"Звенит Ахматовой сиренный стих..."

Купальный сезон закончился, городок Трувиль погрузился в спячку, и тут произошло событие, которое взбудоражило все немногочисленное местное население: полицейский арестовал некоего загадочного иностранца.

      Это был высокий узкоплечий блондин, изрядно косящий, без вещей. По-французски он говорил довольно прилично, но объяснить, где остановился и что делает на берегу холодного моря в столь поздний час, оказался не в состоянии. Бродяга, одним словом, и именно как бродяга был препровожден в полиции, что сказалось – и весьма благотворным образом – на русской литературе. Ибо косоглазым иностранцем был никто иной, как поэт Николай Гумилев. (Сам он не без гордости именовал себя разноглазым).

 Но что занесло его в нормандский городок Трувиль? В Трувиль поэт прибыл из Парижа с одной – единственной целью: утопиться. Грязная Сена ему, видите ли, для этого подходила: романтик, он сызмальства грезил морем. И если уж, считал, умирать,  в его благородных волнах…

    История эта стала довольно широко известна, над неудавшимся  самоубийцей подтрунивали, но, как вспоминала одна из современниц, художница Н. Войтинская, «он умел сохранить торжественный вид, когда над ним смеялись».

   Этот торжественный вид Войтинская запечатлела в портрете поэта, тогда же напечатанном Петербургским журналом «Аполлон». Номер с портретом вышел осенью 1909 года, как раз в то время, когда жизнь Гумилева опять могла трагически (и опять нелепейшим образом!) оборваться, но опять же все, слава Богу, закончилось…фарсом. На сей раз планировалось не самоубийство, на сей раз планировалась дуэль. Противник? Поэт и художник Максимилиан Волошин…

  В 1909 году в Петербурге начал издаваться журнал «Аполлон», первый номер вышел в октябре – ноябре. Редактором «Аполлона» был С.П. Маковский, человек с претензиями на аристократизм и элегантность. Он даже одно время разрабатывал проект, согласно которому все сотрудники журнала должны были являться на работу в редакцию не иначе как в смокингах. Елизавета Дмитриевна принесла Маковскому свои стихи, но он просмотрел их крайне не внимательно и отверг, так как внешне скромная хромая девушка отнюдь не соответствовала его идеалу поэтессы – светской демонической женщины. Елизавета же Дмитриевна работала в гимназии преподавательницей младших классов и умудрялась жить на небольшую сумму – одиннадцать с полтиной в месяц.

    Еще в Коктебеле Лиля подружилась с Максимилианом Волошиным. В своих воспоминаниях она признается, что он был самой большой, самой недосягаемой в жизни ее любовью. Волошин загорелся идеей мистифицировать Маковского. У этого розыгрыша было сразу несколько задач: дать возможность хоть и под чужим именем появиться в печати стихам Дмитриевой; показать Маковскому, что «не все то золото, что блестит»; заставить волноваться литературный мир Петербурга. Ну  и Волошин вообще обожал розыгрыши!

    Марина Цветаева вспоминает, что он предлагал ей все ее (цветаевские) стихи издать под именем «ну хоть какого – нибудь Петухова», а потом создать брата и сестру, поэтических близнецов Коюковых. Цветаева с юмором описывает, как заговорившийся идеей розыгрыша Волошин предрекал ей: «Ты своими Петуховыми и близнецами выживешь всех, Марина, и Ахматову, и Гумилева, и Кузьмина.…От нас ничего не останется. Ты будешь – всё, ты будешь – все. И (шепотом) тебя самой не останется». Перспектива «не остаться самой», гордыня – «все, что пишут – подписывать» - заставила Цветаеву отказаться от столь упоительной (в глазах Волошина) игры со всеми. Елизавета Ивановна, обиженная Маковским и влюбленная в Волошина, согласилась.

   Для псевдонима выбрали имя беса - Габриак, для  чего перерыли справочник по демонологии. Имя - Черубина - одолжила заговорщикам одна из  героинь Брет – Гарта. Письмо  было напечатано на превосходной бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом. На печати был девиз: «Горе побежденным!» - «Vae victis!». Волошин в своих записках подчеркивает, что он был автором и режиссером образа, созданного под именем Черубины, подсказывал темы и идеи, но стихи написала Елизавета Ивановна.

