Социальная беллетристика в русской литературе 19 века (на примере очерков Глеба Успенского)

Муниципальное образовательное учреждение

средняя общеобразовательная школа № 85

с углублённым изучением отдельных предметов

Сормовского района г.Н.Новгорода

Научное общество учащихся

Социальная беллетристика в русской литературе 19 века

(на примере очерков Глеба Успенского)

Выполнила:

 Васильева Светлана Юрьевна,

ученица 10 « Б » класса

Научный руководитель:

Ермолаева С.С.,

учитель литературы

Н.Новгород

2010

Содержание

Введение…………………………………………………………………………....….3      

         .

ГЛАВА 1.  Критический реализм в России  XIX века……………………………....5

1.  Понятие реализма…………………………………………………................5
2.  Русский реализм XIX века……………………………………………...…...6
3.  «Социально-критический» и «психологически утверждающий» реализм XIX—XX веков…………………………………………..............................7
4.  «Натуральная школа» как начальный этап развития критического реализма в России………………………………………………………………...…....9
5.  «Физиология Петербурга» как пример социальной беллетристики……11

ГЛАВА 2.  Глеб Успенский как яркий представитель русской

         социальной беллетристики…………………………………………………..13

    2.1. Этапы жизни и творческого пути Г. Успенского…………………………13

     2.2. Идейно-художественное своеобразие цикла очерков «Нравы

            Растеряевой улицы»………………………………………………………….20

     2.3. Очерки и рассказы Глеба Успенского после «растеряевки»……………35

Заключение……………………………………………………………………………43

Список используемых источников и литературы………………………..................44

Ведение

В истории литературы существует несколько подходов к изучению литературного процесса, одним из которых является оценка произведения по его идейно-художественной ценности. В свете ценностного подхода принято различать литературный "верх" и "низ" и рассматривать художественные произведения "по вертикали".

Ее составляют три слоя: классика, беллетристика и массовая литература. В беллетристику входит круг произведений, не обладающих особой художественной масштабностью и ярко выраженной оригинальностью, но в них обсуждаются проблемы своей страны и эпохи, отвечающие духовным и интеллектуальным запросам общества. Беллетристика имеет определенный творческий потенциал,  может быть развлекательной и серьезной, содержательно насыщенной, но всегда стремится отозваться на литературно-общественные проблемы своего времени и поэтому может содержать в себе идейно-тематическую оригинальность.

Беллетристика значима не только как часть словесности, но и как истории, общественной и культурной жизни прошлых эпох. Ёе познавательную функцию в свое время выделял М.Е. Салтыков-Щедрин, отмечая, что литературное произведение представляет собой документ, на основе которого можно восстановить характерные черты эпохи.

Итак, один из основных элементов поэтики беллетристики - это злободневные вопросы. Также к ее признакам принято относить наличие литературных шаблонов, яркую сюжетность, занимательность, иногда напряженную интригу и атмосферу тайны, опору на вымышленных героев, фактографический уклон, излишнюю детализацию, явную авторскую оценку.

Актуальность исследования состоит в том, что сегодня подобная литература, определяемая общим понятием «беллетристика», чрезвычайно распространена и популярна; но вот вопрос – многие ли произведения перешагнут порог своего столетия и оставят более-менее заметный след в русской литературе, как, например, очерки и рассказы Глеба Успенского?

Гипотезой данной работы является предположение, что русскую социальную беллетристику можно рассматривать как самостоятельное явление в литературе 19 века, отвечающее основным потребностям духовного развития общества.

Целью исследования является изучение творческого наследия Глеба Успенского как яркого представителя социальной беллетристики в России 19 века.

 Реализация указанной цели осуществляется  в ходе решения следующих задач:

1. определить место социальной беллетристики в истории русского реализма 19 века;

2. исследовать социально-значимые произведения середины 19 века на примере сборника «Физиология Петербурга»;

3. выявить идейно-художественное своеобразие цикла очерков Г.Успенского «Нравы Растеряевой улицы» и более поздних его произведений с целью определения на конкретных примерах специфики социальной беллетристики в России 19 века.

ГЛАВА 1. Из истории русского реализма XIX века

1. Понятие реализма

Реализм - понятие, характеризующее познавательную функцию искусства: правда жизни, воплощенная специфическими средствами искусства, мера его проникновения в реальность, глубина и полнота ее художественного познания. Так, широко понимаемый реализм — основная тенденция исторического развития искусства, присущая различным его видам, стилям, эпохам (творчество Дж. Байрона и А. С. Пушкина).

Ведущие принципы реализма 19-20 вв.:

1. объективное отображение существенных сторон жизни в сочетании с высотой и истинностью авторского идеала;
2. воспроизведение типичных характеров, конфликтов, ситуаций при полноте их художественной индивидуализации (т. е. конкретизации как национальных, исторических, социальных примет, так и физических, интеллектуальных и духовных особенностей);
3.  предпочтение в способах изображения «форм самой жизни», но наряду с использованием, особенно в 20в., условных форм (мифа, символа, притчи, гротеска);
4. преобладающий интерес к проблеме «личность и общество» (особенно — к неизбывному противостоянию социальных закономерностей и нравственного идеала, личностного и массового, мифологизированного сознания).

Реализм XIX - XX веков отказался от односторонностей, на которых покоится художественная бесконечность романтизма, и объявил своим основным принципом конкретно-историческую правдивость художественного возведения конкретного в общезначимое. Это очень усложнило и качественно видоизменило весь художествено-творческий процесс.

2. Русский реализм XIX века

Развитие русской реалистической прозы XIX века началось с прозаических произведений А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя. Они обозначили основные художественные типы, которые будут разрабатываться писателями на всем протяжении XIX века. Это художественный тип «лишнего человека», образцом которого является Евгений Онегин, и так называемый тип «маленького человека», который показан, например, Н.В. Гоголем в повести «Шинель».

В строгом значении реализм — это постромантическая художественная система XIX—XX веков. Реализм непосредственно унаследовал открытую романтизмом самоценность личности; но без ее абсолютизации, поставив личность в качественно иное, чем в романтизме, отношение с окружающими ее жизненными обстоятельствами.

Литература унаследовала от XVIII века свою публицистичность и сатирический характер. В прозаической поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» писатель в острой сатирической манере показывает мошенника, который скупает мертвые души, различные типы помещиков, которые являются воплощением различных человеческих пороков (сказывается влияние классицизма).

Тенденция изображения пороков и недостатков российского общества – характерная черта всей русской классической литературы. Она прослеживается в произведениях практически всех писателей XIX века. При этом многие писатели реализуют сатирическую тенденцию в гротескной форме. Примерами гротескной сатиры являются произведения Н. В. Гоголя «Нос», М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы», «История одного города».

С середины XIX века происходит становление русской реалистической литературы, которая создается на фоне напряженной социально-политической обстановки, сложившейся в России во время правления Николая I. Назревает кризис крепостнической системы, сильны противоречия между властью и простым народом.  Назрела необходимость создания реалистической литературы, остро реагирующей на общественно-политическую ситуацию в стране.

Литературный критик В.Г. Белинский усматривает  новое реалистическое направление в литературе. Его позицию развивают Н.А. Добролюбов, Н.Г. Чернышевский. Литераторы обращаются к общественно-политическим проблемам российской действительности. Развивается жанр реалистического романа. Свои произведения создают И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, И.А. Гончаров. Преобладает общественно-политическая, философская проблематика. Литературу отличает особый психологизм.

1.3.   «Социально-критический» и «психологически утверждающий» реализм XIX—XX веков

Можно вполне определенно говорить о двух разновидностях, двух направлениях реализма XIX века.

Одно из них делает акцент на результатах социально-исторического развития и осваивает их, то есть сложившееся социальное положение людей и их социальные нравы, негативно, критически, в комическом разоблачении.

В другом направлении акцент делается на личной самоценности человека, на художественном выявлении внутреннего духовного богатства личности, ее стремлений, собственных возможностей (в этом случае преобладают романтический, драматический и трагический типы художественного содержания).

Таким образом, в одном направлении настойчиво демонстрируется в критическом, часто сатирическом освещении подавляющая человека сила социальных обстоятельств — то ли в виде изображения уже законченных узкосоциальных типов, то ли через воспроизведение самого процесса обесчеловечивания человека, превращения его в среднего индивида замкнутой в себе общественной среды.

Исследователи русского реализма XIX века чаще всего называют это направление социальным реализмом. Это обозначение улавливает характерную особенность данного направления, во всяком случае, по отношению к литературе и живописи, где оно получило наиболее полное выражение. Но и такое обозначение требует дополнительного терминологического определения, которое бы указывало на прямое критическое воспроизведение социальных условий жизни. Поэтому точнее всего будет назвать это направление социально-критическим. Собственно, именно к этому направлению вполне применим горьковский термин «критический реализм», который долгое время распространялся в советском литературоведении на всю русскую реалистическую литературу XIX века.

На базе социально-критического направления в реализме сложилась натуральная, или гоголевская, школа в русской реалистической литературе 40-х годов. И Белинский, главный теоретик этой школы, разрабатывал свою концепцию реализма («реальной поэзии») прежде всего с ориентацией на это направление. Он достаточно четко различал натуральную поэзию как реалистическую, с одной стороны, и беспристрастное, натуралистическое бытописательство — с другой, подчеркивая острый общественно заинтересованный, критический характер реалистического творчества.

Так, поддерживая повести графа Соллогуба за их «верное чувство действительности», он указывал вместе с тем, что им, в отличие от повестей Гоголя, недостает «личного (извините — субъективного) элемента, который бы все проникал и оттенял собою, чтоб верные изображения действительности, кроме своей верности, имели еще и достоинство идеального содержания.

Граф Соллогуб, напротив, ограничивается одною верностью действительности, оставаясь равнодушным к своим изображениям, каковы бы они ни были, и как будто находя, что такими они и должны быть. Это много вредит успеху его произведений, лишая их сердечности и задушевности, как признаков горячих убеждений, глубоких верований».

