Рассказ "Тот день..."

Тот день изменил наши жизни навсегда, стал точкой невозврата…

Эшелон наполнен людьми, многих из которых я видел в той, прошлой жизни. Испуганные лица мальчишек и девчонок, полные обреченности глаза взрослых и поглощающий всех страх, темной тучей нависший над вагоном.  Пугающая неизвестность сковывала людей: кто-то плакал, а кто-то молился.

Ничтожные пожитки, собранные нами, заполняли и без того тесный вагон. Посчитать, сколько нас в нем, невозможно: одни стояли, опершись о холодные, как камень, стены; другие заполнили, едва втиснувшись, плотные ряды счастливчиков, занявших место на двухэтажных нарах. Теснота, смрад, темнота. И только над самым потолком, покрытым инеем, - окошко, маленькое, размером с печное, разлинованное ровными металлическими полосками, а за ним – прежняя, убегающая и отдаляющаяся от нас жизнь. Рядом же – направленное, кажется, на каждого дуло автомата вооруженного конвоира.

 Мы не разговаривали, на это просто не хватало сил (ни душевных, ни физических). Только переглядывались, как будто ведя немую, без слов беседу. Главным в ней был один вопрос, на который каждый из нас уже знал ответ. Но все-таки она еще жила в нас.  Надежда, а точнее, слабый ее огонек теплился в сердцах теперь уже безвольных и беззащитных людей: «А может быть, нас везут не туда? Может быть, все обойдется?...» Вокруг бледные и испуганные лица. Среди них я вдруг заметил до боли знакомое, но уже какое-то другое, изменившееся. Это же моя всегда жизнерадостная соседка-хохотушка Анечка. Ею, такой маленькой, открытой девчонкой, восхищался весь двор. В ее  ярко-голубых глазах всегда горел задорный огонек, пухленькие губки улыбались, и  на румяных  щечках в это время появлялись ямочки.  Волнистые светлые волосы мама заплетала в красивую косу, обязательно с большим бантом. А уж сколько нарядов было у маленькой модницы! Раньше Анечка забавляла весь двор своими проказами. А еще  шила куклам такие же красивые платья, как и у нее самой,  хвасталась ими перед всеми, рассказывая необычные истории, произошедшие за день. Не раз и мне, уставшему, возвращающемуся после работы домой, думающему о диагнозах поступивших на лечение больных, она своей беззаботной детской болтовней поднимала настроение. Теперь же, кажется, передо мной сидел совершенно другой человек. Ее безжизненные, устремленные куда-то в темноту глаза  тускло поблескивали в свете луны, но нет, она не плакала. Слезы давно застыли, а боль навеки поселилась в ее сердце. Она осталась совсем одна..... Маленький комочек, в лице которого читалась недетская серьезность. На войне взрослеют быстро... Аня, с тяжелым вздохом окинув всех несчастных попутчиков, заметила мой взгляд, слегка кивнула – узнала. Она как будто прочитала вопрос в моих глазах. А я сразу понял ее ответ: "Да, их больше нет"...

Не знаю, сколько прошло дней и ночей. Громкий, протяжный, до рези в ушах свист поезда, однообразное  грохотание колес, стоны заболевших в дороге, всхлипывания детей и женщин, постоянно мучающая жажда и ничем не подавляемый голод. Мой мешочек с хлебом, который я предусмотрительно спрятал под одеждой, давно опустел: было очень жалко детей и женщин. За это время, казалось, мы стали большой, никому уже не нужной семьей. Еще в памяти остался свет фонаря, ослепительно яркий, разрезающий  тьму, направленный прямо в раскрытые конвоиром глаза – так веселились наши надзиратели, сопровождавшие свои действия ругательствами и плевками.