     Черубину сделали страстной католичкой, и в стихах проявлялась преступно – католическая любовь к Христу:

                       Эти руки со мной неотступно.

                     Средь ночей тишины моих грез,

                     Как отрадно, как сладко – преступно

                     Обвивать их гирляндами роз…

                     Эти руки, как гибкие грозди,

                     Все сияют в камнях дорогих.

                     Но оставили острые гвозди

                    Чуть заметные знаки на них.

Свой облик Черубина живописала в портретных стихах:

                   С моею царственной мечтой

                    Одна брожу по всей вселенной,

                    С моим презреньем к жизни тленной,

                    С моею горькой красотой.

                    Царицей призрачного трона

                    Меня поставила судьба…

                   Венчает гордый выгиб лба

                   Червонных кос моих корона…

Марине Цветаевой запомнились строки:

                  Чье блестящее забрало

                 Промелькнуло там, средь чащ?

                 В небе вьется красный плащ…

                Я лица не увидала

Легенда о Черубине распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в неё влюблены. Влюблён был и Маковский, которого в своих воспоминаниях Волошин чаще пренебрежительно называет Papa Mako. Переписка Маковского с Волошиным,- стихи принадлежали Дмитриевой, а письма приходилось сочинять Максу. Загадочная католичка перешла на язык цветов - вместо письма к стихам прилагалась какая-нибудь трава или нечто «самое дешевое и скромное» из того, что можно было купить в цветочных магазинах. Маковский объявил себя знаком языка цветов и глубокомысленно истолковывал присланное. Однажды он отправил Черубине огромный букет дорогих роз и орхидей и в ответ получил от неё обескураживающее послание:

                        Люблю в наивных медуницах

                        Немую скорбь ушедших фей,    

                       И лик бесстыдных орхидей    

                      Я ненавижу в светских лицах…

Мистификация затянулась надолго. Маковского, в частности, заставили волноваться из–за несущественной болезни Черубины, так как наивный Рара Маkо опасался за ее жизнь. Постепенно Дмитриеву начала мучить совесть. Ей казалось, что она вот–вот столкнется с настоящей Черубиной:

                     …И мое на устах ее имя

                     Обо мне ее скорбь и мечты,

                     И с печальной каймою листы,

                    Что она называет своими,

                    Затаили мои же мечты…

                    И мой дух ее духом волнуем…

                    Если б встретить ее наяву

                   И сказать ей: «Мы обе тоскуем,

                   Как и ты, я вне жизни живу» -

                  И обжечь ей глаза поцелуем.

      В конце концов, Черубина выдала свою тайну. По одним свидетельствам, ее выследили и разоблачили, по другим – она сама явилась к Маковскому. Маковский постарался «соблюсти лицо», сказал, что сам обо всем догадывался и лишь давал возможность поэтессе довести игру до конца.   Неожиданным следствием этого розыгрыша стала дуэль Волошина с Гумилевым. Гумилев питал нежные чувства к Дмитриевой, предлагал ее выйти за него замуж. Лиля отказала.

 Когда вскрылась история с Черубиной, Гумилев на «Башне» Вячеслава Иванова стал «в очень грубых выражениях» распространяться о том, как у него в Коктебеле был роман с этой загадочной Габриак. Слухи дошли до Елизаветы Ивановны – он была оскорблена. Оскорблен был и Волошин. В мастерской художника Головина, который писал портреты поэтов, сотрудников «Аполлона», при большом стечении народа (в частности, присутствовал Иннокентий Анненский) Волошин дал Гумилеву пощечину.

   На следующее утро Волошин и Гумилев стрелялись у Черной речки. По свидетельствам очевидцев, Гумилев жаждал стреляться до смерти, а Волошин, по неумению своему стрелять, очень боялся попасть. Гумилев промахнулся, пистолет Волошина дважды дал осечку. Противники разошлись.

  Елизавета Иванова тяжело переживала этот дуэль: «Н.С. Гумилев отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихи, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и осталась поэтом: передо мной стояло лицо Гумилева и мешало мне…

   Две вещи для меня были самыми святыми: стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Гумилеву: у меня навсегда были отняты любовь и стихи. Остался лишь их призраки…»

  Умерла Елизавета Ивановна Дмитриевна (Васильева) 4 декабря 1928 года.  Подробности поединка утрачены, но подлинно известно, что местом единоборства была выбрана Черная речка. Та самая Черная речка, где Пушкина настигла смертоносная дантесовская пуля.

