Александр Исаевич Солженицын
Материалы об А.И. Солженицыне
Скачать:
| Вложение | Размер |
|---|---|
 А.И. Солженицын: по страницам биографии | 506.5 КБ |
| Жизнь и творчество А.И. Солженицына | 721.5 КБ |
 А.Солженицын "Молитва" | 2.32 МБ |
| А. Солженицын "Молитва о России" | 2.94 МБ |
 А.Солженицын "Крохотки" | 105.5 КБ |
| Наследие А.И. Солженицына моими глазами | 1.76 МБ |
Предварительный просмотр:
Подписи к слайдам:
Предварительный просмотр:
Подписи к слайдам:
Алекса́ндр Иса́евич Солжени́цын (11 декабря 1918, Кисловодск — 3 августа 2008, Москва) — русский писатель, публицист, поэт, общественный и политический деятель, живший и работавший в СССР, Швейцарии, США и России. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1970). Диссидент, в течение нескольких десятилетий (1960-е — 1980-е годы) активно выступавший против коммунистических идей, политического строя СССР и политики его властей. Помимо художественных литературных произведений, затрагивающих острые общественно-политические вопросы, получил широкую известность с воими историко-публицистическими произведениями по истории России XIX—XX веков. Солженицын Александр Исаевич (1918 – 2008), писатель.
Детство и юность Александр Исаевич Солженицын родился 11 декабря 1918 года в Кисловодске (ныне Ставропольский край). Крещён в кисловодском храме Святого целителя Пантелеймона. Отец — Исаакий Семёнович Солженицын (1891—1918), русский крестьянин с Северного Кавказа (станица Саблинская в «Августе Четырнадцатого»). Мать — Таисия Захаровна Щербак, украинка, дочь хозяина богатейшей на Кубани экономии, умом и трудом поднявшегося на эту ступень таврического чабана-батрака. Родители Солженицына познакомились во время обучения в Москве и вскоре поженились. Исаакий Солженицын во время Первой мировой войны пошёл на фронт добровольцем и был офицером. Он погиб до рождения сына, 15 июня 1918 года, уже после демобилизации в результате несчастного случая на охоте. Он изображён под именем Сани Лаженицына в эпопее «Красное колесо».
Во время войны С началом Великой Отечественной войны Солженицын не был сразу мобилизован, поскольку был признан «ограниченно годным» по здоровью. Активно добивался призыва на фронт[5]. В сентябре 1941 года вместе с женой получил распределение школьным учителем в Морозовск Ростовской области, однако уже 18 октября был призван и направлен в грузовой конный обоз рядовым. Добивался направления в военное училище, в апреле 1942 года был направлен в артиллерийское училище в Кострому; в ноябре 1942 года выпущен лейтенантом, направлен в Саранск, где располагался Запасный артиллерийский разведывательный полк по формированию дивизионов артиллерийской инструментальной разведки. На фронте, несмотря на строжайший запрет, вёл дневник. Много писал, отправлял свои произведения московским литераторам.
Арест и заключение На фронте Солженицын продолжал интересоваться общественной жизнью, но стал критически относиться к Сталину (за «искажение ленинизма»); в переписке со старым другом ругательно высказывался о Сталине, хранил в личных вещах составленную «резолюцию», в которой сравнивал сталинские порядки с крепостным правом и говорил о создании после войны «организации» для восстановления так называемых «ленинских» норм. Письма вызвали подозрение военной цензуры. 2 февраля 1945 года последовало телеграфное распоряжение о немедленном аресте Солженицына и доставке его в Москву. 3 февраля армейской контрразведкой начато следственное дело 2/2 № 3694—45. 9 февраля Солженицын в помещении штаба подразделения был арестован, лишён воинского звания капитана, а затем отправлен в Москву, в Лубянскую тюрьму. Допросы продолжались с 20 февраля по 25 мая 1945 года. 6 июня составлено обвинительное заключение, которое было 8 июня утверждено. 7 июля Солженицын заочно приговорён Особым совещанием к 8 годам исправительно-трудовых лагерей и вечной ссылке по окончании срока заключения (по статье 58, пункт 10, часть 2, и пункт 11 Уголовного Кодекса РСФСР).
Заключение В августе направлен в лагерь Новый Иерусалим, 9 сентября 1945 года переведён в лагерь в Москве, заключённые которого занимались строительством жилых домов. В июне 1946 года переведён в систему спецтюрем 4-го спецотдела МВД, в сентябре направлен в закрытое конструкторское бюро («шарашку») при авиамоторном заводе в Рыбинске, в феврале 1947 года, — на «шарашку» в Загорск, 9 июля 1947 года — в аналогичное заведение в Марфине (на северной окраине Москвы). Там он работал по специальности — математиком. В Марфине Солженицын начал работу над автобиографической поэмой «Дороженька» и повестью «Люби революцию». Позднее последние дни на Марфинской шарашке описаны Солженицыным в романе «В круге первом», где сам он выведен под именем Глеба Нержина, а его сокамерники Дмитрий Панин и Лев Копелев — Дмитрия Сологдина и Льва Рубина. 19 мая 1950 года Солженицын из-за размолвки с начальством «шарашки» был этапирован в Бутырскую тюрьму, откуда в августе был направлен в Степлаг — в особый лагерь в Экибастузе. Почти треть своего срока заключения — с августа 1950 по февраль 1953 года — Александр Исаевич отбыл на севере Казахстана. В лагере был на общих работах, некоторое время — бригадиром, участвовал в забастовке. Позднее лагерная жизнь получит литературное воплощение в рассказе «Один день Ивана Денисовича», а забастовка заключённых — в киносценарии «Знают истину танки». Зимой 1952 года у Солженицына обнаружили опухоль, он был прооперирован в лагере.
Освобождение и ссылка Освобождён 13 февраля 1953 года. В заключении Солженицын полностью разочаровался в марксизме, со временем склонился к православно-патриотическим идеям. Уже в «шарашке» снова стал писать, в Экибастузе сочинял стихотворения, поэмы («Дороженька», «Прусские ночи») и пьесы в стихах («Пленники», «Пир победителей») и заучивал их наизусть. После освобождения Солженицын был отправлен в ссылку на поселение «навечно» (село Берлик Коктерекского района Джамбульской области, южный Казахстан). Работал учителем математики и физики в 8—10 классах местной средней школы имени Кирова. К концу 1953 года здоровье резко ухудшилось, обследование выявило раковую опухоль, в январе 1954 года он был направлен в Ташкент на лечение, в марте выписан со значительным улучшением. Болезнь, лечение, исцеление и больничные впечатления легли в основу повести «Раковый корпус», которая была задумана весной 1955 года. В ссылке написал пьесу «Республика Труда» (о лагере), роман «В круге первом» (о своём пребывании на «шарашке») и очерк «Протеревши глаза („Горе от ума“ глазами зэка)».
Реабилитация В июне 1956 года решением Верховного Суда СССР Солженицын был освобождён без реабилитации «за отсутствием в его действиях состава преступления». В августе 1956 года возвратился из ссылки в Центральную Россию. Жил в деревне Мильцево (почтовое отделение Торфопродукт Курловского района (ныне Гусь-Хрустальный район) Владимирской области), преподавал математику и электротехнику (физику) в 8—10 классах Мезиновской средней школы. Тогда же встретился со своей бывшей женой, которая окончательно вернулась к нему в ноябре 1956 года (повторно брак заключён 2 февраля 1957 года). Жизнь Солженицына во Владимирской области нашла отражение в рассказе «Матрёнин двор». 6 февраля 1957 года решением Военной коллегии Верховного суда СССР Солженицын реабилитирован. С июля 1957 года жил в Рязани, работал учителем физики и астрономии средней школы № 2.
Первые публикации В 1959 году Солженицын написал рассказ «Щ-854» («Один день Ивана Денисовича») о жизни простого заключённого из русских крестьян, в 1960 году — рассказы «Не стоит село без праведника» и «Правая кисть», первые «Крохотки», пьесу «Свет, который в тебе» («Свеча на ветру»). Пережил творческий кризис, видя невозможность опубликовать свои произведения. В 1961 году Александр Твардовский (редактор журнала «Новый мир») пригласил автора в Москву и стал добиваться публикации произведения. Н. С. Хрущёв преодолел сопротивление членов Политбюро и разрешил публикацию рассказа. Рассказ был напечатан в журнале «Новый мир» (№ 11, 1962), сразу же переиздан и переведён на иностранные языки. 30 декабря 1962 года Солженицын был принят в Союз писателей СССР. Вскоре после этого в журнале «Новый мир» (№ 1, 1963) были напечатаны «Не стоит село без праведника» (под названием «Матрёнин двор») и «Случай на станции Кочетовка». Первые публикации вызвали огромное количество откликов писателей, общественных деятелей, критиков и читателей. Письма читателей — бывших заключённых (в ответ на «Ивана Денисовича») положили начало «Архипелагу ГУЛАГ». Рассказы Солженицына резко выделялись на фоне произведений того времени своими художественными достоинствами и гражданской смелостью. Так, В. Т. Шаламов в письме Солженицыну в ноябре 1962 года писал: Повесть — как стихи,— в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал.
