А какие они, слова счастья?

А какие они, слова счастья?

Казалось, именно так выглядит мир за секунду до взрыва.

Земля под ногами щедро отдавала накопившийся за ночь мерзкий продрогший холод. Трава, подгоняемая наглым ветром, доставала до щиколоток и гладила еще не замерзшие пальцы. Яично-золотое начало утра, вкрапленное в небесный массив, спустилось на траву лучами и расплылось по сжавшим удочку рукам, напрягшимся плечам, нахмуренным густым бровям. Только глаза, будто побоявшись, не тронуло – обогнуло и запуталось в бесконечном, иссиня-зеленом диком лесу. Проснулись, скорее даже подскочили птицы, посмотрели во все глаза на разноцветную роскошь в теплых тонах, и что-то проснулось в их тельце и душе, что-то, заставляющее по утрам орать во все горло чуть громче и чуть радостнее, чем обычно. Разносить по округе слова, зачем-то наполняя мир благополучием. Ведь кому как не этим свободным созданиям спорить о природной силе и критиковать водную гладь с отпечатавшимися перевернутыми горами. Кому как не им, желающим лететь (и действительно летящим!) прочь, подальше, в бескрайнюю неизвестность.

Тимофей в такие секунды ощущал взрыв. Но был он незаметным, длиною всего лишь в метр и восемьдесят два сантиметра. Незаметным ни для кого, кроме него.

Оттого взгляд еще пристальнее подмечал каждое покачивание леса вдалеке, каждое неспешно скользящее по небосклону облако. Не уставал следить за чуть лиловой мглой вдоль горизонта, как она обволакивает каждый сучок, каждый камень, каждую одинокую душу. Прекрасное великолепие, надежно защищенное от посторонних венами рек.

И любил он размышлять о странном. Перекатывать мысли слева направо, разжевывать окончания, пробовать на вкус горечь подозрений и догадок.

«А какие они, слова счастья? Может, спросить у птиц…?»

Леска под пальцами неожиданно натянулась и начала захватываться. Быстрый умелый рывок назад и вверх, и вот, взгляд переменился с внимательного сосредоточения на оживленный и заинтересованный. Рыба отчаянно сопротивлялась неизбежному и мотала удочку из стороны в сторону. Ковалев Тимофей Пахомович победно усмехнулся и, держа уду вертикально, начал сматывать леску, одновременно следя за ее натяжением.

«Улов сегодня неплохой», – заключил лесничий удовлетворенно. Сняв рыбу с крючка при помощи плоскогубцев и швырнув ее в ведро, мужчина принялся искать свои потрепанные старые галоши. Ноги порядком окоченели и больше не наслаждались бесконечным травяным подолом.

Мягкие лучи перестали светить так настойчиво, но не потускнели, лишь отступили, позволив осиротевшему туману уйти чуть незаметнее.

Минутами позже Тимофей Пахомович неторопливо собрал свои немногочисленные вещи, отряхнул хобу, укутался в рубаху и отправился на родник неподалеку: рядом с рекой всегда можно было встретить хотя бы один, тем более давно пора пополнить запасы во флягах.

В лесу, надежно защищенный покровом листьев, лесничий забывал о существовании чего-то, помимо треска веток под ногами, шепота сквозняка меж массивных стволов пихт и сосен, редких пробегающих мимо трусливых ежиков и белок. Очередное беспокойство куста поначалу также не показалось ему подозрительным. Пока этот куст не вскрикнул человеческим голосом, а после не завыл раненым зверем. Настороженный, Ковалев обогнул куст и шокировано уставился на жалко сжавшийся силуэт мужчины с болезненно перекошенным лицом. Казалось, не придумали еще такого отчаяния, какое сейчас испытывал этот низенький исхудавший человек. Он только и успел, что раскрыть рот с явным намерением закричать, но, увидев перед собой не медведя и не волка, а простого стража леса, только и смог выдавить из себя облегченный хрип.

– Я-то уж думал, сожрут. Точно сожрут!

– А вы по кустам среди тайги чаще ныкайтесь, тогда, действительно сожрут, да подчистую, – заметил Тимофей и переместил взгляд на подозрительно выгнутый палец незнакомца. – Что с рукой?

– Да знаете, упал я, пока бежал, и сломал, кажется, – сморщился путник и тут же зашипел от боли.

