Человек и мир в поэзии Ивана Жданова

XIV РЕГИОНАЛЬНАЯ НАУЧНАЯ И ИНЖЕНЕРНАЯ ВЫСТАВКА МОЛОДЫХ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ «БУДУЩЕЕ СЕВЕРА»

Социально-гуманитарные и экономические науки

 ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Человек и мир в поэзии

Ивана Жданова

Автор: Чернецова Ольга Александровна,

 МОУ г. Мурманска гимназия №2, 11 кл.

Научный руководитель: Страшнова Ирина Викторовна,

учитель литературы МОУ г. Мурманска гимназия №2

МУРМАНСК, 2011

ОГЛАВЛЕНИЕ

1.Введение.

II. Основная часть.

1.  Понятие метареализма. Представление о метаметафоре и метаболе.

3. Поэзия Ивана Жданова. Общая характеристика его творчества.

4. Особенности поэтической картины мира Ивана Жданова.

1. Единство мира и человека.

      4.2. Особая позиция лирического героя.

      4.3 Функциональные особенности некоторых повторяющихся образов.

5.Заключение.

6 Приложения. Стихотворения Ивана Жданова.

7. Библиография.

Ι. Введение

На рубеже 1980-90-х г.г. русская поэзия, как и русская литература в целом, испытала на себе влияние постмодернизма - искусства, отвергающего правила, выработанные предшествующей культурной традицией. «Мир воспринимался поэтами- постмодернистами как хаос, абсурд, и отсюда берут начало смелые эксперименты в области формы и содержания стихотворений, скептическое отношение к авторитетам и подчас ироническая трактовка знакомых тем и образов. Новое литературное поколение остро чувствует необходимость противопоставить что-то свое достижениям «официальной» литературы. В рамках современной русской поэзии исследователи выделяют два основных поэтических направления: концептуализм и метареализм». [3;179]

Исследование одной из современных поэтических школ, а именно метареализма, представляется актуальным, поскольку это живое, развивающееся поэтическое явление, имеющее историю, традиции,  связи с общественным и литературным процессом.

Цель: описать особенности поэтической картины Ивана Жданова, благодаря которым возможно осуществление взаимодействий между человеком и окружающим миром, познание человеком внешней действительности, проникновение в тайны мирового бытия.

 Задачи:

1) Выделить и проанализировать функциональные особенности повторяющихся образов (предметов-посредников), характерных для лирики И. Жданова, с помощью которых открываются новые грани мира и человека.

2) Описать образ лирического героя как главного субъекта, познающего внешний мир и одновременно формирующего свою новую действительность с помощью игр подсознания, ассоциаций и т.п.

3) Выявить и охарактеризовать способы взаимодействия человека с миром.

Методы:

1. Метод фрагментарной выборки поэтических текстов,
2. Метод наблюдения над лирическими индивидуально-авторскими особенностями,
3. Сравнение, сопоставление, обобщение, описание, анализ (лексический, грамматический, стилистический, композиционный),
4. Анализ научной литературы по данной теме.

Объект исследования: лирика современного постмодернизма (метереализма)

Материал для исследования: 14 стихотворений Ивана Жданова разных лет публикации.

Предмет исследования: образы и способы (приемы) их представления в поэзии И. Жданова.

Практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут быть полезны учащимся и учителям, проводящим филологический анализ поэтических текстов современных авторов, студентам-филологам.

ΙΙ. Основная часть.

1. Представление о метаметафоре и метаболе. Понятие метареализма.

МЕТАМЕТАФОРИЗМ, МЕТАРЕАЛИЗМ

от греч. meta — после, за, через и metaphora — перенос.

Метареализм расширяет и усложняет само понятие реальности: считается, что поэты видят не только конкретный, зримый мир, но и много тайных, скрытых от обыденного взгляда вещей, получают дар прозревать саму их сущность. Ведь та реальность, которая нас окружает, не является и не может являться, с их точки зрения, единственной,.

Метареалисты не разрушают сложившееся представление об окружающем мире, они предлагают новое видение его. В творчестве метареалистов нет отрицания, а есть трансформация знакомого читателю контекста, который они преображают до неузнаваемости. В новых образах соединяются и сосуществуют несколько реальностей Поэты-метареалисты пытаются показать мир со всех сторон, во всем его многообразии.

Оба термина возникли почти одновременно и для обозначения одного и того же явления. О метаметафоре впервые упомянул Константин Кедров в послесловии к поэме Алексея Парщикова «Новогодние строчки» [4;306], и примерно тогда же Михаил Эпштейн ввел в обращение — вначале устное — понятие метареализма, предлагая его как ключ к пониманию поэтики Александра Еременко, Ивана Жданова и все того же Алексея Парщикова. Позднее к этому кругу стихотворцев были причислены  Илья Кутик, Елена Кацюба, Сергей Соловьев, Людмила Ходынская, Татьяна Щербина, Марк Шатуновский и сам Константин Кедров, что, по мнению некоторых критиков, размыло строгие границы школы.