Первые публикации Летом 1963 года создал очередную, пятую по счёту, усечённую «под цензуру» редакцию романа «В круге первом», предназначавшуюся для печати (из 87 глав — «Круг-87»). Четыре главы из романа отобраны автором и предложены Новому миру «…для пробы, под видом „Отрывка“…». Рассказ «Для пользы дела» опубликован в журнале «Новый мир» № 7 за 1963 год. 28 декабря 1963 года редакция журнала «Новый мир» и Центральный государственный архив литературы и искусства выдвинули «Один день Ивана Денисовича» на соискание Ленинской премии за 1964 год (в результате голосования Комитета по премиям предложение было отклонено[К 13]). В 1964 году впервые отдал своё произведение в самиздат — цикл «стихов в прозе» под общим названием «Крохотки». Летом 1964 года пятая редакция «В круге первом» была обсуждена и принята к напечатанию в 1965 году «Новым миром»[К 14]. Твардовский познакомился с рукописью романа «Раковый корпус» и даже предложил его для прочтения Хрущёву (вновь — через его помощника Лебедева). Солженицын встретился с Шаламовым, ранее благожелательно отозвавшимся об «Иване Денисовиче», и предложил ему совместно работать над «Архипелагом». Осенью 1964 года пьеса «Свеча на ветру» была принята к постановке в Театре имени Ленинского комсомола в Москве[К 15]. «Крохотки» через самиздат проникли за границу и под названием «Этюды и крохотные рассказы» напечатаны в октябре 1964 года во Франкфурте в журнале «Грани» (№ 56) — это первая публикация в зарубежной русской прессе произведения Солженицына, отвергнутого в СССР. В 1965 году с Б. А. Можаевым ездил в Тамбовскую область для сбора материалов о крестьянском восстании (в поездке определилось название романа-эпопеи о русской революции — «Красное колесо»), начал первую и пятую части «Архипелага» (в Солотче Рязанской области и на хуторе Копли-Мярди близ Тарту), закончил работу над рассказами «Как жаль» и «Захар-Калита», 4 ноября опубликовал в «Литературной газете» (полемизируя с академиком В. В. Виноградовым) статью «Не обычай дёгтем щи белить, на то сметана»[9] в защиту русской литературной речи: Ещё не упущено изгнать то, что есть публицистический жаргон, а не русская речь. Ещё не поздно выправить склад нашей письменной (авторской) речи, так, чтоб вернуть ей разговорную народную лёгкость и свободу.
Первые публикации 11 сентября КГБ провёл обыск на квартире друга Солженицына В. Л. Теуша, у которого Солженицын хранил часть своего архива. Были изъяты рукописи стихов, «В круге первом», «Крохоток», пьес «Республика труда» и «Пир победителей». ЦК КПСС издал закрытым тиражом и распространил среди номенклатуры, «для уличения автора», «Пир победителей» и пятую редакцию «В круге первом». Солженицын написал жалобы на незаконное изъятие рукописей министру культуры СССР П. Н. Демичеву, секретарям ЦК КПСС Л. И. Брежневу, М. А. Суслову и Ю. В. Андропову, передал рукопись «Круга-87» на хранение в Центральный государственный архив литературы и искусства. Четыре рассказа предложены редакциям «Огонька», «Октября», «Литературной России», «Москвы» — отвергнуты везде. Газета «Известия» набрала рассказ «Захар-Калита» — готовый набор был рассыпан, «Захар-Калита» передан в газету «Правда» — проследовал отказ Н. А. Абалкина, заведующего отделом литературы и искусства. В то же время в США вышел сборник «А. Солженицын. Избранное»: «Один день…», «Кочетовка» и «Матрёнин двор»; в ФРГ в издательстве «Посев» — сборник рассказов на немецком языке.
Диссидентство После прихода к власти Л. Брежнева Солженицын практически потерял возможность легально печататься и выступать. В сентябре 1965 года КГБ конфисковал архив Солженицына с его наиболее антисоветскими произведениями, что усугубило положение писателя. Пользуясь определённым бездействием власти, в 1966 году Солженицын начал активную общественную деятельность (встречи, выступления, интервью иностранным журналистам). Тогда же стал распространять в самиздате свои романы «В круге первом» и «Раковый корпус». В феврале 1967 года тайно закончил произведение «Архипелаг ГУЛАГ» —«опыт художественного исследования». В мае 1967 года разослал «Письмо съезду» Союза писателей СССР, получившее широкую известность среди советской интеллигенции и на Западе. После «Письма» власти стали воспринимать Солженицына как серьёзного противника. В 1968 году, когда в США и Западной Европе были без разрешения автора опубликованы романы «В круге первом» и «Раковый корпус», принёсшие писателю популярность, советская пресса начала пропагандистскую кампанию против автора. Вскоре после этого он был исключён из Союза писателей СССР.
Диссидентство После исключения Солженицын стал открыто заявлять о своих православно-патриотических убеждениях и резко критиковать власть. В 1970 году Солженицын был выдвинут на Нобелевскую премию по литературе, и в итоге премия была ему присуждена. В советских газетах была организована мощная пропагандистская кампания против Солженицына. 11 июня 1971 года в Париже вышел роман Солженицына «Август Четырнадцатого», в котором ярко выражены православно-патриотические взгляды автора. В августе 1971 года КГБ провёл операцию по физическому устранению Солженицына — во время поездки в Новочеркасск ему скрытно был сделан укол неизвестного ядовитого вещества (предположительно, рицин). Писатель после этого выжил, но долго и тяжело болел. В 1972—1973 годах работал над эпопеей «Красное колесо», активной диссидентской деятельности не вёл. В августе — сентябре 1973 года отношения между властью и диссидентами обострились, что затронуло и Солженицына. 23 августа 1973 года дал большое интервью иностранным корреспондентам. В тот же день КГБ задержал одну из помощниц писателя Елизавету Воронянскую. В ходе допроса её вынудили выдать местонахождение одного экземпляра рукописи «Архипелага ГУЛАГ». Вернувшись домой, она повесилась. 5 сентября Солженицын узнал о случившемся и распорядился начать печатание «Архипелага» на Западе (в эмигрантском издательстве ИМКА-Пресс). Тогда же он отправил руководству СССР «Письмо вождям Советского Союза», в котором призвал отказаться от коммунистической идеологии и сделать шаги по превращению СССР в русское национальное государство.
Диссидентство 31 августа в газете «Правда» было напечатано открытое письмо группы советских писателей с осуждением Солженицына и А. Д. Сахарова, «клевещущих на наш государственный и общественный строй». 24 сентября КГБ через бывшую жену Солженицына предложил писателю официальное опубликование повести «Раковый корпус» в СССР в обмен на отказ от публикации «Архипелага ГУЛАГа» за границей. Однако Солженицын не выразил желания связывать себя негласной договорённостью с властями. В последних числах декабря 1973 года было объявлено о выходе в свет первого тома «Архипелага ГУЛАГа». В советских средствах массовой информации началась массированная кампания очернения Солженицына как предателя родины. Упор делался не на реальное содержание «Архипелага ГУЛАГа» (художественное исследование советской лагерно-тюремной системы 1918—1956 годов), которое вообще не обсуждалось. В СССР в годы застоя «Август Четырнадцатого» и «Архипелаг ГУЛАГ» (как и первые романы) распространялись в самиздате. В конце 1973 года Солженицын стал инициатором и собирателем группы авторов сборника «Из-под глыб» (издан ИМКА-Пресс в Париже в 1974 году), написал для этого сборника статьи «На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», «Образованщина».
Изгнание 7 января 1974 года выход «Архипелага ГУЛАГ» и меры «пресечения антисоветской деятельности» Солженицына были обсуждены на заседании Политбюро. 12 февраля Солженицын был арестован, обвинён в измене Родине и лишён советского гражданства[16]. 13 февраля он был выслан из СССР (доставлен в ФРГ на самолёте).14 февраля 1974 года был издан приказ начальника Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР «Об изъятии из библиотек и книготорговой сети произведений Солженицына А. И.». 29 марта СССР покинула семья Солженицына.. Вскоре после высылки Солженицын совершил короткое путешествие по Северной Европе, в результате принял решение временно поселиться в Цюрихе, Швейцария. Летом 1974 года на гонорары от «Архипелага ГУЛАГ», создал «Русский общественный Фонд помощи преследуемым и их семьям» для помощи политическим заключённым в СССР (посылки и денежные переводы в места заключения, легальная и нелегальная материальная помощь семьям заключённых). В апреле 1975 года совершил вместе с семьёй путешествие по Западной Европе, затем направился в Канаду и США. В августе 1975 года вернулся в Цюрих и продолжил работу над эпопеей «Красное колесо».