Лесничий без труда мог вправить кость или сустав: как-никак большую часть жизни провел в лесу и, обделенный личным врачом, учился всему на собственном опыте. То с холмика неудачно свалится, то ветка, на которую забрался, окажется старой и прогнившей – всему. Болезни какие, так тоже сам. Благо, дедушка перед самой кончиной все хитрости и рецепты ему успел передать, все тайны выживания в лесу выложить. Даже больше: всего себя посвятил воспитанию - из внука достойного преемника. Наследство в виде леса – очень ответственный и тяжелый груз. Абы кто не сможет уследить за всеми тонкостями и причудами по охране этого первобытного и непредсказуемого жителя планеты. Чуть где не уследил, не заметил пожарик небольшой, просмотрел охотника-браконьера, да еще и без лицензии, считай, потерял как уважение к себе от могучих елей, так и простую человеческую совесть. Будто о собственном детище забыл позаботиться. Потерял, считай, то единственное, что имел вот уже добрых шестнадцать лет. Да и никакая это давно не работа, не хобби, ни тем более развлечение. Это въелось под кожу, течет по венам, охватывает все тело, слабее опорной системы, но сильнее, чем привычка. Это образ жизни. Навязанный дедушкой, его ожиданиями, но, за неимением альтернативы, все же образ жизни. Который начинает трещать по швам…

– А ведь я с группой археологов и биологов сюда Лапландский лес изучать приехал, - лопотал тем временем Остап Капитонович, – редкие виды находить… мохообразные там, лишайниковые. Ох, а сколько же у вас редких птиц…!

– Группы исследователей так далеко в тайгу не забираются. Ты-то тут что забыл? – заметил со свойственным ему скептицизмом Тимофей.

– Так я о том и говорю, много птиц редких. Я от группы слегка отстал, только решил нагнать, как у меня над головой беркут принялся круги нарезать. Я думал, дай, сделаю хоть пару кадров. Ну, побежал за ним, а он улетать начал. Так я и за ним…

Успокоенный, с вылеченным пальцем, Остап уже не казался таким зашуганным и бледным, хотя все еще хранил на лице выражение крайнего утомления. Видать, упорный, раз так долго птицу преследовал.

– … а ведь нам перед самым отъездом еще наказали: не увлекайтесь, биологи несчастные, и компас всюду с собой берите, - хохотал тем временем болтливый недофотограф.

– Ты хоть помнишь, откуда пришел? – решил перейти сразу к делу лесничий. – Или местность хотя бы опиши, я придумаю чего.

– Не помню откуда пришел, но… – задумался притихший на миг мужчина, – но знаю, что леса в основном кустарниковые, сосново-еловые. Болот много в округе, примерно с четверть территории. Шли мы в тот участок для исследования полушника тончайшего, да не дошли еще даже до…

– Понял, – перебил его нетерпеливый и порядком уставший за утро Ковалев. – Ваш участок называется «леса и болота у озера Юмос», а раз не дошли, то находитесь совсем немногим к северу отсюда. Я доведу до тропы, которая прямо к месту лагеря должна вести, но дальше ты сам как-нибудь.

– Что бы я без вас делал, Тимофей Пахомович! – слезно восклицал Остап.  – Точно съели бы!

Медведи давно уже перебрались в бор в поисках укрытия на зиму, и здесь, а уж тем более рядом с большим скоплением людей, встретить их и других диких животных просто нереально. Но успокаивать встревоженную и перепуганную душу лесничий не торопился: пусть в следующий раз следит, прежде чем беззаботно теряться в лесу без компаса и без элементарных знаний по выживанию.

– А знаете, – тем временем продолжал биолог, – хоть мы с ребятами здесь и всего неделю, но уже так не терпится вернуться обратно! Надоела эта жизнь без связи и теплого душа.

– И чем же плоха эта жизнь? – опешил Ковалев. – Хоть и с ограничениями, зато все размеренно и спокойно. Как там поэты говорят – «единение с природой»? Каждый день ощущаю на себе нечто подобное.

– Так ведь в этом-то и дело, Тимофей Пахомович, в этом-то и дело. Каждый день один и тот же дуб видеть, за одной и той же белкой следить. Я, как биолог, искренне люблю и уважаю бескрайние равнины со всем их многообразием папоротникообразных и покрытосеменных, но, знаете, всего недельку. Недельку поуважаю, а там, пожалуй, лучше и домой.

– Чушь какая-то. Неделька пройдет, вы уедете, а равнина из золотой превратиться в пестро-красную. И не увидите вы этого уже, не сможете вдохнуть запаха недавно распустившихся ваших «папоротникообразных» и «покрытосеменных». Да и как будто в вашем «доме» есть, чему меняться… все одно и то же, все та же вечная суета…

– Там жизнь, дорогой попутчик, – перебил несогласный и возбужденный Остап, – и жизнь эта не протекает так незаметно, как тут. Каждый день как водоворот неожиданностей и случайностей. Этот вихрь, который захлестнет…!