К. Кедров отказывается от определения метаметафоры, утверждая, что «к счастью, или к сожалению, в литературе ничего напрямую не бывает», и заменяя объяснения риторическими фигурами типа: «Это зрение человека вселенной» или «метаметафора отличается от метафоры как метагалактика от галактики»[4;308]. Немногим более аналитичен и М. Эпштейн, который представил метареализм как противоположность концептуализму, оговорившись, впрочем, что метареализм и концептуализм — «не замкнутые группы, а полюса, между которыми движется современная поэзия». В частности, А. Еременко стоит «посередине между метареалистами и концептуалистами» [там же]. Основной смысл метареализма, по М. Эпштейну, в том, что это направление открывает с помощью особых метафор стоящую за видимой реальностью множественную «метареальность», «реальность многих реальностей» [там же]. Новый тип метафоры был им назван метаболой, которая может быть определена как «смещение в иное», «бросок в возможное». Эта традиция метафорических описаний метаметафоризма продолжена позднейшими исследователями. Илья Кукулин считает опознавательным приемом метареализма «составление различных мифологий в целостные и одновременно неустойчивые, текучие образы», а А. Бартов указывает, что «метареализм — искусство метафизических прозрений, устремленное к реальностям высшего порядка, которые требуют духовного восхождения и мистической интуиции художника. Дпя метареалистов, идущих от символистов и еще далее от романтиков, нет необходиости отчаянно нажимать на значения неких избранных слов и возводить их в нездешние символы: сложность сегодняшнего времени и соответственно наличного словаря художника таковы, что позволяют отсылать к другим мирам, не отстраняя этот, не прореживая его, но сгущая в цветах и созвучиях»[4;309].

Основные участники школы в последнее время до крайности редко публикуют свои новые произведения, предпочитая стихописательству автокомментарии к своим давним работам: см. такие книги, как «Диалог-комментарий пятнадцати стихотворений Ивана Жданова», составленный самим И.Ждановым и М. Шатуновским (М., 1997), «Переписка: Февраль 1996 — февраль 1997» А. Парщикова и В. Курицына. Критики предлагают все новые дефиниции ушедшего в архив явления (И. Кукулин советует называть этих поэтов «метатропистами» или «транссемиотиками», М. Липовецкий применительно к ним говорит о «необарокко» [Лейдерман, Липовецкий 2003, с.451]), а издатели создают им памятники, одним из которых явилась выпущенная в 2002 году антология «Метареалисты: Жданов, Парщиков, Еременко» [4;309].

 Поэзии необарокко, по мнению О. Калабрезе, в целом свойственны такие черты, как нестабильность, «рассеянность» структуры, беспорядочность в организации текста. Однако многие признают за кажущейся беспорядочностью тенденцию к образованию новых структур, более устойчивых, чем породившие их классические формы. Это явление выражается в стремлении «восстановить» утраченную реальность, создать нечто новое из «случайных воздушных пузырьков» [4, 451]

Основной художественный прием и главная отличительная особенность метареализма – особые виды сложной метафоры - метаметафора, метаморфоза, метабола.

Метареальный образ (метаметафора) – особый вид сложной метафоры. Вот как объясняет возникновение этого понятия придумавший его поэт Константин Кедров: «Еще в 1958 году я впервые пережил состояние, при котором вся нынешняя Вселенная вдруг охватывается тобой как свое тело, а свое тело распространяется во Вселенную… В 1980-е годы я назвал это «выворачивание» или «инсайтдаут» (буквально: внутри-снаружи)»[3;210]. В метаметафоре нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека- человек видит мир целиком, всю вселенную, и в то же время является неотделимой частью этого мира.

Метаморфоза- превращение, переход из одной формы в другую с приобретением нового образа. В метареализме конкретного превращения не происходит: предметы сравниваются между собой.

Метабола (термин М. Эпштейна) [3; 203] - поэтический образ, в котором нет раздвоения на «реальное» и «иллюзорное», но есть непрерывность перехода от одного к другому. Использование метаболы позволяет поэту изобразить реальность в единстве и взаимопроникновении совершенно разных предметов и явлений. Она показывает целостный мир, не делимый надвое, но открывающий в себе множество измерений.

Метареализм строится на архетипичных образах, он обращен к вечным темам или вечным прообразам современных тем: любовь, смерть, земля, культура, искусство, природа, история.

2. Поэзия Ивана Жданова. Общая характеристика его творчества.

Одним из главных современных представителей метареализма является Иван Жданов. Он обновляет приемы этого течения, вводит новые образы, создает новый поэтический мир, сопряженный с неведомыми реальностями.