Изгнание В феврале 1976 года совершил поездку по Великобритании и Франции, в марте 1976 года - Испании. В западной прессе усилилась критика Солженицына, некоторые ведущие европейские и американские политики заявляли о несогласии с его взглядами. Вскоре после появления на Западе сблизился со старыми эмигрантскими организациями и издательством «ИМКА-Пресс», в котором занял главенствующее положение, не становясь при этом его формальным руководителем. Подвергся осторожной критике в эмигрантской среде за решение отстранить от руководства издательством эмигрантского общественного деятеля Морозова, руководившего издательством около 30 лет. Идейные разногласия Солженицына с эмиграцией «третьей волны» (то есть уехавшими из СССР в 1970-е годы) и западными активистами холодной войны освещены в его мемуарах «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов», а также в многочисленных эмигрантских публикациях. В апреле 1976 года с семьёй переехал в США и поселился в городке Кавендиш (штат Вермонт). После приезда писатель вернулся к работе над «Красным Колесом», для чего провёл два месяца в русском эмигрантском архиве в Институте Гувера. С представителями прессы и общественности общался редко, из-за чего прослыл «вермонтским затворником»
Снова в России С приходом перестройки были опубликованы многие его произведения, в частности, в журнале «Новый мир» в 1989 году вышли отдельные главы «Архипелага ГУЛаг». 18 сентября 1990 года была опубликована статья Солженицына о путях возрождения страны, о разумных, на его взгляд, основах построения жизни народа и государства — «Как нам обустроить Россию». Статья развивала давние мысли Солженицына, высказанные им ранее в «Письме вождям Советского Союза» и публицистических работах. Авторский гонорар за эту статью Солженицын перечислил в пользу жертв аварии на Чернобыльской АЭС. В 1990 году Солженицын был восстановлен в советском гражданстве с последующим прекращением уголовного дела, в декабре того же года удостоен Государственной премии РСФСР за «Архипелаг ГУЛАГ». 27—30 апреля 1992 года кинорежиссёр Станислав Говорухин посетил Солженицына в его доме в Вермонте и снял телевизионный фильм «Александр Солженицын» в двух частях. Вместе с семьёй вернулся на родину 27 мая 1994 года. После из Владивостока проехал на поезде через всю страну и закончил путешествие в столице. Выступил в Государственной думе РФ. В 1997 году был избран действительным членом Российской академии наук. В 1998 году был награждён орденом Святого Андрея Первозванного, однако от награды отказался: «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу». Награждён Большой золотой медалью имени М. В. Ломоносова (1998 год).
Снова в России Награждён Государственной премией Российской Федерации за выдающиеся достижения в области гуманитарной деятельности (2007 год). 12 июня 2007 года президент В. Путин посетил Солженицына и поздравил его с присуждением Государственной премии. Вскоре после возвращения автора в страну была учреждена литературная премия его имени для награждения писателей, «чьё творчество обладает высокими художественными достоинствами, способствует самопознанию России, вносит значительный вклад в сохранение и бережное развитие традиций отечественной литературы». Последние годы жизни провёл в Москве и на подмосковной даче. В конце 2002 года перенёс тяжёлый гипертонический криз, последние годы жизни тяжело болел, но продолжал заниматься творческой деятельностью. Вместе с женой Натальей Дмитриевной — президентом Фонда Александра Солженицына — работал над подготовкой и изданием своего самого полного, 30-томного собрания сочинений. После перенесённой им тяжёлой операции у него действовала только правая рука.
Кончина и погребение Александр Солженицын скончался 3 августа 2008 года на 90-м году жизни, в своём доме в Троице-Лыкове. Смерть наступила в 23:45 по московскому времени от острой сердечной недостаточности. 5 августа в здании Российской академии наук, состоялись гражданская панихида и прощание с покойным. 6 августа 2008 года прах Александра Солженицына был предан земле в некрополе Донского монастыря за алтарём храма Иоанна Лествичника, рядом с могилой историка Василия Ключевского. 3 августа 2010 года, во вторую годовщину со дня кончины, на могиле Солженицына установлен памятник — мраморный крест, созданный по проекту скульптора Д. М. Шаховского
Семья, дети Жёны: Наталья Алексеевна Решетовская (1919—2003) в браке с Солженицыным с 27 апреля 1940 года до 1972 года, автор пяти мемуарных книг о своём муже, в том числе «Александр Солженицын и читающая Россия» (1990), «Разрыв» (1992) и др. Наталья Дмитриевна Солженицына (Светлова) (р. 1939)(с 20 апреля 1973 года Сыновья от второго брака: Ермолай (р. 1970; в 2010 году — управляющий партнёр московского офиса компании МcKinsey Сompany CIS), Игнат (р. 1972), Степан (р. 1973). Ермолай и Степан живут и работают в России; Игнат — пианист и дирижёр, профессор Филадельфийской консерватории. Приёмный сын — сын Н. Д. Солженицыной от первого брака Дмитрий Тюрин (1962—1994, умер перед самым возвращением в Россию, похоронен в США). Внуки: Иван, Андрей, Дмитрий, Анна, Екатерина, Татьяна (дочь приёмного сына Дмитрия Тюрина).
Использованные ресурсы: http://ru.wikipedia.org/wiki/ Солженицын,_Александр_Исаевич http://www.solzhenitsyn.ru/
Предварительный просмотр:
А. И. Солженицын «Крохотки» (1958-1960)
ДЫХАНИЕ
Ночью был дождик, и сейчас переходят по небу тучи, изредка брызнет слегка.
Я стою под яблоней отцветающей — и дышу. Не одна яблоня, но и травы вокруг сочают после дождя — и нет названия тому сладкому духу, который напаивает воздух. Я его втягиваю всеми лёгкими, ощущаю аромат всею грудью, дышу, дышу, то с открытыми глазами, то с закрытыми — не знаю, как лучше.
Вот, пожалуй, та воля — та единственная, но самая дорогая воля, которой лишает нас тюрьма: дышать так, дышать здесь. Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха, этого воздуха, напоённого цветением, сыростью, свежестью.
Пусть это — только крохотный садик, сжатый звериными клетками пятиэтажных домов. Я перестаю слышать стрельбу мотоциклов, завывание радиол, бубны громкоговорителей. Пока можно ещё дышать после дождя под яблоней — можно ещё и пожить!
ОЗЕРО СЕГДЕН
Об озере этом не пишут и громко не говорят. И заложены все дороги к нему, как к волшебному замку; над всеми дорогами висит знак запретный, простая немая чёрточка. Человек или дикий зверь, кто увидит эту чёрточку над своим путём — поворачивай! Эту чёрточку ставит земная власть. Эта чёрточка значит: ехать нельзя и лететь нельзя, идти нельзя и ползти нельзя.
А близ дорог в сосновой чаще сидят в засаде постовые с турчками и пистолетами.
Кружишь по лесу молчаливому, кружишь, ищешь, как просочиться к озеру, — не найдёшь, и спросить не у кого: напугали народ, никто в том лесу не бывает. И только вслед глуховатому коровьему колокольчику проберёшься скотьей тропой в час полуденный, в день дождливый. И едва проблеснёт тебе оно, громадное, меж стволов, ещё ты не добежал до него, а уж знаешь: это местечко на земле излюбишь ты на весь свой век.
Сегденское озеро — круглое, как циркулем вырезанное. Если крикнешь с одного берега (но ты не крикнешь, чтоб тебя не заметили) — до другого только эхо размытое дойдёт. Далеко. Обомкнуто озеро прибрежным лесом. Лес ровен, дерево в дерево, не уступит ни ствола. Вышедшему к воде, видна тебе вся окружность замкнутого берега: где жёлтая полоска песка, где серый камышок ощетинился, где зелёная мурава легла. Вода ровная-ровная, гладкая без ряби, кой где у берега в ряске, а то прозрачная белая — и белое дно.
Замкнутая вода. Замкнутый лес. Озеро в небо смотрит, небо — в озеро. И есть ли ещё что на земле — неведомо, поверх леса — не видно. А если что и есть — оно сюда не нужно, лишнее.
Вот тут бы и поселиться навсегда... Тут душа, как воздух дрожащий. Между водой и небом струилась бы, и текли бы чистые глубокие мысли.
Нельзя. Лютый князь, злодей косоглазый, захватил озеро: вон дача его, купальни его. Злоденята ловят рыбу, бьют уток с лодки. Сперва синий дымок над озером, а погодя — выстрел.
Там, за лесами, горбит и тянет вся окружная область. А сюда, чтоб никто не мешал им, — закрыты дороги, здесь рыбу и дичь разводят особо для них. Вот следы: кто-то костёр раскладывал, притушили в начале и выгнали.
Озеро пустынное. Милое озеро.
Родина...
«Утёнок»
Маленький жёлтый утёнок, смешно припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не падая с тонких своих ножек, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»
А у него не мама вовсе, а курица: ей подложили утиных яиц, она их высидела между своими, грела равно всех. Сейчас перед непогодой их домик — перевёрнутую корзину без дна — отнесли под навес, накрыли мешковиной. Все там, а этот затерялся. А ну-ка, маленький, иди ко мне в ладони.
И в чём тут держится душа? Не весит нисколько, глазки чёрные — как бусинки, ножки — воробьиные, чуть-чуть его сжать — и нет. А между тем — тёпленький. И клювик его бледно-розовый, как наманикюренный, уже разлапист. И лапки уже перепончатые, и жёлт в свою масть, и крыльца пушистые уже выпирают. И вот даже от братьев отличился характером.
