Статьи, эссе, авторские работы

Московский городской психолого-педагогический университет

Кафедра ЮНЕСКО «Культурно-историческая психология детства»

Магистерская программа «Культурно-историческая  психология и деятельностный подход в образовании»

2014-2015 учебный год

 Корпачёв Вячеслав Викторович, магистрант 1 курса

Реферат по дисциплине

«Философия науки и образования:  

культурно-историческая психология и деятельностный подход»

Личностный мир человека в христианской антропологии:

Блез Паскаль о сущности человека

        Одна из самых известных, классических, чуть ли не канонических, но и в то же время парадоксальных концепций в христианской антропологии принадлежит великому французскому философу, математику и физику Блезу Паскалю (1623-1622).

      В чём же парадоксальность этой концепции — на самом деле, по глубоком рассмотрении, парадоксальность кажущаяся, видимая, но не сущностная, истинная? Всем известна фраза — афористичная и потому легко запоминающаяся — о человеке как о «мыслящем тростнике». Казалось бы, Паскаль этой фразой уничижает человека, даже унижает его, низводит до роли чуть ли не растения, по крайней мере — до роли игрушки в руках безжалостной и безличной судьбы.

      Но какое же это христианство, если речь идёт о судьбе? Христианство — это свобода Бога и свобода человека как творения Бога творить свою судьбу по образу и подобию Божию; христианство — это свободное добровольное, скорее — благоволящее (от — благоволение, благая воля) соучастие человека в Божьем плане спасения мира, это — человеческое со-творчество Богу. А убеждённый, истинный христианин Паскаль отрицает это сотворчество, это со-мыслие, со-знание человека с Богом, уничижая человека, отказывая ему в возможности познавать и творить. Но ведь Паскаль дальше продолжает: «Мыслящий тростник...Человек самая ничтожная былинка в природе, но былинка мыслящая. Не нужно вооружаться всей вселенной, чтобы раздавить её. Для её умерщвления достаточно небольшого испарения, одной капли воды. Но пусть вселенная раздавит его, человек станет ещё выше и благороднее своего убийцы, потому что он сознаёт свою смерть; вселенная же не ведает своего превосходства над человеком.

     Таким образом, всё наше достоинство заключается в мысли. Вот чем мы должны возвышаться, а не пространством и продолжительностью, которых нам не наполнить. Будем же стараться хорошо мыслить: вот начало нравственности». (Паскаль Б. Мысли. М., 1994.С.78).

     Так вот в чём дело! Вот о чём говорит Паскаль — не о ничтожестве человека, а его величии! Мы не в силах что — либо изменить, но мы в силах всё понять. Человек — интеллектуальный протей: он всё понимает, обволакивает весь мир своим разумом, но — ничего не изменяет, он гибок — и бессилен, он принимает все формы, оставаясь самим собой — хрупкой одинокой душой. Этой слабой душе мало чаемого спасения — и достойна ли она его по великой милости Божией? - ей нужна уверенность в её значении, величии, необходимости: «Мы такого высокого понятия о душе человека, что не можем переносить её презрения, обойтись без того, чтобы хоть какая-то душа нас не почитала: всё блаженство людей состоит в этом почёте» (Паскаль Б. Указ.соч. С.75).

     Мало человеку того, что душа его сотворена Богом, он ещё и желает уважения — чьего? Да тех же людей, которых он считает слабыми, грешными, «тростниками»...А почему? Да потому, что они — мыслящие тростники. Не от слабости мы ждём уважения, а от силы, от силы и всеохватности мысли, от истинного величия, которое заключается в нашей способности познавать мир и самих себя. Душа уверена, уверена, скорее всего, имплицитно и неосознанно, что, познавая мир, она овладевает им, она мир — присваивает: мыслью, словом, числом, знаком. Вселенная существует 13 миллиардов лет — ужасная цифра. Но кто её посчитал? Человек, его душа, его разум. «В отношении пространства вселенная обнимает и поглощает меня, как точку; мыслью же своей я обнимаю её» (Паскаль Б. Указ.соч. С.78). Нет у вселенной времени — раньше или позже, нет и пространства — ближе или дальше, только человек считает время и измеряет пространство — как об этом, переведя на язык рациональности экзистенциальную и эмоциональную философскую стихию Паскаля скажет Кант через сто с лишним лет после великого француза.

     Но и великий и ревностный христианин Паскаль повторяет великого язычника софиста Протагора: «Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». (Цит.по: Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир — эпоха Просвещения. М.,1991.С.68). А Паскаль говорит через две тысячи лет (как будто и не было Христа и истины Откровения): «Для человека свё сущее — в нём самом, ибо, когда он умирает, для него умирает и всё сущее. Поэтому каждый думает, что для всех он тоже всё». (Паскаль Б. Указ.соч. С.365). Вот они — весы человеческого самомнения: от величия к ничтожности, от самопревознесения — к самоуничижению. И везде и всегда — одиночество, чувство заброшенности, затерянности в этом огромном бездонном и бесконечном мире: «Вечное безмолвие этих бесконечных пространств меня пугает». (Паскаль Б. Указ.соч. С.322). Мысль отчаивается, мечется в своей квадратуре круга, в своём самоупоении всезнания, которое оказывается неутешительным и непрочным — самое главное отличие человека оказывается его уязвимой пятой: «Иной раз, когда я собираюсь записать пришедшую мне в голову мысль, она внезапно улетучивается. Тут я вспоминаю о забытой было немощи своего разумения, а это не менее поучительно, чем забытая мысль, потому что стремлюсь я только к одному: познать собственное своё ничтожество» (Паскаль Б. Указ.соч. С.355).  

     Где же здесь христианство, здесь, в этой смеси отчаяния и самоутешения силой (может быть мнимой, кажущейся, неочевидной) мысли, силой знания? И для чего это знание, «умножающее скорбь?» (Еккл.1,18).

     И здесь-то и проявляется парадокс, или феномен Паскаля. Паскаль, так превозносящий  мысль, как нечто, что возвеличивает человека, даёт ему чувство господства и своей исключительности, почти сразу же и говорит, что мысль — ничто (нечто превращается в ничто), мысль — это иллюзия истинной жизни, жизни в Боге, истинного спасения, спасения души: «У сердца свой рассудок, который рассудку недоступен» (Паскаль Б. Мысли. М.,2009.С.138). Вот что такое христианство — это религия сердца. Да, мысль много знает, но она не познает Бога, она — не ведает Бога: «Бога познают сердцем, а не рассудком. Вот что такое вера. Бог является сердцу, а не рассудку» (Там же. С.138). Паскаль противоречит самому себе: он говорит о величии разума и после говорит о бессилии разума и о величии и первенстве души, сердца, чувства; говоря современным языком, приоритете  эмоционально-нравственного начала человеческой психики над началом рациональным, рассудочным, чувства над логикой.

      Вот в чём суть и тайна и парадоксальность антропологии Паскаля — он так превозносит мысль, как нашу спасительную соломинку в «вечном безмолвии этих бесконечных пространств», чтобы потом эту же мысль низвергнуть в эту же бездонную бездну отчаяния и беспомощности («Человек не способен руководствоваться разумом, хотя разум — суть его натуры». Там же. С.362) и ухватиться за то единственное, что нам ещё осталось — чувство, порыв души, момент  нравственного акта, интуицию сердца: «Все тела вместе и все умы вместе и всё из них происходящее не стоит малейшей толики любви. Она принадлежит бесконечно более высокому порядку» (Паскаль Б. Мысли. М., 2009. С. 109).

     Величайший гений разума и логики, когда-либо живший на Земле, отвергает разум, отбрасывает логику: «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова. А не философов и учёных. Уверенность. Уверенность. Чувство. Радость...Отречение полное и сладостное». (Паскаль Б. Мысли. М.,1994.С.61-62). Это — знаменитый «Мемориал», записанный Паскалем ночью 23 ноября 1654 года, зашитый им в подкладку камзола и обнаруженный и опубликованный после смерти философа. Этот «Мемориал», запись страсти горячими чернилами сердца, стал свидетельством поворота Паскаля от науки к вере, от разума к чувству, от отчаяния — к надежде. «В «Мемориале» Паскаль восстаёт против самого себя, причём делает это с такой страстной  убеждённостью, примеров которой можно не так уж много насчитать за всю историю человечества. Впервые высказанное здесь Паскалем глубинное противоречие науки и веры, философии и теологии огненной  чертой пройдёт через всю его судьбу». (Тарасов Б.Н. Паскаль. М.,1979. С.209).

     Главный парадокс Паскаля — не во внешне противоречивой идее всесилия вселенной и ничтожества человека, оборачивающейся косным ничтожеством вселенной и всесилием разума человека, но — в истинном бессилии и нравственной слабости разума в сравнении с бесконечной ценностью чувствующей и  страдающей и надеющейся души, души, обращённой к Богу и полагающейся на Бога.

      Не к разуму нашему обращается Бог, а к нашему сердцу. Разум — часть души, часть души сознающая и познающая, но что такое сознание во тьме бессердечия и безнравственности: «Атеизм свидетельствует о силе ума, но силе весьма ограниченной» (Паскаль Б. Мысли. М.,1994.С.324). Вера — не в разуме, вера в — чувстве. Разум анализирует мир, отчуждает его от себя, разум интегрирует мир в себя, срастается с миром и примиряется с ним. А мир этот — мир, созданный Богом, и примирение с миром есть упование на Бога. Душа, христианка по природе, как сказал Блаженный Августин, может успокоиться только в Боге, который и есть полнота бытия, единство разума и чувства: «Ты создал нас для Себя, и неспокойно сердце наше, пока не успокоится в Тебе». (Августин Аврелий. Исповедь./В кн.: Лабиринты души. Августин Аврелий. Исповедь; Блез Паскаль. Письма к провинциалу. Симферополь,1998.С.23).

     Разум — часть души, мышление — часть человека. Разум — слаб, потому что он частичен, мысль суетна и непостоянна, ибо она неполна: «Признаем же предельность нашего существа и наших познаний; мы — нечто, но не всё. Уделённая нам частица бытия не даёт нам возможности познать первые начала, родящиеся из ничтожества, и обнять нашим взором бесконечное.

     Наш разум, в порядке вещей умственных, занимает то же место, что наше тело в пространстве природы». (Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С.67).

    Но, оказывается, как частичен разум, так частичен, неполон, неясен, неочевиден, своего рода «промежуточен» и весь человек: «Всесторонне ограниченное, это состояние [человека], занимающее середину между двумя крайностями, отражается во всех наших способностях. Наши чувства не выносят никаких крайностей. Слишком сильный шум нас оглушает; слишком яркий свет нас ослепляет...Слаб как слишком юный, так и слишком старый ум; вредно и слишком мало и слишком много учиться...Перестанем же искать уверенности и прочности. Наш разум вечно обманывается непостоянством кажущегося; ничто не может утвердить конечного между двумя бесконечностями, которые заключают его и от него убегают». (Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С.67-68).

     Вся сущность человека — воплощённое противоречие. Мы не знаем — и оттого несчастны и стремимся к знанию: «Труд глупого утомляет его, потому что не знает даже дороги в город». (Еккл.10,15). А знает человек — и понимает, что ничего не знает: «Как величественна мысль по своей природе! Как жалка она по своим недостаткам! А что можно сказать о мысли, в данный момент высказываемой мною? Как же она глупа!» (Паскаль Б. Там же. С.79).

     Жизнь человека — беспрестанное беспокойство, стремление к почестям, славе, богатству: «Состояние человека: непостоянство, скука, беспокойство» (Паскаль Б. Там же. С.108). Мы не достигаем желаемого — и мы несчастны, а достигаем — и снова несчастны, ибо тут же хотим большего, или опасаемся потерять достигнутое: «Так протекает вся жизнь. Ищут покоя в борьбе с некоторыми препятствиями. Коль скоро последние побеждены, покой делается невыносимым, так как приходится думать или о бедствиях, уже существующих или угрожающих в будущем» (Паскаль Б. Там же. С.105). Вот уж воистину — человек есть тростник, колеблемый любым ветром, ветром удачи и неудачи, надежды и разочарования, суеты и скуки, бездельных дел и  утомляющего безделия: «Всего невыносимее для человека — это полный покой, без страсти, без дела, без развлечения. Он чувствует тогда своё ничтожество, своё несовершенство, свою зависимость, немощь, пустоту. Немедленно из глубины души поднимается скука, мрак, горесть, печаль, досада, отчаяние...

     Когда солдат или работник жалуется на свой труд, оставьте их без всякого дела» (Там же. С.109).

     Человек даже и настоящей жизнью не живёт, он не живёт в настоящем, он каждое мгновение своей жизни пытается вырваться из текучего времени своего наличного бытия, выскочить, по сути, из себя самого, то есть — отринуть себя, упразднить своё действительное существование здесь и сейчас (зачем — Бог весть): «Мы никогда не ограничиваемся настоящим. Желаем, чтобы поскорее наступило будущее, сожалеем, что оно, как будто медленно подвигается к нам; или вспоминаем прошедшее, хотим удержать его, а оно быстро от нас убегает. Мы так неразумны, что блуждаем во временах, нам не принадлежащих, не думая о том, которое дано нам. Мы суетно пребываем мыслью во временах, которых уже нет более, и без размышления упускаем настоящее...

      Настоящее никогда не составляет нашей цели: прошедшее и настоящее — наши средства, а цель — одно будущее. Таким образом, мы никогда не живём, но надеемся жить; а так как всегда рассчитываем на счастье, то, несомненно, никогда его не достигаем» (Там же. С.95).

    Как же расходится разум с телом! Тело живёт в настоящем, мысль блуждает  где и когда угодно, только не здесь и сейчас! А душа, а чувство? «Сердце в будущем живёт»? (А.С. Пушкин). Да где же она находится, эта душа, мятущаяся и неудовлетворённая, притязающая на всё и непритязательная, надеющаяся и отчаивающаяся, горюющая и экстатичная? А душа — нигде, если она — не в Боге. Бог, Бог живой жизни и утешения, сострадания и милосердия — Творец и хранитель души, Создатель её и Спаситель: «Иисус Христос. Я разлучился с Ним: я от Него бежал, отрёкся, распинал Его. Да не разлучусь с Ним вовеки» («Мемориал» Б. Паскаля/Цит.по: Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С.63).