Другое направление в реализме, сохраняя его критическое отношение к социальному подавлению личности, основное внимание обращает на самоценные человеческие характеры, на духовное богатство личности, ее человеческое достоинство, на стремление личности раскрыть свои «чисто человеческие» возможности, удовлетворить свои родовые человеческие чувства и потребности, установить с окружающим ее обществом свободные, неантагонистические, равноправные отношения.

Иначе говоря, в этом направлении на передний план выдвигается утверждающая сторона в художественной системе реализма, выражение положительного отношения к жизни.

При определении особенностей «утверждающего» направления в реалистической литературе XIX века исследователи указывают обычно или на «психологизм», если наблюдается особый интерес писателя к внутреннему миру героя, или на «лиризм», когда обнаруживают субъективное авторское вмешательство в изображаемый жизненный процесс.

Традиции обоих направлений классической реалистической литературы — «социально-критического» и «психологически-утверждающего» — и их сочетание в виде «неореализма» достаточно определенно прослеживаются в русской литературе XX века, притом не только начала XX века, например, в творчестве Бунина и Куприна, но и после 1917 года вплоть до наших дней. Особое значение продолжение этих традиций имеет в русской литературе на материале послереволюционной действительности и дальнейшей судьбы российского общества.

1.4. «Натуральная школа» как начальный этап развития критического реализма в России

Начальный этап развития критического реализма в русской литературе 40-х гг. 19 в. носил условное название «натуральная школа».  Этот термин, впервые употребленный Ф. В. Булгариным в пренебрежительной характеристике творчества молодых последователей Н. В. Гоголя, был утвержден в литературно-критическом обиходе В. Г.  Белинским, который полемически переосмыслил его значение: «натуральное», т. е. безыскусственное, строго правдивое изображение действительности.

Мысль о существовании литературной «школы» Гоголя, выражавшей движение русской литературы к  реализму,  Белинский  развил раньше (ст. «О русской повести и повестях г. Гоголя», 1835, и др.); развёрнутая характеристика натуральной школы и её важнейших произведений содержится в его статьях «Взгляд на русскую литературу 1846 года», «Взгляд на русскую литературу 1847 года», «Ответ ««Москвитянину»«« (1847).

Выдающуюся роль собирателя литературных сил натуральной школы сыграл Н. А. Некрасов, составивший и выпустивший в свет её главные издания - альманах «Физиология Петербурга» (ч. 1-2, 1845) и «Петербургский сборник» (1846). Печатными органами натуральной школы стали журналы «Отечественные записки» и «Современник».

Для натуральной школы характерно преимущественное внимание к жанрам художественной прозы («физиологический очерк», повесть, роман).

Вслед за Гоголем писатели этого направления подвергали сатирическому осмеянию чиновничество (например, в стихах Некрасова), изображали быт и нравы дворянства («Записки одного молодого человека» А. И. Герцена, «Обыкновенная история» И. А. Гончарова и др.), критиковали тёмные стороны городской цивилизации («Двойник» Ф. М. Достоевского, очерки Некрасова, В. И. Даля, Я. П. Буткова и др.), с глубоким сочувствием изображали «маленького человека» («Бедные люди» Достоевского, «Запутанное дело» М. Е. Салтыкова-Щедрина и др.).

От А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова Натуральная  школа восприняла темы «героя времени» («Кто виноват?» Герцена, «Дневник лишнего человека» И. С. Тургенева и др.), эмансипации женщины («Сорока-воровка» Герцена, «Полинька Сакс» А. В. Дружинина и др.).

Натуральная школа новаторски решала традиционные для русской литературы темы (так, «героем времени» становился разночинец: «Андрей Колосов» Тургенева, «Доктор Крупов» Герцена, «Жизнь и похождения Тихона Тросникова» Некрасова) и выдвигала новые (правдивое изображение жизни крепостной деревни: «Записки охотника» Тургенева, «Деревня» и «Антон-Горемыка» Д. В. Григоровича и др.).

В стремлении писателей натуральной школы быть верными «натуре» таились различные тенденции творческого развития - к реализму (Герцен, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Салтыков-Щедрин) и к натурализму (Даль, И. И. Панаев, Бутков и др.).

В 40-е гг. эти тенденции не обнаружили чёткого разграничения, порой сосуществуя в творчестве даже одного писателя (например, Григоровича). Объединение в натуральной школе многих талантливых писателей, ставшее возможным на почве широкого антикрепостнического фронта, позволило школе сыграть важную роль в становлении и расцвете русской литературы критического реализма.

Таким образом,  типические черты натуральной школы: реализм, социальность,  критика существующей действительности.

Натуральная школа изменила и, можно сказать, заземлила представление о литературном творчестве. Писатели перестали стесняться того, что их произведения - результат кропотливого, вполне будничного труда, хотя и не чуждого высокого вдохновения.

1.5. « Физиология Петербурга » как пример социальной                  беллетристики

Сборник «Физиология Петербурга» вышел в 1844 году. «Что касается до составителей этой книги, – они совершенно чужды притязаний на поэтический или художественный талант; их цель была самая скромная – составить книгу в роде тех, которые так часто появляются во французской литературе», – откровенно сказано в «Вступлении» в «Физиологии Петербурга».

«Вступление», вообще, посвящено тому, чтобы доказать, что рядом с произведениями художественными, «запечатленными печатью сильного таланта или гения, должен быть другой род произведений, удовлетворяющих насущной потребности ежедневных досугов», – говорит то же «Вступление».

Физиологический очерк — бытовой нравоописательный очерк, получивший широкое распространение во Франции, Англии в 30—40-х гг. XIX в., а в 40-х гг. и в России. Своей целью он ставил изображение современного общества, его экономического и социального положения, во всех подробностях быта и нравов. В физиологическом очерке раскрывается жизнь разных, но преимущественно так называемых низших классов этого общества, его типичных представителей, даются их профессионально-бытовые характеристики.

Физиологические очерки создавались совместно писателями и художниками и снабжались многочисленными "зарисовками с натуры". Невозможно дать перечень огромного числа маленьких книжечек, составивших серию "физиологий" (без автора — "Физиология Парижа", "Физиология тюрьмы", "Физиологии полиции и суда" и т.д.) Все эти очерки назывались так, потому что претендовали на объективный, беспристрастный анализ описываемых явлений.

Об этом же говорит их подзаголовок "естественная история нравов" Свое начало физиологический очерк берет в радикальной и республиканской французской прессе, ведшей жестокую борьбу с Июльской монархией (журнал "Caricature", "Charivari" и ряд др.). Целый ряд карикатур и очерков, появившихся в мелкой прессе, можно считать прямыми предшественниками физиологического очерка.

Физиологический очерк, став самостоятельным жанром, выходит из рамок журнала и издаётся отдельными книжечками. В этих сборниках принимают участие крупнейшие писатели того времени: Бальзак, Жорж Санд, Поль де Кок и мн. др. Вначале авторы их продолжали общественно-сатирические традиции мелкой прессы, затем перенесли внимание с общественно-политических вопросов на социально-бытовые. Они стремились широко осветить жизнь "низших" слоев общества, ввести в литературу людей презираемых профессий, показать городские низы, людей деклассированных, выброшенных из капиталистического общества.

Французское нравоописательное направление вызвало широкий отклик и в русской литературе 40-х годах, где физиологический очерк стал одним из популярных жанров "натуральной школы".

Представители этого жанра в русской литературе относили его к разряду "беллетристики", т. е. таких произведений, которые, не ставя перед собой собственно художественных задач, знакомят читателя в живой форме с нравами и бытом, со всем разнообразием социальных укладов, с этнографией и географией различных мест России.

В. Г. Белинский следующим образом определял особенности очеркиста-"физиолога": "У него нет таланта чистого творчества... он не может создавать характеров, ставить их в такие отношения между собой, из которых образуются сами собой романы и повести. Он может изображать действительность, виденную или изученную им, или, если угодно, творить, но из готового, данного действительностью материала" ("Взгляд на русскую литературу 1847 г.").

Физиологический очерк сыграл в русской литературе большую роль. Это был жанр, впервые широко выдвинувший в литературе "типы" из социальных низов. Он обращал внимание разных общественных групп на положение классов, которые до этого были вне поля зрения широкой литературы. Вместе с тем физиологический очерк был выражением складывавшихся в этой литературе реалистических тенденций.

Физиологические очерки Некрасова (напр. "Петербургские углы") проникнуты подлинным знанием жизни петербургских низов и подлинным сочувствием к ним, а также горячей ненавистью к крепостническому строю. В лице Некрасова и Белинского (очерк последнего "Петербург и Москва") перед нами революционно-демократическое крыло очеркистов-"физиологов".

Иное положение занимают первые рассказы из "Записок охотника" Тургенева, расценивавшиеся в 40-е годы как физиологический очерк. Эти очерки социально менее остры, но больше разработаны психологически.

Еще более умеренными были физиологические очерки Григоровича, Панаева, Гребенки. В физиологических очерках Панаева И. (Петербургский фельетонист, Литературный заяц, Парижские увеселения и др.) с большим знанием описываются литературные круги столицы и "околосветские" слои. Петербургская «голь» освещается Панаевым более филантропически.

Так же описывает эту «голь» Григорович ("Петербургские шарманщики") и местечковую бедноту Гребенка ("Фактор").

У Даля ("Беглянка", "Сухая беда", "Находка" и др.) крестьянство рассматривается исключительно с этнографической точки зрения, при полном безразличии и даже враждебном отношении автора к вопросам социальных судеб крестьянства.

Необходимо указать на ближайшее соседство физиологический очерк с фельетоном (особенно у Панаева), на использование очеркистами юмора (напр. сборник "Первое апреля") и наконец на стихотворные физиологические очерки ("Чиновник" Некрасова во второй части "Физиологии Петербурга").

 ГЛАВА 2. Глеб Успенский как яркий представитель

русской социальной беллетристики

 2.1. Этапы жизни и творческого пути Г. Успенского

 Успенский Глеб Иванович - русский писатель, родившийся 14 ноября 1840 года в Туле, где его отец, сын сельского дьячка, служил секретарем палаты государственных имуществ. Учился в тульской и черниговской гимназиях; поступил сначала в Петербургский университет, по юридическому факультету, потом перешел в московский, но по недостатку средств не мог окончить курса и вышел из университета в 1863 г. В это время умер его отец, и семья осталась без всяких средств.