А мы — мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмёмся — за двадцать минут целый мир перепашем.
Но никогда! — никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать, — не смонтируем вот этого невесомого жалкенького жёлтенького утёнка...
ПРАХ ПОЭТА
Теперь деревня Льгово, а прежде древний город Ольгов стал на высоком обрыве над Окою: русские люди в те века после воды, питьевой и бегучей, второй облюбовывали — красоту. Ингварь Игоревич, чудом спасшийся от братних ножей, во спасенье своё поставил здесь монастырь Успенский. Через пойму и пойму в ясный день далеко отсюда видно, и за тридцать пять верст на такой же крути — колокольня высокая монастыря Иоанна Богослова.
Оба их пощадил суеверный Батый.
Это место, как своё единственное, приглядел Яков Петрович Полонский и велел похоронить себя здесь. Всё нам кажется, что дух наш будет летать над могилой и озираться на тихие просторы.
Но — нет куполов, и церквей нет, от каменной стены половина осталась и достроена дощаным забором с колючей проволокой, а над всей древностью — вышки, пугала гадкие, до того знакомые, до того знакомые... В воротах монастырских — вахта. Плакат: «За мир между народами!» — русский рабочий держит на руках африканёнка.
Мы — будто ничего не понимаем. И меж бараков охраны выходной надзиратель в нижней сорочке объясняет нам:
— Монастырь тут был, в мире второй. Первый в Риме, кажется. А в Москве — уже третий. Когда детская колония здесь была, так мальчишки, они ж не разбираются, все стены изгадили, иконы побили. А потом колхоз купил обе церкви за сорок тысяч рублей — на кирпичи, хотел шестирядный коровник строить. Я тоже нанимался: пятьдесят копеек платили за целый кирпич, двадцать за половинку. Только плохо кирпичи разнимались, всё комками с цементом. Под церковью склеп открылся, архиерей лежал, сам — череп, а мантия цела. Вдвоём мы ту мантию рвали, порвать не могли...
—А вот скажите, тут по карте получается могила Полонского, поэта. Где она?
— К Полонскому нельзя. Он—в зоне. Нельзя к нему. Да чо там смотреть? — памятник ободранный? Хотя постой, — надзиратель поворачивается к жене. — Полонского-то вроде выкопали?
— Ну. В Рязань увезли, — кивает жена с крылечка, щёлкая семячки.
Надзирателю самому смешно:
— Освободился, значит...
ВЯЗОВОЕ БРЕВНО
Мы пилили дрова, взяли вязовое бревно — и вскрикнули: с тех пор как ствол в прошлом году срезали, и тащили трактором, и распиливали его на части, и кидали в баржи и кузовы, и накатывали в штабели, и сваливали на землю — а вязовое бревно не сдалось!
Оно пустило из себя свежий зелёный росток — целый будущий вяз или ветку густошумящую,
Уж бревно положили мы на козлы, как на плаху, но не решались врезаться в шею пилой: как же пилить его? Ведь оно тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить — больше нас!
ОТРАЖЕНЬЕ В ВОДЕ
В поверхности быстрого потока не различить отражений ни близких, ни далёких: даже если не мутен он, даже если свободен от пены — в постоянной струйчатой ряби, в неугомонной смене воды отраженья неверны, неотчётливы, непонятны.
Лишь когда поток через реки и реки доходит до спокойного широкого устья, или в заводи остановившейся, или в озерке, где вода не продрогнет, — лишь там мы видим в зеркальной глади и каждый листик прибрежного дерева, и каждое перышко тонкого облака, и налитую голубую глубь неба.
Так и ты, так и я. Если до сих пор всё никак не увидим, всё никак не отразим бессмертную чеканную истину, — не потому ли, значит, что ещё движемся куда-то? Ещё живём?..
ГРОЗА В ГОРАХ
Она застала нас в непроглядную ночь перед перевалом. Мы выползли из палаток — и затаились.
Она шла к нам через Хребет.
Всё было — тьма, ни верха, ни низа, ни горизонта. Но вспыхивала раздирающая молния, и отделялась тьма от света, выступали исполины гор, Белала-Кая и Джугутурлючат, и чёрные сосны многометровые около нас, ростом с горы. И лишь на мгновение показывалось нам, что есть уже твёрдая земля, — и снова всё было мрак и бездна.
Вспышки надвигались, чередовались блеск и тьма, сиянье белое, сиянье розовое, сияние фиолетовое, и всё на тех же местах выступали горы и сосны, поражая своей величиной, — а когда исчезали, нельзя было поверить, что они есть.
Голос грома наполнил ущелья, и не слышен стал постоянный рёв рек. Стрелами Саваофа молнии падали сверху в Хребет, и дробились в змейки, в струйки, как бы разбрызгиваясь о скалы или поражая и разбрызгивая там что живое.
И мы... мы забыли бояться молнии, грома и ливня — подобно капле морской, которая не боится ведь урагана. Мы стали ничтожной и благодарной частицей этого мира. Этого мира, в первый раз создававшегося сегодня — на наших глазах.
ГОРОД НА НЕВЕ
Преклонённые ангелы со светильниками окружают византийский купол Исаакия. Три золотых гранёных шпиля перекликаются через Неву и Мойку. Львы, грифоны и сфинксы там и здесь — оберегают сокровища или дремлют. Скачет шестёрка Победы над лукавою аркою Росси. Сотни портиков, тысячи колонн, вздыбленные лошади, упирающиеся быки...
Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! — ни кондитерского небоскрёба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив всё влияние, не получит участка под застройку ближе Чёрной Речки или Охты.
Чуждое нам — и наше самое славное великолепие! Такое наслаждение бродить теперь по этим проспектам! Но стиснув зубы, проклиная, гния в пасмурных болотах, строили русские эту красоту. Косточки наших предков слежались, сплавились, окаменели в дворцы — желтоватые, бурые, шоколадные, зелёные.
Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слезы жён — всё это тоже забудется начисто? Всё это тоже даст такую законченную вечную красоту?..
ШАРИК
Во дворе у нас один мальчик держит пёсика Шарика на цепи, — кутёнком его посадил, с детства.
Понёс я ему однажды куриные кости, ещё тёплые, пахучие, а тут как раз мальчик спустил беднягу побегать по двору. Снег во дворе пушистый, обильный. Шарик мечется прыжками, как заяц, то на задние ноги, то на передние, из угла в угол двора, из угла в угол, и морда в снегу.
Подбежал ко мне, лохматый, меня опрыгал, кости понюхал — и прочь опять, брюхом по снегу!
Не надо мне, мол, ваших костей, — дайте только свободу!..
СПОСОБ ДВИГАТЬСЯ
Что был конь — играющий выгнутою спиной, рубящий копытами, с размётанной гривой, с разумным горячим глазом! Что был верблюд — двугорбый лебедь, медлительный мудрец с усмешкой познания на круглых губах! Что был даже черноморденький ишачок — с его терпеливой твёрдостью, живыми ласковыми ушами!
А мы избрали?.. — вот это безобразнейшее из творений Земли, на резиновых быстрых лапах, с мёртвыми стеклянными глазами, тупым ребристым рылом, горбатое железным ящиком. Оно не проржёт о радости степи, о запахах трав, о любви к кобылице или к хозяину. Оно постоянно скрежещет железом и плюёт, плюёт фиолетовым вонючим дымом.
Что ж, каковы мы — таков и наш способ двигаться.
СТАРОЕ ВЕДРО
Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору. Какая-то земля здесь такая, что восемнадцатый год сохраняются, лишь чуть обвалились, не то что полосы траншей, не то что огневые позиции пушек — но отдельная стрелковая ячейка маленькая, где неведомый Иван хоронил своё большое тело в измызганной короткой шинельке. Брёвна с блиндажных перекрытий за эти годы, конечно, растащили, а ямы остались ясные.
Хоть в этом самом бору я не воевал, а — рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода, наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а и до тех восемнадцати уже отслужившее ведро.
Оно уж тогда было худое, в первую военную зиму. Может, из деревни сгоревшей подхватил его сообразительный солдатик да стенки ко дну ещё на конус смял и приладил его переходом от жестяной печки в трубу. Вот в этом самом блиндаже в ту тревожную зиму, дней девяносто, а может сто пятьдесят, когда фронт тут остановился, гнало худое ведро через себя дым. Оно накалялось шибко, от него руки грели, от него прикуривать можно было, и хлеб близ него подрумянивали. Сколько дыму через себя ведро пропустило — столько и мыслей невысказанных, писем ненаписанных — от людей, уже, может быть, покойных давно.
А потом как-нибудь утром, при весёлом солнышке, боевой порядок меняли, блиндаж бросали, командир торопил свою команду — «ну! ну!» — ординарец печку порушил, втиснул её всю на машину, и колена все, а худому ведру места не нашлось. «Брось ты его, заразу! — старшина крикнул. — Там другое найдёшь!» Ехать было далеко, да и дело уж к весне поворачивало, постоял ординарец с худым ведром, вздохнул — и опустил его у входа.