     Разум — часть души, он — несчастный разум, пока не поймёт своей ограниченности и неполноты: «Последним выводом разума должно быть признание, что существует бесчисленное множество вещей, его превосходящих. Слаб тот разум, который не доходит до этого сознания» (Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С.152).

       Душа — частица Бога, и она будет несчастна, пока не воссоединится с Богом: «Бог христиан суть Бог, дающий душе почувствовать, что Он является её единственным благом, что лишь в Нём возможно всякое душевное успокоение и что нет для неё иной радости, кроме любви к Нему...Душе становится невыносимо пребывание в плену у самолюбия и вожделения» (Паскаль Б. Мысли. М., 1994.С.375).

      Человек живёт скорее не разумом и даже не чувством, а обычаем, привычкой, по накатанной колее даже не своих, а навязанных ему обществом, его окружением, происхождением, социальной обстановкой мнений, ситуаций, действий: «Самое важное в жизни — выбор ремесла. Выбор этот зависит от случая. По обычаю становятся каменщиком, солдатом, кровельщиком...Как с детства наслушается похвал известным ремёслам и порицания всех других, так и выбирают; потому что всякий, естественно, ищет похвального занятия, а не смешного...Отзывы окружающих несомненно действуют на нас: мы ошибаемся только в применении их». (Паскаль Б. Мысли. М.,1994.С.94).

     Всю свою жизнь, во все мгновения своего существования человек чувствует свою уязвимость, неполноту, неприкаянность, пытаясь компенсировать эту свою неполноценность и ущербность забвением жизни в суетной  деятельности, в развлечениях, болтовне, опьянении — истинном и метафорическом — в чём угодно, лишь бы не думать о главном: «Для неё [души человека] невыносимо тяжко жить с собой и думать о себе. Она стремится только к самозабвению, старается провести это столь короткое и столь драгоценное время без размышления, в занятиях, способных отвлечь всякую мысль об ожидающей её вечности...

       Душа не находит в себе никакого удовлетворения. Всякий взгляд внутрь себя приносит ей огорчение». (Там же. С.100-101). Так потому и не приносит удовлетворения, ибо не в том его душа ищет. Она ищет счастья и покоя там, где она его найти не может. Душа, идеальная форма, ищет материальных, низменных удовольствий, она окунается мир, чуждый ей по её природе, её будоражащий и искажающий. Душа ищет покоя, но она ищет его на беспокойных путях: «Бесед и развлечений ищут только потому, что не находят никакого удовольствия сидеть дома» (Там же. С.102).

      Человек неутомим в поисках счастья, а его вечно преследуют несчастья — и именно потому он так подвержен несчастьям, что слишком рьяно стремится за призрачным счастьем славы, престижа, богатства, за тем, что ему не нужно, что отягчает его душу и прижимает её к грешной земле, что висит гирями греха на душе, не давая ей свободы и покоя: «На людей с детства возлагается обязанность заботиться о своей чести и имуществе, а также о имуществе и чести их друзей. Их обременяют делами, обучают языкам и наукам, внушая при этом, что счастье их заключается в здоровье, чести, богатстве как их самих, так и друзей и что недостаток одного из этих благ влечёт за собой потерю счастья. Таким образом, им дают дела и занятия, которые потом мучают их всю жизнь» (Там же. С.101). «Мы беспечно устремляемся к пропасти, заслонив глаза чем попало, чтобы не видеть, куда бежим» (Там же. С.318).

      И  ещё один парадокс Паскаля -  в погоне за счастьем человек становится всё более несчастным: «Всё несчастье людей происходит только от того, что они не умеют спокойно сидеть в своей комнате» (Там же. С. 102). Сидя в своей комнате, человек предастся неизбежно грустным размышлениям о своей горестной судьбе, о своей смертности, о бессилии что-либо изменить, о бессмысленной суетности своей жизни — здесь ничего переменить и сделать нельзя, так зачем об этом думать? «Люди, не будучи в силах избегнуть смерти, бедствий и неведения, вознамерились ради счастья совсем о них не думать; вот всё, что они могли изобрести для облегчения себя от стольких зол. Но это утешение очень жалкое, ибо ведёт не к исцелению зла, а только к временному сокрытию его; а скрывая зло, мы удаляем мысль о его действительном исцелении» (Там же. С.110).

      И вот апофеоз состояния и сущности человека, самого непонятного, парадоксального, невероятного существа во вселенной: «Что же человек за химера? Какое невиданное хаотическое существо, какой предмет противоречий, какое чудо? Судья всех вещей, несмысленный червь земной, хранитель правды, смесь неуверенности и заблуждения, слава и отброс вселенной.

          Кто разберётся в этом хаосе?..Познай же, гордец, какой парадокс ты сам для себя представляешь. Смирись, немощный ум, умолкни, несмысленная природа; познай, что человек — существо, бесконечно непонятное для человека, и вопроси у твоего Владыки о неведомом тебе истинном твоём состоянии. Послушай Бога» (Там же. С.115).

       И вот и достигается критическая точка мысли Паскаля, разрешение видимой парадоксальности его мысли (но парадоксальность человека, раздирающая его душу — не видимая, а реальная). Эта точка, в которой сходятся все пути, все стремления и упования — Бог: «Он один есть истинное благо человека, и замечательно — с тех пор, как Бог покинул его, что только в природе не в состоянии было заменить ему утраченное благо — звёзды, небо, земля, стихии, растения, животные, насекомые, болезни, войны, пороки, преступления. С тех пор, как он потерял истинное благо, всё одинаково может казаться ему таковым» (Там же. С.117-118).

      Разрешение тайны человеческого существования — Бог. Бог абсолютный, то есть всё разрешающий и восполняющий, всех прощающий и принимающий. «Бог христиан есть Бог, дающий душе чувствовать, что Он — её единственное благо, что весь её покой в Нём и  единственная радость её в любви к Нему...Это Бог, наполняющий верные Ему души и сердца, внедряющий в них ощущение их беспомощности и Своего бесконечного милосердия, соединяющийся с ними в глубине души их, наполняющий её кротостью, радованием, упованием, любовью, делающий их неспособными стремиться к чему-либо иному, кроме Его Самого» (Там же. С.219).

     И душа обретает покой в Боге, и разум силён, будучи причастным Богу: «Не только Бога, но и самих себя не можем мы познать иначе, как через Иисуса Христа» (Там же. С.376). И счастье человеческое, цель всех наших стремлений — есть счастье быть с Богом: «Лишь христианская религия может сделать человека и счастливым, и достойным любви» (Там же. С.375). Мы удаляемся от Бога — и делаемся несчастными, приближаемся к Нему — и разрешается всё наше томление о счастье: «В Нём вся наша добродетель и всё наше блаженство; вне Его лишь порок, бедствие, заблуждение, мрак, отчаяние» (Там же. С.220).

      Так величайший  ум человечества склоняется перед Богом и так он разгадывает загадку человеческого бытия: «Иисус Христос суть Бог, к которому приближаются без гордыни и под властью которого смиряются без отчаяния» (Там же. С.373).

      «Разум, — пишет французский исследователь творчества Паскаля Л. Брюнсвик, — является одновременно поверхностным и бесплодным, он неспособен проникнуть к истоку бытия, но счастье — без доказательства, без размышления — можно обрести посредством одной лишь любви к Христу. Спасение — в Иисусе, Иисус не требует ничего, кроме любви, и никто не в состоянии отказаться любить Его, если открыты реальность человеческого ничтожества и благодать освобождения. Иисус суть центр и вершина теологии Паскаля» (Брюнсвик Л. «Мысли»: история создания, структура, автор/В кн.: Паскаль Б. Мысли. М.,1994.С.49-50).

         И вот последнее слово Паскаля, его окончательное dicto (вослед Иисусу Христу): «Господи, всё предаю Тебе» (Паскаль Б. Мысли. М., 1994. С.273; ср.: Лук. 23,46 - «Отче! В руки Твои предаю дух Мой»).

      Христианская антропология Паскаля — это антропология человека, истина которого, сущность и свершение его бытия — в Боге. Его антропология — теологическая антропология.

Источники и литература

1. Паскаль Б. Мысли. М.,1994. (Перевод с фр. О. Хомы).

2. Паскаль Б. Мысли. М.,2009. (Перевод с фр. Ю. Гинзбург).

3. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Синодальный перевод.

4. Лабиринты души/Августин Аврелий. Исповедь; Блез Паскаль. Письма к провинциалу. Симферополь.1998.

5. Человек. Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир — эпоха Просвещения. М.,1991.

6. Тарасов Б.Н. Паскаль. М.,1979.

Эссе о происхождении религии

       Религиозное понимание мира плюс магическое действие и искусство идут в первобытном мире и в раннеклассовом обществе рука об руку. Экономические потребности человека (прежде всего — в пище) и развитие абстрактного мышления вызвали к жизни религиозные понятия и соответствующие обряды сначала над останками наивысших благ — животных, а потом и над их скульптурными либо наскальными изображениями, которые стало возможным изготовлять при наличии удобного материала (камень, кость, дерево), средств (охряная краска, рубило), и главное — с развитием человеческой руки, обретшей уже достаточную ловкость и точность движений при одновременном развитии абстрактных мыслительных способностей становящегося человека. Эта способность достигла уже уровня, когда стало возможным отделять представление о предмете (животном, мире в целом, наконец (и позже) — о себе самом как живом  мыслящем существе) от самого предмета и изображать это представление как отдельное — и в то же время неразрывно связанное с первоначальной вещью, причём связь эта настолько тесная, что действия, произведённые над изображением вещи, считаются действующими и на саму вещь (животное). Так зарождается магия.

       Магия, как первое религиозное представление человека (может быть, даже чуть ранее тотемизма), следовательно, неразрывно связана с искусством, хотя, конечно, магия появилась раньше, в виде ритуальных действий над остатками животных и в каких-то погребальных обрядах ещё у неандертальцев.

         Тотемизм, как апофеоз охотничьего способа хозяйствования и охотничьего рода, есть, вероятно, продукт более позднего времени. Для возникновения тотемизма необходимо развитое абстрактное мышление, ассоциация идей. Тотем — то животное (реже — растение), которое жизненно важно для существования рода, оно — кровный родственник рода, знак общности рода. К тотему относятся как к члену рода, он - «свой»; позже у членов рода появляются особые тотемистические знаки, позволяющие отличать «своё» от «чужого». Это — уже более поздняя стадия.

          С тотемизмом неразрывно связан фетишизм, который возникает из тех же экономических, жизненных потребностей раннеклассовой общины — потребности в пище. Высшее благо — определённое животное (следовательно, его останки) или растение (реже) — становится объектом поклонения. С ними (останками) проводят ритуальные, магические действия, вероятно, для того, чтобы призвать удачу для охоты именно на это животное. После — такое животное начинает обожествляться, пережитки чего сохраняются очень долго (см. древний Египет). Это животное, благо само по себе, начинает восприниматься и как податель благ, как сверхъестественное существо, одаряющее и снисходящее до людей.

     С переходом к скотоводству и земледелию подобное обожествление  происходит на новом уровне. Обожествляется как скот (см. «священную корову» ), так и благодающие силы земли и воды и Солнца. Бог — это благо (и этимологически). Недаром этимология слова «Бог» в индоевропейских языках связана с понятиями «благо», «добро» (God – good, Gott – gut; см. Зевс, Deus, Dieu – также из этого корня). Бог — благо дающий (может быть, Dieu – donner – давать).

      Культ мёртвых и вера в бессмертие вытекают из страха перед смертью и незнания окружающей природы, из невозможности (и сейчас также) представить себе небытие. Отсюда же возникает и анимизм, то есть представление о душе, отдельной от тела, которое переносится на силы природы, одушевляемой силой воображения и бессилием разума и физических сил человека на этом очень низком, первобытном этапе развития человека и его производительных сил. Податель блага, первоначально очень реальный и конкретный (животное — фетиш, тотем), превращается в сверхъестественное, надмирное существо, обладающее сверхъестественной силой. С другой стороны, одушевляются противоборствующие силы — стихии воды, ветра, вообще — хаоса, которые стремятся нанести зло человеку.

       Вообще, дуализм очень характерен для первобытных и раннеклассовых религий. Зороастризм и разные формы манихейства есть лишь поздние выражения этой дуальности одушевлённого мира. Но этот дуализм есть у египтян (Осирис и Сет), у вавилонян (Апсу и Тиамат — Эа и Димузи), у евреев (Яхве и змей, соблазнивший Еву). Этот дуализм сохраняется и в обыденном христианстве (несмотря на официальную августинианскую доктрину несубстанциональности зла). Связь с тотемизмом прослеживается здесь в зооморфности богов (особенно в Египте). Лишь постепенно, с развитием общества и всё большим осознанием человеком своей отдельности от внешнего мира (царства животных, растений), сверхъестественные силы приобретают антропоморфный облик.

          Также в процессе политогенеза (возникновение государства) складывающиеся общественные отношения оказывали своё влияние на религиозное мышление людей. Отношения господства и подчинения, сложившиеся на земле, переносились на мир сверхъестественных сил. Небесная иерархия складывалась по образцу земной. Духи-покровители и духи-вредуны времён родового строя сдали свои позиции божествам, уже не вступающим в фамильярный контакт с родом и не покровительствующим отдельному роду или племени, но царствующим над людьми и определяющим судьбы людей. Эти божества связаны мифологическими сюжетами с миром, с людьми, друг с другом.

     Возникает сложная обрядность, подробный и обязательный ритуал, требуемый для общения с богами, широко распространяется практика гаданий. Гадания обращены к безразличному и жестокому божеству, которое не заботится о людях, но властвует над ними по своей прихоти. Гадания возможны только в политеистических религиях, ибо в монотеистической религии божество — творец мира активно участвует в делах мира, и к нему обращены не гадания, но прошения-молитвы. Божества позднеродового общества могут быть дающими и карающими, злыми и добрыми, но они относятся к людям, как к остальной природе, они не отличают, не выделяют человека из остального мира, то есть на самом деле, сам человек на стадии политеизма ещё не отделяет себя от остального мира — неведомого для него и страшного (а потому таковы и боги этого мира — довольно неприглядные и равнодушные), и потому и боги его — часть этой природы, хотя и наделённые огромной, но всё-таки природной силой (боги воды, боги ветра, бог Солнца). Они живут в этом мире, они имманентны ему, как человек имманентен миру, неразделен от мира.

