раздел территории, инстинкт стаи, право сильного, звериные клички – Кутя, Охапыч, Кент Непутевый, Молчок… Есть, правда, Гарики и Стасики – эти словно прошли обратный путь в своем развитии. Мир уголовников, хапуг, проходимцев, алкоголиков – бывших людей.

Органично, кажется, вписался, вжился в него Лешка Воробей. Но в облике его, сквозь грубую звериную шерсть, все же проглядывает человек. Лишенный детства, «недожравший сладкого», никогда не видевший «живого рояля», наивно удивляющийся обычным вещам, он жесток и добр одновременно. «Отоварил одного…Потом, веришь, полночи не спал, жалко было…» Замерзшего пса «посадил внутрь на колосники. Воробей дверку прикрыл и ногой держит. А сам в поддувале ворошит. … Пес заорал и забился в дверку. Пес орет, а Воробью хохотно…» Жестоко «волохает» свою жену Вальку – и передает Бате деньги, чтоб каждый месяц сто рублей ей переводил, если его посадят; мечтает о цветном телевизоре, даче – Валька пить меньше станет. Не упустит возможности «деньгу зашибить» - клиентов вылавливает, бесхоз копает – «за деньги чего не сделать», но в порыве великодушия соглашается бабке хорошей земли привезти, одинокому старику кота похоронить; по-отцовски опекает Мишку, раскрывая секреты мастерства и способы выжимания денег из клиентов. А мастерством своим он гордится по праву: «Ноги стоят на месте, не дергаются, вся работа руками и корпусом…Вбил, оторвал и наверх – все единым махом, одним поворотом. Только руками, без ноги. Вот так вот! И на других кладбищах никто так – без ноги – не может…нету больше таких. И не будет. Только он один, Воробей!»

Учит он Мишку и другому: «-Хреново ты с мамашей говоришь. Помрет – жалеть будешь». Для него мама, мамочка (иначе не называет) – Бог, правда, справедливость, на портрет ее молится, просит о заступничестве… «Была б жива – в золото одел бы, кормил бы из рук…». Только сейчас, двадцать лет спустя, когда «намертво завязал», дошли до нее руки: памятник мраморный, надпись, «выложенная щедро, без экономии, сусальным золотом…»

Странный он человек, этот Лешка Воробей. «…Васька, братан, убивал его ночью пьяного, топориком рубил ржавым. До смерти хотел – три раза по башке тюкнул», Воробей чудом жив остался, теперь «над правым ухом впадина в два пальца, кожицей вместо кости затянутая, и слуха нет. Подойди сзади да щелкни пальчиком – вот и нет Воробья». А Лешка ему три посылки отправил…

Он заступается перед Петровичем за Кутю, понимая, что «ему некуда больше идти», ради него же жертвует своим местом – на кладбище и в жизни: ему ведь тоже некуда деваться и незачем больше жить. А мечта его все-таки сбылась: попасть на колокольню, «глянуть разок сверху, а то внизу все дорогу». Оттуда, сверху, видит он другой мир: «Внизу был город, кладбища не было…ни памятников, ни крестов – сплошная шевелящаяся зелень. Обернулся назад. Машины без удержу неслись навстречу друг другу…» Неслась другая жизнь, которой Воробью не суждено было узнать…

На обочине жизни остается и герой повести П.Алешковского «Жизнеописание Хорька».

Вот родился человек. Нежданный и ненужный. Человек или зверек? «Маленький жадный ротик скривился…направо и чуть вниз, глазенки настороженно блестели…» Подросший, «остался заметно коротконог. Ходил враскорячку». Это только внешность. Но и внутри он был таким же – замкнутым, затаившимся, осторожным зверьком. Хорек, одним словом. Он и не жил, а существовал. Мать-алкоголичка, вереница мужчин, которые при ней не задерживались. Естественно, сына она почти не видела. Пока жива была бабка, жалела убогого, в церковь с собой таскала. Но душа Хорька пока спит. Он не нужен людям – и люди ему не нужны. Возится с лохматыми деревенскими псами и кошками, гоняет по помойкам ворон и голубей, бьет крыс в подвале. В его характере, повадках больше звериного, чем человеческого, но ведь он, предоставленный самому себе, вынужден бороться за выживание. У Хорька поразительно развит инстинкт самосохранения, он, уйдя из враждебного ему мира людей, выживает в таких условиях, в которых любой другой человек погиб бы, -- словно природа-мать оберегает своего сына… И, подобно зверю, он не может жить в неволе, не терпит несвободы, насилия над собой – со стороны очередного сожителя матери, отца Бориса, охотника – все они в той или иной мере пытались подчинить его себе, приручить; и он опять и опять уходит – в лес, в себя…