И все засмеялись.
С тех пор и брёвна с блиндажа содрали, и нары изнутри, и столик — а худое ведро так и осталось у своего блиндажа.
Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы, и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная — прошло всё дымом, и никогда уж больше не служить этому ржавому, забытому...
НА РОДИНЕ ЕСЕНИНА
Четыре деревни одна за другой однообразно вытянуты вдоль улицы. Пыль. Садов нет. Нет близко и леса. Хилые палисаднички. Кой-где грубо-яркие цветные наличники. Свинья зачуханная посреди улицы чешется о водопроводную колонку. Мерная вереница гусей разом обёртывается вслед промчавшейся велосипедной тени и шлёт ей дружный воинственный клич. Деятельные куры раскапывают улицу и зады, ища себе корму.
На хилый курятник похожа и магазинная будка села Константинова. Селёдка. Всех сортов водка. Конфеты-подушечки слипшиеся, каких уже пятнадцать лет нигде не едят. Чёрных буханок булыги, увесистей вдвое, чем в городе, не ножу, а топору под стать.
В избе Есениных — убогие перегородки не до потолка, чуланчики, клетушки, даже комнатой не назовешь ни одну. В огороде — слепой сарайчик, да банька стояла прежде, сюда в темень забирался Сергей и складывал первые стихи. За пряслами — обыкновенное польце.
Я иду по деревне этой, каких много и много, где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, — и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и ещё сегодня он обжигает мне щёки здесь. Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой далёкой тёмной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать:
На бору со звонами плачут глухари...?
И об этих луговых петлях спокойной Оки:
Скирды солнца в водах лонных…?
Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясённый, нашёл столькое для красоты — у печи, в хлеву, на гумне, за околицей, — красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают?..
КОЛХОЗНЫЙ РЮКЗАК
Когда вас в пригородном автобусе больно давят в грудь или в бок его твёрдым углом, — вы не бранитесь, а посмотрите хорошо на него, этот лубяной плетёный короб на широком брезентовом разлохмаченном ремне. В город возят в нём молоко, творог, помидоры за себя и за двух соседок, из города — полета батонов на три семьи.
Он ёмок, прочен и дёшев, этот бабий рюкзак, с ним не сравняются его разноцветные спортивные братья с карманчиками и блестящими пряжками. Он держит столько тяжести, что даже через телогрейку не выносит его ремня навычное крестьянское плечо.
Потому и взяли бабы такую моду: плетёнку вскидывают на середину спины, а ремень нахомучивают себе через голову. Тогда равномерно раскладывается тяжесть по двум плечам и груди.
Братья по перу! Я не говорю: примерьте такую корзиночку на спину. Но если вас толкнули — езжайте в такси.
КОСТЁР И МУРАВЬИ
Я бросил в костёр гнилое брёвнышко, недосмотрел, что изнутри оно густо населено муравьями.
Затрещало бревно, вывалили муравьи и в отчаяньи забегали, забегали поверху и корёжились, сгорая в пламени. Я зацепил брёвнышко и откатил его на край. Теперь муравьи многие спасались — бежали на песок, на сосновые иглы. Но странно: они не убегали от костра. Едва преодолев свой ужас, они заворачивали, кружились и — какая-то сила влекла их назад, к покинутой родине! — и были многие такие, кто опять взбегали на горящее брёвнышко, метались по нему и погибали там...
МЫ-ТО НЕ УМРЁМ
А больше всего мы стали бояться мёртвых и смерти.
Если в какой семье смерть, мы стараемся не писать туда, не ходить: что говорить о ней, о смерти, мы не знаем...
Даже стыдным считается называть кладбище как серьёзное что-то. На работе не скажешь: «на воскресник я не могу, мне, мол, моих надо навестить на кладбище». Разве это дело — навещать тех, кто есть не просит?
Перевезти покойника из города в город? — блажь какая, никто под это вагона не даст. И по городу их теперь с оркестром не носят, а быстро прокатывают на грузовике.
Когда-то на кладбищах наших по воскресеньям ходили между могил, пели светло и кадили душистым ладаном. Становилось на сердце примирение, рубец неизбежной смерти не сдавливал его больно. Покойники словно чуть улыбались нам из-под зелёных холмиков: «Ничего!.. Ничего...»
А сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа убрать прошлогодний мусор!» Но чаще — закатывают их, равняют бульдозерами — под стадионы, под парки культуры.
А ещё есть такие, кто умер за отечество — ну, как тебе или мне ещё придётся. Этим церковь наша отводила прежде день — поминовение воинов, на поле брани убиенных. Англия их поминает в День Маков. Все народы отводят день такой — думать о тех, кто погиб за нас.
А за нас-то — за нас больше всего погибло, но дня такого у нас нет. Если на всех погибших оглядываться — кто кирпичи будет класть? В трёх войнах теряли мы мужей, сыновей, женихов — пропадите, постылые, под деревянной крашеной тумбой, не мешайте нам жить! Мы-то ведь никогда не умрём!
ПРИСТУПАЯ КО ДНЮ
На восходе солнца выбежало тридцать молодых на поляну, расставились вразрядку все лицом к солнцу, и стали нагибаться, приседать, кланяться, ложиться ниц, простирать руки, воздевать руки, запрокидываться с колен. И так — четверть часа.
Издали можно было представить, что они молятся.
Никого в наше время не удивляет, что человек каждодневно служит терпеливо и внимательно телу своему.
Но оскорблены были бы, если бы так служил он своему духу.
Нет, это не молитва. Это — зарядка.
ПУТЕШЕСТВУЯ ВДОЛЬ ОКИ
Пройдя просёлками Средней России, начинаешь понимать, в чём ключ умиротворяющего русского пейзажа.
Он — в церквах. Взбежавшие на пригорки, взошедшие на холмы, царевнами белыми и красными вышедшие к широким рекам, колокольнями стройными, точёными, резными поднявшиеся над соломенной и тесовой повседневностью — они издалека-издалека кивают друг другу, они из сёл разобщённых, друг другу невидимых, поднимаются к единому небу.
И где б ты в поле, в лугах ни брёл, вдали от всякого жилья, — никогда ты не один: поверх лесной стены, стогов намётанных и самой земной округлости всегда манит тебя маковка колоколенки то из Борок Ловецких, то из Любичей, то из Гавриловского.
Но ты входишь в село и узнаёшь, что не живые — убитые приветствовали тебя издали. Кресты давно сшиблены или скривлены; ободранный купол зияет остовом поржавевших рёбер; растёт бурьян на крышах и в расщелинах стен; редко ещё сохранилось кладбище вокруг церкви; а то свалены и его кресты, выворочены могилы; заалтарные образы смыты дождями десятилетий, исписаны похабными надписями.
На паперти — бочки с соляркой, к ним разворачивается трактор. Или грузовик въехал кузовом в дверь притвора, берёт мешки. В той церкви подрагивают станки. Эта — просто на замке, безмолвная. Ещё в одной и ещё в одной — клубы. «Добьёмся высоких удоев!» «Поэма о море». «Великий подвиг».
И всегда люди были корыстны, и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли — вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги.
В эти камни, в колоколенки эти, наши предки вложили всё своё лучшее, всё своё понимание жизни.
Ковыряй, Витька, долбай, не жалей! Кино будет в шесть, танцы в восемь...
МОЛИТВА
Как легко мне жить с Тобой, Господи!
Как легко мне верить в Тебя!
Когда расступается в недоумении
или сникает ум мой,
когда умнейшие люди
не видят дальше сегодняшнего вечера
и не знают, что надо делать завтра, —
Ты снисылаешь мне ясную уверенность,
что Ты есть
и что Ты позаботишься,
чтобы не все пути добра были закрыты.
На хребте славы земной
я с удивлением оглядываюсь на тот путь
через безнадёжность — сюда,
откуда и я смог послать человечеству
отблеск лучей Твоих.
И сколько надо будет,
чтобы я их ещё отразил, —
Ты дашь мне.
А сколько не успею —
значит. Ты определил это другим.
Крохотки (1958-1960). – Писались в разное время с 1958 по 1960, многие в связи с велосипедными поездками автора по Средней России.
А. И. Солженицын «Крохотки» (1996-1999)
ЛИСТВЕННИЦА
Что за диковинное дерево!
Сколько видим её — хвойная, хвойная, да. Того и разряду, значит? А, нет. Приступает осень, рядом уходят лиственные в опад, почти как гибнут. Тогда — по соболезности? не покину вас! мои и без меня перестоят покойно — осыпается и она. Да как дружно осыпается и празднично — мельканием солнечных искр.
Сказать, что — сердцем, сердцевиной мягка? Опять же нет: её древесная ткань — наинадёжная в мире, и топор её не всякий возьмёт, и для сплава неподымна, и покинутая в воде — не гниёт, а крепится всё ближе к вечному камню.
Ну, а возвратится снова, всякий год как внезапным даром, ласковое тепло, — знать, ещё годочек нам отпущен, можно и опять зазеленеть — и к своим вернуться через шелковистые иголочки.