– Тебе вихрей мало? Так иди, вон, в речку, я как раз оттуда, – пробурчал лесничий и указал на железное ведерко в руке.

– Не стройте непонимающего, – усмехнулся проницательный исследователь. – Ведь и у вас в голове появлялась эдакая мыслишка: «а не бросить ли все и не уехать, наконец…?».

И взрыв. На этот раз природа, кажется, тоже его ощутила, ведь как тогда объяснить встревоженный ветер и перешептывания веток, вмиг ставшие очевидными. Природа заговорила за него, не позволив добавить ни слова, ни мысли.

«Нет не появлялась, - судорожно подумал Ковалев, - Да и как такое вообще может в голову забрести, ведь это же глупость глупостью! Бросить лес ради какого-то абстрактного смутного водоворота? Да и какая вообще существует нормальная жизнь за пределами веток и прекрасного свежего воздуха?»

«Да, появлялась», – ощутилось каждой жилкой, каждой клеточкой тела. Каждый взмах ресниц кричал об этом, каждый разряд тока на кончиках пальцев толкал в эту неудобную правду. Она кипела и пузырилась внутри. Она обретала форму. Пока еще нежелательную.

Остаток пути проделали в тишине. Солнце давно поднялось и начало настойчиво пробираться меж косматых верхушек старых дубов и осин, падало ярко-желтым мерцанием, то заплетаясь в волосах, то огибая и выплескиваясь хаотичными кляксами на траве, на цветах, на пнях. Мир такой простой и сложный. Как в нем легко сказать что-то без слов, быть одновременно и понятым и принятым. Ведь знаешь: мир отдаст больше, своим шипящим свистом поведает все шрамы и затаенные страхи, прошелестит листьями о своих печалях, обдует важным хохотом болезненные откровения. Такой сложный мир. И такой чужой в эти мгновения.

– И что, часто вы по городам разным катаетесь, да…? – как бы невзначай спросил Ковалев и перевел взгляд на проступающую вдалеке полянку меж деревьев.

– А-то! – усмехнулся чему-то своему Остап и посмотрел на лесничего хитро. – Я вам еще парочку расскажу. Ведь жалко хоть раз не услышать, насколько величественен и прекрасен Храм Василия Блаженного…

Рассказ, длиною в жизнь. Такой необходимый и такой отрадный. Из слов рождались образы, из образов запахи и ощущения. Можно провести пальцами по шероховатой поверхности старого собора или прогуляться по коридорам таинственного монастыря. Можно, казалось, воочию рассмотреть веретеницу узоров на потолке безмолвной церкви. И никогда не ощущал лесничий такого активного участия в течение собственной жизни, такого отчаянного желания что-то делать и к чему-то стремиться. Впервые захотелось не только подумать, но и сказать вслух. Чтобы кто-то другой тоже хоть раз побывал задорной мыслью в лесу, поспорил с птицами о вечном и насущном. Тоже ощутил эту силу слова, силу не экономную, как у шведов, а вполне себе затратную и дорогую.

Как попрощались на опушке с биологом и разошлись каждый в свою сторону, лесничий не заметил. Будто сквозь вату пробирался он по потускневшим соборам елок и коридорам таинственного лесного марева. Гоготание скопов и насвистывание соловьев искривленным светом ложилось на вновь нахмуренные брови и отскакивало от шальных глаз тяжелой истиной. Не заметил он, как добрался до своего постаревшего и обветшалого домика с двумя окнами и неудобным порожком. Как сгрузил рюкзачную ношу на тумбу возле стола, как отпустил душевную ношу на кушетку неподалеку от печки. И забылось на мгновения все то, что неизменно крутилось в голове, стоило переступить ограду небольшого жилища: половица слегка поскрипывает рядом с самодельным резным табуретом; давно пора перебрать ежевику и клюкву, а то залежались совсем; еще стоит сменить оконную раму, прогнившую от вечной сырости. А ведь он так и не пополнил запасы во флягах.

Осталась лишь мысль о горизонте и том, за что так отчаянно пытается зацепиться взгляд. Но никогда не находит, сколько бы не пытался…

Казалось, лишь слух иногда улавливает обрывки звуков. Как сегодня, в разговоре с этим неуклюжим и рассеянным любителем птиц. Его слова обратили все существо стража леса каким-то иррациональным и незнакомым теплом в груди, щекотанием под ребрами. Как там поэты говорят – «счастье»…?