Поезд медленно остановился. Двери вагона с лязгом открылись. Где-то  вдали были видны постройки. Вот и проволока, виселицы, символики. Стал слышен гул, немецкий говор. Кажется, все, чего люди так боялись, чего так опасались и что считали бесчеловечным, невозможным, было сконцентрировано в этом месте. Тихий ропот прошелся по вагону. Надежды больше не осталось... Самое страшное случилось. Стало труднее дышать, в глазах потемнело. Не может такого и быть... Не хочется в это верить…

Вагон сразу же наполнился паническими вскриками и усилившимися всхлипываниями женщин, плачем детей, чувствующих страх взрослых.  К  нам подошел упитанный фриц в форме с автоматом. Крича что-то по-немецки, он заставил всех быстро выйти из вагона и погнал нас, словно стадо баранов, на верную смерь. "Смотрите, станция "Аушвиц"!»- воскликнул кто-то. Теперь уже каждый из нас увидел эту зловещую надпись.

Впереди нас - огромный лагерь, бесконечные проволочные ограждения. Серые людские фигуры медленно следовали по прямой дороге, слыша отовсюду свистки и крики. Нас обступили немцы и заговорили с нами на всех языках, отдавая команды, многие из которых были непонятны.

Потом, подгоняемые немецким улюлюканьем, стволами направленных на нас автоматов, мы быстро разделились на  колонны: отдельно мужчины, отдельно -  женщины и дети. Теперь осталось только ждать того самого естественного отбора.

На нас презрительно и высокомерно смотрел старший офицер. В глазах у него было неописуемое безумие, которое обычно можно встретить у человека, в руках которого жизни и смерти подвластных ему людей. Но поза у него абсолютно непринужденная, движения нескованные, он занят привычным, обыденным делом. Если бы не  глаза, я бы не осознал, какое торжество у него на душе.

В это время наша скорбная процессия не спеша передвигалась, подходя все ближе и ближе к холеному молодому офицеру в новенькой форме. Он небрежно, резко размахивал правой рукой в разные стороны, совершая при этом  смертоносный и кровавый выбор, так легко проводя линию между жизнью и смертью для каждого. Кто-то из моей колонны сказал, что указание направо – изнурительные работы и голод, значит, вновь появляется  маленькая надежда, а налево - неизбежная смерть: газовая камера или виселица... Куда же меня отправят? Налево, направо? Словно в такт моим мыслям, человек передо мной с поникшей головой отошел. Мой черед настал. Офицер пристально разглядывал меня, видно, что колебался, сомневался, испытывал меня, упиваясь своей возможностью решать судьбы людей. Это был самый первый приговор, первая селекция: пока буду жить.

Я рассматривал людей, которые проследовали налево, потом мой взгляд остановился на женщинах и детях, ожидающих своей очереди. Сердце вдруг замерло, наполнилось невыносимым горем. Среди длинной вереницы женщин, детей и некоторых мужчин мои глаза поймали именно ее. Это была Аня. Уставшая, несчастная, она казалась втрое меньше, чем обычно. Я понял, что вижу ее в последний раз. Щуплая вереница нетрудоспособных потянулась к группе зданий: крематорий, баня и последнее, самое страшное, из дымохода которого валил огромный столб дыма. А рядом с ним стоял, как я узнал позже, донорский блок: может, туда все-таки отвели голубоглазую и светловолосую соседскую девчонку, так рано повзрослевшую.

Вот нас загнали в предбанник, принесли мешки, в которые должны быть сложены консервы и личные вещи. В дверях появился немец. Он дал нам две минуты, чтобы раздеться и захватить с собой сапоги, ремни и очки. С невообразимой дикостью люди принялись стягивать с себя вещи. Все знали, что случится, если кто-то не успеет, промедлит. Нас торопили, слышны были удары плетью по голому телу. А дальше...зелено-синий номер на руке, полосатая роба с тем же номером только на груди…  А дальше – от прежней жизни не осталось ничего, даже грыжевые бандажи, ремни и очки пришлось обменять на куски хлеба.