      По мере того, как человек начинает себя сознавать существом, всё более и более противостоящим миру, по мере того, как человек начинает себя сознавать субъектом действия, а окружающий мир — объектом этого действия, по мере увеличения творческих и производительных  способностей и сил самих людей, людские боги (иначе говоря, представления о сверхъестественных силах, стоящих за всеми явлениями в мире как разумная, смысловая причина этих явлений) эволюционируют таким же образом, как и люди. Боги становятся не жильцами этого мира, но творцами его, они — не имманентны этому миру, но трансцендентны ему.

       По мере того, как человек выделяется из природной среды и оказывает всё большее и большее влияние на преобразование этой среды, так и людские боги становятся всё более и более активны в творении мира и особенно — человека. Выделение человеком самого себя из окружающей его природы представляется в головах людей образом олицетворённого (антропоморфного) божества, особенно выделяющего людей из остального тварного мира. Божество становится творцом мира, притом что главное его творение (и любимое и ревнуемое оттого — см. ревность Яхве к евреям) — человек.  

         Человек осознал самого себя как необычное существо и создал в своём воображении соответствующий образ всемогущего божества, создавшего мир и особенно заботящегося о человеке — своём любимом творении. Человек сам для себя стал любимым творением, любимым существом, и это представление о самом себе он перенёс на иллюзорный образ единого бога — творца, у которого человек стал лучшим его творением. Конечно, в этом олицетворении божества большую роль сыграли реальные условия жизни человека, прежде всего социально-экономические (и, следовательно, политические) отношения и неразрывно с ними связанные семейно-брачные отношения. Я имею в виду прежде всего складывание патриархальной большесемейной  общины и из неё — патриархальной семьи, и, конечно (о чём уже сказано выше), процесс политогенеза.

        Религиозные представления людей эволюционировали вместе с самими людьми, их мыслительными способностями, их социально-экономическими и политическими институтами. Религию как род идеологии нельзя отрывать от социальной сущности человека, от социальных, экономических и семейных отношений между людьми на разных стадиях человеческой истории. Религия есть, следовательно, необходимый и незаменимый этап эволюционной лестницы, прогресса человека, как в когнитивном, так и в производительном плане (оба этих понятия, впрочем, идентичны). Но в силу этого же прогресса религиозное мировоззрение на определённом этапе уступает место другим формам миропонимания и познания. Прежде всего — науке, которая основывается не на вере и ритуале, а на опыте, на проверке этого опыта и заключении из этих опытов вывода о закономерности тех или иных явлений феноменального мира. Девиз религии — вера, девиз науки прямо противоположен — сомнение и критика.

           Божество представляет собой отчуждение человеком понятий, созданных в его голове, и перенесение этих понятий на воображаемое существо, которое и конструируется из этих понятий (бог), причём этим понятиям (представлениям) придаются качества чисто человеческие с огромным усилением степени и силы этих качеств (благо — всеблагой, творчество — творец мира, сила, мощь — всемогущий, разум — всеведущий, конечность физического существования — бесконечный и т. п.). Умственные способности человека, без которых невозможен прогресс и без которых невозможно было бы говорить о человеке, доходят до такой степени абстракции и ассоциации понятий, на которой чисто мыслительные конструкции превращаются в реальные объекты существования  и веры в них как таковых, причём творец и сотворённое меняются местами. Человек создаёт богов, веря при этом, что бог создаёт людей.

      Боги древних есть боги наглядно-чувственные, присутствующие в мире и сами — часть мира, они зависят от этого мира, а не наоборот. Так, в них отразились представления людей о самих себе, представления о полной зависимости человека от природы, даже от злых сил природы. Боги древних — отнюдь не милосердные податели благ. Они — эгоистичны (см. Энлиль в мифе о потопе), мстительны (Зевс у греков), коварны (Сет у египтян), жестоки — требуют человеческих жертв. В них отразились силы природы, над которыми человек был не властен и которых он боялся. И только позже, с увеличением производительных сил человека и, следовательно, с расширением власти человека над природой, когда природа перестаёт пониматься как враждебный, противостоящий человеку мир, а начинает ощущаться как неиссякаемый источник ресурсов для жизни, это отношение, эта перемена отношения к природе переносится на воображаемые божества, которые становятся подателями благ. Соответственно изменяются общественные отношения между людьми, углубляются классовые противоречия, происходят этнические смешения, растёт обмен на международном уровне, происходит обмен и взаимовлияние национально-племенных идеологий (то есть религий).

     Выстраивается сложная божественная иерархия, куда включаются первоначально разноплемённые божества с разными уровнями подчинения (что отражает политическую и социально-экономическую пирамиду развивающегося раннеклассового общества) и с разным отношением разных божеств к разным группам и классам и племенам, что отражало классовую, сословную и этническую дифференциацию в раннеклассовых обществах.

       Что же касается обожествления правителей на Дальнем Востоке (особенно египетского фараона), то оно, конечно, связано с хозяйственными функциями правителей-жрецов, с их важностью как распорядителей работ, сырья, и, следовательно, готовой продукции, то есть прибавочного продукта. Царь-распорядитель земных благ постепенно в умах людей трансформировался в бога-распорядителя как реальных, так и нематериальных душевных благ (душа, бессмертие). В царе олицетворяется отчуждённое человеческим коллективом овладение им (коллективом) способами укрощения природных сил, прежде всего — речной стихии, от самого себя, и перенесение этого отчуждения на вождя, жреца, и оттого — наделение этого вождя силой всего коллектива, перенесение на него производительных  способностей всей общины или союза общин. Вождь (царь, жрец) есть олицетворённое могущество человеческого коллектива, и это отношение к власти сохраняется в большой степени и доныне. То есть вождь (царь, жрец) есть отчуждённое могущество человеческого сообщества и в почитании его и в поклонении ему выражается поклонение людей самим себе, своим силам и способностям.

 О первобытном искусстве и религиозных верованиях

     Искусство начинается как коррелят магии, как одна из граней возникающего религиозного миропонимания (вероятно, у неандертальцев, в конце периода мустье, в начале последнего ледникового периода). От фетишизма до представления объекта фетишизма в изображении — один шаг. И этот шаг делает верхнепалеолитический человек.

      Человек ещё не знает себя, он не отделяет свой собственный образ от своей физической сущности, от своего каждодневного существования, и потому в верхнем палеолите нет ещё изображения людей (за исключением немногих, грубо сделанных костяных фигурок женщин с ярко выраженными женскими половыми отличиями, что, вероятно, есть свидетельство важности и таинственности для человека процесса деторождения, — или культ женщины-хранительницы очага), но есть изображения существ, от которых зависит самоё существование людей — то есть добываемых на охоте животных, причём крупных животных — оленей, зубров, бизонов. Интересна тщательная прорисовка голов, а на головах — глаз и ушей, а также — половых признаков животных (позже — рыб). Это говорит о понимании (может быть, не очень отчётливо осознанном) палеолитическим человеком важности этих органов (половых) в процессе воспроизводства, что имело жизненное значение для людей, а также о смутном понимании важности органов чувств (зрения и слуха) в процессе жизнедеятельности как людей, так и животных и, тщательно прорисовывая глаза и уши зверей, люди в магических ритуалах их, вероятно, и старались поразить, что должно было привести к поражению этих же органов чувств на реальной охоте. Таким образом, искусство развилось скорее из производственных потребностей людей и потом — из развития способности к абстрагированию образа от предмета, понятия от вещи, представления от представляемого.

      Появление человека современного типа означало и появление атрибутов собственно человека, к числу которых относится и искусство. Искусство есть вторая реальность, создаваемая нами в нашем воображении и воплощаемая в зримые образы (наши представления и фантазии) посредством материальных предметов; искусство есть прежде всего социальное явление, так как именно в родовой общине могло развиться искусство, ибо магические ритуалы и, конечно, охота (особенно на крупного зверя) было делом всей общины, коллективным занятием, и искусство было наглядным отображением приобщения всей общины к охоте — самому важному делу.

      Вероятно, в рисовании и вырезании статуэток участвовали и те, кто не принимал непосредственного участия в охоте, например, женщины или даже дети и уж, конечно, они вместе со всей общиной участвовали в магических ритуалах, связанных с этими рисунками и скульптурками. Следовательно, искусство, возникшее как результат социальных связей между людьми, явилось само мощным двигателем процесса социализации, значит, процесса цивилизации в человеческом сообществе. Вышеупомянутые женские статуэтки выражали также, вероятно, важность женщины - «хозяйки дома» (кроме значения женщины — матери)и были отображением первого шага на пути к матрилинейному счёту родства.

     Фигурки животных вырезались из бивней мамонтов, костей. Почитались не только звери, бывшие объектами охоты, но и хищники, может быть, за их охотничьи качества. В глазах первобытного человека они могли играть роль покровителей охоты. В изображениях птиц, рыб и змей видят зачаток мифологии, основу представлений о стихиях, окружающих человека. Простые и обыденные занятия не нашли отражения в искусстве, они, видимо, заклинаний не требовали. Так, несмотря на то, что доля растительной пищи в питании первобытного человека была велика, в искусстве палеолита нет сцен собирательства. Нет и сцен рыболовной ловли. Живопись появляется в конце позднего палеолита (позже статуэток). Процесс рисования был священнодействием и сопровождался магическими актами. Поэтому пещеры с росписями считают родовыми святилищами.

***  

    Может быть, скорченные погребения в позднепалеолитический период свидетельствуют  о наличии веры в загробную жизнь. То есть, люди клали покойника в то же положение, в каком он появился на свет, чтобы он мог так же родиться и в будущей жизни. Повсеместное посыпание покойников охрой также говорит о наравнодушии людей к своим умершим сородичам, хотя, может быть, существовал и страх перед покойниками (естественный страх смерти) — об этом говорят следы связывания умерших.

     В эпоху неолита появляются символические наскальные изображения Солнца (красные круги), которые, вероятно, можно рассматривать как часть ритуального обряда, связанного со сменой времён года и хозяйственных циклов, что было важно для производящего, земледельческого хозяйства. Появляется изображение Солнца, пожираемого чудовищем, из чего, вероятно, уже позже возникают представления об умирающем и воскресающем божестве, что также связано с земледельческим циклом (встречаются в Сибири).

    Гораздо больше в период неолита резных фигурок женщин, что естественно связывается с культом плодородия, но возрастает и число изображений мужчин, что отражает усиление роли скотоводов-пастухов и начавшийся переход к патрилинейности-патриархату (впрочем, матриархата и не было, была, вероятно, матрилинейность), много изображений (статуэток) именно одомашненных животных (есть, например, изображение кабана (см. учебник Авдусина)), что, конечно, свидетельствует о возрастании роли скотоводства в хозяйстве эпохи неолита.

         Характерны стилизация и условность в неолитической живописи и скульптуре, чему есть много истолкований. Самое простое и очевидное объяснение — усложнение общественной жизни, развитие абстрактного мышления и эволюция религиозных представлений в сторону усложнения и усиления анимистических представлений.

     Вероятно, в это же время (в неолите) зарождается мифология, прежде всего этиологическая (мифы о происхождении). Немножко и едва только вырвавшись из-под абсолютной власти природных инстинктов (то есть едва только начав производить небольшой избыточный продукт, что дало человеку немного времени передохнуть и оглянуться вокруг, «сесть и подумать» («Человечество нуждается в скамейке, чтобы сесть и подумать». А. Эйнштейн), человек  начал интересоваться окружающим миром, причинно-следственными связями в нём и его происхождением. Следствием этого интереса явились мифы. Но, так как человек, разумеется, был ещё полностью во власти природных стихий, то мифы и отразили это беспомощное состояние. Молитвы, обращённые к мифологическим духам и богам, обращены к чуждым и враждебным силам и производят впечатление мольбы «на авось», на - «а, может, пронесёт?». Первые боги человечества — скорее демоны, а не боги. Так же как и природа — мачеха, но не любящая мать человека. Как всё изменилось за какие-нибудь пять тысяч лет! Ныне мы сами — демоны, и Земле впору молиться, чтобы спастись от чрезмерной эгоистической активности людей.

***  

     Может быть, в эпоху позднего палеолита человек изображал и растения, если правильна интерпретация исследователя Маршака, опубликованная в журнале National Geographic. Предположения этого учёного об отметках лунных фаз на кости, сделанных верхнепалеолитическим человеком более 30 тысяч лет назад, также могли свидетельствовать о достаточно продвинутом абстрактном мышлении у кроманьонского человека. Это может свидетельствовать о наблюдательности человека, о том, что он уже начинает понимать и подмечать закономерности в окружающем мире и пытается их выразить доступными ему средствами, насечками на камне или кости.

     Маршак пишет о важности воды и о том, что меандры на каменных орудиях, нанесённые, возможно, ещё до появления неандертальца, изображали, представляли воду — жизненно важное благо и для человека и для его другого жизненного блага — животных. Но это предположение — сомнительно. Вряд ли абстрактное мышление в эпоху мустье достигло такого уровня, чтобы символически изображать природную стихию.

О сознании

Особенности и парадоксальность сознания

   Фейербах сказал, что бог есть предельная абстракция. С большим основанием то же самое можно сказать о сознании. Сознание есть отправной пункт, цель и горизонт всех наших рассуждений ( см. М.К. Мамардашвили, «Вопросы философии», 1990, №10, с. 3). «Сознание есть акт осознания», - говорит Мамардашвили, но сам этот акт невозможно зафиксировать, как нельзя зафиксировать в сознании момент засыпания, ибо в этот момент сознание выключается ( М. Мамардашвили, «Вопросы философии», 1989, №7,с. 14). Осознание сознания есть взгляд, направленный на самый взгляд. Но взгляд всегда предметно-интенционален, он всегда направлен на предмет. Посмотреть на самый взгляд нельзя. Так и попытка зафиксировать самый акт сознания не удаётся, ибо сознание ускользает от нас — это и есть горизонт ( см. М. Мамардашвили, «Вопросы философии», 1990, № 10, с.3).