Ведь — и люди такие есть.
МОЛНИЯ
Только в книгах я читал, сам никогда не видел: как молния раскалывает деревья.
А вот и повидал. Из проходившей грозы, среди дня — да ослепил молненный блеск наши окна светлым золотом, и сразу же, не отстав и на полную секунду, — ударище грома: шагов двести-триста от дома, не дальше?
Минула гроза. Так и есть: вблизи, на лесном участке. Среди высочайших сосен избрала молния и не самую же высокую липу — а за что? И от верха, чуть ниже маковки, — прошла молния повдоль и повдоль ствола, через её живое и в себе уверенное нутро. А иссилясь, не дошла до низа — соскользнула? иссякла?.. Только земля изрыта близ подпалённого корневища, да на полсотни метров разбросало крупную щепу.
И одна плаха ствола, до середины роста, отвалилась в сторону, налегла на сучья безвинных соседок. А другая — ещё подержалась денёк, стояла — какою силой? — она уж была и насквозь прорвана, зияла сквозной большой дырою. Потом — и она завалилась в свою сторону, в дружливый развилок ещё одной высокой сестры.
Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то — черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет.
КОЛОКОЛ УГЛИЧА
Кто из нас не наслышан об этом колоколе, в диковинное наказание лишённом и языка и одной проушины, чтоб никогда уже не висел в колокольном достоинстве; мало того — битом плетьми, а ещё и сосланном за две тысячи вёрст, в Тобольск, на колымаге, — и во всю, и во всю эту даль не лошади везли заклятую клажу, но тянули на себе наказанные угличане — сверх тех двухсот, уже казнённых за растерзанье государевых людей (убийц малого царевича), и те — с языками урезанными, дабы не изъясняли по-своему происшедшее в городе.
Возвращаясь Сибирью, пересёкся я в Тобольском кремле с опустелым следом изгнанника — в часовенке-одиночке, где отбывал он свой тристалетний срок, пока не был помилован к возврату. А вот — я и в Угличе, в храме Димитрия-на-крови. И колокол, хоть и двадцати пудовый, а всего-то в полчеловеческих роста, укреплен тут в почёте. Бронза его потускла до выстраданной серизны. Било его свисает недвижно. И мне предлагают — ударить.
Я — бью, единожды. И какой же дивный гул возникает в храме, сколь многозначно это слитие глубоких тонов, из старины — к нам, неразумно поспешливым и замутнённым душам. Всего один удар, но длится полминуты, а додлевается минуту полную, лишь медленно-медленно величественно угасая — и до самого умолка не теряя красочного многозвучья. Знали предки тайны металлов.
В первые же миги по известью, что царевич зарезан, пономарь соборной церкви кинулся на колокольню, догадливо заперев за собою дверь, и, сколько в неё ни ломились недруги, бил и бил набат вот в этот самый колокол. Вознёсся вопль и ужас угличского народа — то колокол возвещал общий страх за Русь.
Те раскатные колокольные удары — клич великой Беды — и предвестили Смуту Первую. Досталось и мне, вот, сейчас ударить в страдальный колокол — где-то в длении, в тлении Смуты Третьей. И как избавиться от сравненья: провидческая тревога народная — лишь досадная помеха трону и непробивной боярщине, что четыреста лет назад, что теперь.
КОЛОКОЛЬНЯ
Кто хочет увидеть единым взором, в один окоём, нашу недотопленную Россию — не упустите посмотреть на калязинскую колокольню.
Она стояла при соборе, в гуще изобильного торгового города, близ Гостиного двора, и на площадь к ней спускались улицы двухэтажных купеческих особняков. И никакой же провидец не предсказал тогда, что древний этот город, переживший разорения жестокие и от татар, и от поляков, на своём восьмом веку будет, невежественной волей самодурных властителей, утоплен на две трети в Волге: всё бы спасла вторая плотина, да поскупились большевики на неё. (Да что! - Молога и вся на дне.) И сегодня, стань на прибрежной грани, — даже воображению твоему уже не подъять из хляби этот изневольный Китеж, или Атлантиду, ушедшую на дюжину саженей глубины.
Но осталась от утопленного города — высокостройная колокольня. Собор взорвали или растащили на кирпичи ради нашего будущего — а колокольню почему-то не доспели свалить, даже вовсе не тронули, как заповедную бы. И — вот, стоит из воды, добротнейшей кладки, белого кирпича, в шести ярусах сужаясь кверху (полтора яруса залито), в последние годы уж и отместку присыпали к ней для сохранности низа, — стоит, нисколько не покосясь, не искривясь, пятью просквоженными пролётами, а дальше луковкой и шпилем — в небо! Да ещё на шпиле — каким чудом? — крест уцелел. От крупных волжских теплоходов, не добирающих высотой, как издали глянуть, и на пол-яруса, — шлёпают волны по белым стенам, и с палуб уже пятьдесят лет глазеют советские пассажиры.
Как по израненным, бродишь по грустным уцелевшим улочкам, где и с покошенными уже домишками тех поспешно переселённых затопленцев. На фальшивой набережной калязинские бабы, сохраняя старую приверженность к исконной мягкости и чистоте волжской воды, тщатся выполаскивать бельё. Полузамерший, переломленный, недобитый город, с малым остатком прежних отменных зданий. Но и в этой запусти у покинутых тут, обманутых людей нет другого выбора, как жить. И жить — здесь.
И для них тут, и для всех, кто однажды увидел это диво: ведь стоит колокольня! Как наша надежда. Как наша молитва: нет, всю Русь до конца не попустит Господь утопить...
СТАРЕНИЕ
Сколько написано об ужасе смерти, но и: какое же естественное она звено, если не насильственна.
Помню в лагере греческого поэта, уже обречённого, а лет — за тридцать. И никакого страха перед смертью не было в его мягко-печальной улыбке. Я изумился. А он: «Прежде чем наступает смерть, в нас происходит внутренняя подготовка: мы созреваем к ней. И уже ничто не страшно».
Всего год прошёл тогда — и я испытал всё это на себе сам, в мои тридцать четыре. Месяц за месяцем, неделя за неделей клонясь к смерти, свыкаясь, - я в своей готовности, смиренности опередил тело.
Так насколько же легче, какая открытость, если к смерти медленно подводит нас преклонный возраст. Старенье — вовсе не наказание Божье, в нём своя благодать и свои тёплые краски.
Тепло видеть возню ребятишек, набирающих крепости и характера. Теплить может даже ослабление твоих сил, сравниваешь: а каким, значит, коренником я был раньше. Не вытягиваешь целого дня работы — сладок и краткий перерыв сознания, и снова ясность
второго или третьего утра в день, ещё подарок. И есть наслаждение духа - ограничиваться в поедании, не искать вкусовых переборов: ещё ты вживе, а поднимаешься выше материи. И тонкий голосок синиц в ещё оснеженном полувесеннем лесу — вдвойне милее от того, что скоро ты их не услышишь, наслушивайся! А какой неотъёмный клад — воспоминания; молодой того лишён, при тебе же они все, безотказно, и живой отрывок их посещает тебя ежедень — при медленном-медленном переходе от ночи ко дню, ото дня к ночи.
Ясное старение — это путь не вниз, а вверх.
Только не пошли. Бог, старости в нищете и холоде.
Как — и бросили мы стольких и стольких...
ПОЗОР
Какое это мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину.
В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Ее жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стёртых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться.
Унизительное чувство, неотстанное. И - не беглое, оно не переменяется легко, как чувства личные, повседневные, от мелькучих обстоятельств. Нет, это - постоянный, неотступный гнёт, с ним просыпаешься, с ним проволакиваешь каждый час дня, с ним роняешься в ночь. И даже через смерть, освобождающую нас от огорчений личных, — от этого Позора не уйти: он так и останется висеть над головами живых, а ты же - их частица.
Листаешь, листаешь глубь нашей истории, ищешь ободрения в образцах. Но и знаешь неумолимую истину: бывало, и вовсе гибли народы земные. Это — бывало.
Нет, другая глубь — той четверть-сотни областей, где побыл я, — вот та дышит мне надеждой: там видел и чистоту помыслов, и неубитый поиск, и живых, щедродушных, родных людей. Неужель не прорвут они эту черту обречённости? Прорвут! ещё – в силах.
Но Позор висит и висит над нами, как жёлто-розовое отравленное облако газа, — и выедает наши лёгкие. И даже сдув его прочь — уже никогда не уберем его из нашей истории.
ЛИХОЕ ЗЕЛЬЕ
Сколько же труда кладёт земледелец: сохранить зёрна до срока, посеять угодно, доходить до плодов растения добрые. Но с дикой резвостью взбрасываются сорняки — не только без ухода-досмотра, а против всякого ухода, в насмешку. То-то и пословица: лихое зелье — нескоро в землю уйдёт.
Отчего ж у добрых растений всегда сил меньше?
Видя невылазность человеческой истории, что в дальнем-дальнем давне, что в наисегодняшнем сегодня, - понуро склоняешь голову: да, знать — таков закон всемирный. И нам из него не выбиться — никогда, никакими благими издумками, никакими земными прожектами.