Выживали. Дни на работе казались вечностью, а ночи в тесном душном бараке были короткими и неспокойными. Шок прошел, осталась лишь апатия, словно что-то в моей душе умерло,  брезгливость, отвращение абсолютно ко всему, страх, тоска и...желание жить. Казалось, я видел уже столько больных, умирающих, мертвых, что это должно было стать обыденным, но этого не произошло, а пинки, бесконечные удары, издевательства, мучительные экзекуции, свидетелями которых мы все были ежедневно, невероятно истощали меня. Но здесь, если  хочешь жить, слабым казаться нельзя. Помню, в первые дни к нам пришел узник, пробывший здесь уже долгое время. Он выглядел на удивление молодо, дырки в его старой одежде демонстрировали выпирающие ребра, которые он всеми силами старался скрыть от лишних глаз руками. Он дал совет: "В лагере нужны сильные узники. Не проявляйте слабость, не бойтесь селекции, но знайте, что за малейшую слабость, оплошность, вам светит газовая камера. Отдавайте последний кусок хлеба, чтобы кто-то побрил вас, ведь побритый человек кажется молодым и свежим.» Я запомнил его слова навсегда. Ведь на работах, если человек чуть-чуть отступал от прямой линии, это могло оскорбить чувство симметрии надзирателя. Его крики и удары заставляли каждого повиноваться беспрекословно, ибо зверская расправа ожидала даже за малейшее нарушение.

Но не настолько мучила нас телесная боль, насколько душевная. Но мог ли я догадываться, что скоро не буду чувствовать ничего и моим страданиям придет скоротечный, незамедлительный конец? Очередной рабочий день. Рельсы, снегопад, метель, надрывно воющая, шатающая каждый метр колючей проволоки, выдувающая и бесстрастно забирающая людские души из ничтожных костлявых тел. Холодно. Я физически слаб, простыл, меня бьет озноб. Чтобы согреться, я пытаюсь нарочито прилежно укладывать рельсы, но на минуту останавливаюсь, чтобы передохнуть. К несчастью, это заметил надзиратель. Издеваясь, он бросает камень прямо мне в голову. В его глазах я - лишь скотина, которой с презрением напомнили о  его обязанности. Огромным усилием воли заставляю себя отвернуться и взять новую шпалу. Рядом со мной работает мой старый друг, страдающий анемией. Его, и в обыкновении своем, бледная кожа теперь кажется совсем невесомой, однослойной. Но он трудится, стараясь изо всех сил, и радуется, что попал на работы, ведь такие, как он, подлежат селекции. Я вижу, как надрываясь, он берет шпалу и его ноги начинают подкашиваться. Молниеносно, не думая ни о чем другом,  бросаюсь к нему на помощь. Тут же меня оглушает боль. Фриц, краснощекий, одетый с иголочки, яростно окрикивает меня: "Я постоянно слежу за тобой, скотина. Я покажу тебе, как нужно работать, будешь у меня рельсы за десятерых укладывать! Ты здесь подохнешь, уж я об этом позабочусь. Ты, наверное, ни дня не работал в своей жизни. Кем ты был,  свинья?"  Понимаю каждое его слово, за очень короткое время нам пришлось выучить немецкий. А слова «свинья», «скотина» слышались ежеминутно. Глядя ему прямо в глаза, я отвечаю на русском: "Я был врачом, работал в больнице для бедных и нищих и свое призвание видел в том, чтобы помогать людям". Разумеется, надзиратель ничего не понял. А русская речь только ожесточила его. Он набросился на меня, сбил с ног, бешено крича. Без видимой причины, просто, потому что мог, потому что хотел показать свое превосходство. Удар за ударом, плетка хлещет, треща от натуги и забирая мои последние силы. Хватаясь за оставшиеся мгновения жизни, я вспоминаю все: мой двор, дом, родных и друзей, улыбки близких, задушевные разговоры с ними, болтовню, веселых смех Анечки и ее небесно-голубые глаза,  солнечное небо, которое сейчас заслонил грязный немецкий сапог. Он сдавливает мое лицо... Тяжело, больно дышать.... Нет сил, но я хочу жить... Я не хочу остаться пеплом в этих стенах…

Тот день изменил мою жизнь навсегда.