Успенский был вынужден усиленно заниматься литературной работой, к которой он обратился еще в бытность свою студентом, сотрудничая в журнале Колошина "Зритель", где в 1862 г. напечатан был его первый рассказ: "Старьевщик".

В 1864 - 1865 гг. в "Русском Слове" появилось, за подписью Успенского, несколько рассказов из быта мелкого чиновничества, не попавших ни в одно собрание его сочинений; только немногие из них перепечатаны в изданной В.Е. Генкелем книжке: "В будни и в праздник. Московские нравы" (Санкт-Петербург, 1867).

Литературная известность Успенского начинается с 1866 г., когда в "Современнике" явились его очерки: "Нравы Растеряевой улицы". Продолжение этих очерков печаталось в "Женском Вестнике" 1867 г. В том же году несколько очерков Успенского появилось в "Деле", а начиная с 1868 г. он стал печатать свои произведения почти исключительно в "Отечественных Записках", лишь изредка помещая мелкие вещи в других изданиях, например ("Санкт-Петербургские Ведомости", 1876 - письма из Сербии, "Русские Ведомости", 1885 - письма с дороги). После прекращения "Отечественных Записок" Успенский был сотрудником сначала "Северного Вестника", затем "Русской Мысли".

В начале 1893 г. его постигла душевная болезнь, положившая конец его литературной деятельности. Последнее его произведение - небольшая сказка - напечатано в "Русском Богатстве" того же года.

Литературную деятельность Успенского можно разделить на два периода. В первом - приблизительно до конца 70-х годов - Успенский является преимущественно бытописателем разного мелкого городского люда - мастеровых, мещан, маленьких чиновников и т. п. "обывателей", с их ежедневными нуждами и тревогами в борьбе за существование и с их смутными порываниями к лучшей жизни. Сюда же примыкают картинки из жизни провинциального и столичного "мыслящего пролетариата", с его идеальными стремлениями, надеждами и тяжелыми разочарованиями, и путевые очерки из заграничных поездок Успенского, побывавшего во Франции (после коммуны), затем в Лондоне и, наконец, в Сербии, вместе с русскими добровольцами 1876 г.

Во втором периоде своей деятельности Успенский является представителем так называемого "народничества", избирая предметом своих изучений и очерков почти исключительно различные стороны деревенской жизни. Развитие и содержание этой деятельности Успенского вполне отвечало характеру и интересам русского общества 60-х и 70-х гг. В эпоху реформ, когда молодой писатель впервые выступил на литературном поприще, внимание нашей передовой литературы поглощено было "разночинцами" той общественной среды, мимо которой прежде обыкновенно проходили без внимания и которая в эту пору сразу выдвинула в литературу нескольких крупных представителей. Успенский по своему происхождению сам принадлежал к этой среде, сам жил ее жизнью и с детства вынес на себе все ее горести и лишения. Одаренный от природы отзывчивым сердцем, он уже в ранней юности глубоко прочувствовал всю тяжесть, а нередко и безвыходность этих темных существований, изобразителем которых он явился в первых своих произведениях.

"Вся моя личная жизнь, - говорит он в своей автобиографической записке, - вся обстановка моей личной жизни до 20 лет обрекала меня на полное затмение ума, полную погибель, глубочайшую дикость понятий, неразвитость, и вообще отделяла от жизни белого света на неизмеримое расстояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал, отчего это происходит. Не помню, чтобы до 20 лет сердце у меня было когда-нибудь на месте. Начало моей жизни началось только после забвения моей собственной биографии, а затем и личная жизнь, и жизнь литературная стали созидаться во мне одновременно собственными средствами".

 В первом своем более крупном произведении "Нравы Растеряевой улицы" Успенский явился правдивым изобразителем жизни того мелкого серого люда, к которому он присмотрелся у себя на родине - его нравов и понятий, дикого невежества и горького пьянства, ничтожества, бессилия и почитания "кулака", того, "что изуродовало нас и заставило нутром чтить руку бьющего паче ближнего и паче самого себя"... - "Вот какие феи, - говорит Успенский, - стояли у нашей колыбели. И ведь такие феи стояли решительно над каждым движением, чем бы и кем бы оно ни возбуждалось. Не мудрено, что дети наши пришли в ужас от нашего унизительного положения, что они ушли от нас, разорвали с нами, отцами, всякую связь..."

 От этого статического изображения общества Успенский переходит к динамическому - к изображению того движения, которое началось в пору перелома русской жизни, "когда в наших местах объявились новые времена" и одни стали подниматься снизу вверх, другие, наоборот, падать сверху на самое дно, так как старый, питавший их склад жизни, уже отошел в историю, а к новому приспособиться они были не в силах.

Это перемещение центра тяжести - все в той же общественной среде, которую Успенский изображал и ранее - составляет содержание ряда новых очерков: "Разоренье", "Новые времена - новые заботы" и др. Рассчитавшись в первых своих произведениях с той "биографией", которую ему необходимо было забыть, чтобы начать новую жизнь "собственными средствами", Успенский обратился к этой новой жизни. "Все, что накоплено мной собственными средствами в опустошенную забвением прошлого совесть, - говорит он в автобиографии, - все это пересказано в моих книгах, пересказано поспешно, как пришлось, но пересказано все, чем я жил лично. Таким образом, вся моя новая биография, после забвения старой, пересказана почти изо дня в день в моих книгах. Больше у меня в жизни личной не было и нет". Эти слова как нельзя точнее обрисовывают и отношение самого писателя к изображаемой им жизни: он - не посторонний; более или менее равнодушный наблюдатель проходящих мимо него явлений; он переживает их на самом себе, отзываясь на них всем своим существом, глубоко чувствуя своим отзывчивым сердцем весь трагизм захватывающих его положений, пробивающийся наружу нередко из-под комической внешности.

На дне каждого его рассказа, говорит Н.К. Михайловский, "лежит глубокая драма"; впечатления, для него самого мучительные, "льются как жидкость из переполненного сосуда". Чаще всего жизнь дает ему ряд положений внешне комических, под которыми чувствуется глубокий внутренний трагизм; впечатление усиливается и обостряется этой противоположностью внешности с внутренним содержанием наблюдаемых фактов. Самый мелкий, повседневный случай, виденный, слышанный или просто вычитанный из газет, случай, мимо которого большинство проходит совершенно равнодушно, ничего не замечая, ни о чем не думая, для Успенского получает серьезное и общее значение, глубоко западает в его ум и душу и "сверлит" их до тех пор, пока не найдет себе исхода в простом, безыскусственном, но проникнутом страстной силой рассказе, где каждое слово пережито написавшим его.

Повествуя о том, как новое общественное движение 60-х гг. отозвалось в низших слоях городского населения, куда постепенно стали проникать новые, неведомые ранее мысли, разъедающие прежний строй жизни и по-видимому прочно установившихся понятий, Успенский характеризует этот процесс названием "болезни совести" или стремления к "сущей правде". Правда настойчиво предъявляет свои права среди насыщенной всевозможной тяготой действительности. "Никогда еще так не болели сердцем, как теперь",- говорит Успенский.

Эта болезнь наблюдается им повсюду - и среди людей темных, инстинктивно порывающихся осмыслить свое существование, и среди "интеллигентных неплательщиков": всех гложет тот же "червяк", у всех "душа не на месте" и тревожно ищет равновесия, утраченной цельности. Всего сильнее и мучительнее болел сердцем сам писатель, чутко подмечавший и отражавший в своих произведениях это общее беспокойное состояние.

Во всей русской литературе еще не было и до сих пор нет другого писателя, у которого это беспокойное искание "грядущего града" сказалось бы с такой захватывающей искренностью и с такой глубокой скорбью.

Вторая половина 70-х гг., когда Успенский возвратился в Россию из заграничной поездки, также оставившей свой след в том, что он называл своей "душевной родословной", характеризуется в нашей литературе развитием так называемого "народничества". Это было время, когда впервые получило ясную формулировку сознание "неоплатного долга" интеллигенции народу, послышались призывы "в деревню" и началось "хождение в народ", отразившееся в литературе, на первых же порах, расцветом "мужицкой" беллетристики. Это общее веяние той поры не могло не захватить и Успенского, в глазах которого мужик рисовался тогда "источником" искомой правды.

Случай доставил Успенскому возможность стать с этим источником в непосредственные отношения: он приглашен был заведовать крестьянской ссудосберегательной кассой в одном из уездов Самарской губернии и, таким образом, мог проверить на опыте свои теоретические представления о деревне. Эта проверка, результатом которой явился ряд новых очерков деревенской жизни, произвела на самого Успенского крайне удручающее впечатление: она разрушила те кабинетные иллюзии, которым предавались народолюбцы, идеализировавшие мужика, как носителя всевозможных добродетелей.

Деревенская жизнь повернулась к Успенскому своей оборотной стороной; он увидел в ней господствующее стремление - "жрать", которое разрушает все нравственные понятия, сводя всю жизнь к измышлению способов добычи денег и отдавая деревню во власть "кулакам". Этот вывод, сделанный Успенским с обычной для него полной искренностью, для многих явился неожиданным, но едва ли не более всех - для самого Успенского. "Я в течение полутора года не знал ни дня, ни ночи покоя, - писал он. - Тогда меня ругали за то, что я не люблю народ. Я писал о том, какая он свинья, потому что он действительно творил преподлейшие вещи..."

С этим безотрадным выводом он не в состоянии был помириться. "Мне нужно было знать, - говорит он, - источник всей этой хитроумной механики народной жизни, о которой я не мог доискаться никакого простого слова и нигде. И вот, из шумной, полупьяной, развратной деревни забрался я в лес Новгородской губернии, в усадьбу, где жила только одна крестьянская семья. На моих глазах дикое место стало оживать под сохой пахаря, и вот, я тогда в первый раз в жизни увидел действительно одну подлинную, важную черту в основах жизни русского народа, именно - власть земли".