    Сейчас дело до пули не дошло. Гумилев, человек по-военному пунктуальный, прибыл с секундантами и врачом минута в минуту, неприятеля же все не было и не было. Уж не смалодушничал ли Максимилиан?

    Не смалодушничал. Просто обронил в снег калошу и долго и безуспешно искал ее вместе с секундантами. Гумилев, потеряв терпение, двинулся навстречу запропавшему противнику и рыцарски присоединился к поискам. Не с тех ли пор, впрочем, стал считать недостатком ношение калош?

 Дуэлей в его недолгой жизни больше не было. Попыток самоубийства – тоже, ибо ровно через неделю после инцидента на Черной речке та, из-за которой он трижды пытался уйти из жизни, дала окончательное решение стать его женой. Произошло это на Украине, в Киеве, и фамилия его избранницы была, собственно украинская: Горенко, с ударением на первый слог. Лишь спустя год под ее стихами появится другая фамилия, а точнее – псевдоним: Ахматова.

     Познакомились они в рождественский Сочельник 1903 года. Четырнадцатилетняя Аня Горенко была в то время царскосельской гимназисткой. «Она очень выросла, - вспоминала впоследствии ее ближайшая и многолетняя подруга Валерия Срезневская, - стала стройной, с прелестной хрупкой фигуркой чуть развивающейся девушки, с черными, очень длинными и густыми волосами, прямыми, как водоросли, с белыми и красивыми руками и ногами, с несколько безжизненной бледностью определенно вычерченного лица, с глубокими, большими светлыми глазами, странно выделявшимися на фоне черных волос и темных бровей и ресниц».

     Такой ее впервые увидел 17-летний Николай Гумилев, родители которого снимали квартиру в Царском Селе. Войдя однажды в комнату сына, мать остолбенела: стены были выкрашены в какой-то немыслимый цвет и разрисованы с пола до потолка морскими звездами, медузами со щупальцами, разноцветными пучеглазыми рыбами, окружающими почетным эскортом длинноволосую красавицу-русалку. А прямо посреди комнаты журчал обложенный кораллами фонтан…

    Русалка, нарисованная знакомым художником, имела реального прототипа: тонкую, с длинными, «как водоросли», волосами, похожую на нимфу девочку, которую он с братом встретил в рождественский Сочельник у Гостиного двора, куда она направлялась с подругой покупать елочные украшения. «Мы дальше пошли уже вместе, -  пишет Срезневская, - они проводили нас до дому».

   Валерия Срезневская и Анна Горенко были соседями – в одном доме жили, но дружба их не закончилась, когда разъехались, а продолжалась более полувека. Свои воспоминания Валерия Сергеевна написала по настоянию Ахматовой, которая, читая о себе и Гумилеве разные выходящие на Западе небылицы, решила противопоставить им свидетельство очевидца. Скупые страницы Срезневской внимательно читались ею и собственноручно правились. Всего за полтора года пережила Анна Андреевна свою гимназическую подругу, а стихи, посвященные ее смерти, стали одним из последних ахматовских стихов.

 Почти не может быть, ведь ты была всегда:
В тени блаженных лип, в блокаде и больнице,
В тюремной камере и там, где злые птицы,
И травы пышные, и страшная вода.
О, как менялось все, но ты была всегда,
И мнится, что души отъяли половину,
Ту, что была тобой, - в ней знала я причину
Чего-то главного. И все забыла вдруг...
Но звонкий голос твой зовет меня оттуда
И просит не грустить и смерти ждать, как чуда.
Ну что ж! попробую.
9 сентября 1964

     О каких липах идет речь? Не о тех ли, что упоминаются в стихотворении, у которого нет названия, но есть посвящение – Н.Г.

   Н.Г. – это Николай Гумилев.

                  В ремешках пенал и книги были,

                  Возвращалась я домой из школы.

                   Эти липы, верно, не забыли

                   Нашей встречи, мальчик мой веселый.

        Только, ставши лебедем надменным,

         Изменился серый лебеденок.

       А на жизнь мою лучом нетленным

                 Грусть легла, и голос мой незвонок.

