Реферат " Своеобразие лирики Болдинской осени"

Управление образования

Починковского района, Нижегородской области

Муниципальное бюджетное образовательное учреждение

Газопроводская средняя общеобразовательная школа

Реферат

Тема: «Своеобразие лирики Болдинской осени».

Архангельская Екатерина

Дмитриевна,

ученица 10 «а» класса

Руководитель:

Зайцева Лариса

Николаевна.

Починки

2014

Оглавление

Введение ……………………………………………………………………….. с. 3

Глава 1.Болдинская осень в лирике А. С. Пушкина…………………………. с. 3

Глава 2.Своеобразие лирики Болдинской осени………………………………с. 4

2. 1.Своеобразие стихотворения «Бесы» ……………………………………….с. 4

2. 2.Своеобразие стихотворения «Элегия»………………………………………с. 8

2. 3. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»……………………….с. 10

Заключение…………………………………………………………………………с.12

Библиография………………………………………………………………………с. 14

Приложения              

Введение

Творчество Пушкина литературоведы условно делят на ряд периодов: лицейский (1813 – 1817), петербургский (1817 – 1820), южный (1824 – 1826), михайловский (1824 – 1826), и поздний период творчества (1826 – 1837). Каждый из них имеет свои особенности, закономерности развития, ключевые темы, идеи и язык. Особое место в позднем творчестве Пушкина занимает «болдинская осень» 1830 года.

  В родовое имение село Болдино Пушкин поехал всего на несколько дней для устройства имущественных дел в связи с предстоявшей женитьбой на Н. Н. Гончаровой. Однако из-за начавшейся эпидемии холеры и установленных повсюду карантинов, поэту пришлось пробыть там около трех месяцев. Уезжая 31 августа 1830 года, Пушкин пишет Плетневу: «Осень подходит. Это любимое мое время … Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь…». Спустя девять дней, поэт восхищается деревней, предполагающей к работе: «Ах, мой милый! Что за прелесть здешняя деревня! Вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома, сколько вздумается, никто не помешает».

  Он просыпался по обыкновению рано, часов в шесть утра, мылся ледяной водой, пил кофе и сейчас же, лежа в постели, писал стихи и прозу с такой легкостью и быстротой, как будто стихи и повести слагались сами собой, а он только записывал.

  В календаре болдинского творчества, довольно условном, не всегда точном, обращает внимание не только количество и качество произведений, но и соседство произведений, резко отличных по жанровым признакам (лирическое стихотворение, повесть, сказка и критическая статья, снова стихотворение, роман и т. д. ), и порой неожиданные переходы творческой мысли поэта от современности к прошлому, от своего к чужому, от лирики к сатире, от сатиры к драме, от высокого к низкому, от комического к трагическому.

  Сам Пушкин дивился и радовался этому приливу творческих сил. За время пребывания в Болдине Пушкин написал несколько драматических произведений (маленьких трагедий), около тридцати небольших стихотворений, пять повестей прозою, одну повесть, написанную октавами, и две последние главы «Евгения Онегина».

  К этому перечню следует добавить и незаконченные произведения («История села Горюхина», 10-я глава «Евгения Онегина», «Сказка о медведихе»), а также другие произведения («Моя родословная», «Сказка о попе и работнике его Балде»), распространившиеся в списках или напечатанные лишь после смерти поэта.

  Болдинская осень не только составляет ярчайшую и самую насыщенную страницу литературной биографии поэта, но и является беспримерным образом гениального творческого подъема, по количеству и качеству созданных произведений едва ли не единственного в истории всех литератур мира.

Глава 1.Болдинская осень в лирике А. С. Пушкина

  Осенью 1830 года Пушкин написал около 30 стихотворений. Среди них – и любовные элегии («В последний раз», «Заклинание»), и произведения философского и политического характера («Моя родословная», «Герой»), и стихи о поэзии и поэтическом труде («Труд», «Рифма», «Ответ анониму»), и жанровые картины, и описания природы («Бесы», «Осень»), и эпиграммы («Не то беда…»).