Но и в этом изгое проявляются человеческие чувства и желания: с завистью и тоской смотрит он на чужую семью, его тянет к людям, ему хочется тепла, ласки, любви… Есть ли любовь в жизни Хорька? Женька… Первое чувство, первое неуемное желание, перерождающееся в стремление обладать – вещью ли, женщиной ли, любовью… И жестоко мстит Хорек за испоганенное, в грязь втоптанное Чувство, расправляясь с Сохатым, потом с Гулей и Чижом. И, словно убегая от любви своей, пускается в странствие. Позже появится Валюша. Конечно же, Хорек ни к чему ей. Но «жеребчик вошел во вкус. В азарт». И Валюша отметает Хорька, как уже ненужную вещь. «И жизни нет – один угар – яростный, мучительный, а больше ничего, ничего!» Данька-Хорек по-прежнему одинок в этом жестоком, продажном, «бесчестно устроенном их мире». «Ощущение покинутости, ненужности опять накрывало его целиком». Но какая-то Сила ведет его по жизни, заставляет возвращаться к людям, напоминает, что он не зверь, а человек. Странным образом перекликаются слова невидимого поводыря в его видении и отца Иннокентия:

- Иди без боязни, иди к твоему концу и упокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней…

- Вставай, вставай, отрок, не бойся, страха нет, Христос не оставит…

В далеком детстве появляется в жизни Хорька «чудесный, святой» Андроников камень. На нем однажды воспарил он над безрадостной повседневностью, приходил не раз позже и не забывал о нем никогда. Камень – символ Веры и безмолвный хранитель Хорька. Нет, не Хорька, - Даниила, не случайно же он получил это имя!

Не знал Хорек, что будет впереди. Не задумывался он над этим, не строил грандиозных планов. Он просто жил. Жизнь для Хорька – всего лишь промежутки времени: дни, месяцы, годы. Однако через много лет возвращается Данилка  Хорев к этому камню. Началась его жизнь у Камня и закончилась там же. Почему закончилась? Может, это был лишь перелом в его существовании – тот глубокий обморок, в котором плакал Хорек? Скорее всего, это было завершение нудной, муторной жизни Хорька. «Очнувшись от дивного обморока, он ушел из города». Хорька больше нет, он исчез, а в северной деревушке появился Даниил Анастасьев, «а меж деревенскими – Сонечкин – по имени присвоившей его бабы». Но душа его ушла от людей, оставив им только оболочку, улетела, забрав с собой тайну Хорька. «Сонечкин Данила, или просто Сонечкин, живет легко, поколачивает свою брюхатую уже бабеху…редко пьет сивуху с мужиками, но когда пьет, становится непредсказуемо драчлив, страшен и омерзительно похотлив…» И только в лесу «отходит душой…ищет тишину в лесу…»

«Радостно отлетела навсегда свободная душа» и Моньки – героини повести М.Палей «Кабирия с Обводного канала» - свободная от мира, где главные ценности – еда, деньги, квартиры, -мир внешне благополучный, но изнутри разъеденный стяжательством, бездуховностью, цинизмом и всеобщим равнодушием.

Монька, Монечка, Раймонда… Кто она – женщина или девочка? Просто взбалмошное существо или насквозь порочная блудница?.. Ей никогда не будет больше четырнадцати, даже в сорок… Она никогда не повзрослеет… Непутевая маленькая Монечка одержима непреодолимым, необузданным желанием вкусить все прелести жизни, чтобы не пропустить ни одного мгновения, ни одной возможности насладиться ею. Парадокс: при всей безудержной страсти к плотским забавам Монька чиста душой, но это скорее инфантильность, неразвитость души. Родившись здесь, на Обводном канале, в этой трясине, которая засасывает, отравляет своими миазмами, вряд ли останешься чистой. Судьба рожденных здесь предопределена: «Обводной канал! Кто зачат на твоих берегах, здесь и зачахнет. Ты катишь свои мутные воды, незаметно унося жизни всех, кто хоть раз коснулся ногой твоего берега. Ступив на твою сушу, надо немедленно идти прочь, бежать, мчаться, нестись без оглядки! Но если кто остановится, если вдохнет поглубже смрада твоих испарений, тому уж не вырваться: ты мучительно цепко держишь душу, ты не отпускаешь на берега других вод никогда».