Таким образом, поиски идеала в деревне привели Успенского к заключению, что "воля, свобода, легкое житье, обилие денег, то есть все то, что необходимо человеку для того, чтобы устроиться, мужику причиняет только крайнее расстройство, до того, что он делается вроде свиньи"; спасти его от этого расстройства может только "власть земли", то есть полная зависимость всего строя крестьянской жизни от ее основной цели - земледельческого труда, который дает мужику хлеб, но за то и создает для всей его деятельности строгие рамки.

Земля нужна народу не только как обеспечение его хозяйственного положения, но и как ручательство его нравственного равновесия; от этой власти он не может уйти не только потому, что рухнет все его хозяйство, но и потому, что жизнь его потеряет тогда всякий смысл. Исходя из этого общего начала, Успенский является решительным защитником власти крестьянского "мира" и схода, как единственно нормальной для деревни; в установившемся веками общинном укладе сельской жизни он видит корень всей народной нравственности, а вторжение в общинный быт индивидуализма признает гибельным и разрушительным.

В этом духе написаны им "Власть земли" и другие позднейшие очерки из народного быта. Внешняя форма произведений Успенского отличается недостаточностью литературной отделки: он не мог заботиться о слоге и художественности не только потому, что не имел времени этим заниматься, но в особенности потому, что это противоречило бы его нервной, страстной натуре, побуждавшей его как можно скорее передавать свои впечатления в том самом виде, как они ложились ему на душу. Он дает читателю обрывки, недосказанные рассказы, торопливо набросанные мысли, которые он и сам называет "черной работой литературы", в широкой мере примешивая к изображению типов и сцен из жизни публицистические рассуждения.

Все, им написанное, производит впечатление возбужденной речи нервного человека, который спешит поделиться с другими тем, от чего в данную минуту болит его сердце. Эти произведения даже как-то странно назвать обычным словом "беллетристика"; Н.К. Михайловский недаром видит в них скорее "оскорбление беллетристики действием", - до такой степени Успенский нарушает общепринятые манеры повести или рассказа.

Несмотря на это, Успенский обладает большим художественным талантом: при полном отсутствии каких-либо украшений речи, картинность его изображений большей частью очень сильна, благодаря способности метко уловить и наглядно передать виденное и слышанное.

Самое выдающееся и самое ценное свойство Успенского - его безусловная и всегдашняя искренность. Он всегда прямо высказывает свои мысли и смело договаривает их до конца, хотя бы они шли в разрез с понятиями, установившимся в том кругу, к которому он сам принадлежит. По справедливому замечанию Н.К. Михайловского, Успенский нередко открыто "делает дерзости духу времени". Эта прямота и независимость убеждений Успенского, вместе с его горячей сердечной отзывчивостью и неустанным исканием правды, делают его одним из самых замечательных и привлекательных писателей своего поколения и времени. Умер писатель в 1902 году.

2.2.     Идейно-художественное своеобразие цикла очерков

 «Нравы Растеряевой улицы»

Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни. Мне кажется, что никто еще так не понял своего народа, как Успенский…

Для того чтобы познать народ, не нужно было ходить в деревню. Успенский видел его и на Растеряевой улице. Он показал его не с одной стороны, а со всех.

                       С.Есенин

Формирование книги "Нравы Растеряевой улицы" было закончено писателем только в 1883 году, при издании Собрания сочинений.  Именно тогда Г. Успенский объединил в одно целое очерки трех циклов, печатавшиеся в 1866 году в различных журналах. Героями и этого единого цикла очерков стали мастеровые, мещане, чиновники провинциального города.

Материалом послужила жизнь родной писателю Тулы. Исследователи установили подлинность многих людей, улиц, домов. Но это, конечно, отнюдь не автобиографическое, не мемуарное произведение. И даже не нравоописательное.

Растеряева улица провинциального русского городка под пером Г.Успенского стала центральной, главной улицей всей Российской империи 60-х годов XIX века. И все, что на ней совершается, типично для русской жизни тех лет. Точно так же, как щедринский городок Крутогорск, описанный в "Губернских очерках", не был Вяткой, хотя именно ее жизнь легла в основу этого цикла очерков, Крутогорск был символом крепостнической России конца 50-х годов.

Конечно, нельзя ставить знак равенства между "Губернскими очерками" и "Нравами Растеряевой улицы". Успенский в этот период еще не обладал ни социальной зоркостью Щедрина, ни мастерством его бичующей сатиры. И все же он шел по пути Щедрина. И не случайно впоследствии они станут борцами одного лагеря.

Сам факт появления цикла "Нравы Растеряевой улицы" в новой композиции в начале 80-х годов свидетельствует о том, что Г. Успенский стал мыслить большими социальными категориями. Он по-новому представил растеряевские типы, самое понятие "растеряевщины".

Что же увидел Глеб Успенский на Растеряевой улице? Ha этой улице живут люди не только различного социального положения, различных профессий, но и различных обычаев и взглядов. Здесь и отставной генерал, и чиновники средней руки, и военный писарь, и кабатчик, мещане, рабочие оружейного завода, швеи, ремесленники и просто "разный растеряевский люд", "обглоданные жители".

Все эти люди разных характеров: злые и добрые, равнодушные и вспыльчивые, лукавые и наивные. Судьба каждого из них, взятая отдельно, сама по себе малоинтересна и не нова. В ней нет больших событий, сильных страстей, занимательных происшествий. Это мелочная, обыденная жизнь сереньких людей. Не злодеев и не праведников. Это российский народ первого десятилетия пореформенной эпохи, еще не осознавший себя, замордованный эксплуататорами и глубоко несчастный.

Вековая кабала, отсутствие высоких идеалов, отсутствие культуры изломали характеры этих людей. Вполне соответствует и внешняя обстановка их существования: "множество всего покосившегося, полуразвалившегося или развалившегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками "караул!", и всеобщая бедность, в мамаевом плену у которой с незапамятных времен томится убогая сторона".

Г. Успенский с первых же строк цикла дает читателю почувствовать атмосферу разрушения, дикости, "изжитости".

Картины существования (их нельзя назвать жизнью!) русских людей типичного провинциального городка, собранные вместе, создали панораму более страшную, чем та, которую позднее нарисовал Щедрин в "Истории одного города". Там символический город - Россия с пустынными пространствами, домами-казармами, хищниками-градоначальниками, совершающими дикие набеги на обывателей, трясущихся от страха. Градоначальники, в сущности, не люди, а чудовища в человеческих масках: в голове одного вместо мозга примитивный говорящий аппарат, у другого трюфельная начинка, третий - сладострастная обезьяна, четвертый - жестокий идиот. Это даже и не человеческие выродки, а дикая сила, пришедшая в город извне. Глуповским обывателям свойственны основные черты растеряевцев: забитость, страх, покорность, отсутствие высоких целей. И то не всем. Старик Евсеич, например, иной. Это душа живая, протестующая.

На Растеряевой улице Г. Успенского нет даже проблеска сознания. И люди, живущие на ней, реальны до мелочей, их поступки вполне типичны для многомиллионной массы народа данного исторического периода. Собранная в фокус жизнь российской Растеряевки ужаснее и безнадежнее щедринского города Глупова. Глуповцы еще могут стать людьми, уничтожив градоначальников. Все-таки главная цель у них есть, она подспудно живет в их сознании. Растеряевцы же люди, умертвившие в себе почти все человеческое, разумное. И они не знают, с чего начинать, чтобы вернуться к осмысленной, настоящей жизни. Их враг многолик и вездесущ. Он не только поработил их, но и создал такими, какие они нужны ему. Это эксплуататорский социальный строй, проникший во все поры их жизни, в плоть и кровь.

Цикл "Нравы Растеряевой улицы" трагичен. В тот период, когда он создавался Г. Успенским, и даже позднее, когда композиционно объединялся, жизнь самодержавной России не давала реальных надежд на скорое ее изменение. Автор понимал, какая долгая и трудная борьба предстоит передовым русским людям, чтобы вернуть растеряевцам человеческий образ, вдохнуть в них живую душу борцов и преобразователей.

Многосословность Растеряевой улицы соответствует обобщенному, всеохватывающему ее смыслу. Только крестьян нет здесь. Им будет посвящено все дальнейшее творчество Г. Успенского. Но в принципе законы Растеряевки распространяются и на русскую деревню второй половины XIX века. Жизнь крестьян пореформенной поры была в такой же степени трагична и безысходна, как и городских растеряевцев. И так же наполнена мелочной борьбой за выживание, за "ухищрение" убогого быта.

Объединив очерки разных циклов в единое целое, автор в качестве связующего звена обрисовал фигуру становящегося буржуа - Прохора Порфирыча. И не случайно. Прохор - явление нового строя, всеми корнями связанное со старым, с Растеряевкой. Двойственна не только его жизненная роль, но и его биография. Он сын кухарки и дворянина-чиновника. Восприняв от матери склонность к труду, он в такой же степени воспринял от отца стремление к грабежу, паразитизму и лжи. Пройдя сквозь тяжкие годы ученичества у хозяйчиков-кустарей, Прохор стал мастером, но не приобрел ни одной черты, свойственной сознательному труженику. Прохор работал как кустарь, сам сбывая свою продукцию. "Намерения Порфирыча насчет своего брата, рабочего человека, были не совсем чисты. Самым яростным желанием его в ту пору было засесть сказанному брату на шею и орудовать, пользуясь минутами его "полоумства"... Ему и в голову не могло прийти... размышлять о том, что перекабыльство и полоумство, которые он усматривает в нравах своих собратий... порождено слишком долгим горем, все покорившем косушке",- замечает автор.

Прохор хорошо уяснил себе, что время пришло особое. "Время теперь самое настоящее!.. Только умей наметить, разжечь в самую точку!.. Подкараулил минутку - только пятачком помахивай!"