  Пушкин как лирик сравнительно мало изучен, но каждый, кто писал о его лирике, фиксировал внимание на стихотворениях осени 1830 года как лирических шедеврах.

 Если по жанрам, по формам поэтического выражения болдинские стихотворения довольно пестры и разноречивы, то по содержанию их можно в основном объединить в две группы. Первые из них продиктованы воспоминаниями о прошлом, они продолжают и развивают предболдинскую тему воспоминаний. Вторые подсказаны впечатлениями настоящего.

  Отличительной чертой многих болдинских стихотворений Пушкина является не только оригинальность содержания, но и композиционное своеобразие, философские искания поэта, мастерство Пушкина изображать чувства и переживания.

  Среди многообразия лирических творений поэта, написанных болдинской осенью 1830 года, я бы выделила философскую лирику. Человек всегда стремиться осмыслить окружающий мир, разобраться в законах бытия, понять, для чего живут и умирают люди, какую цель они преследуют. В таких случаях лучшим учителем и помощником будет творчество А. С. Пушкина. Его лирические произведения написаны доступным языком, но при этом являются кладезем философских рассуждений и выводов, которые помогают читателю найти отгадки на нелегкие вопросы бытия.

  Пушкин глубоко прочувствовал и блистательно отразил в своей поэзии все человеческие состояния. По сути, его  творчество – отражение духовного пути человека со всеми взлетами и падениями, ошибками, обманами, заблуждениями, но также и с вечным стремлением к познанию мира и самого себя. Поэтому оно так привлекает читателя и остается актуальным и в наше время. Конечно, в одной маленькой работе своеобразие всей лирики рассмотреть невозможно, поэтому я выбрала три, но особенно показательных, стихотворения для анализа.

  Болдинский период творчества Пушкина очень интересен, особенно «землякам» его произведений. Нижегородские краеведы и литераторы тщательно исследуют его, изучая архивы, старинные болдинские документы, но даже болдинская природа может многое рассказать о поэте. Стоит только пройтись по осенней аллее тихого помещичьего сада, полюбоваться тихими прудами и яркостью осенней листвы, заглянуть в беседку, и перед глазами начинает вырисовываться образ мечтающего поэта. Вот он сидит на скамье с обрывком листка, прогуливается по тропинке, рассуждает о жизни или грезит воспоминаниями. Потом идет в дом и садится за письменный стол, выражает увиденное и передуманное на бумаге, зачинает цикл новых  сочинений…

Глава 2. Своеобразие лирики Болдинской осени

2. 1. Своеобразие стихотворения «Бесы»

«И выстраданный стих,

Пронзительно унылый,

Ударит по сердцам

С неведомою силой».

  Раскрыта черновая тетрадь – рядом положены отдельные листки для беловика. Заглавия до сих пор не было: «Бесы». Чуть ниже подзаголовок (или другое название) – «Шалость», потом «Шалость» исчезает…

 В Петербурге находится Пушкинский дом. Здесь хранятся подлинные рукописи поэта. Они редко выходят на свет – ни к чему их часто брать в руки, когда со всех листков сделаны добротные фотокопии… Но иногда необходимо все же взглянуть на подлинник – пусть любая строка из него напечатана и перепечатана сотни раз… Два листка «Бесы», рисунок пером «Луна в тучах» Пушкинское воспоминание о какой-то «невидимке-луне» и зимней дороге. Или та луна, что стоит в сентябрьские ночи над болдинской степью? В ритме строк будто слышится быстрый бег тройки – «мчат-ся ту-чи, вьют-ся ту-чи», - а в черновике еще быстрее: «Мчатся, вьются тучи, тучи…» строки – разными чернилами. Значит, стихотворение закончено не в один прием. На одном из листков – кружок «вмятина», судя по виду и размерам – от мокрого стакана (может быть, внезапная подробность из пушкинского житья-бытья?). Работа идет быстро и нелегко… Напишет: «страшно сердцу поневоле…», зачеркнет. Напишет по-другому: «что-то страшно поневоле…», а затем еще проще, точнее: «страшно, страшно поневоле…».