Вина или беда Моньки, что она такая? Откуда эта неуемная жажда запретной любви и преступных ласк? Мало ей любви и ласки самых близких, самых родных людей?

«Ее пороли. Монькин папаша, Арнольд Аронович, работал над ней молча, с наслаждением, время от времени сладострастно вскрикивая и резко выдыхая воздух. Но не успевали еще просохнуть обмоченные трусы, как Монька снова усвистывала».

Мать занята исключительно собой и любимой собакой. Собака и дочь… Странно, но, оказывается, можно предпочесть дочери собаку – переживать не за Моньку, улепетывающую (при ее-то сердце!) от разъяренного, жаждущего немедленно и сурово покарать преступницу брата-милиционера, а за королевского пуделя Патрика: «Патрик! Не бегай так, Патрик! Ты же инфаркт себе получишь!» … Гертруда Борисовна была исполнена скорби и державной многозначительности. Она походила на вдовствующую мать-королеву. И она сказала Корнелию то, что всегда говорила в таких случаях:

- Оставь ее в покое. Она все равно не жилец.»

Но этим своим равнодушием к дочери, может, даже подспудным желанием ее смерти она вселила в нашу Кабирию безудержную, страстную любовь к жизни, противостояние всем невзгодам и бедам, без конца обрушивающимся на нее. Ее живучесть чуть ли не сверхъестественна при целом букете болезней (приобретенных благодаря все той же бесшабашной жизни), которые должны были повлечь за собой ожидаемый исход.

«Раймонда лежала в палате на двоих. Туда помещали умирать. Недолгих партнеров заносили поочередно и, в той же последовательности, выносили ногами вперед. Сбоев не бывало».

Матери не до умирающей Моньки: она меняет то квартиры, то жен своему сыну, то у нее «моча сегодня шла цвета клубники со сливками». «И пока Гертруда Борисовна пребывала в своем традиционном раздумье, Раймонда поправилась». Поправилась вопреки всему – и вновь вернулась в этот мир – по-прежнему никому не нужная: «…очнувшись на каталке, Раймонда снова не догадалась, что в новой жизни ее снова не ждут…»

Годы пролетели; перед нами вполне зрелая женщина. Но эта внешняя оболочка обманчива, под ней скрывается душа наивного и легкомысленного ребенка. И это более чем странно при всех несчастьях, пережитых ею. Ведь обычно человек, которому довелось многое испытать в жизни, становится умнее, серьезнее…

О нет! Только не она! Все неприятности, несмотря на длинную их вереницу, были для нее глупостью и ерундой, пустяками, не стоящими Монькиного внимания. Единственное, что могло ее по-настоящему расстроить, - это неудачи в любви, которых тоже было предостаточно. Но она продолжала наивно верить всем своим любовникам. Все остальное она воспринимала с детской беззаботностью. Ее впечатления от любого события были яркими и особенными – словом, детскими: удивительная машинка для чистки обуви, разноцветные ледяные шарики, покойник, на которого она нечаянно села…

«-А у меня тут тоже, знаешь, анекдот. Пошли мы с Танькой на черную лестницу покурить… Только ты никому! Выходим, а там тьма – мать честная! Мы на ощупь… Чувствую: каталка. Дай, думаю, сяду… - Раймонда беззвучно хихикает в кулак, будто давится. – А там… Ой, не могу! – Раймонда хватается за живот. – Сейчас уписаюсь!

- Покойник, что ли?

- Точно! Этот, жмурик. Мать честная! Я их боюсь до смерти!»

Ей забавно, она смеется… Ребенок, да и только!

Душа -- душой, а природа берет свое, и Монька прежде всего чувствует себя женщиной. А быть женщиной в ее понимании – значит «выглядеть». Везде и всегда, даже после тяжелейшей операции…

«- Ты карандаш мне для век принесла? – строго шевеля синими губами, спросила она вошедшую дочь.

- Одной ногой в могиле, а все бы ей веки мазать, - строго ответствовала дочь и протянула карандаш».

 Мужчины… Все, что она делала, было только для них… Какой бы грязной ее любовь ни выглядела, какие бы сомнительные типы ей ни попадались, для нее это было свято. Бывало, Монька и ошибалась в своих «принцах». Вспомним первого мужа, Колю Рыбного… Может, когда выходила за него замуж, была возможность тихого семейного счастья? Но разве сопоставимы эти слова с ней? Разве может она похоронить себя в четырех стенах, занимаясь домашними делами? Хотя она давно похоронила себя, живя здесь, на Обводном. Да и не жизнь это, а примитивное существование. Но она старательно пыталась разнообразить рутинное бытие любовными приключениями, за что была нещадно бита супругом: «Умелец Коля Рыбный продолжал между тем узорить Моньку растительным  орнаментом синяков».