До конца человечества.
И отпущено каждому живущему только: свой труд — и своя душа.
УТРО
Что происходит за ночь с нашей душой? В недвижной онемелости твоего сна она как бы получает волю, отдельно от этого тела, пройти через некие чистые пространства, освободиться ото всего ничтожного, что налипало на ней или морщило её в прошлый день, да даже и в целые годы. И возвращается с первозданной снежистой белизной. И распахивает тебе необъятно покойное, ясное утреннее состояние.
Как думается в эти минуты! Кажется: сейчас ты с какой-то нечаянной проницательностью — что-то такое поймёшь, чего никогда... чего...
Замираешь. Будто в тебе вот-вот тронется в рост нечто, какого ты в себе не изведывал, не подозревал. Почти не дыша, призываешь — тот светлый росток, ту верхушку белой лилийки, которая вот сейчас выдвинется из непротронутой глади вечной воды.
Благодательны эти миги! Ты — выше самого себя. Ты что-то несравненное можешь открыть, решить, задумать — только бы не расколыхать, только б не дать протревожить эту озёрную гладь в тебе самом...
Но что-нибудь вскоре непременно встряхивает, взламывает чуткую ту натяжённость: иногда чужое действие, слово, иногда твоя же мелкая мысль. И - чародейство исчезло. Сразу — нет той дивной бесколышности, нет того озерка.
И во весь день ты его уже не вернёшь никаким усилием.
Да и не во всякое утро.
ЗАВЕСА
Сердечная болезнь — как образ самой нашей жизни: ход её—в полной тьме, и не знаем мы дня конца: может быть, вот, у порога, — а может быть, ещё нескоро-нескоро.
Когда грозно растёт в тебе опухоль — то, если себя не обманывать, можно рассчитать неумолимые сроки. Но при сердечной болезни — ты порою лукаво здоров, ты не прикован к приговору, ты даже — как ни в чём не бывало.
Благословенное незнание. Это - милостивый дар.
А в острой стадии сердечная болезнь — как сиденье в камере смертников. Каждый вечер — ждёшь, не шуршат ли шаги? это за мной? Зато каждое утро — какое благо! какое облегчение: вот ещё один полный день даровал мне Господь. Сколько, сколько можно прожить и сделать за один-единственный только день!
В СУМЕРКИ
Хорошо помню очень у нас на Юге распространённое — сумерничанье. Перенесенное из дореволюции, может быть ещё подкрепилось оно скудными и опасными годами гражданской войны. Но обычай этот жил и раньше. Склоняла к тому многомесячная теплота южных сумерек? — а многие были изважены: никогда не спешить с лампой. Ещё засветло управясь с делами, кто и со скотом, — не склонялись, однако, и спать ложиться. Выходили на завалинки, на уличные или дворовые скамейки, а то и просто сиживали в комнате, да при окнах открытых, без огня не напорхнёт мелкота. Садились тихо — один, другой, третий, как бы в задумчивости. И подолгу молчали.
А кто и говорил — то негромко, нерезко, невперебив. Почему-то в разговорах тех ни у кого не возникало задора спорить, или желчно упрекать, или ссориться. Лица — не видны почти, потом и вовсе, — и что-то незнакомое, вот, опознаётся в них, да и в голосах, что мы упустили заметить и за годы.
Овладевало всеми чувство чего-то единого, нам никогда не видимого, что тихо спускалось с гаснущего послезакатного неба, растворялось в воздухе, вливалось через окна, — та, незамечаемая в суете дня, глубокая серьёзность жизни, её нерастеребленный смысл. Наше касание к упускаемой загадке.
ПЕТУШЬЕ ПЕНЬЕ
С обезлюженьем, с запустением, с вымиранием наших деревень забыли мы и помнить, а поколения и не слышали никогда — полуденного многогласного петушьего переклика. Из дворов во дворы, через улицу, за околицу, в солнечное лето — удивителен этот хор победной жизни.
Редко от чего приходит такое успокоение в душу. Никакими суетными звуками не зашумленный - этот яркий, вибрирующий, сочный, сильный выпев доносит до нас, что во всей тут округе — благословенный мир, нетревожный покой, таково нынешний день тёк досюда — да отчего б ему не потечь и дальше так? Пребывайте в ваших добрых занятиях.
Вот тут где-то он расхаживает гордо, бело-оранжевый, со знатным рыцарским красным гребнем.
Беспечально держится.
Нам бы — так.
НОЧНЫЕ МЫСЛИ
То-то в лагере: наломаешь кости за день, только положил голову на соломенную подушку — уже слышишь: «Подъ-ё-ом!!» И — никаких тебе ночных мыслей.
А вот в жизни современной, круговертной, нервной, мелькучей, — за день не успевают мысли дозревать и уставляться, брошены на потом. Ночью же — они возвращаются, добрать своё. Едва в сознаньи твоём хоть чуть прорвалась пелена — ринулись, ринулись они в тебя, расплющенного, наперебой. И какая-то, поязвительней, подерзей, извилась на укус впереди других.
А твоё устояние, твоё достоинство — не отдаться этим вихрям, но овладеть потоком тёмным и направить его к тому, что здоровит. Всегда есть мысль, и не одна, какие вносят стерженьки покоя, — как в ядерный реактор вдвигают стержни, тормозящие от взрыва. Лишь уметь такой стержень, спасительный Божий луч, найти, или даже знать его себе наперёд — и за него держаться.
Тогда душа и разум очищаются, те вихри сбиваются прочь, и в будоражный объём бессонницы вступают благодатные, крупные мысли, до которых разве бы коснуться в суете дня?
И ещё спасибо бессоннице: с этого огляда — даже и нерешаемое решить.
Власть над собой.
ПОМИНОВЕНИЕ УСОПШИХ
Оно — с высокой мудростью завещано нам людьми Святой жизни.
Понять этот замысел — не в резвой юности, когда мы тесно окружены близкими, родными, друзьями. Но — с годами.
Ушли родители, уходят сверстники. Куда уходят? Кажется: это — неугадаемо, непостижно, нам не дано. Однако с какой-то предданной ясностью просвечивает, мерцает нам, что они — нет, не исчезли.
И — ничего больше мы не узнаем, пока живы. Но молитва за души их — перекидывает от нас к ним, от них к нам — неосязаемую арку — вселенского размаха, а безпреградной близости. Да вот они, почти можно коснуться. И — незнаемые они, и, по-прежнему, такие
привычные. Но — отставшие от нас по годам: иные, кто был старше нас, те уже и моложе.
Сосредоточась, даже вдыхаешь их отзыв, заминку, предупреждение. И — своё земное тепло посылаешь им в обмен: может, и мы чем-то пособим?
И — обещанье встречи.
Крохотки (1996-1999). – «Только вернувшись в Россию, я оказался способен снова их писать, там – не мог…» (из письма автора в «Новый мир»), 1997, №1, 3, 10; 1999, №7.
Предварительный просмотр:
Подписи к слайдам:
Солженицын А.И. родился в декабре 1918 года в Кисловодске. Отец происходил из крестьян, добровольцем ушел на первую мировую войну. Он погиб от несчастного случая на охоте за 6 месяцев до рождения своего единственного ребенка. Семья матери была полностью разорена в результате большевистских конфискаций. В 1924 году Солженицын переехал с матерью в Ростов-на-Дону, с 1926 по 1936 год учился в школе, живя в крайней бедности. (
После средней школы Солженицын закончил в Ростове-на-Дону физико-математический факультет университета; с четвертого курса одновременно заочно учился в Московском институте философии и литературы. Не завершив обучения, ушел на войну, с 1943-го по 1945-й командовал на фронте батареей, награжден орденами и медалями.
В феврале 1945-го в звании капитана арестован из-за отслеженной в переписке критики Сталина и осужден на 8 лет. Затем был сослан в Казахстан “ навечно ”; однако ссылка продолжалась “ лишь ” три года, после чего решением военной коллегии Верховного суда СССР от 6 февраля 1957 последовала реабилитация.
После реабилитации работал школьным учителем в Рязани. Вслед за публикацией в 11-м номере “ Нового мира ” за 1962 рассказа ” Один день Ивана Денисовича ” принят в Союз писателей. Однако почти все написанное, кроме нескольких рассказов и одной статьи, вынужден был отдавать в самиздат или печать в зарубежье. В 1969 исключен из СП, в 1970-м удостоен Нобелевской премии по литературе. В 1974-м в связи с выходом первого тома “ Архипелага ГУЛАГ ” насильственно изгнан на Запад. До 1976 года жил в Цюрихе, затем перебрался в американский штат Вермонт, природою напоминающий среднюю полосу России. После распада СССР в 1994 Солженицын вернулся в Россию.
Был женат вторым браком на Наталье Светловой, у них трое детей – Ермолай, Игнат и Степан - и внуки.