  Кому же страшно? Кто идет? Сначала был некий путник: «Путник едет в темном поле…», потом иначе: «Тройка едет в чистом поле». Но нет! Он сам от себя в первом лице: «Еду, еду в чистом поле…».

  Фантазия рождает образ за образом: «Искра алая», «черная изба», «верста небывалая», «знакомая сосна»… Но останутся только два «небывалая верста» и «искра малая». Вдруг появляется страшный волк и пять раз пытается остаться в стихотворении.

Волк поднялся – резво скачет…

Затем по-другому:

Волк уже далече скачет…

Вот уж волк далече скачет…

Вот уж там далече скачет…

Волчий глаз во тьме горит…

Но сохранится только: «Кто их знает? Пень иль волк» под текстом: «7 сентября. Болдино». Первое Болдинское стихотворение… В нем запечатлелся неповторимо пушкинский «рисунок» лирико-философской мысли.

  Со стихотворением «Бесы» в болдинское творчество Пушкина входит ночной мир. Ночь символизирует состояние русского мира, сбившегося с пути, и состояние души, охваченной трагическими страстями.

  С первых же строк пушкинского стихотворения мы погружаемся в стихию тоски и тревоги, жутких предчувствий. В композиции «Бесов» есть образ, который определяет характер ритма. Это образ «кружения», снежного вихря, бесконечного «бесовского» круговорота метели: «В поле бес нас водит, видно, и кружит по сторонам», «сил нам нет кружиться доле», «закружились бесы разны, Будто листья в ноябре». Настойчивое повторение этого образа, конечно же, не случайно. В нем заключена внутренняя тема произведения. Он соотнесен с мыслью о мире, сбившегося с пути. В этом образе берет истоки своеобразная «круговая» музыка стиха, напоминающего форму музыкального рондо. Впечатление кругового движения создается многообразными повторами. Уже первая строка стихотворения дает своего рода «формулу», которая будет повторяться в дальнейшем, обрастая различными вариациями. «Мчатся тучи, вьются тучи…»

Многократным эхом будет отдаваться эта ритмическая гибкая, насыщенная повторами структура строки в пушкинских восьмистишьях. Хотя и с отступлениями от идеальной схемы, этот ритмический мотив пройдет через все стихотворение, подобно многократно варьируемой музыкальной теме:

«Мутно небо, ночь мутна…»

«Сбились мы, что делать нам…»

«Вьюга злится, вьюга плачет…»

«Сколько их, куда их гонят…»

Повторы слова и сами по себе играют важную роль в полифонии «Бесов».

«Еду, еду в чистом поле…»

«Страшно, страшно поневоле…»

«Посмотри: вон, вон играет…»

 Ритмика пушкинской строфы насыщена повторами не только «по горизонтали», но и «по вертикали»:

Посмотри: вон, вон играет,

Дует, плюет на меня;

Вот – теперь в овраг толкает

Одичалого коня;

Там верстою небывалой,

Он торчал передо мной;

Там сверкнул он искрой малой

И пропал во тьме пустой.

 Наконец, в поэтической композиции «Бесов» отчетливо проступает повтор крупного ритмико-интонационного единства. Первые четыре строки, которыми открывается произведение, дважды возникают в ходе дальнейшего развития темы, причем возникают на композиционных вершинах.

  Создавая ощущение вихревого движения, ритмика «Бесов» далека от монотонии. Здесь, как в музыке, варьирование темы ведет нас дальше.

  Лирическая эмоция «Бесов» обозначена кратко уже в первой строфе: «Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин». «Равнины» - «неведомые», т. к. все смешалось, перепуталось в круговерти метели, все стало неузнаваемым и неразличимым, «все исчезло», как скажет Пушкин в «Капитанской дочке». Мир обернулся незнакомой, пугающей стороной.