Принято считать, что говорится здесь о первой встречи, но, видимо, это не совсем так: при первой – пенала и книг не было, они потом появились, когда Гумилев подстерегал ее возле гимназии.

«Ане он не нравился, - утверждает Срезневская. – Но уже тогда Коля не любил уступать перед неудачами. Он не был красив, - продолжает ближайшая ахматовская подруга, - в тот ранний период он был несколько деревянным, высокомерным с виду и очень неуверенным в себе внутри».

    Сама Ахматова называла его «серым лебеденком», который превратился со временем в «лебедя надменного». Вот и Корней Чуковский, впервые увидевший Гумилева в 1908 году, нашел его «каким-то церемонным, высокомерным и чопорным. Лицо пепельно-серое, узкое, длинное, на щеках ни кровинки, одет фатовато, на заграничный манер: цилиндр, лайковые перчатки, высокий воротничок на тонкой и слабенькой шее».

    О высокомерии Гумилева пишут многие, но особенно проницательные мемуаристы отмечают, что он умышленно создавал этот внешний, сугубо защитный образ, под которым таились деликатность, застенчивость и даже робость. Что не мешало ему, по собственным его словам, зафиксированным поэтессой Ириной Одоевцевой, быть «ужасным эстетом и снобом… Я не только носил цилиндр, но завивал волосы и надевал на них сетку. И даже подкрашивал губы и глаза».

    Тут, безусловно, сказалось влияние Оскара Уайльда, которого Гумилев боготворил. И вдруг – встреча с девочкой, которая воплощала простоту и естественность, а позу органически ненавидела. Правда, она, как и ее будущий муж, любила море, у которого родилась, но любила иначе, нежели он. Тот же Корней Чуковский пишет, что она «в детстве была южной дикаркой – лохматой, шальной, быстроногой. К немалому огорчению родителей, по целым дням пропадала она у скалистых берегов Херсонеса, босая, веселая, вся насквозь опаленная солнцем».

    Современный читатель, возможно, не увидит ничего в этом особенного – и ошибется. Особенное было: тогда молодые дамы из хороших семей отправлялись на пляж в сложном, напоминающем слоеный пирог наряде. Под шелковым платьем лежали две юбки, одна из которых – жестко накрахмаленная, лиф, а под лифом, само собой, корсет. Все это бережно снималось в специальной кабине, заменяясь глухим купальным костюмом, резиновыми туфлями, шапочкой и все для того, чтобы войти, повизгивая, в воду, плеснуть на себя разок – другой, после чего – быстро на берег. «И  тут, - не без тайного удовольствия вспоминала Ахматова, - появлялось чудовище – я, в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращаясь, надевала платье на голое тело…и, кудлатая, мокрая, бежала домой». Дамы в корсетах провожали ее осуждающе-снисходительным взором. Им и в голову не приходило, что «чудовище» шпарит по-французски Бодлера и упивается музыкой верленовского стиха.

     Ничего этого будущий покоритель Африки тогда не знал. Ни про дальние заплывы, ни про Бодлера в подлиннике. Перед ним была немногословная гимназистка с елочными украшениями в руках. Сперва – украшениями, потом-с коньками: вторая их встреча произошла на катке. Он был поражен: сколько сноровки и физической выносливости таила эта хрупкая с виду грациозность!

   Теперь виделись постоянно. Излюбленным местом прогулок была так называемая Турецкая башня в Царском Селе, искусная имитация руин. Точно ласточки, устраивались они на самой верхотуре. Позже он напишет об этих счастливых минутах:

                Ты помнишь дворец великанов,

                В бассейне серебряных рыб,

                Аллеи высоких платанов

                И башни из каменных глыб?

                Как конь золотистый у башен,

                Играя, вставал на дыбы

                И белый чепрак был украшен

                Узорами тонкой резьбы?

                       Ты помнишь, у облачных впадин

                      С тобою нашли мы карниз,

                      Где звезды, как горсть виноградин,

                      Стремительно падали вниз?

                Теперь, о, скажи, не бледнея,

                Теперь мы с тобою не те,

                Быть может, сильней и смелее,

                Но только чужие мечте.

                У нас как точеные руки,

                Красивы у нас имена,

                Но мертвой, томительной скуке

                Душа навсегда отдана.