Вот только нельзя выбить из человека то, чем он жил всю жизнь, что являлось для него единственной, хоть и непутевой отрадой. Каждому, как говорится, свое. И вот за это «свое» Монька сурово осуждалась добропорядочными и благонравными жителями Обводного канала. Даже дочь наградила свою блудливую мать лишь холодным презрением… Но ведь Раймонда заслужила такое отношение к себе? Возможно… Но, может, ее все-таки можно если не простить, так хотя бы понять? Ведь нельзя же сказать, что все, на что она способна, - это опорочить, осквернить все и вся, приумножая грехи рода людского! Она никогда не смогла бы сделать кому-либо больно, она не способна на подлость, она не сеет вокруг себя Зло! Она просто беспредельно, неразумно доверчива и бесхитростна. Монька и других заражает своим жизнелюбием.

«Плеск одинокого весла особенно отчетлив в этом беззвучии. Плату, - на языке немых требует гребец. Она бросается к чемоданчику. Фонтаном взлетают зеленые, зашитые синим чулки, красная юбка с булавкой вместо застежки… - Не надо, - беззвучно говорит гребец. Растерянный взор ее плавно перетекает в томный, кокетливый и наконец откровенно зазывный. Гребец недвижен и стар. Прикрывшись ладонью, она ему шепчет какие-то словечки… Гребец начинает хохотать. Он хохочет долго, облегченно – впервые за тысячелетия однообразного, безрадостного труда… - Годится, - бодро говорит перевозчик. Он даже слегка молодеет».

Если уж Харон понял эту беспутную, грешную душу, значит, нам, людям, сам Бог велел понять и … простить.

«Мне отмщение, и Аз воздам…»

Название повести С.Каледина «Стройбат» не предвещает изображения жизни, вывернутой наизнанку. В представлении – вполне радужная картина мирного созидательного труда войск, занятых на строительстве. Что это – официальная информация? Обложка, дальше которой не стоит заглядывать? Почему люди не знали другого, настоящего стройбата?

В этот, другой, вывозили из всех округов, освобождаясь от скверны, - «по многим стройбатам страны прокатилась очистительная волна.» Человеческие отбросы… И всех в одну кучу: уголовников, больных, дефективных… Впрочем, здесь, в стройбате, они все кажутся ущербными – не столько физически, сколько духовно. Разве не дефект души то, что им ничего, кроме водки и баб, не нужно?

Правда, в каждом есть и что-то свое, индивидуальное: один раньше работал звукооператором. Другой – инженером, третий искал во всех сходство с известными артистами. Ведь эти парни не совсем конченые люди, должно остаться в них что-то человеческое! Но условия-то нечеловеческие: «По слухам, житье там было будь здоров: летом плюс пятьдесят, питьевая вода по норме, песок в морду, и радиация все половое атрофирует». К счастью, только по слухам: «Короче, ехали в ад, а попали в рай» - в город, в четвертый поселок: здесь танцверанда, там магазин, «а в магазине – рассыпуха молдаванская семнадцати градусов, два двадцать литр. С десяти утра. Малинник!» Все есть для жизни – для их жизни. И они живут.

Живет главный герой Костя Карамычев, вернее, доживает: служба его заканчивается, пару дней осталось дотянуть. «Последние восемь месяцев Костя пахал на хлебокомбинате грузчиком. Ясное дело, не просыхал; маслица сливочного заныкать, сахарной пудры – бабам в поселке почему-то нужна – изюмчика килограмм-другой, и  пожалуйста: ханка в любом количестве, жри – не хочу!» Кончилось райское это житье, когда его, напившегося до беспамятства, с лотком задержала стража. Худо пришлось бы ему, да отец-командир выручил: «…капитан Дощинин предложил Косте на выбор: или он дело заводит, или Костя срочно, до активного потепления, чистит все четыре отрядных сортира». А домой так хотелось… Ефрейтор определил ему помощников – Фишу и Нуцо, и каждый день Костя тачку с дерьмом возил. Единственная привилегия – в бане разрешали каждый день мыться. Только вот запах… Фиша и Нуцо – те вообще в сарае спали. Отверженные среди отверженных… А жизнь в стройбате шла…

Константин числился во втором отделении первого взвода четвертой роты Н-ского военно-строительного отряда. Ефрейтором там был Женя Богданов – Богдан, значит. А в отделении – москвич Костя Карамычев, Фиша Ицкович – закарпатский еврей, Нуцо Влад – цыган, Миша Попов из Ферганы, одессит Коля Белошицкий, Эдик Штайц – немец из Алма-Аты и двое молодых: Егорка и Максимка. Это по-местному, а по паспорту – Рзаев Мамед Гасан-оглы и Шота Шалошвили. Да, еще Старый – слесарь на автобазе. Сколько их! Со всех концов страны. И у каждого – своя история, своя судьба.