 Пушкинская лирическая мелодия «Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин» как бы разольется по всей образной ткани произведения. Уже в первой строфе она отсвечивает в деталях бегло очерченного пейзажа: пейзаж экспрессивен. Четыре пушкинские строки насквозь пропитаны ощущением тревоги, являются удивительно точным и емким изображением метели. Они не уступают по изобразительной силе знаменитому пушкинскому описанию метели в «Капитанской дочке». Повторяясь в композиции «Бесов», начало накопляет в себе экспрессивную энергию.

  Начиная со второй строфы, развертывается диалог путника с ямщиком, нагнетающий от строки к строке ощущение тоски и страха. Возглас путника «Эй, пошел, ямщик!»… в сущности эмоциональный жест, в котором выплеснулась уже накопившаяся тревога. Этим возгласом как бы завершается эмоциональная тема первого восьмистишия. Связанные одной строкой возглас путника и начало реплики ямщика («Нет мочи…») звучат в единой тональности.  Речь ямщика во второй строфе построена на отрывистой фразе, в которой выразились смятение и испуг.

  Следующая строка («Сбились мы. Что делать нам»), разорванная паузой и озвученная восклицанием, звучит как непроизвольно вырвавшийся крик о помощи.

 В третьей строфе слово персонажа обращено к фантастическому объекту. Но напряжение речи не снимается, не ослабевает ни на миг. Ведь теперь реплика ямщика вся пронизана речевой жестикуляцией:

Посмотри: вон, вон играет,

Дует, плюет на меня;

Вот – теперь в овраг толкает

Одичалого коня;

Там верстою небывалой

Он торчал передо мной;

Там сверкнул он искрой малой

И пропал во тьме пустой.

  Слово здесь заключает в себе совершенно особый эмоциональный эффект. Это речь человека, точно бы зачарованного жуткими проделками беса: ужас и почти болезненное любопытство сочетаются в ней. Возникающий в этом речевом окружении стиховой повтор («Мчатся тучи, вьются тучи» и т. д.) вбирает в себя эмоциональную энергию и излучает эту энергию с удвоенной силой. Стих приближается к экспрессивной вершине:

Сил нам нет кружиться доле;

Колокольчик вдруг умолк;

Кони стали… «Что там в поле?»

  Предпоследняя строка восьмистишия рассечена глубокой паузой, графически подчеркнутой многоточием. Пауза эта создает эмоциональный фон, на котором вопрос путника «Что там в поле?» раскрывает всю глубину заключенной в нем душевной «дрожи».

 В следующей строфе «Бесов» возникает образ, поражающий своей неожиданностью:

Вьюга злится, вьюга плачет;

Кони чуткие храпят;

Вот уж он далече скачет;

Лишь глаза во мгле горят.

 О ком идет речь? Кто «он» - волк? Бес? Эта деталь в ее черновом первоначальном виде («волк») могла преждевременно разрядить напряжение сюжета, но всем ходом лирических событий, нарастанием тревоги мы подготовлены именно к появлению необычного. И Пушкин предпринимает поэтический ход, отмеченный изощренной остротою поэтического чутья. Он вводит образ неопределенный, образ, колеблющийся между реальным («волк») и фантастическим («бес»). Пушкину нужно было добиться особого накала, сгустить ощущение ужаса, чтобы вслед за этим перейти к изображению фантастической пляски бесов.

  В той точке лирического сюжета, где эмоциональное напряжение стиха достигает вершины, возникает причудливая, набросанная разными, ускользающими красками фантастическая картина бесовского вихря:

…Вижу: духи собралися

Средь белеющих равнин.

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Изображение бесовского «роя» подчеркнуто нематериально. В сущности, перед нами лишь образ движения. Здесь нет ни одной устойчивой и вещественной детали. Все расплывается и ускользает. «Бесы» не только «безобразны», они безобразны. Сравнение с листьями не возбуждает предметных ассоциаций. Оно передает лишь признак движения, его вихревой характер. Но бесы «будто листья», а «закружились»… будто «листья».