Иван Федорович Жданов родился 16 января 1948 года в Алтайском крае, он одиннадцатый ребенок в семье. В 12 лет семья Ивана Федоровича переехала в Барнаул, в 16 лет Жданов пошел работать на завод. Окончил вечернюю школу. Учился на факультете журналистики МГУ,  был исключен, завершил учебу в Барнаульском Пединституте.

В своем интервью он говорит о том, что творчество неотделимо от изучения жизни, в каком – то смысле это синонимы: «если понимать свою жизнь не просто как нечто данное для отсчета, выражение «изучать жизнь» - имеет смысл. Человек изучает себя прежде всего, свою жизнь, а она не так уж мала и во времени, и в пространстве, если она не замкнута рамками послужного списка. Изолированность человека является доминантной сегодняшнего времени, и человек бессилен в одиночку справиться с этим тотальным одиночеством. И одиночество становится ареной внутренней борьбы за существование»[ www.filgrad.ru].

Многие критики отмечают иррациональность творчества Жданова, подсознательную природу многих его образов. Поэт считает, что в этом смысле он тоже опирается на опыт предшественников: Державина, Пушкина, Фета, Тютчева, Блока.

В своем творчестве Жданов тяготеет к авангарду, как он сам говорит, «в широком смысле слова». Авангард, по мысли писателя, создает не просто эффект присутствия, а эффект соучастия даже в том времени, даже в той жизни, которые никоим образом не являются фактом твоей биографии. Потому что такая форма «более внутри, чем снаружи». В этом смысле поэту близки творческие искания Ходасевича и Пастернака [там же].

Таким образом, метареализм становится для Жданова формой соединения авангарда и классики, отправной точкой для сотворения своего собственного «Я» в бесконечности созданных реальностей.

В статье Екатерины Ивановой «Преодоление квадрата»  [http://magazines.russ.ru/voplit/2011/4/i5.html] дается обзор статей, посвященных Жданову. Николай Александров, один из критиков, упоминаемых в статье, приводит следующее довольно расхожее мнение о творчестве поэта: «Жданова читать сложно. Он как будто специально отгораживается от случайного читателя. Его стихи нельзя читать походя, и нужно усилие, чтобы войти в его поэтический мир. Стихи Жданова поначалу рождают впечатления невнятицы, непрояснённой тарабарщины, смысловой путаницы. Некоторые поэзию Жданова так и воспринимают. Одно из последних подобных прочтений, причём с попыткой аргументации, опубликовано в 6 номере журнала "Новый мир". Это статья Николая Славянского "Вестник без вести. О поэзии Ивана Жданова"» Автор статьи полемизирует с критиком Славянским, утверждающим герметичность ждановских стихотворений и их алогизм, отсутствие четко выраженных синтаксических построений, хаотичность и нарочито «заумный» язык. Николай Александров, советует вчитаться в тексты стихов, постараться отрешиться от традиционного толкования стихотворного текста. Он утверждает, что «осваивать не просто устроенный мир лирики Жданова действительно нелегко, хотя этот мир целен и по-своему логичен. В пределах одного стихотворения эта логика, может быть, и не вполне очевидна, но она проясняется из совокупности ждановских текстов. Это логика лирического цикла, где стихотворение существует в контексте других, где постоянно перекликаются темы и мотивы.

Жданов рассказывает о своем духовном опыте, используя не слова-понятия, а слова-образы. Так происходит в поэзии всегда, и всегда у читателя существует только две возможности: либо не принять лирику автора, отказаться от понимания чуждого языка, либо судить поэта по его собственным законам и читать на его языке».[там же]

Итак, единого мнения по поводу поэзии метареалиста Жданова в современной критике пока не сложилось. Придерживаясь точки зрения Николая Александрова, в своей работе мы постараемся обозначить основные, фундаментальные смыслообразы поэзии Жданова, способы их воплощения (формы, приемы) в текстах, а также проследить за развитием его поэтической мысли в рамках единого стихотворного контекста.

3. Особенности поэтической картины мира Ивана Жданова

3.1Единство мира и человека

Индивидуально-авторская картина мира И. Жданова сложна и многогранна. Чтобы ее исследовать, мы обратились к наиболее ярким образам, проанализировали ведущие мотивы лирики, охарактеризовали некоторые приемы отображения мира и человека в нем, особенности лирического героя.

В классической поэзии, как правило, можно четко определить две смысловые оппозиции: мир и человек. Взаимоотношения между ними могут быть различными: от ненависти, неприятия  до гармоничного и полного слияния. Иван Жданов строит образы-метаболы, объединяющие микрокосм человека и макрокосм пространства и времени:

Петляет листопад, втирается под кожу.

Такая тьма кругом, что век не разожмешь.