Прошло пару месяцев. Разноцветный бунт осени по утрам сменяется прохладным великолепием белизны наступающей зимы. Оконную раму пришлось сменить на не очень плотные некрепкие доски, отчего по ночам можно было слышать плач промерзших стен и стоны завывающего ветра. Черники в этом году разрослось совсем немного. Зато, как всегда, обрадовала своим обилием брусника и клюква, крапинки которых встречались за каждым поворотом на еле заметной тропе.

Он прибыл сюда мальчишкой, лет двенадцати, когда еще ничего не знаешь о мире. Разве что, поймешь, если от тебя хотят избавится. Тимофей понимал. Поэтому не противился воле родителей – наоборот, ему казалось, это первое их разумное решение за всю жизнь. И первый на его памяти раз, когда они ругались чуть менее громко и чуть более обреченно. Тогда все это казалось страшным сном, в котором взрослые жестокие и пугающие, а ночь под одеялом очень холодная и одинокая. Но даже ему случалось изредка пробуждаться от кошмаров. В эти дни добрая соседка приглашала на вкусные пирожки с чаем, а после советовала идти в поле и нарвать побольше ромашек, так как чай в следующую субботу без них никак не обойдется. Иногда его подзывал к себе старый механик и просил передать Кольке, чтоб только попробовал опять забыть баллонные ключи. Но Колька все равно забывал.

Этих счастливых мгновений было настолько мало, что они потускнели под навесом дрожи в коленях и громкими недовольствами, доносящимися откуда-то с кухни.

А дедушка-лесничий оказался очень приветливым и добродушным. Часто ворчащим, сквернословящим, но неизменно с тем огоньком в глазах, с которым ходят люди, отыскавшие свое место в мире.  

Тимофей поверил, что тоже нашел это место. В лесу по ночам хоть и было так же холодно, зато без отчаянных нарушителей спокойствия. Только белки да медведи. А они боятся не меньше твоего. Боятся и надеются, что следующий день не будет слишком жесток и позволит добраться до дома в целости, позволит сохранить в памяти мгновения уединенной тишины на опушке леса.

Промозглая почва глухо хрустит под ногами и мешается с месивом отсыревших листьев. В ноздри врезается прелый запах лесной подстилки, и во рту ощущается горечь осиновой коры.

Тимофей и не вынырнул бы из своих мыслей, если бы его специально не окликнули и не подбежали поближе на своих маленьких ножках.

Глаза у девочки светились непосредственностью и интересом, в тоненьких пальчиках она сжимала лямку своего чистенького рюкзачка и зонтик с причудливыми узорами то ли лягушек, то ли бабочек.

– А вас тоже Деда Мороз к себе в гости позвал?

Ее тут же отдернули и подняли отцовские руки:

– Вы извините ее, она глупенькая. Не знает, что к незнакомым дядям подходить не стоит, - последнее уже адресовалось самой девочке строгим, не терпящим возражения голосом матери.

Их было трое. Счастливая семья приехала в «Лапландию» в поисках терема всем известного новогоднего старичка. Лапландский лес славился волшебным и магическим духом, частенько завлекая в свои сети странствующих путников, желающих попытать удачу и отыскать то, о чем писал Андерсен в своих рассказах о Снежной Королеве, наивных мечтателей, пытающихся отыскать свою сказку. Путь им предстоял неблизкий: достопримечательность находилась на юге на берегу Чун-озера. Хоть озеро и покрывало собой двадцать процентов территории, но все равно оставалось недостижимым для людей, не знающим леса.

– Ма-а-м, когда уже будет этот терем? – вот уже пять минут ныла Эми. – Хочу домой, там смешариков должны показывать сейчас!

– Не ной, ты знаешь, я этого не люблю, – раздражалась все больше женщина. – Дед Мороз тоже вряд ли захочет принять к себе такую капризную девочку.

Юной леди только и оставалось, что захлопнуть свою обиду за плотно сжатыми губами и покрепче уцепиться за шею посмеивающемуся отцу.

Семья очень сердечно поблагодарила Тимофея, когда он предложил довести их до озера, обогнув все потенциально опасные места. Вот уже два часа они неспешно движутся вдоль сосновой полянки, отсвечивающей огоньками-бусинами дождя, а отец все повторяет: «Что бы мы без вас только делали, огромное спасибо, огромное!». Вторили ему следом и голоса матери с дочерью. Спасибо… спасибо…

Вдруг капля упала с ветки на маленькое сморщившееся личико и раздался заливистый громкий хохот.