      Сущность сознания состоит в том, что у него нет сущности, отличной от его проявлений. Нет сознания самого по себе. Сознание есть только осознание сознания. Это есть осознание некой предметности. Но сознание обладает предметностью особого рода. Это всепроникающая, всеосвещающая, всеохватывающая (в данный момент), детерминирующая все другие предметности предметность. Как луч света выхватывает в темноте то один, то другой предмет, так и каждый конкретный акт осознания освещает отдельный участок бытия.

      Можно представить себе полый шар. Этот шар, всё, что внутри его — всё существующее, вся мыслимая и возможномыслимая реальность. А внутренняя поверхность шара — это и есть поле сознания. Таково сознание. От этой поверхности время от времени  ( но беспрерывно) исходят мгновенные импульсы, направленные на внутреннее содержимое этого полого шара. Эти импульсы — и есть акты осознания, а освещаемые ими участки полости шара — тоже точки — и есть осознаваемое. Актов осознания — бесконечное множество (как точек на поверхности шара, но само это множество — конечно, как конечна, завершена сфера). Сознание есть то, в свете чего мы видим все вещи. Сознание в самом деле, в самом себе — есть пустота, способная всё в себя вместить.

       Но ведь сознание не внеположено (трансцендентно) этому «всему», оно присуще (имманентно) миру. Таким образом, сознание есть нечто имманентное, полагающее себя и стремящееся быть трансцендентным (декартово сogito ergo sum означает, что сознание есть сущность человека).

        Сознание есть одновременно актуальная бесконечность (образ шара — завершённая, «закруглённая» бесконечность) — оно уже есть, оно — здесь, оно совершилось, и  в то же время оно есть потенциальная бесконечность — оно всегда возможно, оно всегда становится — каждый раз заново. Акт осознания, говорит Мамардашвили, всегда внове, всегда первый, и Мераб Константинович приводит чудную фразу Паскаля: «У любви нет возраста, она всегда в состоянии рождения». Сознание после каждого акта осознания затухает и с новым актом осознания возобновляется — это беспрерывное мерцание, говорит Мамардашвили (см. «Лекции по античной философии» - «мерцающая мысль»). Это мерцание по большей части неосознаваемо, то есть парадоксально — мы, как правило, не сознаём намеренно акт осознания. Усилие осознания даётся с трудом. И об этом говорит Мамардашвили, ссылаясь на греков (Сократа): «Сознание есть усилие мыслить» («Лекции по античной философии»). Ещё об усилии мыслить Мамардашвили говорит так: «Ум — это то, что мы думаем, а глупость — то, что думается в нас само собой. Сама собой проявляется глупость, а для того, чтобы проявился ум, нужно очень постараться» («Лекции по античной философии», с. 67).

       Далее. Гуссерль говорит о беспредметном познании. Но одна посылка неустранима просто потому, что существуют люди, поставившие такую проблему. Эта предпосылка — сознание. Само сознание есть эта посылка, которая неустранима и не может быть редуцирована. Это тот свет, который всё освещает и окрашивает в свой спектр. Кант назвал эту посылку трансцендентальным единством апперцепции, то есть - «я мыслю» (см. Мамардашвили, «Вопросы философии», 1990, № 10, с.8). Можно, может быть, редуцировать «я», но «мыслю» - нельзя. Ибо кто же будет проводить эти акты осознания, если не само сознание?

       Современная философия поставила на место бога сознание, которое стало причиной самого себя — causa sui Спинозы. Сознание — первая и главнейшая посылка, требующая исключения всех других посылок.  

           Далее. Но сознание, хотя и часть реальности, всё же есть особая её часть. Реальность детерминирована необходимостью, сознание же — свободно (может быть, это иллюзия, ласкающая нашу человеческую гордыню). Говоря словами классиков, сознание, будучи неотъемлемой составляющей царства необходимости, само есть царство свободы. И это ещё один парадокс сознания. И так и говорит Мамардашвили: «Сознание — это парадоксальность, к которой невозможно привыкнуть» («Вопросы философии», 1989, № 7, с.112). Лучше и правильнее сказать, что сознание — это и есть свобода. Осознание есть освобождение. Пока человек не сознаёт, он не свободен. Акты осознания расширяют горизонт понимания и увеличивают число степеней свободы. Но! - сознание осваивает реальность, но и искажается ею. Делая мир более понятным для человека и тем самым делая его (человека) действия более свободным в этом мире, сознание в то же  время закабаляет себя, подвергаясь вторжению несвободного мира, мира физических и физиологических ограничений, традиций, условностей, стереотипов, штампов, и прежде всего — языка («идолы сознания» Ф. Бэкона). Вот ещё одна парадоксальность сознания. Не надо забывать, что сознание есть историческое явление, временное, а, значит, аналогия с богом — весьма условна. И вот оказывается, что сознание — несвободно, оно детерминировано тысячью вещей (языком, прежде всего), которые, по идее, должны входить в сферу его осознания, то есть вещей, которые оно должно «вытаскивать» в светлое поле понимания, в область свободы, а эти вещи, наоборот, затягивают сознание в поле несвободы. Значит — см. выше — нужно усилие мысли, нужно напряжение мысли, дабы вырваться из круга обыденного сознания в мир экстраординарного — это и удаётся философам, учёным и людям творчества. Сознание только тогда будет самим собой, то есть своей собственной реальностью, когда оно станет большей реальностью, чем оно обычно есть. «Сознание, - говорит Мамардашвили, - есть возможность большего сознания» (цит. по: Ю. Шрейдер, «Знание — сила», 1988, № 11).

      Ведь то же самое  ещё греки говорили о задаче человека: «Человек всегда становится, он всегда стремится к большему, чем он есть — и только тогда он человек».

     Человек — и, следовательно, его сознание — есть всегда неполное, недостаточное существо. Человеку не хватает полноты бытия, а сознанию — полноты знания, хотя как сознавающее вместилище для знания оно уже актуально бесконечно, а как вмещаемое осознаваемое — оно всегда потенциально бесконечно (см. выше). «Эта жизнь слишком коротка для нашей души», - говорит Гёте. «Похоть очей» поедает и тревожит человека (Первое послание Иоанна).

        Выход к «большему сознанию» из обыденного сознания и есть трансценденция — и это и есть акт освобождения, выход на свободу, обретение свободы. Это достигается интуицией — непосредственным умозрением истины. Умозрение, видение — insight, осознаётся результат, но путь знания, условия осознания — не осознаются.

      Ведь что такое со-знание? Это — со-вместное знание. Знание, к которому приходят с двух сторон: познающий субъект, навстречу которому движется познаваемый объект — он открывается познающему субъекту.

      Сознание, по определению, есть интерсубъективное и всеобщее. Сознание здесь подобно языку. Носителем сознания, может быть и другой материальный субстрат, нежели человек — философия не запрещает этого (Кант это допускал, когда говорил о всех «мыслящих существах»; см. Мамардашвили, «Вопросы философии», 1989, №7), но — это то же самое сознание. Иначе — оно абсолютно непроницаемо для нас и недоступно для понимания. И здесь встаёт вопрос о понимании. Если мы кого-то понимаем, то потому, что понимаем всегда, изначально. Здесь Мамардашвили состыкуется с теорией Платона о понимании как припоминании. Поле нашего сознания не увеличивается, оно просто освещается; область нашего понимания всегда одна и та же, оно (понимание) только актуализируется при акте осознания — из дремлющего, неосознанного переходит в бодрствующее, сознаваемое, скорее — сознающее. Мамардашвили не один раз приводит пример платоновского мальчика, который так, с помощью вопросов Сократа узнаёт, то есть «вспоминает» геометрическую теорему («Лекции по античной философии», 1999, с.103, 259) — (Платон, «Менон»).  И здесь Мамардашвили приводит иллюстрацию этой парадоксальности сознания (книга датского писателя Мёллера «Приключения датского студента») - «Чтобы узнать что-то, я должен знать то, что я хочу знать» (там же, с.104). Этот парадокс связан с апорией Зенона «Ахилл и черепаха» - позади акта осознания лежит свершившаяся, актуальная бесконечность, вся целиком содержащаяся в мгновенном акте осознания. То есть незнания нет, а есть только знание, которое актуализируется в сознании.

      Таким образом, сознание — это соединение знания с носителем знания, и, следовательно, оно и есть поэтому со-знание. Значит, знание — объективно. «Истина — для всех одна и та же: для людей и богов, монстров и ангелов», - говорит Гуссерль. Ибо истина — это знание о мире, которое актуализируется в познающем субъекте, и эта актуализация и есть сознание. Но механизм этой актуализации совершенно непонятен и таинственен и его понимание ускользает от актуализирующегося органа, то есть сознания (мы возвращаемся к началу нашего рассуждения — нельзя уловить момент засыпания и нельзя почувствовать «мокроту» воды, сжав её в кулаке, и нельзя достичь горизонта). Вот как иллюстрирует Мамардашвили эту парадоксальность сознания со ссылкой на Мёллера: «Как может возникнуть мысль, если она должна существовать до того, как родилась? Когда вы пишете фразу, она должна сложиться у вас в голове прежде, чем вы перенесёте её на бумагу. Но ведь до того, как она сложилась у вас в голове, вы должны думать, иначе откуда бы вам знать, что фраза может быть написана? И прежде чем вы думаете о ней, вы должны иметь о ней представление, иначе как вам могло прийти в голову о ней подумать? И так продолжается до бесконечности, и эта бесконечность заключена в данном моменте. - Чёрт возьми! - ответил друг студента, - В то время как ты доказываешь, что мышление невозможно, и мысли не могут двигаться, твои мысли активно движутся!..И студент отвечает: Понимание невозможности мышления само по себе содержит невозможность...» (по: «Лекции по античной философии», с.260). Здесь мы должны признать себе, что то, что осознаёт, само осознаваться не может — сознание есть сам свет, но его ничто не может осветить, ибо нет света вне его. Так как сознание одно, то нет другого сознания, которое бы осознало само сознание «со стороны».

     Далее. Интуитивная природа акта осознания бесспорна. Это — архимедовская «Эврика!». Мы можем потом попытаться припомнить и зафиксировать логические ходы мысли, приведшие нас к ней, но в самый акт осознания эти ходы не сознаются и отсутствуют на картине, освещаемой вспышкой сознания. «Я понял!» - вот акт осознания. Всё осветилось — и стало ясным. Осознан результат, но условия его получения (достижения) не осознаются.

         Сознание есть осознание знания, которое уже есть. И всегда было. Знание не убавляется, не прибавляется — оно только открывается в сознании, открывается сознанию.

Субъект>сознание ( акты осознания)>знание

     Мы открываем знание о предмете, а не сам предмет, ибо предметный мир есть для нас мир нашего сознания. Здесь я подхожу к точке зрения Беркли: «Быть — значит быть в восприятии» (esse est percipi). В сознании открывается знание о предмете, но не сам предмет.

      И ещё. Прояснение. Изнутри сознание не увидеть — как не видит человек своего лица. А посмотреть на сознание извне нельзя — это значит не осознавать. Другого сознания нет. И зеркала для сознания нет — оно (сознание) освещает, но не отражается в освещаемом, как не отражается сам свет, который помогает нам видеть наше отражение в зеркале. Отражаемся мы, освещённые светом, но не сам свет. Ведь мы не можем видеть сам свет (свет — это условие видения предметов) — мы можем видеть потому, что светло, и видим мы освещённые светом предметы.

       Сознание есть только тогда, когда оно действует — это действование и есть акт осознания.  

        Сознание есть знание знания (см. мой пример с шаром — мы сами на внутренней поверхности шара, который есть сознание, и не можем выйти вовне и посмотреть на шар снаружи — а это и значило бы осознать само сознание). (Внутренняя поверхность шара — наше сознание, импульсы внутрь шара — акты сознания, внутренняя полость шара — осознаваемая реальность).  

        Акт осознания всегда единичен, и он не может быть направлен на другой акт осознания, ибо тогда было бы одновременно два акта осознания, а этого не бывает. В один данный момент времени происходит один данный акт осознания. Как только мы хотим задействовать акт сознания, направленный на предыдущий акт сознания, последний затухает (прекращается), и мы его уже не улавливаем. Акты осознания не могут быть единовременными и параллельными, ибо один акт осознания концентрирует в себе в данный момент всю сознающую способность человека. Сознание едино и неделимо, в данном акте осознания оно присутствует всё целиком. Чтобы осознать сознание, нужно два акта сознания одновременно, а этого не может быть («Потому что не может быть никогда», как сказал бы чеховский герой).

       Акты осознания невозможно подвести под единое основание, ибо и подведение и обоснование есть такие единичные акты осознания, как и все прочие.

      Главный ограничитель сознания — это время. Акты осознавания — всегда временные акты (см. выше). Но сознание существует только в акте осознавания и только во времени, сознание — длится. Так что моя аналогия с шаром — скорее условна, она — для наглядности представления. Сознание есть скорее туман, облако, обволакивающее реальность, где беспрерывно сверкают молнии (как электронное облако обволакивает ядро атома). Молнии — акты осознавания.

***

      Основной вопрос философии — это как возможна деятельность сознания и как она протекает. Но вопрос «Что такое сознание?» не есть философский вопрос, ибо философия сама есть сознание, а этот вопрос предполагает выход за пределы сознания и взгляд на него со стороны, а это невозможно для человека (вообще вопрос «Что такое?...» подразумевает взгляд извне). Но любое определение сознания (как и вообще любое определение с предикатом «есть») может быть только тавтологичным. «Сознание есть осознание реальности». Этот ответ инвариантен. Это то определение, которое каламбурно (в «Немецкой идеологии» кажется) дали Маркс и Энгельс: Das Bewusstsein ist das bewusste Sein («Сознание есть осознанное бытие»).