                И мы до сих пор не забыли,

                Хоть нам и дано забывать,

                То время, когда мы любили,

                Когда мы умели летать.

Отдавали дань и светским развлечениям: посетили концерт Айседоры Дункан, являлись, в торжественных вечерних костюмах, на прием в ратушу и как-то даже в одном благотворительном спектакле попробовали себя в амплуа актеров. Но все это было игра – во всяком случае, для нее. Он же, строгий юноша, жаждал серьезности. Он требовал клятв верности и торжественного обещания, что она станет его женой. Длинноногая русалка смеялась в ответ. Ласково, но смеялась. И без того бледное лицо его бледнело еще больше, сильнее раскрашивались глаза. То были грозные симптомы, но Аня Горенко не придавала им значения, у нее и в мыслях не было, чем это все может обернуться.

Скоро Аня Горенко уехала к своему любимому Черному морю, в обдуваемую степными ветрами Евпаторию. Не одна – с матерью, сестрами и братом, отец же, к тому времени вышедший в отставку, остался в Петербурге. По сути дела, семья распалась.

      Отвергнутый поэт настиг ее и в провинциальной Евпатории – почта доставила сюда его первый стихотворный сборник, изданный на средства родителей, -  «Путь конквистадоров».

    Кто такие конквистадоры? (ныне пишется: конкистадоры).

 Испанский авантюристы, отправившиеся в только что открытую Америку на захват земель… Гумилев, стало быть, чувствовал себя конквистадором, вот только не земли собирался захватывать, а нечто посущественнее. Женщину…Официально, правда, книжка предназначалась не ей, а брату ее Андрею, но автор не сомневался, что любознательная сестрица тоже прочтет по-особому, легко расшифровывая тайнопись поэтических строк.

     Сестрица прочла. И расшифровала: следы этой расшифровки можно увидеть на одном из уцелевших экземпляров книги, где рукой Ахматовой, уже после гибели Гумилева, проставлено возле некоторых стихотворений лаконичное «мне». Не отмечено, правда, стихотворение «Русалка», но в частном архиве хранится автограф с авторским посвящением А.А. Горенко.

  На русалке горит ожерелье

 И рубины греховно-красны,

 Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны.

У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.

Я люблю ее, деву-ундину,
Озаренную тайной ночной,
Я люблю ее взгляд заревой,
И горящие негой рубины…
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской

Вторая книга Гумилева – «Романтические цветы» - вышла в Париже в 1908 году и посвящалась – вся целиком – «Анне Андреевне Горенко».

     В Париж он отправился, чтобы раз и навсегда забыть свою «русалку», но теперь, кажется, уже она либо не могла, либо не хотела его забыть и сама – первая! – написала ему. «…Если Вы видели, какая я жалкая и ненужная. Главное - ненужная, никому, никогда».

     Это из письма не к Гумилеву – к другому человеку, мужу сестры Сергею Владимировичу Штейну, но примерно то же самое она, можно предположить, писала и Гумилеву: оба письма датированы одним годом.

     Гумилев, ошалевший от счастья, незамедлительно ответил.

   «Он пишет мне непонятные слова, - делится Аня Горенко все с тем же Сергеем Владимировичем, - и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснений. Всякий раз, когда приходит письмо их Парижа, его прячут от меня и передают с великими предосторожностями. Затем бывает нервный припадок, холодные компрессы и общее недоумение. Это от страстности моего характера, не иначе. Он так любит меня, даже страшно».

   Кажется, Сергей Владимирович был самым близким ей человеком в те годы. Именно ему поверяет «страшную тайну»: «Я до сих пор люблю В.Г.-К. И в жизни  нет ничего, кроме этого чувства». В.Г.-К. – Володя Голенищев-Кутузов, тогда студент последнего курса Петербургского университета. Гордая «русалка» умоляет своего родственника, если тот хочет сделать ее счастливой, прислать ей его, Голенищева – Кутузова, фотографию. «Я дам переснять и сейчас же вышлю Вам обратно».

     Потом просит снова и снова, в течение долгих пяти месяцев, и, в конце концов, получает требуемое. После чего извещает «о событии, которое должно коренным образом изменить» ее жизнь. Это ее собственные слова, после которых следует:

       «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилева. Он любит меня уже целых 3 года, и я верю, что моя судьба быть его женой». И цитируем, слегка переиначив, строчки знаменитого стихотворения А.К. Толстого: «Люблю ли  его, я не знаю, но кажется мне, что люблю».