 Ближе к финалу «Бесов» в композиции стиха все чаще появляется лирическое «я». И лирические вопросы предпоследней строфы:

Сколько их! Куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж отдают?

и последние строки пушкинского стихотворения:

Мчатся бесы рой за роем

В беспросветной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

выводят лирическую эмоцию на первый план.

  Но в тот момент, когда ужасное из тревожных предчувствий становится фантастической реальностью, ощущение страха точно бы слабеет, зато обостряется ощущение тоски, захлестывающей душу. Чувство это усиливается к финалу и на тоскливой, щемящей ноте обрывается трагическая симфония «Бесов». Последнее слово, на котором обрывается тема, - личное местоимение («Надрывая сердце мне»), напоминая о лирическом субъекте. В заключительной строфе возникает исходный повтор («Мчатся тучи, вьются тучи» и т. д.), которым открывается произведение. Финал «Бесов» отсылает к началу. Но это не возвращение вспять. Поэтическая идея произведения уходит в бесконечность духовного движения, подобно тому, как в бесконечность ночного неба уходят призрачные образы бесовского «роя». Бесы у Пушкина «бесконечны». Пушкинские «бесы» - не только носители, но и невольники зла. Они сами ввергнуты в роковой круговорот. И над ними тяготеет некая внешняя сила. Так поэт воплощает своеобразную иерархию зла, опредмечивая многоликость враждебных стихий, сбивающих с пути современную Россию.

2. 2. Своеобразие стихотворения «Элегия»

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

А. С. Пушкин

  Назавтра после «Бесов» точно на таком же листе Пушкин ставит вместо заглавия дату – 8 сент.». Ниже строка: «Мой день – уныл…» Конечно, речь идет не про этот день, 8 сентября, а про всякий день, но в их числе и про этот… Затем Пушкин вносит поправку: «Мой путь уныл…» «Путь» - сильнее, шире, печальнее, чем «день». Также «сгущаются» и другие строки: «тяжкое похмелье», «томное…», «смутное»… Не сразу выговаривается то, что он хочет сказать. Вначале было – «Но не хочу еще я умирать»: еще не хочет… И тут же поправляет: «Но не хочу, о други, умирать» - вообще, навсегда не хочу… Было – «я жить хочу, чтоб мыслить и мечтать». Это хорошо – мечтать и мыслить, но усилено: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»

 В последних же двух строках было сначала:

И ты, любовь, на мой закат печальный

Проглянешь вновь улыбкою прощальной.

 Но откуда уверенность, что так непременно будет? Ведь «путь уныл…». И тогда появляется «может быть»: «И может быть – на мой закат печальный…». Одно из лучших пушкинских стихотворений, оно написано на все времена. В «Элегии» ощутимо меняется направление лирико-философской мысли. Стихотворение начинается с переоценки прошлого:

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как, вино – печаль минувших дней

В моей душе чем старее, тем сильней.

 Эпитет «безумных» и сравнение «как смутное похмелье» несут в себе такую информацию: память о прошлом рождает лишь боль и ощущение невосполнимой утраты, последствия прошлого тяжким грузом падают на сердце. От минувшего пушкинская мысль переносится в будущее:

Мой путь уныл, сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

 Поначалу пушкинское предначертание будущего не оставляет места для надежды. Разрыв ритмико-интонационного единства пятой строки, вторжение паузы напрягают стих в точке завершения крупного композиционного целого. Пушкинская дума о грядущем высказана с такой категоричностью, что поэтическая мысль «Элегии» уже не может двигаться дальше в том же русле. Поэтому следующая строка «Но не хочу, о други, умирать» переключает ее в новое образное измерение, в котором представление о будущем утрачивает первоначальную категоричность.