***

     Для того, чтобы исследовать вопрос, почему вообще возможно сознание, то есть исследовать условия возможности сознания, можно представить себе условия, при которых сознание невозможно. В нашем мире это условие одно — отсутствие субстрата сознания, то есть живого сознающего существа, то есть жизни. Таким образом, философское исследование сознания должно смыкаться с исследованиями психологическими и нейрофизиологическими. Исследование сознания лежит на стыке социально-гуманитарного и естественнонаучного знания, — сознание, само обнимающее всё знание и актуализирующее его.

***

   Мы думаем не вещи, а наши мысли о вещах. Сознание — это есть кантовское Ding an sich (вещь в себе, «вещь сама по себе»). Мы можем проследить лишь явленные следы сознания, но не познать его сущность. Мир, который есть мир, явленный сознанию, есть мир сознания.

      Определение сознания — как определение Троицы: «Неслиянно, но нераздельно». «Несомненно, потому что невозможно». Я вижу предмет. В этом акте видения участвуют: мой глаз, предмет и свет. И вот сознание — ничто из этого, но охватывает всё это разом и вместе. Оно — везде и нигде. «И это тоже ты, и в этом тоже не ты». Я (см. выше) метафорически сравнил сознание со светом. Но это — не совсем так. Сознание — и не взгляд, но — возможность взгляда, заранее и извечно предопределяющая возможность взгляда, понимания, осознания. Я уже писал о том, что сознание соединяет в себе актуальную и потенциальную бесконечность. Сознание есть актуальное бытие и  в то же время потенциальное бытие, то есть возможность любого (потенциального) бытия. Сознание есть действительность бытия и в то же время возможность бытия. Сознание есть часть бытия мира, и в то же время — что-то отдельное, обособленное от него — иначе, чем любая другая часть бытия. Сознание наполнено бытием, сознание ведь — знание бытия, а бытие может быть только сознаваемым бытием — для нас во всяком случае. «Неслиянно, но нераздельно...».

О рабовладении на Древнем Востоке

      В основном, способ производства на Древнем Востоке нельзя определять как рабовладельческий, ибо рабы там не составляли основную производительную силу, в роли которой выступали или: 1) «свободные» общинники, облагаемые налогами и повинностями (натуральными и трудовыми), или 2) разные категории зависимого и полузависимого населения (илоты, «гуруши», хемду несут, каши бильтим, «курташи»), которые не были  в настоящем смысле слова рабами, то есть движимым имуществом какого-либо частного лица. Рабство в последнем смысле слова (каковое было в античном мире) существовало в странах Древнего Востока в основном как семейное, патриархальное рабство. Да и в этих формах оно перекрещивалось с родственными отношениями внутри семьи (см. статьи в законах Хаммурапи и в хеттских законах, трактующие о браках между свободными и рабами, что было немыслимо в Греции и Риме).

       Во всех, насколько известно, странах Древнего Востока, во все периоды — от древнейших до относительно новых — рабов было меньше в сравнении с основным «свободно»-общинным или государственно-зависимым населением этих стран. Даже в периоды наивысшего развития рабства — в Египте Нового царства и в Ново-Вавилонском царстве, — когда и где рабы уже выступали достаточно широко в роли непосредственных производителей наряду со свободным и зависимым населением, — их, рабов было всё же относительно этого населения намного меньше по численности. Да и рамки применения рабского труда, кроме домашней работы и услужения, были достаточно ограничены — в основном их труд применялся в храмовом хозяйстве и в частных хозяйствах должностных лиц (в Египте Нового царства).

     Интересным было положение рабов в Новом Вавилоне, где рабы могли быть и арендаторами земли и даже арендодателями и даже могли иметь своих рабов, что свидетельствовало о широком развитии товарных отношений в Новом Вавилоне. Тем не менее в странах речной ирригации труд рабов не составлял экономической основы общества (как и в Индии и в Китае). Этому препятствовали два обстоятельства: 1) сохранение большесемейных общин и 2) организация государством работ, на которых были заняты подневольные работники типа илотов (в Египте от Древнего до Нового царства и, как яркий пример, в Двуречье времён III династии Ура).

       Государственная власть на Древнем Востоке, имея возможность организовать работы с помощью труда зависимого населения, не очень-то и нуждалось в обладании большим количеством собственно рабов (не как в Афинской демократии, где граждане были свободны — и кто-то должен был их кормить! - Цветок демократии, возросший  на навозной куче рабства), которых надо было содержать на полном рационе (в отличие от илотов, которые сверх работы на государство должны были сами себя обеспечивать — может быть, за исключением «рабочих отрядов» в Древнем царстве Египта и гурушей в Шумере при III династии Ура), а в общинном секторе экономики при натуральном хозяйстве и слабо выраженном характере товарно-денежных отношений, труд рабов, кроме подсобной работы на дому, также не мог найти широкого применения.

     Вероятно, несколько большее значение имел труд рабов в странах, где государство не организовывало масштабных ирригационных работ — Хеттское царство, Ассирия, Палестина, Финикия. О важности рабов в хеттском производстве мы можем судить по Хеттским законам. Там, где частные (или государственно-частные ) хозяйства в организации производства (в орошении) должны были полагаться на себя, там, вероятно, больше требовалось именно рабского труда, и рабы больше ценились, что и видно из текста Хеттских законов, и наказания для рабов были суровы, вероятно, для острастки.  Тем не менее, и в Хеттском царстве основным классом непосредственных производителей были различные категории трудового населения, находившиеся в разной степени зависимости от царского, храмового, государственно-должностного хозяйства, выполняющие разного рода царские (саххан, луцции) и храмовые повинности.

      Но в Хеттском государстве в Ново-Ассирии огромное значение имел труд пленных и переселённых жителей завоёванных земель, которые сажались на новые земли и принуждались к работе в основном внеэкономическими методами. Их можно было бы назвать «рабами царя», но это было бы терминологически неверно. Нельзя их назвать и крепостными, ибо они не были «крепкими земле». Правильнее придерживаться дьяконовского термина для этих категорий трудящихся (заимствованного, правда, из Спарты) — илоты.

     Рабовладельческий классический способ производства так и не стал на Древнем Востоке господствующим, ибо там — в отличие от Греции и Рима — не получили развитие мощные частные хозяйства, независимые от государственного сектора (которого в Греции и Риме практически не было), где эффективно использовался бы труд организованных отрядов или в виде ремесленников (что в некотором отношении имело место и на Древнем Востоке, где некоторые ремесленники находились на рабском положении — например, в Египте Нового царства), труд именно частных «владельческих» рабов. Поэтому, вероятно, в Ново-Хеттском царстве, где государство не организовывало ирригационных работ, и где был более развит государственно-частный способ производства — отдача царских «долгов» в пользование различным должностным лицам и храмовым служителям — труд рабов был более необходим, и рабы более ценились. То же самое верно и в отношении Финикии, где рабы (захваченные пиратскими способами) работали, в основном, в ремесленных мастерских. Если — и когда — в странах Древнего Востока и захватывались в качестве пленных рабы, то они, как правило, отряжались на тяжёлые государственные работы (как в Египте Нового царства) или убивались.

      Ряды патриархальных рабов пополнялись в основном за счёт должников, разорившихся, или беглых общинников, в меньшей мере (главным образом, в Египте) — за счёт пленников. Рабовладельческий (читай - частный) сектор экономики был как бы дополнительным, неосновным вспомогательным наряду с общинным и с государственным сектором экономики. (Было два основных сектора экономики: 1) непосредственно-государственный (включая храмово-государственный) и 2) общинно-государственный, что не исключало развития частного землевладения внутри территориальной общины и в ответвлениях государственного хозяйства, особенно в Вавилоне после Старовавилонского периода, когда земля государственного хозяйства передаётся в фактически наследственное владение частных лиц).

   При неразличении понятий «собственности» и «владения» в древневосточном мире (ср. египетское «джет») очень трудно судить о конкретных формах земельной собственности и землевладения в странах Древнего Востока. Жизненно важное значение имело, вероятно, только право непосредственного пользования (и право непосредственного распоряжения) землёй и обязанность культивировать её, что отражено в Законах Хаммурапи (параграфы 26,30,31), но что связано с несением повинностей перед государством. Земля связана со службой государству. Это, пожалуй, ближе к феодализму (при всей азиатской деспотической специфике), чем к рабовладельческому обществу. На Древнем Востоке нет, конечно, иерархии служебно-поземельных отношений (особый случай — Китай, недаром он раньше всех начал переход к феодализму — к азиатской его форме), там есть отношения: деспот-подданный (где все подданные — рабы царя), но, тем не менее — это упрощённая иерархия, обусловленная экономическими и, следовательно, политическими факторами, действовавшими на Древнем Востоке, прежде всего — экономикой речных далин.

      Связь земли со службой довольно чётко прослеживается и в Хеттских законах. Вообще, Хеттское государство можно было бы назвать азиатски-феодальным государством архаического типа. Всё-таки, некоторые ограничения царской власти на первом этапе хеттской истории следует рассматривать не только как результат отсутствия необходимости в проведении масштабных ирригационных работ, но и как наличие сильных пережитков родового строя, когда вождь ещё не совсем выделился из среды общины (то же самое было в иньском Китае, где деление было ещё по родоплеменному, а не по территориальному принципу, и ван и его власть были неразрывно связаны с общиной и с общинными нуждами), а тем более — из среды общинной «аристократии», военной дружины. Отсюда — из-за взаимодействия и противоборства этих двух факторов — общинно-родового духа и крепнущих классово-антагонистических отношений — и вытекает та прерывистость, те схватки за трон, которыми так характерна история Хеттского царства по сравнению даже с неспокойным соседним миром остальной Передней Азии. Эта архаичность общества прослеживается и в Хеттских законах. Они построены исключительно на казуальном принципе, причём есть казусы довольно смешные и абсурдные. Они довольно необычные.

     Рабы дворца и рабы мушкенума, по Законам Хаммурапи, ценятся довольно дорого, так как они — царское имущество (параграфы 15-20 Законов Хаммурапи); см.  также — жестокость по отношению к рабам (параграфы 205 и 282 Законов Хаммурапи). В хеттских законах вообще рабам уделено больше места и внимания по разным казусам, что может быть объяснено как большим количеством рабов в Хеттском царстве (обычно захватываемых во время войн), так и большей их важностью в хозяйстве. Отсюда — и некоторая суровость наказаний по отношению к рабам (параграфы 95, 99, 173 — третья часть). Очень важно — широкое распространение рабов-ремесленников, что характерно для неирригационной культуры (также отмечается в Финикии и отчасти в Ассирии — параграф 176 ассирийских законов).

       Короче говоря, рабы, собственно рабы, как движимая собственность своих хозяев, на Древнем Востоке были, как правило, только вспомогательной рабочей силой и не играли решающей роли в экономическом развитии древневосточных обществ. Таким образом, характеризовать эти общества как рабовладельческие можно лишь с большой долей натяжки, памятуя о том, что главной производительной силой на Древнем Востоке было зависимое в разной степени от государственной власти — но не рабское! - население. Такая зависимость могла выражаться в разных формах: 1) работа непосредственно в царских или храмовых хозяйствах в положении илотов; 2) выполнение общинниками повинностей в пользу царя и храмов; 3) разные виды налогов и податей. Это — три основные формы зависимости непосредственных производителей от государства и подконтрольных государству структур (храмовых и вельможных хозяйств — в Древнем царстве Египта).

     Ещё о рабстве на Древнем Востоке. Большое развитие долгового рабства, долговой кабалы в странах Древнего Востока можно объяснить неразвитостью товарно — денежных отношений, недостатком денежного эквивалента в обращении и отсюда, при существовании  мелкого частного хозяйства, широким развитием ростовщичества и высокими процентами на займы (см. Законы Хаммурапи и Среднеассирийские законы). В Среднеаасирийских законах особенно чётко видна жестокость условий долговой кабалы именно в архаических обществах, тогда как в более развитых, с точки зрения товарно-денежных отношений государствах — Новый Вавилон и ливийско-сайский Египет — долговая кабала приобретает уже более мягкие формы, причём с участием государства (см. указ фараона Бонхориса (?) (721-715 гг. до н.э.) и о запрете закладывать человека за долги и отсутствие практики самозаклада и заклада жены за долги в Новом Вавилоне). Положение долговых рабов было тяжелее именно в архаических обществах, с сильными пережитками общинно-родового строя (как в Ассирии второй половины II тысячелетия до н.э., общество которой (судя по Среднеаасирийским законам) отличалось обилием архаических и жестоких наказаний и обычаев).

       Интересно положение рабов в Хеттском царстве, где было несколько категорий населения, называвшихся рабами: 1) военнопленные (они сажались на землю, им выдавались земельные наделы, и они зачислялись в хеттское войско); 3) угнанные жители завоёванных стран, которые по истечении определённого времени приравнивались к трудовому населению Хеттской державы и должны были исполнять трудовые и натуральные повинности в пользу царя или храмов, таким образом, они становились частью зависимого населения — обширного слоя непосредственных производителей. Как правило, они назывались «рабами», но всё же их положение было не совсем рабским, а скорее илотским, они были рабы царя и государства, а не частных лиц, да и к тому же основной производительной силой у хеттов были находившиеся в разной степени зависимости от государства (в том числе храмов) общинники, подневольные люди.