Вместо творческого труда в самом в конце пережитой войны его настигает арест, тюрьма и лагерь. Он был освобожден в день смерти Сталина, и тут же на него навалился лютый рак, когда, по приговору врачей, осталось жить не более трех недель. Первая жена в последние годы его заключения вышла замуж за другого, и некому было передать рукописи ; Солженицын едет умирать в ташкентскую клинику. Однако он не умер. Солженицыну пришлось пережить многое: лагерь, унижение, эмиграцию, но важно то, что писатель выстоял и не сдался. «Но люди и здесь живут…»,- говорит писатель в произведении «Один день Ивана Денисовича». Невозможно остаться равнодушным к этим словам…
Обобщающее произведение о лагерном мире Солженицын задумал весной 1958 ; выработанный тогда план сохранился в основном до конца: главы о тюремной системе и законодательстве, следствии, судах, “ исправительно-трудовых ” , каторжных лагерях, ссылке и душевных изменениях за арестантские годы. Однако работа прервалась, так как материалы – событий, случаев, лиц – на основе одного лишь личного опыта автора и его друзей явно недоставало . Затем, после написания ” Одного дня Ивана Денисовича ” , хлынул целый поток писем, благодаря которым в течение 1963-1964 отобрал опыт 227 свидетелей, со многими из которых писатель встречался и беседовал лично. С 1964-го по 1968-й созданы три редакции произведения , теперь уже состоявшего из 64 глав в трех томах. “ Зимой 1967-1968, - вспоминает Солженицын , -” за декабрь – февраль я сделал последнюю редакцию “ Архипелага ”. "Один день Ивана Денисовича "
“ Один день Ивана Денисовича ” связан с одним из фактов биографии самого автора – Экибастузским особым лагерем , где зимой 1950 – 1951 Солженицын отбывал срок на общих работах. Главный герой рассказа Солженицына – это Иван Денисович Шухов, обычный узник сталинского лагеря. В этом рассказе автор от лица своего героя повествует о всего одном дне из трех тысяч шестисот пятидесяти трех дней срока Ивана Денисовича. Но и этого дня хватит, чтобы понять то, какая обстановка царила в лагере, какие существовали порядки и законы, узнать о жизни заключенных, ужаснуться этому. Лагерь – это особый мир, существующий отдельно, параллельно нашему. Здесь совсем другие законы, отличающиеся от привычных нам, каждый здесь выживает по-своему. Жизнь в зоне показана не со стороны, а по своему личному опыту. Именно поэтому рассказ поражает своим реализмом.
“ Слава тебе, Господи, еще один день прошел! ” – заканчивает свое повествование Иван Денисович, - “ Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый ” . В этот день Шухову действительно повезло: бригаду не выгнали на Соцгородок тянуть проволоку на морозе без обогрева, миновал карцер, отделался лишь мытьем полов в надзирательской, получил в обед лишнюю порцию каши, работа досталась знакомая – стену класть на ТЭЦ, клал весело, миновал благополучно шмон и пронес в лагерь ножовку, подработал вечером у Цезаря, купил у латыша два стакана самосаду, а самое главное то, что не заболел, перемогся.
Иван Денисович Шухов был осужден на десять лет по сфабрикованному делу: его обвинили в том, что он вернулся из плена с секретным немецким заданием, а какое именно оно было — так никто и не смог придумать. У Шухова такая же судьба, что и у многих других людей, которые воевали за Родину, но по окончании войны из пленников немецких лагерей оказались пленниками ГУЛАГа. Как человек, он не может ни вызывать уважения: несмотря на все условия существования, он сумел сохранить доброту, благожелательное отношение к людям, не обозлился, не потерял человечности. Шухов готов поделиться последним. Иван Денисович угощает печеньем Алешку-баптиста, чтобы хоть чем-то побаловать, поддержать его, ведь тот "всем угождает, а заработать не может". А как Иван Денисович относится к Гопчику! Для него Гопчик почти как родной сын.
Шухов глубоко симпатичен, в отличие, например, от шакала Фетюкова, бывшего высокого начальника, привыкшего командовать, который не брезгует даже доставать окурки из плевательницы. Это настоящий шакал, живущий за счет объедков других. Лизать чужие тарелки, смотреть человеку в рот в ожидании того, что ему что-нибудь оставят – для него обычное дело. Он не может не вызывать отвращения, даже зэки отказываются с ним работать. В зоне у него не осталось даже капли гордости, он открыто плачет, когда его бьют за лизание тарелок.
Действительно, здесь, в зоне, каждый выбирает для себя путь выживания, но наиболее недостойный путь — это путь стукача Пантелеева, живущего за счет доносов на других зэков. Под предлогом болезни он остается в зоне и добровольно стучит оперу. В лагере ненавидят таких людей, и тот факт, что было зарезано трое, никого не удивил. Смерть здесь это обычное дело, а жизнь превращается в ничто. Это пугает больше всего.
В отличие от них, Иван Денисович "не был шакал даже после восьми лет общих работ — и чем дальше, тем крепче утверждался". Он не выпрашивает, не унижается. Все старается заработать только своим трудом: шьет тапочки, подносит бригадиру валенки, занимает очередь за посылками, за что и получает честно заработанное. У Шухова сохранились понятия о гордости и чести, поэтому он никогда не скатиться до уровня Фетюкова, ведь он именно подрабатывает, а не старается услужить, "подмазаться". Как и любой крестьянин, Шухов человек на удивление хозяйственный: он не может просто так пройти мимо куска ножовки, зная, что из него можно сделать нож, а это возможность дополнительно заработать.
Уважения заслуживает и бывший капитан второго ранга Буйновский, который ” на лагерную работу как на морскую службу смотрит: сказано делать – значит делай ” . Он не старается увильнуть от общих работ, привык все делать на совесть, а не для показухи. Шухов говорит, что “ осунулся крепко за последний месяц , а упряжку тянет ” . Буйновский не может смириться с произволом караула, поэтому заводит спор с Волковским о статье уголовного кодекса, за что и получил десять суток карцера.
Симпатичен бригадир Тюрин, попавший в лагерь только лишь потому, что его отец был кулак. Для бригады он как отец родной, всегда старается отстоять интересы бригады: получить больше хлеба, выгодную работу. Утром Тюрин дает кому надо, чтобы его людей не выгнали на строительство Соцгородка. Слова Ивана Денисовича о том, что "хороший бригадир вторую жизнь даст", полностью подходят для характеристики бригадира Тюрина. Эти люди, несмотря на все, выживают за счет своего труда. Они бы никогда не смогли избрать для себя путь выживания Фетюкова или Пантелеева.
Жалость вызывает Алешка-баптист. Он очень добрый, но очень слабодушный — "им не командует только тот, кто не хочет". Заключение для него — это воля Бога; в своем заключении видит только хорошее, он сам говорит, что "здесь есть время о душе подумать". Но Алешка не может приспособиться к лагерным условиям и, по мнению Ивана Денисовича, долго здесь не протянет. Хваткой, которой не хватает Алешке-баптисту, обладает Гопчик, шестнадцатилетний паренек, хитрый и не упускающий возможности урвать кусок. Он был осужден за то, что носил молоко в лес бендеровцам. В лагере ему прочат большое будущее: "Из Гопчика правильный будет лагерник… меньше, как хлеборезом, ему судьбы не прочат«.
На особом положении находится в лагере Цезарь Маркович, бывший режиссер, который не успел снять своей первой картины, когда попал в лагерь. Он получает с воли посылки, поэтому может себе позволить многое из того, что не могут остальные заключенные: носит новую шапку и другие запрещенные вещи, работает в конторе, избегает общих работ. Хоть Цезарь находится уже довольно долго в этом лагере, его душа все еще в Москве: обсуждает с другими москвичами премьеры в театрах, культурные новости столицы. Он сторонится остальных заключенных, придерживается только Буйновского, вспоминая о существовании других только тогда, когда он нуждается в их помощи. Во многом благодаря своей отрешенности от реального мира и посылкам с воли ему удается выживать в этих условиях.
Стиль рассказа довольно прост; автор не прибегает к каким- либо сложным литературным приемам, здесь нет метафор, ярких сравнений, гипербол. В нем использована речь простого лагерного заключенного, именно поэтому встречается очень много “ блатных ” слов и выражений. “ Шмон, стучать куму, шестерка, придурки, падла ” , - все это нередко можно услышать в повседневной речи зэков. В рассказе в изобилии встречаются и непечатные слова. Некоторые из них изменены Солженицыным в написании, но смысл их от этого не меняется. Особенно много их употребляет завстоловой, когда старается столкнуть напирающих зэков с крыльца столовой. По-видимому, Солженицын сознательно использовал этот прием, чтобы дать читателю возможность реально ощутить атмосферу лагеря, царящие там нравы и законы. Рассказ “ Один день Ивана Денисовича ” – это протест против насилия, жестокости и произвола. Солженицын выступает против беззакония, обличает преступления власть имущих в период сталинщины.
Фотографии: http://www.google.com/imghp?hl=ru http://foto.rg.ru/photos/5407c154/8.html#1 Статьи: http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%BE%D0%BB%D0%B6%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%86%D1%8B%D0%BD,_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80_%D0%98%D1%81%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87 http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%D0%B4%D0%B8%D0%BD_%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D1%8C_%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%B0_%D0%94%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%81%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87%D0%B0