  Вторая часть «Элегии» открывается восклицанием, исполненным такой неистребимой жажды бытия, вспыхивающей при мысли о смерти, что, кажется, одним уже этим напором жизнелюбия могут быть отброшены все противоречия. Дума о смерти в «Элегии» лишь обостряет пушкинское виденье мира. Мысль поэта, наткнувшись на «роковой предел» взывает на такую философскую высоту, с которой «вдруг стало видимо далеко во все концы света». В пушкинском жизнеощущении границы тьмы и света, горя и счастья, жизненных утрат и обретений не прочерчены раз и навсегда. Каждая стихия жизни готова обернуться своей противоположностью. Так возникает бессмертный пушкинский афоризм «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». В композиции «Элегии» эта пушкинская «формула» отчетливо взаимодействует с теми поэтическими пророчествами, которыми завершается первая часть стихотворения: «Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море». «Труд» и «горе» - «мыслить и страдать» - «как будто родственные стихии…» «Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море» - здесь звучит как бы голос самой судьбы. Между тем во второй части «Элегии» поэт буквально с первых же слов заявляет о своем «хотении»: «Но не хочу, о други, умирать, я жить хочу…». Пафос второй части – пафос жизненной активности, личной воли. В композиции первой части «Элегии» лирический субъект нигде не выступает прямым носителем действия. Потому-то здесь и отсутствует «я», а есть лишь «мне», «мой». Иной «рисунок» слова во второй части. Впервые появляется «я», множатся от строки к строке личные формы глагола. К началу и к концу поэтической строки они обретают особую смысловую подчеркнутость:

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне, будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть – на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

 Не случайно, конечно, и появление архаизма «ведаю». «Ведать» - не то же самое, что «знать», «надеяться, «предполагать». «Ведать» - значит обладать особой, волшебной силой предвиденья, чудесным даром разгадывать сплетения судьбы. Внутренняя форма этого слова таит в себе оттенок духовной активности. Торжество воли и мысли, мощный порыв духовной энергии, запечатленный во второй части, - это и есть та «высота», с которой теперь обозревается «грядущего волнующее море». И в неизбежном открылись поэту непредвиденные глубины, а необходимое обернулось возможностями свободы. Однообразная «схема» будущего, предначертанная судьбой, рухнула.

  Речевая система «Элегии» насквозь контрастна. Противостояния слова особенно обильны во второй части. Здесь каждая поэтическая строка противопоставлена соседствующей. Контрастные переклички слова или словосочетания возникают в конце строки («наслажденье»-«треволненье», «гармонией упьюсь» - «слезами обольюсь», «закат печальный» - «улыбкою прощальной»). Пушкин сближает контрастные слова, сохраняя при этом ощущение остроты, конфликтности подобных сближений.

  В финале «Элегии» поэт как бы оставляет за собой право надежды и право сомнения. Последний штрих стихотворения, гениальное пушкинское «может быть», органично замыкая образ противоречивого многообразия жизни предвещает возможность дальнейших духовных размышлений. В «Элегии» воплощена глубокая и объективная правда о мире и человеке, о вековечных противоречиях жизни. В ней поэтическое размышление о мире нераздельно слито мыслью поэта о себе, о трагических случайностях своей судьбы, о грозном и волнующем море грядущего, которое не измерить никакими предначертаниями.

2. 3. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»

Жизни мышья беготня –

Что тревожишь ты меня?