         Ещё о связи хозяйственного уклада и формах зависимости непосредственных производителей. Египетская экономика в силу замкнутости страны, была автаркична, в ней не был развит обмен (внутренний и внешний), торговля. Вавилонская же экономика была экономикой меновой, торговой, — в силу открытости естественных границ и нужды в широком диапазоне товаров. Вот почему египтяне так бросово и бездумно расходовали золото во времена Нового царства, которое они добывали в Нубии: оно не было для них средством обмена. Мерилом цен на древнем Востоке со времён Хаммурапи стало серебро (до этого эквивалентом цен было в основном зерно, иногда — скот). Со Средневавилонского периода мерилом цен служит золото, хотя из-за его редкости платили в основном серебром или зерном, лишь указывая их (товаров) стоимость в золоте. Ввиду этого — новое развитие долгового рабства в Средневавилонский период, уже не стесняемое трёхлетним сроком (параграф 117 Законов Хаммурапи). Практиковался самозаклад. Но к периоду Нового Вавилона самозаклад исчез, как исчезло и собственно долговое рабство, осталась только долговая кабала, был запрещён заклад жены, но остался разрешён заклад детей. Таким образом, некоторый экономический и правовой прогресс ко времени халдейского Ново-Вавилона — налицо. И исчезновение ограничения долгового рабства тремя годами свидетельствует скорее о том, что такой вид рабства собственно вавилонян стал исчезать с развитием отношений аренды и найма рабочей силы на определённый период, и о том, что сфера вмешательства государственной, царской власти в экономическую деятельность сузилась, ввиду раздробления и распада в конце концов самого государственного централизованного хозяйства (этот распад начался ещё в средневавилонский период — см. кудурру). Царская земля (как и храмовая и большая часть частновладельческой) в основном сдавалась в аренду, причём условия арендования могли, разумеется, отличаться в зависимости от места, времени и имущественного положения (и социального иерархического положения) сторон (обычно — 2/3 арендатору и 1/3 арендодателю).

О Брейгеле

    1. Это — мистический Брейгель, «Крестьянский танец». Я бе не сказал, что картина мне нравится, как нравятся, например, импрессионисты, Куинджи, Тициан. Брейгель — завораживает, ошеломляет, часто — потрясает (как Босх). Эта картина — из серии его бытовых полотен. Но и здесь — ясная мораль (морализаторство — характерная черта средневекового искусства, а Брейгель, по моему убеждению, именно средневековый художник, а не ренессансный — не в смысле техники, а по мировоззрению). Мораль — (не оригинальная) — memento mori (помни о смерти). Но здесь эта мораль несколько смягчена добродушием, хотя и едким - «рожи»-то у крестьян довольно противные, пьяные, глупые. Не искреннее, от души веселье, а какой-то шабаш.

    Всё-таки Брейгель — мрачный художник. Вдали — церковь («Забыли Бога» - говорит художник-моралист?). Меня особенно поражает маленькая девочка со старообразным лицом на переднем плане слева. Что хочет сказать Брейгель? Что дети так же грешны, как и взрослые — и так же стары душой. И как будто нож воткнут в эту жалкую девочку-старушку. Смерть всегда рядом. «Ешь, пей и веселись, ибо завтра ты умрёшь». Превратности жизни человека, её случайность, хрупкость, пустота и её ненужность самому человеку — вот тема Брейгеля.

      Нидерланды, около 1567 года. Начало кровавой революции за освобождение от испанцев. Впереди — реки крови. Брейгель умер в 1569 году — до самых ужасных ужасов он не дожил, но — он их видел. Он их прозрел: «Триумф смерти» и «Безумная Грета». Это — и о наших временах и о «всегдашних» временах.

     Моя любимая картина Брейгеля - «Охотники на снегу». Вот идеал Брейгеля — застывший мир. «пусть так всё и остаётся, пусть всё замёрзнет в этой ледяной красоте!». В этой картине даже летящая птица застыла. Люди, в сущности, и не нужны этому прекрасному миру.

    Мизантроп? Наверное. Но есть у него и «Поклонение волхвов в зимнем пейзаже» - об этой картине написал Пастернак свою потрясающую «Рождественскую звезду». Брейгель всё-таки не манихей: «Наши грехи нас убивают, но Бог есть Спаситель и Он есть».

2. Как бы я описал эту картину? Трудно сказать. Можно описать реалистическую классическую живопись (картины Давида, Репина, Сурикова - «Вот сани, вот двоеперстие боярыни Морозовой, вот — смеющийся поп, вот — юродивый и так далее»). А как описать мистическое. Ну да — плящущие крестьяне, пьющие крестьяне, дома, церковь, волынщик, надувающий щёки, мрачность атмосферы при всей этой пляске и «пьянке» - какое-то страшноватое, землистого цвета небо...Эта атмосфера зловещего предчувствия, пира во время чумы (в преддверии чумы), греховного шабаша — вот что самое главное в этой картине. Как, например, описать картину Куинджи «Лунная ночь на Днепре»? Волшебство Луны, мерцание света, покой. А здесь — суета безмыслия. Хотя, говорит художник, пусть их! Пусть гуляют: «Бо не ведают, что творят». Как дети малые. Девочка со старческим лицом, а взрослые -  сами неразумные дети. Да и то сказать — если бы картину можно было бы исчерпывающе описать словами, то зачем нужна живопись?

3. Я бы назвал картину - «Шабаш» (слава Богу, что не ведьм). Нож-то — к драке — подождите, начинается ссора (см. слева), будет и поножовщина.

Я написал о Брейгеле два стихотворения несколько лет назад (см. ниже):

Брейгель

Какой калейдоскоп людских страстей,

Безумств, веселий и волнений!

Как мал и безграничен мир людей,

Как полон пустоты и самомнений!

Все делом занимаются...Никто

Не видит дела близкого соседа.

Грех, аскетизм, злодейство и добро,

И пьяная, тягучая беседа.

Где бытия абсурдного закон?

В чём смысл суеты и трудолюбья?

Где ум разбужен, где — погружен в сон?

Но голос покаянья смолк в раструбе.

Трубит там только голос естества,

Мышиный писк в тигриный рёв прорвался.

Течёт чревоугодия слюна,

Грех плоти с фарисейством обвенчался.

В художнике с лисой стервятник слит -

Возвышен человек иль презираем?

И Брейгель — ренессансный Гераклит -

Мешает мерзость преисподней с раем.

Разбрасывает Грета из мешка

Бесчинства химерическую сущность.

Но осязаемость библейского снежка

Пороков этих искупает гнусность.

Художник нидерландских берегов

Искусства понял волшебство и тайну.

Одно значенье красок всех и слов:

Судьба людей случайна — и печальна.

Всегда — одна и та же круговерть,

Лишь антураж — безудержно различен.

Любовь и ярость, ненависть и смерть,

Мир к суете людской уже привычен.

А нам по новой интересно всё.

От Одиссея золотом прошита

Связь наша с иллюзорным бытиём

Из сказок про Гаруна-аль-Рашида.

2011

    В стихотворении упоминаются картины П. Брейгеля-старшего «Безумная Грета» и «Поклонение волхвов в зимнем пейзаже».

Картина П. Брейгеля «Охотники на снегу»

Белый мир, белый снег,

И собачьи следы.

Крошечный человек.

Льдом покрыты пруды.

Обездвижил мороз,

Своей цепью сковал

И крестьянский обоз

И ворон карнавал.

Мир на марше застыл,

Нет ни добрых ни злых,

И охотничий пыл

В белом царстве затих.

Цепенеет душа

И замёрзшая плоть.

Смотрит глаз, не дыша.

Призрак не побороть.

Мир прозрачен и пуст,

Как звенящий хрусталь.

Мир насыщен и густ

Близким, целящим в даль.

Всё заброшено в свет,

Кучей свалено в мир.

Но гармонии нет

Без мольбертов и лир.

Лишь художника кисть,

Музыканта струна

Структурирует жизнь

От верхушки до дна.

Так искусство одно

Блеск кристаллов творит,

Сквозь который дано

Зрить несказанный вид.

Мир в оправе чудес,

В дивной раме стекла.

Здесь створожил снег-лес

Все людские дела.

Брейгель – царь и артист,

Резчик снежных затей.

И охотничий свист

Смолкнул в царстве теней.

2009

Семейство ежей

(сказка)

    Под дачным домом жила семья ежей: отец-ёж, мать-ежиха и двое маленьких ежат. Они жили спокойно и безмятежно почти два года, считали дом и сад своими, ели насекомых и наслаждались свободой и жизнью.

     Но вдруг в начале лета (а точнее, в мае ) в доме послышался топот, шум, разговоры, крики, стуки. Ежи сперва всполошились, но быстро вспомнили, что так ведут себя люди, а люди, в общем-то, никогда не бывают умышленными врагами ежей.

    И вот семейство ежей собралось на семейный совет.

- Ну, что делать будем? Люди вернулись, — сказал ёж-папа.

- Может быть, уйдём отсюда? А то от людей слишком много шума — и кричат и спать не дают, — предложила ежиха-мама.

- Да, но вот смотри, — ответил ёж-папа. - Люди, узнав, что мы здесь живём, стали нас поить молоком, а молоко очень вкусное и ежатам полезное, а где мы найдём ещё молоко? Кроме того, ночью люди нам не мешают, они спят, а мы охотимся на всяких вредных насекомых, которые и людям не очень нравятся и досаждают им — мух, комаров, жуков. Да и что нам люди? Поживут и уедут, а мы тут хозяева.

- Да, наверное ты прав, — согласилась мать-ежиха. - Да и маленьким весело с людьми. Какие эти люди всё-таки глупые! Маленькие ежата пьют их молоко, а люди на них смотрят — чего интересного, прямо цирк какой-то! Да и сейчас, гляди, уставились на нас и смотрят, как мы их обсуждаем — думают, что они умнее всех.

- Да, напрасно люди думают, что они самые умные, — отозвался отец-ёж. - Мы-то книжек учёных не читаем и в школах не учимся, а в жизни больше понимаем. Вот нам и выгода: и дом наш остался, и молока нам подливают.

- Конечно, останемся здесь, — подхватили маленькие ежата, а именно старший из них. - И молоко будем пить и за людьми наблюдать — они такие забавные. Вот как два маленьких людёнка («Это человеческие детёныши, мальчики, такие же, как вы у нас», - поправил их отец-ёж) — бегают, кричат, дерутся, а чего им надо — не разберёшь!

- Я думаю, — резюмировал, важно фыркая, ёж-отец, - Все согласны — остаёмся здесь. Пусть люди поят нас молоком, а мы за это будем их защищать от насекомых и змей, которых сами же и едим. А осенью люди всё равно уедут, а мы в спячку заляжем.

   Долго ещё родители-ежи довольно фыркали, подсмеиваясь над людьми, над их недалёкостью и глупыми страхами («И чего это люди боятся неядовитых ужей, ведь ужи тоже поедают вредных насекомых?» - удивлялась мама-ежиха), а маленькие ежата отправились под крыльцо за новой порцией молока.

Ежиная тревога

(сказка)

    Однажды самый маленький ёжик в волнении и беспокойстве, запыхавшись, прибежал к своей маме-ежихе, которая спокойно ела мошек под домом и только облизывалась от удовольствия.

-Мама, мама, что я услышал! - запищал он.

- Что, что такое? - спросила мама-ежиха, отрываясь от своего обеда.

- Я услышал, что маленький людёнок (так дети-ёжики стали называть двух маленьких ребят, живущих в доме, двух мальчиков — Вову и Вадима) говорил, что он хочет поймать меня и поселить в доме.

- Ладно, пойдём, послушаем, что он говорит, — сказала мать-ежиха, тоже немного обеспокоенная.

    Они потопали под ту часть дома, откуда были слышны голоса людей. Там они услышали, как маленький людёнок («пузатый», как его называли ежи (это был младший, Вадим) для того, чтобы отличить от другого маленького людёнка, которого ежи называли «визга» (старший годом Вова) потому, что он часто кричал) говорит: «Я поймаю ежёнка и возьму его к себе в комнату». Мать-ежиха и маленький ёж испугались и хотели бежать к отцу-ежу, чтобы сказать ему об этом и решить, что делать — может быть, уходить из этого дома. Но ежам очень не хотелось уходить — они привыкли здесь жить, да и люди, вселившиеся в дом, нравились ежам.

   Но как только они повернулись для того, чтобы идти к отцу-ежу, как их остановило звучание другого голоса — более взрослого и спокойного. Они узнали голос человека, которого, вслед за людёнком-«визгой», стали называть «учёный», - человека в очках, который часто  читал маленьким людям книжки, нравившиеся и ежам. Этот человек говорил Вадиму: «Не надо приносить ежа в дом. Ежи не любят жить в доме, они не домашние животные, как кошки и собаки. Ёж в доме не уживается — он топает, ходит по ночам, всё ломает, рвёт, пачкает, фыркает, пыхтит. Он тебе ночью спать не даст. Лучше оставь его на свободе, там, где он живёт, и не забывай подливать ему молока». Ежи с радостью слушали это рассуждение «учёного» человека и, хотя они не видели людей и не видели выражение лица «пузатого» людёнка, но они поняли, что людёнок согласился с «учёным» человеком и послушался его.

     Так ежи, успокоенные, не пошли к папаше-ежу и вернулись каждый к своему делу: мамаша продолжила свою вкусную трапезу из жуков и личинок, а ежёнок пошёл играть со своим братцем.

Рассказ ежа о змеях

(сказка)

     Однажды ежи узнали, что Вова и Вадим боятся ходить одни, без взрослых, по дорожкам дачного посёлка. Из разговоров людей ежи поняли, что Вова и Вадим боятся змей, которые, судя по извилистым следам на песчаных дорожках, в изобилии водились в этой местности.

       Тогда маленькие ежата подступили к папе-ежу и попросили объяснить им, действительно ли змей надо бояться, и какие змеи водятся в этих местах.

- Змей бывает очень много разных видов, — начал папа-ёж. - Они очень разные и большинство из них — не ядовитые. Но даже и ядовитые змеи никогда первыми не нападут на человека — просто потому, что человек не может быть добычей для змей, он слишком большой для них. Змеи боятся людей гораздо больше, чем люди боятся змей, и при виде человека всегда стараются побыстрее уползти. Даже здесь люди видят очень много змеиных следов, а самих змей видят очень мало — змеи чувствуют по вибрации, по дрожи земли, человеческие шаги и стараются быстрее скрыться.

- У нас, в средней полосе России, — продолжал отец-ёж, — водятся не очень много видов змей. Из них только один вид ядовитый — обыкновенная гадюка, не самая ядовитая и не агрессивная змея. Эта небольшая и боязливая змея живёт в основном в сухих местах, а у нас, в торфяной и болотистой местности, гадюк немного. У нас больше живёт ужей, неядовитых змей. Они-то как раз очень любят влагу. Они питаются насекомыми, головастиками, маленькими лягушками.

- Почему маленькими? - прервал отца младший ежёнок.