     Ну а как же тогда карточка Г.- К.? А вот так!

     «…Я ждала карточку Г.- К., и только после получения ее я хотела объяснить Вам о своем замужестве. Это гадко, и чтобы наказать себя за такое малодушие, и пишу сегодня, и пишу все, как мне ни тяжело».

    Пишет она, ясное дело, и в Париж, своему теперь жениху, но вот тут пишет не все. И о карточке, надо думать, умалчивается, и о том, что не совсем уверена в своей любви. В любви к кому? К Гумилеву, конечно. Относительно другого – уверенность полная.

    «Вы думали, я-то, я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь со мной, что я могу его видеть, - это так безумно – хорошо. Сережа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смоги ли я снова начать жить? Конечно, нет! Но Гумилев – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем   для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной».

   Клятвы своей Анна Андреевна не сдержала. Хотя честно старалась. Честно готовила себя к его приезду.

   Старалась.…Готовила… но, когда летом 1907 года будущие супруги стояли вдвоем на берегу моря в Севастополе, куда он специально приехал, чтобы повидаться с ней, она, глядя на тела выброшенных мертвых дельфинов, поняла вдруг, что на вопрос: «Люблю ли я его, не знаю» - ответ следовал отрицательный.

    Тут-то, ни с чем возвратившись в Париж и послав ей свою фотографию со строфой из Бодлера, Гумилев отправляется в курортный городок Трувиль, чтобы свести счеты с жизнью, но его, помнит читатель, задерживают, приняв за бродягу.

   Он расценивает это как знак судьбы. Как приглашение еще раз попытать счастье – вдруг согласится? Но она не соглашается. И снова он пытается наложить на себя руки – и на сей раз с помощью яда. В бессознательном состоянии его подбирают в Булонском лесу, заросшем папоротником глубоком рву. Потом он напишет об этом стихи под названием «Отравленный» и включает их в цикл «Посвящается Анне Ахматовой» заканчиваются стихи обращением к возлюбленной, в котором уверяет, что ему-де было «сладко…знать, что ты отравила меня».

        «Ты совсем, ты совсем снеговая,

        Как ты странно и страшно бледна!

        Почему ты дрожишь, подавая

        Мне стакан золотого вина?»

        Отвернулась печальной и гибкой…

        Что я знаю, то знаю давно,

        Но я выпью, и выпью с улыбкой,

        Все налитое ею вино.

        А потом, когда свечи потушат

        И кошмары придут на постель,

        Те кошмары, что медленно душат,

        Я смертельный почувствую хмель…

        И приду к ней, скажу: «Дорогая,

        Видел я удивительный сон,

        Ах, мне снилась равнина без края

        И совсем золотой небосклон.

        Знай, я больше не буду жестоким,

        Будь счастливой с кем хочешь, хоть с ним,

        Я уеду, далеким, далеким,

        Я не буду печальным и злым.

        Мне из рая, прохладного рая,

        Видны белые отсветы дня…

        И мне сладко – не плачь, дорогая, -

        Знать, что ты отравила меня».

    Третья – и последняя – попытка добровольно уйти из жизни тоже была предпринята в Эзбекие, что в Каире; спустя десять лет, он подробно опишет этот случай:

                        Я женщиной был тогда измучен,

                        И ни соленый, свежий ветер моря,

                        Ни грохот экзотических базаров,

                        Ничто меня утешить не могло.

Пыталась, правда, утешить сама женщина, то есть сама Аня Горенко, пошедшая ради этого на шаг поистине героический…

    Детская болезнь внезапно свалила ее, свинка; тоненькую девичью шею чудовищно разнесло, а тут – он, певец и поклонник утонченной красоты. Инстинктивным движением натягивает она простыню до самых глаз, но он просит, он требует опустить ее. Зачем? А затем, объясняет поэт сквозь стиснутые зубы, что, увидев ее в таком виде, он, наконец, разлюбит ее.