А. С. Пушкин

  Читая Пушкина, мы обычно и не задумываемся над тем, сколько понадобилось кропотливой работы, сколько смелых предположений, подчас неожиданных открытий, чтобы найти для каждого произведения точное его место, чтобы разгадать и доказать день, месяц, хотя бы год его создания. Исследование почерка, бумаги. Чернил, особенностей рукописи, внимательное изучение расположение автографа в тетради, на листе, всесторонняя оценка каждого слова, сопоставление текста с историческими и биографическими данными, - с текстом других произведений – вот что значит датировать творение Пушкина. Будем же благодарны поэту за лаконичное «Окт. 1830 Болдино» под текстом «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы»…

  Когда Жуковский после смерти Пушкина впервые напечатает это стихотворение, он изменит последнюю строку: «Темный твой язык учу…» Поэтическая находка Жуковского сама по себе хороша, но в сопоставлении с нею еще яснее понимаешь цену предельно простого и точного слова Пушкина. Черновик – свидетельство поисков этой простоты и точности. Из стихотворения уходят «парки ужасные», «парки пророчицы», «топот бледного коня». «Вечности бессмертный трепет» превращается в «спящей ночи трепетанье», «вечный» и «тайный шепот – в «скучный шепот»: осенней ночью в пустом деревенском доме поэт ищет смысл жизни. «Смутно смысла я ищу» - звучит поначалу последний стих; но Пушкин сосредоточен: он решает было заменить «смутно» на «тщетно», тут же зачеркивает, и вдруг строка ложится просто и ясно: «смысла я в тебе ищу…». Поэтическая символика «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы» берет исток в сомнении. «Стихи…» открываются образом ночного мира:

Мне не спится, нет огня:

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозначный

Раздается близ меня,

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня…

  Образ первых четырех строк поначалу воспринимается как поэтический набросок фона. И только неожиданно возникающее упоминание о Парке резко укрупняет смысловой объем образа. Лирический образ начальных строк вдруг поворачивается к нам своим вторым, символическим слоем, в контексте которого каждая бытовая деталь оказывается уже не внешним атрибутом ночного фона, а многозначительною приметою мира. Символическое звучание обретает не только «однозвучный» ход часов, но и пушкинская строка «Всюду мраки сон докучный». Возникает картина всеобщей дремоты, спячки сознания, погруженного в хаотический поток жизни, трагически дремлющего перед лицом времени. Сумрачный этот образ вырастает на пушкинском духовном пути. В нем слиты раздумья о непоправимости прошлого с его болью и утратами «жизненной бурей, разметавшими друзей, мысль о скоротечности бытия и неизбежности жизненного «ночлега», «ночь» в болдинском творчестве Пушкина тоже один из обликов судьбы.

  В «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» Пушкин не останавливается перед тем, чтобы произнести самое безысходное слово о жизни. Но именно в той точке своего движения, где мысль поэта готова в потемках усмотреть всеобщий закон бытия», она начинает упорный, настойчивый поиск смысла. Этим «Стихи…» похожи на «Элегию».

  В композиции стихотворения есть своего рода конфликтный центр – сталкиваются поэтические строки:

Жизни мышья беготня…

Что тревожишь ты меня?

Смысловые акценты которых резко противостоят друг другу. Здесь дана «поэтическая формула» конфликта. Это поворот темы выдает присутствие стихийного порыва мысли, которую не может погасить даже истина о мире как о суете сует, «мышьей беготне».

  Пушкинская «жизни мышья беготня» - это определенный этап. В пределах этого этапа развертывание авторской лирической эмоции идет по восходящей. Отталкивающий лик мира, в котором исчезло дыхание смысла и высшей разумной цели, раскрывается постепенно. Сначала рождается чувство унылого, усыпляющего мысль однообразия и скуки: «Всюду сон и мрак докучный…» Затем возникает ощущение звука: «Ход часов лишь однозвучный раздается близ меня…» Но и звук не расторгает гнетущего однообразия мира, а лишь усиливает его. Вместе с тем его монотонность несет в себе зловещий оттенок: «однозвучный» ход часов, словно бы голос вечности, едва слышный, т. к. он сливается с усыпающей мелодией ночи. Далее следует образ поразительной художественной мощи: «Парки бабье лепетанье». Голос Парки приглушен, он тоже сливается с музыкальным «фоном» ночи – это всего лишь «бабье лепетанье». Трагический колорит этого образа, бесконечно усиливающий черты жизненной бессмыслицы в общей картине ночного мира, держится на этом «лепетанье», на приглушенности звука.