Описание "первого шага" Прохора, начала его превращения в мироеда, очень близко по своей психологической выразительности к картинам романа "Господа Головлевы" Щедрина, написанного позднее. Особенно сходны сцены смерти "барина" - отца Прохора и смерти Павла Головлева. Схожесть эта объясняется тем, что Щедрин, как и Успенский, раскрывал психологию представителя эксплуататорского класса, утратившего всякие моральные принципы. Буржуа Прохор идет на смену Иудушке-крепостнику и его брату, Павлу, но все они порождены одной социальной почвой, преследуют одну хищническую, антинародную цель.

Прохор Порфирыч "оберегает" имущество умирающего "барина", готовит поминки, угощает ограбленных им маменьку и братца, точно так же, как Иудушка Головлев. "Авось бог! Кушайте, маменька, кушайте!.." "Господи, братец!" - со слезами в голосе говорит Прохор, пряча их деньги. И потом, когда "братец" понимает наконец, что он ограблен, и, уходя из дома, проклинает Прохора, тот бежит вслед за ним до ворот и лицемерно твердит: "Сейчас самовар готов, братец..." Откровенный цинизм и оподление души Прохора изумляет даже грабителей "старого закала". Выслушав бесчеловечный замысел Прохора в отношении старухи нищенки, у которой он отбирает избу, приказный чиновник содрогнулся.) "Однако, извините меня... как вы молоды, и какая у вас в душе подлость!" - говорит он Прохору. "Что делать! Время не такое!" - нагло отвечает тот. И дальше поступает согласно законам нового времени: эксплуатирует нанятого им рабочего, скупает за бесценок и перепродает изделия ремесленников, прибирает к рукам вещи, оставляемые бедным людом в заклад кабатчику. И наконец женится из-за денег на сожительнице офицера. Все это пока только подготовка к широкой грабительской деятельности, к открытию большого "собственного дела".

Прохор не производитель, а хищник. "В качестве умного человека, он устроит кабак около какой-нибудь большой фабрики, будет давать рабочим в долг, под условием получать деньги из рук хозяина... В воображении Прохора Порфирыча кабак этот рисовался какою-то разверстою пастью, которая, не переставая, будет глотать черные фигуры мастеровых..."

Образ Прохора в "Нравах Растеряевой улицы" образует устойчивое звено сюжета. Вокруг него группируются люди самых различных судеб. Но, проникая за высокие заборы и в покосившиеся домишки растеряевцев, Прохор обнаруживает там не только непохожие характеры, но и общие горести, трагедии, вызванные одной причиной - собственническим укладом жизни.

И во всей этой многоликой толпе нет ни одного образа, который не запомнился бы читателю своими подлинно живыми чертами.

Формирование капиталистического хищника-мироеда с необычайной убедительностью показано на примере жизни и поведения Прохора Порфирыча. О предыдущей жизни, о начале "оподления души" Прохора читатель, узнает из его собственного рассказа в кабаке, а дальнейшее становление хищника изображено через его беседы с различными растеряевцами и хождение к ним в гости. Здесь автор решает сразу две задачи: показывает среду, людскую массу, в которой жил и действовал Прохор и которая определила его психологию, а также самый процесс формирования его характера. Авторские комментарии лаконичны, они как бы только подводят итог.

Этот способ изображения будет потом основным не только в творчестве Успенского, но и в творчестве близкой ему группы писателей-народников 70-80-х годов.

Как и Успенский, они рисовали в основном коллективный образ народа.

Растеряевка калечит человека и физически и нравственно. На всех растеряевских типах лежит печать неполноценности. Здоровье большинства из них разрушено пьянством, а разум в плену у диких предрассудков и тупого равнодушия.

Страх, покорность, безнадежность, вызванные вековым рабством, были характерны для большинства народа в первые пореформенные годы. "Вечное, беспрерывное беспокойство о "виновности" самого существования на свете пропитало все взаимные отношения, все общественные связи, все мысли... Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого: напротив - именно эта-то уверенность и была умерщвлена... Все простые, обыкновенные люди не жили - "мыкались" или просто "кормились", но не жили... Ни одной светлой точки не было на горизонте. "Пропадешь!" кричали небо и земля, воздух и вода... И все ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору".

Позднее Успенский и другие писатели демократического лагеря нарисуют образ торжествующего, могущественного буржуа - представителя нового правящего класса России - "господина Купона". В "Нравах Растеряевой улицы" такой тип только намечен, здесь преобладают мелкие хищники. И счастливых среди них нет. Большинство хищников, как и их жертвы, погрязли в мелочах быта, лишены всякой жизненной перспективы. И часто они сами становятся жертвами созданных ими обстоятельств.

Образ мелкого чиновника Толоконникова по силе художественной выразительности стоит рядом с образом Прохора.  В Толоконникове Успенский показал обесчеловечивание растеряевцев, формирование человеконенавистников.

Сын сельского дьячка, с детства много битый, "неповоротливый и угрюмый" Толоконников, пройдя годы чиновничьей выучки, превратился в самодура. Все его мысли и желания сосредоточились на изобретении разных издевательств над людьми. Сначала он издевался над кухаркой, потом над целой семьей: матерью и тремя дочерьми Претерпеевыми. Искусно затянув в свои сети бедствующую семью подачками, выражением сочувствия, Толоконников сделал этих и без того робких людей своими рабами.

"Изобретательность его в деспотическом желании довести семью до непрестанного к нему внимания и страха перед ним доходила до виртуозности. Вариации ее были, поистине, изумительны". Он заставлял упрашивать себя обедать со средины дня до глубокой ночи и, доведя людей до полного изнеможения, кричал соседям, что его морят голодом. "Обезумевшие, превратившиеся в каких-то автоматов" Претерпеевы тем не менее нашли в себе силы взбунтоваться. Но Толоконников ушел от них только тогда, когда выполнил всю свою программу издевательств, заставив отказаться от них жениха одной из дочерей.

 В мире Растеряевки нашелся человек, который с охотой пошел навстречу Толоконникову. Это была старшая некрасивая дочь мелкого помещика, которую ненавидели ее сестры потому, что она мешала их замужеству. Затравленная своей семьей, она отдала себя на растерзание Толоконникову. Он торжествующе восклицал: "Так настращена, так настращена, боже защити!.. Позвольте попросить у вас воды, скажешь иной раз ей... Ту же минуту несет воду и чмок в руку!.. Каково?" Друг Толоконникова - медик Хрипушин замечал, что у этой покорной жены "слезы не просыхали на глазах...".

Но на Растеряевой улице живут "людоеды" и более высоких рангов. Таков отставной "статский генерал" Калачев, который "считался извергом и зверем во всей Растеряевой улице". Семья была доведена им до дикого страха. И, что удивительно, Калачев не хотел зла семье, все время пытался внести мир и понимание в отношения. Но вся атмосфера Растеряевой улицы вела к бессмыслице, доброе воспринималось как злое, неясное порождало ужас. "Надо всем домом, надо всей семьей генерала царило какое-то "недоразумение", вследствие которого всякое искреннее и, главное, действительно благое намерение его (генерала), будучи приведено в исполнение, приносило существеннейший вред... Горе его в том, что, зная "свою правду", он не знал правды растеряевской... Он не знал, что слова его, всегда требовавшие смысла от растеряевской бессмыслицы, еще более обессмысливали ее". 

Выхода из этого ада не было. Плакала и дрожала от страха семья, плакал и проклинал свою жизнь сам Калачев.

Растеряевка уравнивала в несчастье и бессмыслии всех: и угнетателей и угнетенных. Жестокие "недоразумения" доводили людей до погибели. Муж властной мещанки Балканихи умер, когда она застала его лакомившимся вареньем, ее племянник Кузька погиб, пытаясь на спор выпить четверть пива, хотя до этого был трезвенником.

"Темный богач" Дрыкин, женившись на молоденькой, сразу и навсегда "испугал ее", заставив выполнять свои приказания без слов, одним движением бровей. Но когда он ослеп, его супруга развернулась во всю ширь своей растеряевской натуры: она не только сполна отплатила мужу, но и выгнала из дома его детей от первой жены.

Влача жизнь, недостойную человека, растеряевский обыватель, погруженный в мелочи и пустяки, не успевал осмыслить ее трагичность. Проблеск разума приходит в редкий момент "отчунения", "то есть когда в отуманенные головы гостем вступает здравый рассудок". Тогда страшным кажется не только настоящее, но и будущее. "Вот и лето!" - говорит обыватель и, сказать по совести, говорит не без тайного ужаса, потому что впереди, в неизвестном количестве будущих годов, видится ему то же тоскливое ожидание проливных дождей, вьюг и метелей. И опять все то же!"

Растеряевка - символ духовного и физического рабства и общественного застоя. "Растеряева улица для того, чтобы существовать так, как существует она теперь, требовала полной неподвижности во всем... Честному, разумному счастью здесь места не было",- пишет Успенский. Подлинная жизнь, с ее борьбой, идеалами, радостями и трагедиями, проходит мимо растеряевцев. Они замечают только смену времен года, тепла и холода.

В начале 70-х годов Щедрин доведет изображение Растеряевки Успенского до ее логического конца, В "Истории одного города" читатель увидит предельное обессмысливание жизни глуповцев всех общественных рангов. Здесь тоже пойдет речь не о подлинных "свойствах" народного характера, а о "наносных атомах", о воздействии на психику народа кабалы и угнетения.

И с еще большей резкостью и определенностью, чем Успенский, Щедрин вынесет приговор всей глуповской общественной системе: долготерпению и покорности народа. Народу, "выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу",- скажет Щедрин.

Успенский обличал растеряевщину в характерах всех сословий России, в том числе и мастеровых. Он не показал ни самый процесс работы на фабриках (в цикле очерков изображены оружейный завод и фабрика гармоник), ни условия работы. Он нарисовал только сцену выдачи получки, но и этой сцены оказалось достаточно, чтобы увидеть жестокий произвол капиталиста и рабскую пассивность работающих на него. "Народ этот делается робким, трусливым, даже начинает креститься, когда наконец настает самая минута расчета и хозяин принимается громыхать в мешке медными деньгами. Начинается шептанье; передние ряды ежатся к задней стене; иные, закрывая глаза и заслонившись расчетной книжкой, каким-то испуганным шепотом репетируют монолог убедительнейшей просьбы хозяину: "Самойл Иваныч!.. ради господа бога! Сичас умереть, на той неделе как угодно ломайте... Батюшка!.." Получив гроши, "толпы рабочих, выходя из ворот фабрики, разделялись на партии: одни шли прямо в кабак, другие сначала в баню и потом в кабак".