- Да просто потому, что большую лягушку уж, сам небольшой и тонкий, не сможет заглотить, — откликнулся отец-ёж. - Уж, если его уж [невольный каламбур в речи папы-ежа] очень допечь, может и укусить, но яда в этом укусе нет. Конечно, и эту рану надо промыть и обработать, ведь из грязной пасти ужа в рану может проникнуть зараза, инфекция. А что касается отличия ужа от гадюки, то гадюка более толстая, у неё на шкуре зигзагообразный узор, а уж — чёрный, и на голове у него — два жёлтых пятна. Так что людям надо просто смотреть под ноги и никаких змей не бояться. А ночью, когда темно, змей уже нет, так как все змеи — холоднокровные существа, без солнца становятся вялыми и малоподвижными и по ночам обычно спят в своих норах.

- А нам, ежам, змеи опасны? - спросил старший ежёнок.

- У нас, в России, нет, — ответил папа-ёж. — Мы, ежи, не очень восприимчивы к яду гадюк, а про ужей и говорить нечего. Более того, люди рады, что мы живём под их домом, так как считают, что там, где живут ежи, змей нет. В общем-то это правда.

- Почему? - спросил младший ежёнок.

- Потому что мы едим тех же насекомых, что и змеи, — ответил мудрый еж. — Змеям уже ничего не достаётся. Кроме того, если змея и заползёт на наш участок, мы можем ей легко дать отпор, а если не уберётся, то и съесть. Поэтому змеи не рискуют с нами встречаться и выбирают места для охоты подальше от нашего жилища. Поэтому люди и рады тому, что мы живём рядом с ними. Хотя, как я уже говорил, здешние змеи для людей не опасны.

    Вот так просвещал папа-ёж своих детёнышей. Было уже утро и, в противоположность людям, ежи в это время суток отправились спать.

Сказки о дачной жизни и ежах

Рассказ о лепреконе

     Вова очень интересовался лепреконом. И вот что ему рассказал «учёный» человек: «Лепрекон — это существо, существующее в зависимости от того, верят в него или нет. Если человек верит в существование лепрекона, то лепрекон существует, а если не верит — то не существует.

    Лепрекон живёт в земле, в норах, выходит по ночам — и его видят те, кто хочет его увидеть. Лепрекон обладает одним притягательным качеством для жадных людей — он исполняет их желание в том, что качается богатства и денег. Но за эти желания он берёт очень дорогую цену — человеческую душу. За каждую золотую монетку, попрошенную и полученную от лепрекона, человек платит частичкой своей души — то есть своей жизни, свободы, своей личности. И может наступить момент, когда вся душа человека станет рабой лепрекона — всего себя человек продаст за золото лепрекона. Но это золото — ненастоящее. Как только вся душа попадёт в рабство к лепрекону, золото, которое человек выпросил раньше, превратится в древесную труху и увядшие листья. Золото исчезнет, а душа навсегда останется рабой. Поэтому — никогда ничего нельзя просить у лепрекона. И не надо в него верить, а надо считать его сказочным, мифическим, несуществующим в реальности существом».

      Вова, не перебивая, очень внимательно слушал этот рассказ и дал себе слово — не верить в лепрекона и ничего у него не просить.

5 июля 2011 г.

Пруд

     В один очень жаркий день Вадим и Вова пошли купаться на маленький пруд недалеко от дачного посёлка. Этот пруд был очень маленький и мелкий, взрослому человеку он был чуть выше колена и даже маленьким он был по грудь. Но этот пруд был чистый, потому что он образовался из ключей, бивших из-под земли.

      Плохо было то, что из этого и без того мелкого пруда выкачивали воду пожарные машины. Все понимали, что в такое жаркое и сухое лето пожарным очень нужна вода, но все расстраивались, что пруд ещё больше мелеет.

    Купаться в пруду было очень весело, хотя Вова и опасался, что в пруду может заползти уж, но это было очень-очень маловероятно. Дно пруда было чистым и песчаным и только к заросшему осокой краю оно становилось илистым и поросшим водорослями. Рыбы, скорее всего, в этом пруде не было, потому что пруд был слишком мелкий и зимой промерзал очень глубоко, что не давало возможности для выживания рыб.

       В это жаркое лето вода в пруду сильно прогрелась, но всё равно в нём были места, где чувствовалось, что именно здесь бьют из-под земли холодные родники, наполняющие пруд. В жаркие дни очень приятно было купаться в пруду и не хотелось из него выходить.

5 июля 2011 г.

Игра в дротики

       Однажды ежи услышали в дачном домике удары чего-то о деревянные стены. Казалось бы, ничего особенного, но эти удары были ежам не знакомы.

       Ежам, особенно маленьким ежатам, стало очень любопытно, что это такое. Они знали, что в полу дома была маленькая щёлка, в которую ежи могли видеть, что происходит в комнате.

           Два маленьких ежёнка пробрались под пол и стали смотреть в щёлку. Они увидели, что маленький людёнок, которого звали Вадим (он был младший из двух людёнков, хотя толще старшего, и ежи его звали «толстопузый») кидает какие-то стрелочки в повешенную на стене картину с кругами и с цифрами. Иногда он не попадал ни в круги ни в картинку, тогда стрелки попадали в брусья стены и издавали те звуки, которые и вызвали любопытство ежей.

       Ежата вернулись к себе в нору и рассказали всё своим родителям. Папа-ёж объяснил им, что эта игра называется «дротики», а дротики — это и есть маленькие стрелки с магнитами, они примагничиваются к железной картине с кругами и цифрами и что цель игры — попасть в центральный круг: чем больше круг к центру к центру, тем больше он даёт очков (или цифр), а потом все цифры считаются, и побеждает тот, кто их набрал больше всего. А к дереву магнит не притягивается и поэтому, ударившись о деревянные стены, дротики падали на пол.

       Маленькие ежата всё поняли и уже больше не удивлялись стукам дротиков о стену и о пол.

11 июля 2011 г.

Ящерица на даче

     Как-то днём Вова и Вадим увидели на дачном участке, рядом с грядками кабачков, маленькую ящерицу. Она была крапчатой, с зеленовато-коричневыми крапинками, и очень юркой.

      Ребята с огромным интересом смотрели на ящерицу, и их очень волновал вопрос: А не съедят ли ежи, живущие под дачным домом, эту красивую ящерицу?

      А сами ежи, услышав вопросы ребят, только посмеивались. Они, конечно, не прочь были бы закусить ящерицей, — ежи едят всё подряд, потому и называются всеядными, — но ведь сначала надо эту ящерицу поймать. А поймать очень прыткую и быстроногую ящерицу трудно, почти невозможно. К тому же — как знали и ежи по своему неудачному опыту — ящерицы имеют одну любопытную особенность: если схватить её за хвост, то хвост может отвалиться и остаться в зубах хищника, а сама ящерица убежит. Поэтому-то ежи уже и не охотятся на ящериц, не «пристают» к ним — что толку? Да к тому же вокруг много других вкусных вещей — сверчки, жуки, личинки бабочек, мухи, комары, да и сами люди подкармливают ежей. Так что за ящерицу люди — и маленькие людёнки — могут не беспокоиться.

11 июля 2011 г.

Ежи и кузнечик

   Как-то раз старший из малышей-ёжиков поймал странное насекомое коричневого цвета и для того, чтобы узнать, что это за насекомое, и можно ли его есть, пошёл к маме ежихе.

- Мама, что это? - спросил ежёнок.

- Это кузнечик, — ответила мама-ежиха. — Он любит прыгать по траве и веткам. Это очень забавное насекомое. Мы, ежи, можем питаться кузнечиками, как и любыми другими насекомыми (потому-то люди, которые всё любят выстраивать по порядку и всему давать имена, называют нас насекомоядными). Но, по правде говоря, кузнечики такие смешные и прыгучие насекомые, безобидные и безвредные, что лучше их отпускать — пусть себе прыгают, особенно когда у нас и так много другой еды. Смотри, у твоего кузнечика всё цело, и он хочет выпрыгнуть на волю. Не хочешь ли ты его отпустить?

- Ну ладно, — протянул маленький ёжик. — Отпущу его, пусть скачет по траве.

   И он отпустил крылышко кузнечика, которое держал в зубах. Кузнечик быстро встрепенулся, подпрыгнул и исчез в траве.

18 июля 2011 г.

Рыбалка

    Однажды Вова и Вадим пошли на пруд, где они обычно купались, ловить рыбу. Вместе с ними были двое взрослых: дядя Серёжа и взрослый по прозвищу «учёный». Собственно, рыбу ловил дядя Серёжа, а все остальные купались. Но ребятам очень нравился сам процесс рыбной ловли, и они постоянно выбегали из воды на берег, где стоял рыбак с удочкой.

   Сначала рыба не ловилась, и все думали, что в таком мелком пруду рыбы вообще нет. Но потом дядя Серёжа перешёл на другое место, подальше от купальщиков, и тут обнаружилось, что в пруду всё-таки водится рыба. Это были маленькие рыбёшки болотно-зелёного цвета под названием ротан, с выпученными глазами, величиной с указательный палец взрослого человека или чуть длиннее. Вова и Вадим очень просили у дяди Серёжи подержать удочку для того, чтобы самим половить рыбу, и когда они вытаскивали своих ротанов, то очень радовались.

      Рыбаки поймали более десяти рыбок, но, конечно, не было смысла нести этих маленьких рыбёшок домой и готовить из них еду. Поэтому Вадим и Вова отпустили всех рыбок обратно в пруд, где рыбки очень резво поплыли в разные стороны.

21 июля 2011 г.

Ёж и собака

    Однажды, отправившись на поиски еды, отец-ёж попал в неприятную ситуацию. Он пролез в щель забора дачного участка, на котором жила ежиная семья, и вышел на дорожку дачного посёлка. Внезапно на него налетело большое лохматое животное. Отец-ёж успел свернуться клубком и выставил свои иголки. Он понял, что на него напала собака. Собака пыталась подлезть под игольчатую шубу ежа, тыкая носом в его живот. Но ёж цепок и упорно держал оборону.

      Собака взвизгивала, рычала, пыталась подбросить ежа носом вверх, добиваясь того, чтобы ёж развернулся, и уж тогда-то она бы подлезла бы ему под игольчатую броню и укусила бы его в живот. А это ранение было бы для ежа смертельным.

      Привлечённые визгом собаки и обеспокоенные долгим отсутствием главы ежиного семейства, на этот поединок ежа и собаки прибежали мать-ежиха и детки-ёжики. Они с ужасом смотрели на эту схватку пса со своим папой-ежом. Но они и надеялись на спасение ежа и на его победу. Так и случилось — или собаке надоела её бесплодная забава или она больно укололась ежиными иголками. Она оставила, наконец, ежа в покое и убежала на свой участок. Ещё некоторое время папа-ёж не разворачивался. Но к нему подошла мать-ежиха (своим деткам она приказала не покидать лаза в заборе, из которого можно было быстро ретироваться на безопасный дачный участок) и стала тереться носом об иголки. Папа-ёж учуял мамашу-ежиху и тут же развернулся, поняв, что собака убежала, и ему уже ничего не грозит. Папа-ёж отдышался, и ежиная пара вернулась на свою дачу.

27 июля 2011 г.

Ежи и лук

     Однажды под вечер старший из маленьких ежат проснулся от обычного дневного сна и пошёл размяться, прогуляться по дачному участку. И на участке он увидел нечто любопытное. Он увидел младшего из двух детёнышей людей, «пузатого», как его называли ежи, Вадима, — как его звали сами люди. Вадим держал в руках согнутую палку, связанную по концам верёвкой. Вадим приставлял к верёвке другую, тонкую палку, оттягивал верёвку и отпускал эту тонкую палку, скорее, прут, который летел по воздуху и падал на землю. Маленький ёжик несколько минут смотрел на эту забаву «пузатого» людёнка, а потом пошёл к отцу-ежу, чтобы расспросить его об этом неведомом устройстве.

       Когда маленький ёжик рассказал отцу-ежу об увиденном и описал странный аппарат в руках «пузатого» людёнка, папаша-ёж ответил:

- Это устройство называется лук. Только не тот лук, который едят люди и иногда едим мы (очень уж он едкий!). Этот лук был когда-то грозным и даже смертельным оружием до изобретения пушек и пистолетов, то есть до огнестрельного оружия. Согнутая палка — дуга лука. Верёвка называется тетивой, а прут, который с её помощью запускается — стрела лука. Раньше взрослые люди-воины выпускали стрелы на сотни метров вдаль, и стрела пробивала их противников насквозь и убивала. Такие луки с очень давних пор использовались людьми для охоты на животных.

- Ой, ой! - вскричал ежёнок. — А нас тоже люди  могут убить из лука!

- Да нет, — успокоил его отец-ёж. — Люди никогда не охотились на ежей с луком. Так охотятся на быстрых животных — антилоп, косуль, а мы — животные медлительные. Но и главное-то — люди ежей не едят, по крайней мере, здесь, в России, а любят, и не то что не вредят нам, а, наоборот, помогают и кормят.

- А, тогда хорошо, — радостно ответил ёжик. — Тогда пойду ещё раз посмотрю на «пузатого» людёнка с луком.

   И он отправился на свой наблюдательный пункт.

19 июля 2011 г.

Прогулка ежей

       Однажды семейство ежей решило совершить вылазку за пределы своей дачи, своего постоянного местообитания под дачным домом. Ежам было любопытно узнать — как там обстоят дела? Кто там, дальше, живёт?

         И вот под вечер одного жаркого дня они выбрались из-под дачного дома и потянулись один за одним вдоль пешеходной1 человеческой дороги, соединявшей дачный посёлок в единое целое. Ежи не рисковали выходить на саму дорогу — они не боялись людей-пешеходов, но боялись автомобилей и мотоциклов, которые могли их задавить — хотя и нечасто по этим немощёным улицам проезжали машины.

      Ежи шли в таком порядке: впереди отец-ёж, после него — два маленьких ёжика, а замыкала процессию мать-ежиха. Они шли неторопливо, всё время оглядываясь — скорее, не из осторожности, а из любопытства. Было очень жарко, на земле копошилось множество мошек, жучков, всяких мелких насекомых, — и ежи иногда закусывали на ходу. Вдруг они увидели на песке извилистый след.