   Минуту или две она пытливо смотрит на страдальца, потом простыня начинает ползти вниз…

   И что же? Он нашел, что она похожа на Екатерину II, что сделало ее в его глазах еще более недоступной. И, разумеется, еще более желанной. И еще – непредсказуемой. Непредсказуемой настолько, что в ноябре 1909 года в Киеве. Куда он приехал с группой писателей для участия в литературном вечере (и, конечно же, для встречи с нею), он снова заговорил о браке и получил очередное милостивое согласие, но не поверил ему.

Дело происходило в гостинице «Европейская», где после окончания вечера пили кофе. Никакого моря, никаких дельфинов – словом, ничего романтического. Не поверил… и зря! На сей раз, решение ее оказалось бесповоротным. 25 апреля 1910 года в церкви Никольской Слободки, что на левом берегу Днепра, Анна Горенко и Николай Гумилев обвенчались. Свадьба была очень скромной – без друзей и родственников. Подробности события неизвестны, осталось лишь одно скупое свидетельство, выданное церковным настоятелем: «Означенный в сем студент Санкт – Петербургского университета Николай Степанович Гумилев 1910 года апреля 25 дня причтом Николаевской церкви села Никольской Слободки Остерского уезда Черниговской губернии обвенчан с потомственной дворянкой Анной Андреевной Горенко, что удостоверяем подписями с приложением церковной печати».

 В качестве подарка невесте была преподнесена «Баллада», которая начинается словами: « Влюбленные, чья грусть, как облака…»:

        Влюбленные, чья грусть как облака,

        И нежные задумчивые леди,

        Какой дорогой вас выведет тоска,

        К какой еще неслыханной победе

        Над чарой вам назначенных наследий?

        Где вашей вечной грусти и слезам

        Целительный предложится бальзам?

        Где сердце запылает, не сгорая?

        В какой пустыни явится глазам,

        Блеснет сиянье розового рая?

        Вот я нашел, и песнь моя легка,

        Как память о давно прошедшем бреде,

        Могучая взяла меня рука,

        Уже слетел к дрожащей Андромеде

        Персей в кольчуге из горящей меди.

        Пускай вдали пылает лживый храм,

        Где я теням молился и словам,

        Привет тебе, о родина святая!

        Влюбленные, пытайте рок, и вам

        Блеснет сиянье розового рая.

        В моей стране спокойная река,

        В полях и рощах много сладкой снеди,

        Там аист ловит змей у тростника

        И в полдень, пьяны запахом камеди,

        Кувыркаются рыжие медведи.

        И в юном мире юноша Адам,

        Я улыбаюсь птицам и плодам,

        И знаю я, что вечером, играя,

        Пройдет Христос-младенец по водам,

        Блеснет сиянье розового рая.

        Тебе, подруга, эту песнь отдам,

        Я веровал всегда твоим стопам,

        Когда вела ты, нежа и карая,

        Ты знала все, ты знала, что и нам

        Блеснет сиянье розового рая.

Никто из родственников жениха не явился: в семье Гумилевых были уверенны, что брак этот долго не продержится. Тем не менее, молодые прожили вместе 8 лет. Ну, как вместе? Он то в Африку уезжал, где охотился за тиграми, то в Европу (тут охота иная была: за женщинами), а она оставалась одна: сына Леву, родившегося осенью 1912 года, растила свекровь. Своего дома у Ахматовой не было никогда; она так и звала себя – бездомной. Но бездомность ее была особенного рода. Где бы не появлялась – в салоне ли. В театре, в ночном кабаре «Бродячая собака», сразу же оказывалась в центре внимания. «Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова…». Таким запечатлел ее в своих воспоминаниях поэт Бенедикт Лившиц.

Когда в 1918 году Гумилев в разгар войны кружным путем, через северные моря, вернулся из-за границы, его жена жила у гимназической подруги Валерии Срезневской. Ей суждено было стать свидетелем конца: объяснение супругов состоялось в присутствии хозяйки дома. «Сидя у меня в небольшой темно-красной комнате, на большом диване, Аня сказала, что хочет на веки расстаться с ним. Коля страшно побледнел, помолчал и сказал: «Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать то, что ты хочешь». Встал и ушел».  

      Для него это был удар, но удар не неожиданный. Когда-то после очередного отказа, он  писал стихи, в которых назвал ее «мой враждующий друг» и в которых предсказывает именно такой финал.