Беда русского народа заключалась не только в том, что он был беден, нищ, а главным образом в том, что он, по выражению Щедрина, "не сознает своей бедности. Приди он к этому сознанию, его дело было бы уже наполовину выиграно".

В "Нравах Растеряевой улицы" Г. Успенского не только раскрыты социальные процессы, происходившие в России в первое послереформенное десятилетие, здесь с предельной наглядностью изображены все сословия, представлена основная масса народа.

Главным средством изображения служит Успенскому речь персонажа. Большую роль играет также портретное мастерство автора, умеющего в нескольких2耀ловах передать характернейшие черты типа. Забыть индивидуальные и коллективные портреты растеряевцев Успенского невозможно. Прохор Порфирыч и "медик" Хрипушин являются звеньями, связывающими воедино канву сюжета книги.

Хрипушин "лечит" растеряевских обывателей, точнее, под видом лечения обирает их. Это пьяница, невежда и паразит, дурачащий всех ради рюмки водки. Он прочно сел на шею обывателям. Его лечение, конечно, не помогало, но люди не могли устоять перед его устрашающей физиономией. "Отроду никто не видывал более убийственного лица. Представьте себе большую круглую, как глобус, голову, покрытую толстыми рыжими волосами и обладавшую щеками до такой степени крепкими и глазами, сверкавшими таким металлическим блеском, что при взгляде на него непременно являлось в воображении что-то железное, литое, что-то вроде пушки, даже заряженной пушки... Маленький, как пуговица, нос и выпуклости щек были разрисованы множеством синих жилок. Общий эффект физиономии завершался огненного цвета усами, торчащими кверху наподобие кривых турецких сабель... Первое впечатление, произведенное Хрипушиным на пациента, было всегда так велико, что никакая нелепица не могла повредить его авторитету в глазах слушателей". Человек истукан, чудовище, подавив волю растеряевцев, мог потом заставить их верить в лечебную силу любых "примочек".

Почтение вызывало у обывателей потертое "немецкое" пальто Прохора Порфирыча и особенно его физиономия, которая "носила следы постоянной сдержанности, вдумчивости, дела, что сам Прохор Порфирыч называл "расчетом", руководясь им во всех своих поступках". Прохор, готовящийся к ограблению своих родных после смерти отца, имеет вид неуловимого злоумышленника: "В глазах его сразу, мгновенно прибавилась какая-то новая, острая черта, какие появляются в решительные минуты... Одевшись в свое драповое пальто с карманами назади, он почему-то поднял воротник, сплюснул шапку, и строгая фигура его изменилась в какую-то юркую, готовую нырнуть и провалиться сквозь землю, когда это понадобится". Юркость, извилистость фигуры соответствуют характеру Прохора - его стремлению влезть в доверие к человеку, окрутить его.

Рисуя коллективный портрет "растеряевцев", Г. Успенский включал в него типичные черты конкретных представителей какой-либо группы или класса. Пистолетные мастера - фабричные рабочие, вечно пьяные с горя и нищеты, представлены в виде: "растрепанной, ободранной и тощей фигуры рабочего человека, с свалявшейся войлоком бородой, в картузе, простреленном и пулей и дробью во время пробы ружья, с какими-то отчаянными порывами ежеминутно доказать, что "жизнь - копейка"..."

Пейзаж, обстановка действия, сами вещи, окружающие человека, рисуются Г. Успенским в неразрывной связи с происходящими событиями, с настроением персонажа, его духовной сущностью.

Прохор совершил наглый грабеж: он отнял у старухи-нищенки избу и после ремонта вселился в нее. Как ни украшал и ни крепил он развалюху, она оставалась по-прежнему нелепой, непохожей на нормальное человеческое жилье. Так не похож был на нормального человека и сам хозяин. "Скоро ярко выбеленная изба пестрела всюду множеством светлых планок, досок, досчатых четырехугольников, ярко вылегавших на почерневших и полусгнивших досках крыши, ворот и забора. И несмотря на такие старания, изба все-таки напоминала физиономию обезьяны, если посмотреть на нее сбоку".

Мещанин Лубков, незадачливый торговец металлоломом, рыхлый и сонный человек, "живет в большом ветхом доме, с огромной гнилой крышей. Гнилые рамы в окнах, прилипнувшие к ним тонкие кисейные занавески мутно-синего цвета, оторванные и болтавшиеся на одной петле ставни, аляповатые подпорки к дому... все это весьма обстоятельно дополняло беспечную фигуру хозяина... Беспорядок, отпечатывавшийся на доме и на хозяине, отмечал едва ли не в большей степени и все действия его".

Его бойкая, гулящая жена была причиной домашнего беспорядка. Она заимела целую ораву детей от неизвестных отцов, одевалась за счет почитателей. Сама ее внешность подчеркивала в ней что-то легкомысленное и ядовитое: "Молодая черномазенькая смазливая... в маленькой шерстяной косынке на плечах, изображавшей красных и черных змей или, пожалуй, пиявок".

Важнейшим достоинством цикла "Нравы Растеряевой улицы" является язык, которым он написан. Язык подлинно русский, народный, изобилующий необычайно точными и яркими определениями, образами, сравнениями, пронизанный юмором

А. Серафимович верно заметил, что "в "Нравах Растеряевой улицы" Успенский еще мог защищаться от острой тревоги за судьбу "обглоданного люда" молодым смехом, юмором". Но уже и здесь, как мы старались показать, зарождалась политическая сатира Г. Успенского, близкая к щедринской. Впоследствии она станет острее, беспощаднее.

Г. Успенский был великим мастером диалога. Собственно говоря, "Нравы Растеряевой улицы" на три четверти состоят из диалогов. Любят поговорить с растеряевцами Прохор, Хрипушин, кабатчик. Обсуждают события своей жизни растеряевцы и дома и на улице.

Речь растеряевца содержит его исчерпывающую характеристику: бедность или богатство его души, черты характера, отношение к людям, сущность его замыслов и намерений. Даже если он изъясняется намеками.

Прохор, рвущийся оседлать "обглоданный люд", весьма неглуп, разбирается в людях, к каждому имеет свой подход. Чиновнику он может изложить теорию "рассудительного житья", способы обуздания народа: "Ему (рабочему) надо по крайности десять годов пьянствовать, чтобы в настоящее понятие войти. А покуда он такие "алимонины" пущает, умному человеку не околевать... не из чего... Лучше же я его в полоумстве захвачу, потому полоумство это мне расчет составляет". Он не только может рассуждать на любую тему, но и изобретает при рассуждении новые слова. Например, "несусветное перекабыльство". "Перекабыльство? - спрашивает чиновник.- Да больше ничего, что одно перекабыльство. Потому жить-то зачем - они не знают. Вот-с". Автор в сноске поясняет это новое слово, изобретенное Прохором.

Язык Г. Успенского позволяет читателю почувствовать подлинное богатство народного русского языка второй половины XIX века. Даже люди малоразвитые и те умеют судить о своих увлечениях своеобразно, словами не избитыми. Куровод и охотник Богоборцев жалуется, что у него от скуки "Ципляки как есть все зачичкались", то есть заболели глазами. "Есть курица голландская, и есть курица шампанская... шампанская курица бурдастая, из сибе король... бурде-во! Понял?" Ругая соперника по охоте, Богоборцев кричит: "Чижа паленого смыслит он! Опять индюшка: ежели в случае ее по башке: тюк! она летит торчмя головой! Но аглицкий петух имеет свой расчет: он сперва клюет землю..."

Только уж совсем "очумевший" от постоянного пьянства мастеровой не может говорить связно и обстоятельно. Речь его похожа на бессмысленное мычание. "Сделл... милость! Ах ты, боже мой! а? Отец! Да разве... Ах ты, боже мой!" - хрипит он, выпрашивая водки у кабатчика.

В "Нравах Растеряевой улицы" нет типов передовых рабочих.

Пробуждение классового сознания народа Успенский покажет в последующих произведениях. Цикл "Нравы Растеряевой улицы" ставил иные задачи, которые не потеряли своей актуальности и позднее. Проблемы народной пассивности, дикости нравов крепостнической России, социальной обусловленности характера человека стояли в это время и позднее не только перед Успенским, но и перед всей революционно-демократической литературой.

Не случайно цикл растеряевских очерков имел продолжение. В последующее издание книги Успенский включил раздел "Растеряевские типы и сцены", где были собраны вместе очерки, рассказы и сцены, написанные после "Нравов Растеряевой улицы". Добавлен был также цикл "Столичная беднота". Это свидетельствует об очень широком понятии "растеряевщины".

 "Растеряева улица" еще долго "дописывалась" во многих отрывках и очерках последующих лет",- говорил Глеб Успенский.

 Многие циклы очерков Г. Успенского 70-80-х годов и, прежде всего "Разорение", "Крестьянин и крестьянский труд", "Власть земли", показывают процесс глубоких социальных перемен во всероссийской "Растеряевке".

Начиная с 1868 года идейное и художественное развитие Успенского проходило в условиях благотворного творческого общения с Некрасовым и Щедриным. В их журнале "Отечественные записки" он печатался вплоть до закрытия журнала в 1884 году. Щедрин считал Успенского "самым необходимым писателем" для своего журнала. Это, однако, не мешало ему резко критиковать идейные срывы Успенского, особенно в период его увлечения народнической теорией.

Многовековая эксплуатация, терзая людей физически, убивала в них душу, сознание. "Она изуродовала человека до того, что он лишился возможности выразить то, что у него на душе, а может только тупо смотреть, молча плакать, скрипеть зубами и вертеть кулаком в груди".