- Что это? - спросил маленький ежёнок отца.

- Здесь проползла змея, наверное, уж, — ответил отец-ёж. — Змеи очень чувствительны к вибрации земли и, услышав наш топот, змея поспешила побыстрее уползти, зная, что встреча с ежом для змеи оканчивается печально.

     Ежи пошли дальше. Вдруг перед ними что-то быстро промелькнуло, прыгнуло и скрылось за обочиной, в кустах.

- Ой, что это? - в унисон вскликнули оба маленьких ежёнка.

- Да это лягушонок! - воскликнула  мама-ежиха, в первую секунду ошеломлённая, как и её детёныши, но сразу же сообразившая, что к чему.

- А они для нас не опасны? - поинтересовался самый младший из ёжиков.

- Да нет, — вступил в разговор папа-ёж. — Скорее уж лягушки нас опасаются.  Хотя взрослые лягушки велики для нас, но маленькими лягушатами или головастиками мы можем полакомиться — правда, нечасто, потому что приходится за ними лезть в воду, что не так уж и приятно.

      Ежи пошли дальше, иногда останавливались, чтобы отдышаться и осмотреться. Наконец они решили, что зашли слишком далеко, внимательно огляделись, перешли дорогу и по другой обочине вернулись на свою дачу.

13 июля 2011 г.

Рассказ о сказочных существах

     Как-то раз самый маленький из детёнышей-ежат подкатил к маме-ежихе с вопросом:

- Мама, а кто такие домовой и леший? О них очень часто говорят детёныши людей, маленькие людята.

- Это сказочные существа, — начала ответ мать-ежиха. — В реальности, на самом деле этих существ нет. Давным-давно люди верили, что все силы природы — одушевлены, в каждом природном уголке есть какая-то душа, которая оживляет, одушевляет часть природы: ветер, воду, лес, болото. Поэтому люди верили в то, что порыв ветра — это дыхание бога ветра, водой повелевает водяной, лесом — леший, а повелительница болот — страшная кикимора, которая затягивает людей в болото. Эти существа — души-хозяева сил и частей природы. Они охраняют свои владения от чужого вторжения, например, от людей. Если их не тревожить, а почитать их, то они не будут вредить, а если их сердить и злить — то они могут погубить обидчика. Так, леший будет мстить людям, которые развели в лесу костёр. Но люди стали думать, что и в ими построенных домах тоже есть душа — хозяин-домовой. Он — хранитель дома, он защищает дом от чужаков. Люди верили, что его тоже надо почитать, не говорить о нём плохо, не сердить его громкими криками (потому что днём он спит), не ругаться дома нехорошими словами (такие слова домового очень раздражают). Домовой любит чистоту в доме, любит порядок. Тех, кто не соблюдает такие правила, домовой может невзлюбить и начинает его донимать. Он начинает стучать в доме, переставлять предметы, чтобы запутать людей, отключать разные приборы, а некоторые люди говорили, что совсем разозлившийся домовой душит не понравившихся ему людей во сне.

- Это правда? - не удержавшись, воскликнул маленький ёжик.

- Так раньше верили люди, — ответила мама-ежиха. — Но учёные говорят, что люди испытывают удушье во сне тогда, когда спят в неудобной позе, — на животе, например, — когда грудная клетка у них стеснена и дыхания им не хватает.

- А, тогда понятно, — успокоился ежёнок. — Но вообще-то — надо бояться всех этих существ: лешего, водяного, домового.

- Я думаю, что нет, — спокойно ответила мама-ежиха. — Ими можно интересоваться как сказочными существами, читать о них. Но как можно бояться того, чего нет?

- А как же те правила, соблюдения которых требует домовой? - спросил ежёнок. — Зачем их соблюдать, если домового не существует?

- А разве это плохие правила? - в свою очередь спросила мама-ежиха.

- Да нет, — ответил ёжик. — Вполне разумные.

- Конечно. Это — правила общежития, правила поведения, правила культуры. Люди (да и мы, животные) должны их соблюдать для того, чтобы жить мирно и спокойно.

     Так ёжик получил ответы на свои вопросы о сказочных мифических существах.

14 июля 2011 г.

Подготовка к зиме

    Наступил август, и семейство ежей начало готовиться к зимовке. Ежи стали потихоньку запасаться пищей на зиму. Они стали тащить в свою нору под дачным домиком самую разную провизию: листья, упавшие ягоды, которые можно было потом высушить и долго хранить, остатки человеческой пищи — хлеб, огрызки яблок, арбузные и дынные семечки, пойманных насекомых — мух, стрекоз, жуков. Папа-ёж носил более тяжёлые продукты — так, однажды он принёс огромный сморщенный кусок огурца, мама-ежиха несла предметы полегче — например, жуков и связки листьев, ну а маленькие ежата приносили свою маленькую лепту — комариков или по одной семечке. Ежам нужно было провести в зимнем убежище почти полгода, еды нужно было много, и они без устали рыскали по дачному участку, уходили далеко за его пределы, особенно папа-ёж, чтобы принести пропитание для зимовки. Дети-ёжики боялись выходить далеко за дачный забор, хотя иногда и переходили дорогу для того, чтобы порыскать в кустах около оросительной канавы. В целом сбор припасов шёл успешно, и можно было надеяться, что зимовка пройдёт сытно и благополучно.

10 августа 2011 г.

Открытие летнего сезона на даче

   На следующий год Вадим и Вова снова приехали на дачу — сперва на Первое мая, а во второй раз — на праздники Девятое мая.

      Ежи на даче, наверное, ещё не проснулись, но уже было очень много ящериц, серых и зелёных. Они были очень шустрые, маленькие. Их даже не удавалось сфотографировать. Зато можно было сделать фотографию — правда, не очень точную — белки, прыгавшей по верхушкам берёз около дачи.

    Вечером на свет электрических лампочек слеталось много майских жуков. Сначала ребята их побаивались, но потом привыкли и стали брать в руки. У майских жуков были чёрные точки - «глаза» и красивые усики - «веера».

9 мая 2012 года

                                     Гегель о понятии жизни

              Жизнь (для Гегеля - и мне его позиция близка) - это принцип и истина бытия вообще. Нет смысла говорить о мире, в котором нет жизни - такого мира (для нас) нет. Жизнь - это и есть мир. Ведь речь здесь не идёт о случайной форме жизни, скажем, на Земле - здесь выдвигаются разные гипотезы и они должны эмпирически подтверждаться или опровергаться. Речь идёт о понятии жизни, которое лежит в основе всего существующего - и определяет необходимость самого себя и всего существующего. Сущностное и существенное определение понятия жизни - это саморазвитие. Поэтому эволюция - совершенно разумная и необходимая форма, разворачивающая бесконечное многообразие содержания жизни как конкретного тождества с собой, как бесконечное многообразие различённых моментов жизни (говоря языком Гегеля) в действительное существование при сохранении сущностного, истинного определения - момента самотождества при всех изменениях и превращениях.

            Жизнь есть самодвижение понятия, есть саморазличение понятия в его самоопределениях, которые соединяются в конкретном единстве живого существа. Живя, живое существо реализует своё понятие, достигая истины самого себя — то есть проживания полноценной, полной и совершенной жизни в себе и для себя — жизни как самосознающей жизни. Полнота такой, самосознательной жизни, доступна только человеку, и потому истинная жизнь проживается только человеком; эта истинная жизнь есть не только жизнь в себе, жизнь неосознаваемая, но жизнь сознательная, сознающая и познающая себя и мир. Истинное понятие неживой материи содержится и заключается только в жизни как реализации понятия; неживой мир не имеет истины и смысла без жизни, включающего этот мир в себя в качестве одного из своих моментов, в качестве момента саморазличения понятия, абстрактного (отдельного, отделённого, одностороннего, одной из сторон) момента своего целокупного (тотального) конкретного единства своего действительного бытия в соответствии с понятием своего бытия. Понятие жизни в процессе самореализации приходит к свершению и завершению своей истины, к реализации, к актуализации своего смысла — самоосуществления, полноты самосознания и самопознания, которое есть познание мира. Этот мир есть часть (момент) жизни, её бытийное, содержательное наполнение, форму которого даёт жизнь как формообразующее понятие: «Материя, то, что определено как безразличное, есть пассивное в противоположность форме как тому, что деятельно...Материя должна принять форму, а форма должна материализоваться, сообщить себе в материи тождество с собой, иначе говоря, устойчивое наличие» (Гегель Г.В.Ф. Наука логики. Спб., 2002. С. 409 (Т.2)).

  Завершение этого жизнетворящего и духовно-деятельного формообразования материального  содержания составляет идею жизни, каковая есть полнота действительной самосознающей жизни, воплощение понятия. Эта идея может быть достигнута только в духовно наполненной жизни, в жизни человека как воплощении самосознающей силы разума вселенной: «Адекватное понятие есть идея...Разум — сфера идеи — есть раскрывшаяся сама себе истина, в которой понятие имеет совершенно соответствующую себе реализацию...» (Гегель Г.В.Ф. Наука логики. Спб.,2002. С. 548 (Т.3)).

           Жизнь есть такое конкретное, истинное единство, в котором снимаются противоположности, и противоречие становится двигателем развития: «Между духом и телом нет ничего общего, они являют собой две абсолютные противоположности. Их соединение, в котором исчезает их противоположность, есть жизнь, то есть воплощённый в образе дух» (Гегель Г.В.Ф. Дух христианства и его судьба//Гегель Г.В.Ф. Философия религии. Т.1. М.,1976. С.189). Жизнь, саморазвиваясь, из потенциальной (семя) становится действительной (растёт), осуществляя себя, пользуясь внешним миром как средством для своей цели самоосуществления и самовыполнения: «Действительность есть ставшее непосредственным единство сущности и существования, или внутреннего и внешнего» (Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М. 1974. С.312). Принцип жизни как саморазвития есть сущность, его реализация есть его внешнее существование в действительном мире, а конкретное саморазличающееся тождество этих двух начал есть действительная жизнь как она есть.

Литература

1. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М. 1974.

2. Гегель Г.В.Ф. Дух христианства и его судьба//Гегель Г.В.Ф. Философия религии. Т.1. М.,1976.

3. Гегель Г.В.Ф. Наука логики. Спб., 2002.

                         Гегель: чувственное и мыслящее сознание

       Гегель говорит, имея в виду древних греков мифологической, дофилософской эпохи, о «бессознательности тогдашнего интеллектуального мира» (Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1. Спб.,2001. С.207). Но эти замечательные слова можно приложить и вообще к способу мыслить у людей. Люди живут и думают бессознательно, они думают по накатанной колее, думают, погружённые в пестроту и житейские заботы повседневности. «Пёстрая гомеровская фантазия» (Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1. Спб.,2001. С.208), из которой Фалес первым (из известных нам) извлёк единое первоначало — воду, господствует над большинством людей и сейчас. Люди мыслят чувствами, а не мыслями. Гегель говорит о философии, что это «мыслящее рассмотрение предметов» (Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М.,1974. С.85). Значит, есть и немыслящее рассмотрение предметов, то есть рассмотрение предмета как чувственно данного в его абстрактной, неистинной, чувственной стороне, не как предмета познания, а как противопоставленной нам вещи, как просто чего-то другого, что находится рядом с нами. Это бессознательное приятие предмета таким, каким он видится чувственно, есть точка зрения каждого человека, ещё не думающего о предмете в категориях мысли, то есть не познающего предмет именно как предмет познания. А в мыслящем познании предмета нет ничего сверхглубокого — это есть наше человеческое, то есть разумное отношение к миру, это свойственно людям по природе. Философия и возвращает нас к самим себе, к себе как к мыслящим существам: «Философия состоит именно в том, чтобы находиться у себя дома, чтобы человек был  в своём духе у себя дома, чувствовал себя уютно у себя» (Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1. Спб.,2001. С.187). А это пребывание у себя есть свобода, присущая человеку («Свобода есть пребывание у себя» - Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии религии//Гегель Г.В.Ф. Философия религии. М.,1976. Т.1. С.251; «Свобода есть сущность человека» - Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.,1990. С.392). А мысль есть суть философии и мысль есть наша суть, и мысль и делает нас свободными: «Мы имеем дело с мыслями, с тем, что более всего является нашим, с тем, что свободно от всяких особенностей» (Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1. Спб.,2001. С.187).

      Ведь, думая бессознательно, захваченные потоком чувственных впечатлений, человек не выходит из природного, несвободного состояния, ибо «мы должны говорить о природе, как о системе бессознательной мысли» (Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М.,1974. С.121). В фалесовской интеллектуальной революции необычайно важно именно мышление мысли, мышление нечувственного всеобщего — правда под видои ещё привычной чувственной вещи: «Простое положение Фалеса [о воде как первоначале — В.К.] представляет собою философское учение потому, что в нём берётся не чувственная вода в её особенности, противопоставляемой другим вещам природы, а вода как мысль, в которой все вещи природы растворены и заключены» (Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1. Спб.,2001. С.208).

         В философии вещи получают мыслительное оформление, из разряда голых единичных и случайных эмпиричностей переводятся в категорию всеобщих необходимостей, получают статус действительных сущностей, познаваемых поистине: «Объект вообще сам по себе таков, каковым он мыслится, следовательно, мышление есть истина предметного» (Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М.,1974. С.119). Мышление переводит бессознательный, несвободный мир природы (и нас самих, как ещё природных существ) в мир свободы как познаваемой по истине (поистине) действительности, существующей необходимо. Мышление осваивает и присваивает познаваемый им мир, делая его своим, собственным, осваиваясь  в нём как  у себя дома, делая мир свои домом, освобождаясь само от неведения и освобождая мир для знания: «Свобода есть лишь там, где нет для меня ничего другого, что не было мною самим» (Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М.,1974. С.124). Познание есть освобождения духа и освобождения мира духом - «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».

Литература

1. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. М.,1974.

2. Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии религии//Гегель Г.В.Ф.Философия религии. М.,1976. Т.1.

3.  Гегель Г.В.Ф. Философия права. М.,1990.

4. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1. Спб.,2001.