Вот он, Старый. Действительно, старый – забрали, когда двадцать семь стукнуло, а перед этим отсидел из десяти лет восемь за убийство. В конце концов разобрались, что не убивал он, а защищался. То есть убил, но при необходимой самообороне. Спасибо, докопались, оправдали-таки после восьми лет! Потом, правда, еще дисбат два года. «Каким он был раньше, неизвестно – сажали его не в этой части – но сейчас ходит тихий, весь лысый почти, морщинистый, руки в окостенелых мозолях. Про дисбат ни слова. Спит даже с открытыми глазами». Кто сделал его таким? Страшно читать о солдатах-призывниках, которых тихо, долго, тупо убивали. Нет, не физически, хотя и так могли, главное – духовно. И калечили – и так и эдак.

«Губа»… Константина бог миловал, «зато остальные из роты почти все побывали. Не дай бог, рассказывают. Костя даже зажмурился от мысли, что может оказаться на этой губе, не очень даже и заметной: если б не вышка, не проволока – домик и домик. Да, домик… почки отобьют для смеха – и будь здоров, жуй пилюли. Вон у Нуцо до сих пор моча розовая. И смеется, дурак, не понимает, что, может, калека на всю жизнь. Может, еще рак разовьется.» Да еще «расстрел» устроили, развлекались. А Закон? «Нет управы на губарей, законной - нет».

Женщины в стройбате… Библиотекарь Люся. Какая культурная профессия! Должно быть, такая строгая, неприступная и в очках. Ан нет: «Люсенька не скрывала, что пошла работать в армию в поисках жениха. У нее уже был один – из позапрошлого дембеля; и от него даже остался у Люсеньки сынок. Жених уехал в Дагестан, а Люсенька по-прежнему работала в библиотеке. С ней в настоящее время занимался Женька Богдан, собирался, вернее, обещал, жениться».

Для Кости отношения Люси и Женьки Богдана были на руку: Люсенька всегда держала для него «Неделю», «За рубежом» и журнал «Радио». Видите, какие духовные запросы? Ну да, ведь Костя рос в «культурной» семье, и мать хотела во что бы то ни стало научить его играть на скрипке, выработать абсолютный слух. Выработала… «От долгого стояния стала слетать коленная чашечка, и она через год и определила его в стройбат».

Ближе других к Косте – Фиша Ицкович. Умница, зубами вгрызается в науку – это его отдушина в зловонной яме. И именно он убивает «губаря» - не за Нуцо ли, который ему одному сказал, кто придумал «расстрел»? До чего нужно довести человека, чтобы такой, как Фиша, смог убить?.. Костя выдает Фишу – не может не выдать: домой очень хочется…

Спецсуд-40… Еще одно «развлечение», помимо наркотиков, баб и молдаванской рассыпухи. Автором он показан как наигранный, много раз повторяющийся спектакль, фарс. Косте идти на суд не хочется. А не идти нельзя: подошла его очередь выступать общественным обвинителем. «… из правых кулис вышла шумная группа улыбающихся людей…» Комедия, да и только: «проверещала адвокатесса…», затем «достала косметичку и  зеркальце и начала подводить губы… Костя теребил в руках листок с текстом обвинения, которым пользовались все общественные обвинители…».

Что еще? Еще была драка. Жестокая, страшная. Дрались ремнями, лопатами – не на жизнь, а насмерть. Были губари с автоматами. Были и жертвы: убили одного губаря, Люсеньке-библиотекарю глаз «хоть фанерой зашивай». И дознание было, все как положено. И наказанные будут – справедливо, нет ли – кто его разберет: просто этого слова – справедливость – в стройбате вообще не существует.

Вот такая она, жизнь в стройбате. Или кривое отражение нашей жизни? Впрочем, для Кости Карамычева все позади: с блестящей характеристикой (скорее всего, тоже шаблонной) он возвращается в нашу большую жизнь…