Множество подобных типов, духовно искалеченных людей нарисовали и писатели-народники (Н. Наумов, С. Каронин-Петропавловский). Они же создали и картины всеобщего разорения крестьянской России. Как и Г. Успенский, Щедрин впоследствии раскрыл процесс губительного обездушивания, потери идеалов, смысла жизни не только в среде угнетенных, но и в среде угнетателей. Пример тому - головлевское семейство.

В "Разорении" Г. Успенского это показано на дворянских и мироедских семействах Черемухиных, Птицыных, Уткиных. Они, как и Головлевы, умирают трудной и "постыдной" смертью. Паразитизм и бездуховность сделали их всех обреченными. Как и молодые Головлевы, они вынесли из родного гнезда души, "наполненные прахом". Щедрин дополнил и развил в своем великом романе-хронике тему, поставленную молодым Г. Успенским.

Бессмысленность жизни, посвященной мелочам, в "Разорении" показана еще обнаженнее и ярче, чем в "Нравах Растеряевой улицы", потому что писатель взял не одну Растеряевку, а всю Россию.

Большое место уделено петербургской «Растеряевке», куда попадает ненадолго Михаил Иванович во время своих странствий. В трущобах российской столицы он видит массы гибнущих растеряевцев различных сословий и классов: здесь дворяне, чиновники, интеллигенция, рабочие, крестьяне: "Все было поглощено, задавлено, уничтожено бесследно. Как смутно чувствовали эти люди свои душевные потребности, как мало было у них средств выразить свои желания, как отвыкли они от этих насущных потребностей души, без которых обходилась столетняя, поистине мученическая жизнь!"

Он создал также ряд глубоко страдающих за народ образов прогрессивной интеллигенции, людей, "невинно убиенных совестью", готовых на любые жертвы ради народного блага.

По силе и значимости обобщения понятие "растеряевщина" равно понятию "обломовщина" у Гончарова, "глуповщина" у Щедрина. Оно символизирует неизлечимую болезнь общества, порождённую социальной несправедливостью. Обличая эту болезнь, авторы призывают к изменению общественных отношений.

2.3. Очерки и рассказы Глеба Успенского

        после «растеряевки»

В рассказе "Будка" (1868), близком по духу и настроению к "Нравам Растеряевой улицы", перед нами застойное существование уездного городка, живущего ничем не поколебленной жизнью. Символ этой старой жизни - полицейская "будка", "кутузка", "сибирка", внешним обликом своим напоминающая "храм муз" на занавесе провинциального театра - черта, не лишенная иронической характерности: возвышенная поэзия и трезвая проза старого порядка слились здесь воедино. Символична и фигура хозяина этого полицейского храма будочника Мымрецова с его девизом "тащить" и "не пущать" - девизом, ставшим с легкой руки Успенского крылатым словом. Это предшественник чеховского унтера Пришибеева, существо, изувеченное, пришибленное и пришибающее, соединяющее в одном лице трепет перед грозным начальством и грозную власть над "шиворотами".

   На этом символика заканчивается и возникает быт. В полицейской будке в сфере деятельности Мымрецова совершаются различные житейские происшествия. Через будку движется человеческий поток - жалобщики и виноватые, будка оказывается средоточием событий - событий вполне будничных, обычных, но взятых в их критической точке. Перед читателем проходят человеческие жизни, очень разные и в то же время почти одинаковые, - все неустроенные, неблагополучные, исковерканные. Старуха прачка приходит с жалобой на зятя, который пьет и колотит жену. Как он это делает, прачка показывает жестом, изображающим полоскание белья. Ограничься Успенский этим, он создал бы характерный эпизод из жизни городской бедноты, и только. Но Успенский всегда вносит в такие эпизоды элемент странности, необычности и ощущение неразрешимости противоречий. В данном случае сложность заключается в том, что пьяница муж хочет забрать жену в деревню. Кажется, что может быть хуже положения прачки, стирающей белье с утра до ночи, в жару и в холод на речке. Но нет, перемена этой доли на мужицкую воспринимается городской беднотой как нечто страшное, невозможное. В итоге все запутывается в такой клубок, который ни распутать, ни разрубить невозможно. И так всегда у Глеба Успенского, таков его принцип изображения народной жизни. Он смотрит на эту жизнь не извне, не с некоего расстояния, когда видна только общая картина, а изнутри, когда в глаза бросаются самые мелкие частности, смешные и нелепые на чужой взгляд, но бесконечно существенные и болезненно важные для участников события. Успенский дает им слово, в его рассказах звучит их речь, но когда автор говорит от себя, он все равно говорит за них, он ведет свой рассказ в их категориях мысли, сохраняя в своей речи их понятия, их меру важного и неважного, значительного и незначительного.

   В той же "Будке" иной раз оба взгляда - "посторонний" и "свой" - сохраняются, одно и то же событие мы видим как бы двойным зрением. Вот мещанин выдает замуж свою внучку, прекрасную девушку, миловидную собой и к тому же отличную рукодельницу, за хромого пьяницу кондитера. Грустная суть этого события видна сама собой, но при ином взгляде все получает другое значение: кондитер, оказывается, человек состоятельный, завидный жених, лучше многих; все понимают это, даже у невесты "грустное лицо чуть не плакало, но все-таки улыбалось". И мещанин, сердечно жалеющий свою внучку, тем не менее с чувством гордости приготовляется устроить "трагическую свадьбу с музыкой". Даже музыка здесь трагична: на свадьбе будет одна скрипка, но музыкантов трое: один играет, другой дает свою скрипку, третий поставляет струны ("Моя часть - струна", - опять-таки с гордостью говорит он), одного зовут на свадьбу "для музыки", остальных для пропитания. Это трагично, смешно и трогательно: музыкальная троица представляет собой нечто спаянное, артельное, неделимое, но при этом у каждого из них свой характер и своя гордость. Эта черта особенно поразительна: бедняки Успенского, загнанные жизнью почти до потери облика человеческого, не теряют не только достоинства, но именно гордости.

   Вообще в произведениях Успенского свет во тьме светит довольно часто. В "Будке" возникает даже своеобразная трагическая идиллия; как ни парадоксально такое сочетание, для Успенского оно вполне органично. Пьяница портной ("нету не пьяниц-то, нету их", - как говорил знакомый нам мещанин) вдруг сердечно пожалел девушку из публичного дома, почему-то привязавшуюся к нему и, протрезвившись не только не прогнал ее со двора, как полагалось бы сделать, но, тронутый ее расположением, оставил девушку у себя. По всему видно, что дело здесь серьезное и что он на ней женится. Это нравственное возрождение человека, это появление новых, незнакомых ему прежде чувств. Они выражаются до чрезвычайности странно, бессвязными речами, какими-то непонятными возгласами, рукопожатиями, недомолвками:

   "- Пон-ни-маешь ай нет?

   - Понимаю, Данил Гордеич, понимаю-с!

   - Ну, и боле ничего! Так я говорю?

   - Так, так...

   - Ну, и шабаш!.. Только всего!"

   В каждой реплике, при всей ее кажущейся незначительности, виден характер ситуации и партнеров: он слегка куражится, она робеет, - все, казалось бы, как прежде, но за всем этим чувствуется радостное удивление перед неожиданным поворотом судьбы, и благородная решимость, и светлая надежда, и многое иное, чему нет названия на обыденном языке.

   Характерно, однако, что заканчивает Успенский свою "Будку" не этим светлым (если такое слово уместно здесь) эпизодом, а "трагической свадьбой". Успенский совсем не утешитель: он не хочет обнадеживать и боится благонамеренных обманов. Его голос теплеет, когда он рассказывает, как проблеск надежды мелькнет иной раз среди полной безнадежности и человечность чудесным образом проявится в бесчеловечной жизни, но горечь в его тоне слышна всегда. Он слишком ясно видит силу зла и показывает повседневное течение жизни как ряд житейских драм, к которым все привыкли. Его герои чувствуют, что их жизнь обидно плоха, тягостна, унизительна, да и вообще они уверены, что на многое в этом мире рассчитывать нельзя, что счастье им не суждено, но жить все-таки можно. У них сложилась грустная привычка к беде, и она поддерживает их. Автор видит эту странность, подшучивает над ней и тем усиливает ощущение драматизма. Это совсем особый юмор, юмор мужества, порожденный спасительным умением человека улыбаться над своими несчастьями.

  В очерке  "Разоренье" (1868) образованный молодой человек, нервный и совестливый, не сумевший найти места в жизни, говорит хорошо знакомому рабочему: "Помнишь, сколько ты рассказывал мне о прижимке и произволе, от которых одурел, очумел простой человек; - неужели ты думаешь, что для непростого, для благородного - ну хоть для такого, как я, - этот произвол прошел даром?.." Оказывается, нет. Молодое поколение из обеспеченных семей с детских лет ощущает неправду сложившегося порядка, основанного на произволе и "прижимке". В сердце подростка, вырастающего в условиях, какие изображены, например, в "Будке", образуется "гнездо апатии и пустоты". Льются беспричинные детские слезы, этими слезами человеческая природа ребенка протестует против нечеловеческой жизни. Опустошение души продолжается и в школе и в университете. Появляются люди растревоженной совести, вся душевная сила которых ушла на то, чтобы понять собственное бессилие, его природу и причины. Большего им не дано, здесь конец их духовного развития, они разрывают с прошлым, проклинают его, стремясь его забыть, но дальше идти не могут. Это люди "пропащие".