– И часто у вас такие приключения, истории интересные? – пользуясь случаем, поинтересовался лесничий о своей излюбленной теме.

И снова движение жизни, миллиардные начинания и развилки событий-приключений, которые произошли бы, но не происходят. Которые бы обрушились и перевернули все с ног на голову, как речка перевернула горы в тот день на рыбалке, но не переворачивают. Счастливые мгновения, случающиеся в миг заплутавших в лесу душ. Любимый и дорогой сердцу миг. Который бы…

– У вас же тоже есть какая-то семья, да? Там, за границей заповедника.

За границей, но не здесь.

Здесь нет ничего, что бы удерживало и заинтересовывало. Давно уже нет. Никакой родственной души, смеющейся над нелепыми шутками возле костра, никакого ласкового слова, наполняющего мир тишины и одиночества счастьем. Лишь случайные путники. Но они настолько же непостоянны, насколько и природа в своей чешуе и окрасе из разноцветных пятен. Сосны и то, кажется, незримо меняют свой облик, просто по-другому, не напоказ. Но Тимофей замечает. Замечает и сокрушается своей безысходностью. У него была масса историй, масса случайных событий. Но их разделяли вены рек и промежуток в больше половины жизни.  И взрыв, взрыв.

Проводив семью, Тимофей решился на неизбежное. Он даст миру второй шанс.

Сбор вещей наспех, беспорядочный круговорот сомнений и страхов. Они холодят кровь и охватывают все тело, текут вязко и попадают в самые затаенные уголки души. Они заставляют древность проснуться и петь молебны, выплевывать наболевшее и завывать вместе с промерзшими рамами дома. Проницательный лес, почувствовав скорую утрату, вновь потревожил ветер и зашептался листьями. Разрыдался ливнем и попросил остаться.

«А какие они, слова счастья? Может, спросить у природы…?»

Но она не отвечает. Сколько бы не спрашивал Тимофей, сколько бы не смотрел за горизонт. Настало время спросить у себя.

И на этот раз он знает ответ.

Куртка застегивается не сразу, приходится дрожащими пальцами снова и снова дергать застежку, которая заедает, выворачивается, никак не поддается. Ботинок отыскать гораздо сложнее. Он за самодельным резным табуретом, стоящим за слегка скрипящей половицей.

«Это те слова, которые ты обязан услышать. Иногда их говорят посторонние, говорят тихо или шепотом. Завуалируют в сложные психологические конструкции или выложат напрямую, как есть, нагими и беззащитными. Иногда их говорят знакомые, кинут в тебя, прикрикнув, а ты разбирайся, какой во всем этом смысл...»

Напоследок окинув взгляд на потемневший некогда родной дом, Тимофей пересек ограду и пустился наутек. Он старался не слушать покиданные в округе беспорядочные суждения сосен.

«…Чаще всего, их ценность заключается во благе. Они даже могут вызывать противоречие, врезаться в стереотипы, соприкоснуться с наболевшим. Но всегда, неизменно будут приносить то необходимое существу тепло, которое размазывает по жизни чуть больше красок. Это тепло и заставляет птиц кричать чуть громче именно по утрам. Рождает в душах первозданное и великое, спокойное и встревоженное…»

За пролеском следовала небольшая поляна с пихтой и ягелем. Тут частенько вышагивали свой нестройный ритм олени, но сегодня, казалось, вся природа поднялась вместе с ветром и заскользила по заросшим мхом стволам, завыла протяжно и глубоко. Но не приближалась. Наверное, тоже о чем-то размышляла.

Охватившее безумие проносилось вместе с родными пейзажами.

«…И эти слова не всегда действительно «счастливые». Они могут нести в себе утрату, скорбь, грусть. Ведь источник счастья зарождается не только в светлом и возвышенном.

Ведь счастье – это осознание неизбежной истины. Это маленькие взрывы, которые ты можешь ощутить, а можешь в быстром течении жизни их даже не заметить.»

Тимофей замечал. И понял, что за сила сокрушала его в моменты катарсиса. Теперь он не будет простым наблюдателем, а пересечет, наконец, реки, попробует коснуться закатного марева, уйдет из зоны статистов в зону чувствительных актеров. Хотя бы заднего плана… чтобы прожить годик, даже месяц, этого вполне достаточно! А если и всего денек, то от души, так, чтобы все услышали его историю, наполнились счастьем и хохотом, как та маленькая девочка. Услышали истину, какая происходит только наедине с собой.

И, кажется, он уже видит просвет. Вот он смешался с рябью кустов и одеялом травы …

Казалось, именно так выглядит мир за секунду до взрыва.

Бум.