  Каждая деталь в картине у Пушкина подчинена единству тона, смыслового и музыкального. Но в пределах этого изобразительного  единства идет нагнетание авторской лирической экспрессии от строки к строке, от штриха к штриху. От эпитета «докучный» к детали «бабье лепетанье» акценты становятся все отчетливей, и все очевиднее раскрывается суть: отталкивание, неприятие, отвращение, усталость и скука. И вот, наконец, на вершине этого художественного построения, там, где замыкается его первое композиционное звено, появляется образ – итог всего предшествующего – «Жизни мышья беготня…». Он не выпадает из общей картины, напротив, рождается из нее. Пушкинская мысль поднимается здесь до максимального обобщения. Он вносит в изображение ночного мира новый оттенок. Оно как бы пародия на жизненный порыв. Образ лишь усиливает ощущение тоскливого однообразия бытия, призрачности людских целей, сопоставленных с вечностью. Пушкинский стих, как бы споткнувшись о некую внутреннюю преграду, делает паузу, выявленную графически (многоточие). И далее возникает строка, неожиданно открывающая новый поворот художественной мысли: «Что тревожишь ты меня?» с этого места лирические вопросы следуют один за другим. Вопросительная интонация становится основной в развертывании образа. В пушкинских вопросах бьется пульс жадной, настойчивой мысли:

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна, или ропот

Мной утраченного дня?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…

Мысль расплеснулась в этих вопросах, неудержимо, как стихия. В стихийности порыва заключено неясное, но глубокое предчувствие того, что жизнь может оказаться таинственней, богаче и шире. Трагический сумрак сгущается над пушкинской мыслью в «стихах…». Но в сумраке, по ходу развития поэтической темы, начинает брезжить свет. И свет этот излучает сама лучезарная стихия пушкинской мысли, отважное кипение ума, не подавленного силою трагических впечатлений.

Заключение

 Эти замечательные произведения явились результатом воззрений Пушкина. На протяжении всей своей творческой жизни он не раз обращает свой взгляд на события собственной жизни и окружающего мира. И все свои рассуждения и выводы он отразил и в лирике болдинского периода. Стихотворения объединены общей темой переживаний и поиска истины, выхода. Поэт не изобретал новых слов, чтобы изобразить самые тонкие оттенки мысли, - он умел достигать этого простой комбинацией слов давно известных. Поэтому он полюбился читателям. Пушкин первый приучил русскую публику читать, и в этом состоит величайшая его заслуга. В его стихах впервые открылась всем живая русская речь, открылся действительно русский мир. По всем этим причинам значение Пушкина и его творчества отразилось не только в истории русской литературы, но и в истории русского просвещения. К его стихам будут обращаться еще многие-многие поколения, и они найдут в них ответы на все вопросы бытия и смысла жизни. А творчество, в котором нуждаются люди, - бессмертно.

Библиография

1. Грехнев В. А. Болдинская лирика А. С. Пушкина (1830). – Горький: ВВКИ, 1977
2. Грехнев В. А. Мир пушкинской лирики – Н. Новгород, 1994.
3. Городецкий Б. П. Лирика Пушкина. – Л.: Просвещение, 1970
4. Довгий О. Л. Из комментариев к болдинской лирике1830. Болдинские чтения… - Н. Н., 1993. – с. 98 – 107
5. Григорьян К. Н. Пушкинская элегия. – Л.: Наука, 1990.
6. Пяткин С. Н. «Кони снова понеслися…» О возможном мифомотиве в «Бесах» А. С. Пушкина. Пушкин на пороге 21 века: Провинциальный контекст. Вып. 10. – Арзамас: АГПИ, 2008. – с. 163 – 179.
7. Степанов Н. Л. Лирика Пушкина. Очерки и этюды. – М.: Худ. лит., 1974.
8. Фортунатов Н. Н. Эффект Болдинской осени. – Н. Новгород, 1999.