   "Парамон юродивый" (1877), один из самых замечательных рассказов Успенского, имеет характерный подзаголовок: "Из детских лет одного "пропащего". Рассказчик, как и другие его сверстники, вырастает в постоянном ощущении несвободы, страха перед силами, охраняющими или олицетворяющими сложившийся порядок вещей, в ощущении полной безнадежности и постоянной виновности перед кем-то или перед чем-то. Это дети "обезнадеженных отцов", их сердца "объедены безнадежностью", это люди "обезнадеженного сознания". Не случайно автор на разные лады варьирует понятия и образы безнадежности. На протяжении одного абзаца четыре раза повторяется возглас "пропадешь!", звучащий в конце отрывка как мрачное пророчество гибели: "Пропадешь!" - кричали небо и земля, воздух и вода, люди и звери..." В этом есть что-то апокалипсическое. Но человеку нужна надежда, и он стремится ее обрести, в каком бы виде она ни предстала. Вот почему встреча с юродивым, то есть с человеком, не боящимся богатых и сильных, вселила надежду в "обезнадеженное сознание". В облике тупого, недалекого, безграмотного мужика воочию открылась возможность иного мира, в котором нет купцов, квартальных и полицмейстеров, а есть "рай, ад, правда, совесть, подвиги" - ценности, в реальное существование которых не верят произвол и "прижимка".

   В столкновении прекрасной, но робкой мечты с низменной грубой силой, разумеется, побеждает последняя. Как ни жаждут Успенский и его герой-рассказчик иного поворота событий, писатель и на этот раз не отказывается от коренного принципа своего искусства - принципа горькой правды. Властное вторжение произвола символизировано резким стуком кольца калитки. Стук повторяется раз, два и три, появляется "неизвестная фигура": это всего лишь квартальный, но характерно, что он воспринимается как нечто всесильное, таинственное и неотвратимое, как сама судьба. С его появлением улетает "ангел пробужденного сознания", начинается власть произвола, которой, однако, ни с кем не приходится вести борьбу. Одного появления "неизвестной фигуры" достаточно для того, чтобы все покорились ей с готовностью, переходящей в предательство и измену. Измена эта особенно зловеща тем, что она почти незаметна, почти нечувствительна для совести, она выражается не в том, что человек сделал что-то возмущающее душу, а в том, что он не сделал чего-то очень небольшого, не требовавшего никаких подвигов и тем не менее невозможного для людей, испуганных раз и навсегда, безнадежно и безвозвратно, носящих измену в сердце своем: "измена шла, помимо нас, из глубины сердца..." Этим и объясняется жестокая беспощадность самоказни рассказчика, пронизывающая все его повествование. Вот одна фраза из его исповеди: "Горели звезды в небе, благоухал воздух, ангелы приходили, как и всегда, к беседке Парамона, - а мы уж не смели ни думать об этом, ни наслаждаться, ни радоваться..." Торжественные слова о красоте и святости в первой половине фразы резко сменяются словами иной тональности, говорящими о невозвратимой утрате и полной отверженности. Затем после глубокой паузы, после многоточия следует новый абзац, состоящий из одной короткой фразы, которая звучит как итог и как приговор без отмены: "Мы теперь чувствовали себя предателями!"

   Читатель должен понять, что рассказчику нелегко было сказать такие слова, тем более нелегко, что они ведь сказаны о людях почти невиновных или же виновных только в том, что делалось помимо их воли, в глубине сердца, и потому достойных если не оправдания, то помилования. Но рассказчик в "Парамоне юродивом" не чувствует за собой права прощать и миловать: он видит далеко идущие последствия нравственной порчи, даже такой, которая видна только под микроскопом художника и психолога. Рассказчик продолжает свой не знающий пощады анализ и самоанализ, в ходе которого выясняется, что любое предательство, пусть даже незаметное, вынужденное, вызванное вне человека лежащими обстоятельствами, с психологической неизбежностью порождает лганье самому себе и клевету на других, на самое жизнь, чтобы смешать высокое с низким и все воспринять как низменное, мелкое и презренное. В языке рассказчика начинается нагнетание синонимов лжи. Сначала: "Сами врали себе, для того чтобы жить..." (это подчеркнуто автором); затем: "Лганье, вздор, призрак, выдумка, самообман и прочие виды лжи, неправды..." и т. д. И завершается это судом самой истории, приговаривающей виновных в предательстве и лжи к высшей каре: от них уходят дети!

   Почему же люди начали так остро ощущать свою вину? Их предки жили и умирали без всяких угрызений совести, без чувства ответственности перед будущим, без рефлексии и самообвинения. Она принимали сложившийся порядок как нечто стихийное, не зависящее от их воли и не подлежащее их суду.

В. Г. Короленко в "Истории моего современника" назвал такое самочувствие, характерное для поколения его родителей, "устойчивым равновесием совести". Это равновесие было поколеблено предреформенными настроениями; в эпоху реформ и в последующие годы оно сменилось ощущением полной неустойчивости жизни и спутанностью понятий о ней.

В рассказе "Неизлечимый" (1875) Гл. Успенский дает изумительную по силе и глубине картину массовой психологии этого периода. У жителей маленького городка, затерянного в уездной глуши, возникает чувство страха, уныния, заброшенности, слышатся беспрерывные жалобы, душами овладевают мрачные предчувствия, ожидание погибели и в то же время недоумение, непонимание, "отчего это вдруг не стало на свете житья". Умирает молодая женщина из захиревшего старинного купеческого рода, раздается удар соборного колокола, ставня стучит от ветра, на улице слышатся шепот и причитанья, вздохи, слова о грехах и каре божьей. Успенский заканчивает этот эпизод, полный тоски и подавленности, короткой фразой: "И колокол и ветер". Эта фраза, выделенная в особый абзац, звучит как символическое обобщение пугающих и бесконечно важных событий широкого исторического значения. "Такие сцены, - говорит вслед за этим рассказчик, - наверное, бывали во дни падения Новгорода и Пскова. Умирала и там и тут идея державшая город и народ..."

   Приведенная характеристика общественных настроений переломного периода - это лишь введение к главной для Успенского теме, теме нравственного толчка, переворачивающего жизнь среднего человека. Очерк социальной психологии сменяется рассказом об одном человеке, выхваченном из общей массы; мы слышим его исповедь как бы завершающую все ранее прозвучавшие голоса. Оказывается, что под влиянием перемен, под влиянием особого настроения, отмечающего конец исторического периода, у человека чуткого, с не до конца убитым инстинктом правды, может при благоприятных обстоятельствах появиться мучительное, тяжкое, но в то же время благодетельное заболевание - заболевание совести, отвращение к "свинству", стремление побороть его в себе, начать жить так, чтобы была "правда во всем, чтобы по чистой совести". Это именно заболевание, "беда мучения, болезнь", как говорит человек, которого такая "беда" постигла.

   Простодушный герой Успенского рассказывает о своем перерождении именно как о болезни, как о физическом недуге со всеми симптомами настоящей хвори: у него что-то делается в пояснице, в желудке, появляется слабость в теле, зевота, потом "вступает в сердце" и ударяет, точно ножом. Против этой сердечной раны бессильны и порошки для тела и книги для души. Для излечения такого недуга нужна полная победа совести над "свиным человеком", но это далеко не всем дано. Болезнь эта носится в воздухе, она порождена причинами нравственно-историческими: "время такое настало, что совесть начала просыпаться даже и совсем в непоказанных местах", "такое время... судебное..." Это судебное время предъявляет к людям строгие требования, оно требует полного разрыва с прошлым, ухода от него. К несчастью, для героя Успенского выздоровление невозможно: по-старому он жить уже не в состоянии, а "уйти - коротка душа". Его судьба - быть "пропащим", "неизлечимым". "Эта болезнь - мысль", - говорит рассказчик от себя, подводя итоги изученной им истории болезни, поразившей в переходную пору не одного лишь героя Успенского. Совершается медленная, по крупинке, перестройка русской души "во имя самой строгой правды". Успенский выступает как поэт и истолкователь этой перестройки, как ее историк и психолог.

Заключение

Эпоха Успенского уже давно ушла в прошлое, да и написаны его произведения в необычной манере - полубеллетристической, полупублицистической. Все это создает некоторые трудности для современного читателя. Но если, преодолев эти трудности, он войдет в художественный мир Успенского, погрузится в него, то жизнь минувшего века захватит его целиком. Он увидит ее с близкого расстояния, в ее будничном облике, в ее прикрепленности к текущему дню и одновременно в ее высоких порывах к иным временам.

Рассмотрев творчество Глеба Успенского,  можно утверждать, что  в русской реалистической литературе действительно существовало такое самостоятельное явление, отвечающее основным потребностям духовного развития общества XIX века, как социальная беллетристика. Именно она была необходима и даже неизбежна в период становления критического реализма и «натуральной школы» в России.

Список используемых источников и литературы

1.Булгарин Ф.В. Полное собрание сочинений: В 7 т.- СПб., 1844.- Т.VI.
2.Булгарин Ф.В. Современная история словесности // Северная пчела.- М., 1833.- ї 300.- Стлб.1186-1188.
3.Гриц Т., Никитин М., Тренин В. Словесность и коммерция.- М., 1928.- 373 с.
4.Гурвич И.А. Беллетристика в русской литературе.- М., 1991.- 90 с.
5.Кони Ф. Кое-что о Москве // Северная пчела.- М., 1836.- ї71.- С.282-283.
6.Лотман Ю.М. Массовая литература как историко-культурная проблема // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т.- Таллинн: Александра, 1993.- Т.3.- С.380-389.
7.Мельников Н.Г. Массовая литература // Русская словесность.- М., 1998.- ї5.- С.6-12.
8.Полевой Н.А. Отрывок из заметок русского книгопродавца сыну // Новоселье.- СПб., 1846. - Ч.3.- С.500-509.
9.Пульхритудова Е.М. Литература, беллетристика и паралитература // Теория литературы.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987.- С.10-29.
10.Тынянов Ю.Н. Вопрос о литературной эволюции // На литературном посту.- М.,. 1927.- ї10. - С.42-49.
11.Хализев В.Е. Теория литературы. - М.: Высшая школа, 1999. - 397 с.
12.Шевырев С.П. Словесность и торговля // Московский наблюдатель.- М., 1835.- Кн.I.- Ч.I.- С.5-29.
13.Шюккинг Л. Социология литературного вкуса. - Л., 1928. - 117 с.
[Ф.И]. Ответ молодого книгопродавца старому книгопродавцу // Литературные листки.- М., 1824.- ї11-12. - С.417- 426.
14.Эйхенбаум Б.М. Литература и писатель // Звезда.- М., 1927.- ї5. - С.121-141.