Это было не раз, это будет не раз
В нашей битве, глухой и упорной:
Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
Завтра, знаю, вернешься покорной.

    Но она отреклась - если иметь ее последнее отречение, то есть потребованный ею развод – от него живого, всеми почитаемого. 

Тебе покорной! Ты сошел с ума!
Покорна я одной господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли.
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
Но, видишь ли! Ведь я пришла сама…
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.
Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.
Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.  

Но мертвому, расстрелянному большевиками  за заговор, в котором он не участвовал, лишь знал о нем  и не донес, - ему, мертвому, она, сама пребывающая в опале, осталась верна до конца. Хранила его стихи, хлопотала об их издании, помогала энтузиастам собирать материалы для его биографии. Да и в собственных стихах нет-нет да мелькал его образ.

     Гумилев знал, что так будет. Еще в 1914 году, на фронте, куда пошел добровольцем (и был вознагражден за храбрость двумя Георгиевскими крестами), было написано стихотворение, нигде не опубликованное, но одно четверостишие из него уцелело. Уцелело в памяти той, о ком идет речь.

                      А ночью в небе древнем и высоком

                    Я вижу записи судеб моих

                    И ведаю, что обо мне далеком

                    Звенит Ахматовой сиренный стих.

       Письма Гумилева к А.А. Ахматовой:

13 апреля 1913

Милая Аника, представляешь себе, с Одессы ни одного стихотворения. Готье переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима сказывается, я отдыхаю как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпеньем жду Африки. Учи Леву говорить и не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире – Дауа много писем. И помечай их числами.

  Горячо целую тебя и Леву; погладь Молли.         Всегда твой Коля.

Дорогая моя Аника, я уже в Джибути, доехал и высадился прекрасно. Магический открытый лист уже сэкономил мне рублей пятьдесят и вообще оказывает ряд услуг. Мое нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днем. Вчера я написал стихотворение, посылаю его тебе. Напиши в Дире – Дауа, что ты о нем думаешь. На пароходе попробовал однажды писать в стиле Гилеи, но не смог. Это подняло мое уважение к ней. Мой дневник идет успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать. В Джедде с парохода мы поймали акулу; это было действительно зрелище. Оно заняло две страницы дневника.

Что ты поделываешь? Право, уже в июне поезжай к Инне Эразмовне. Если не хватит денег, займи, по возвращении в Петербург у меня они будут. Присылай мне сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала. Леве скажи, что у него будет свой негритенок. Пусть радуется. С нами едет турецкий консул, назначенный в Хараре. Со здешним вице – консулом Галебом, с которым, помнишь,  ссорился, я окончательно помирился, и он оказал мне ряд важных услуг.

   Целую тебя и Левика.                                               Твой Коля.

17 июля 1914

  Милая Аничка, может быть, я приеду одновременно с этим письмом, может быть, на день позже. Телеграфирую, когда высылать лошадей. Время я провел очень хорошо, музицировал с Мандельштамом, манифестировал с Городецким, а один написал рассказ и теперь продаю его. Целую всех. Очень скоро увидимся.                                                                              Твой Коля.

  До 6 декабря 1914

Дорогая Аничка (прости за кривой подчерк, только что работал пикой на коне – это утомительно), поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значение, и, может быть,  мы Новый Год встретим как прежде в Собаке. У меня вестовой, очень расторопный, и, кажется, удастся закрепить за собой коня, высокого, вороного, зовущегося Чернозем. Мы оба здоровы, но ужасно скучаем. Ученье бывает два раза в день по полтора часа, по два, остальное время совершенно свободно. Но невозможно чем – нибудь заняться, т.е. писать, потому что от гостей (вольноопределяющихся и охотников) нет отбою. Самовар не сходит со стола, наши шахматы заняты двадцать четыре часа в сутки, хотя люди в большинстве случаев милые, но все же это уныло.

  Только сегодня мы решили запираться на крючок, не знаю, поможет ли. Впрочем, нашу скуку разделяют все и мечтают о походе, как о царствии небесном. Я уже чувствую осень и очень хочу писать. Не знаю, смогу ли.

   Крепко целую тебя, маму и Леву и всех.                                   Твой Коля.

могила и памятник А.А.Ахматовой

Памятник А.А.Ахматовой

А.А.Ахматова.