Нащупать бы себя. Я слухом ночь тревожу,

Но нет, притихла ночь, не верит ни на грош.

                                                           («Крещение»)

В этом стихотворении мир природы и мир человека неразрывно связаны между собой. Листопад (образ внешнего мира) втирается под кожу (взаимопроникновение на уровне ощущения), и при этом лирический герой «растворяется» вовне до полной «потери себя». Вселенная, мир, природа - все, что окружает человека, в конечном итоге оказываются им самим.

Мир этот у Жданова может быть грустным, грубым, страшным, манящим - его облик причудливо меняется, но самое главное качество неизменно: он неизбежно и властно поглощает душу человека. Он заведомо сильнее, острее, бесконечнее. Человек оказывается заложником собственного воображения.

Затем и подробен по-детски обман

Пространства в предвечном итоге,

что наспех стреноженный скифский курган

всего лишь карьер у дороги.

                               «Толкаясь локтями и воздух крестя…»

 Возникают образы пустоты, ночи, смерти, сиротства, изгнания. Лирический герой Жданова всегда одинок и беззащитен - ведь от самого себя скрыться невозможно.

Такую ночь не выбирают —

Бог-сирота в нее вступает…

Меня никто не знает.

Меня как будто нет. Никто не ждет меня.

Сквозь эту ночь в порывах плача…

Меня на свете нет.

Слова и выражения, связанные со значением  «отсутствия», очень часто повторяются у Жданова. В анализируемых стихотворениях мы выявили 22 таких  слова и словосочетания.

 Если в классической литературе зачастую четко отделялось пространство внешнее от пространства внутреннего, пространства-переживания, то у Жданова они сливаются, они онтологически связаны единой метаметафорой:

 «Ты - сцена и актер в пустующем театре.

Ты занавес сорвешь, разыгрывая быт,

и пьяная тоска, горящая, как натрий,

в кромешной темноте по залу пролетит».

                                                  («До слова»)

В стихотворении «До слова» этот прием позволяет Жданову  развернуть реминисценцию из Шекспира «мир-театр», насытив ее новым содержанием:  сейчас театр пуст, никому не интересна чужая жизнь, а актер разыгрывает быт, «сорвав занавес». Театр потерял все священные  атрибуты искусства, в зале «звучит» тишина, и смотреть на это действо - некому. Образы становятся обобщенными, монументальными, всеохватными: трагедия человека оборачивается трагедией человечества, его неприкаянности и  безбытности.  

Многие стихи проникнуты ощущением  ненужности и конечности человеческого бытия. Так, например, в стихотворении «Запомнил я цветные сны шмеля…» создается яркая антитеза - поэт противопоставляет несбыточный сон о Прекрасном жизненной пустоте, отрешенности, бесцельности:

«Запомнил я цветные сны шмеля:

Плыла сквозь них ко мне моя земля.

Но неба для нее не подобрать -

Пуста моя открытая тетрадь.

Так тучи пробегают по лицу,

Так небо приближается к концу.

Оно уже дописано во мне,

Оставьте меня с ним наедине».

                         («Запомнил я цветные сны шмеля…»)

В цвете и свете приходят впечатления о той жизни, которая «во сне», то есть в человеке. Здесь, в этом невидимом мире, небо «приближается к концу», и ощущение несоответствия внешнего и внутреннего мучительно больно для лирического героя. Единственный миг, когда он обретает гармонию - «оставьте меня с ним наедине». Человек и мир становятся единым целым. Что это - смерть? Рождение? Творчество?

Итак, в поэзии Жданова нет границ между внешним миром и человеком, способным чувствовать реальность. Развернутые метаметафоры позволяют углубить и расширить созданный образ, довести его до объемных обобщений, наполнить философским раздумьем о ничтожности и временности конкретного человеческого «я», которое растворяется во внешнем мире, заполняет реальность новыми переживаниями и открытиями.

3.2. Особая позиция лирического героя

    Лирический герой в поэзии Жданова - главный субъект, познающий внешний мир и одновременно формирующий свою новую действительность с помощью игр подсознания, ассоциаций, откровений, обобщений или конкретизаций.

     В стихотворении «Портрет» лирический герой не персонифицируется, он словно разъединяется на части, которые принадлежат разным объектам. Первый объект - зеркало.  В начале стихотворения его видит девушка,  это предмет быта:

«Ты можешь быть русой и вечной, / когда перед зеркалом вдруг / ты вскрикнешь от боли сердечной /  и выронишь гребень из рук…» Зеркало возвращает не только привычный образ, оно отражает то, от чего девушка внезапно вскрикивает, точно пораженная каким-то  несчастьем или открытием. Далее образ зеркала предстает в иной ипостаси и становится проводником в мир воспоминаний девушки:  «Ты падаешь в зеркало, в чистый, / в его неразгаданный лоск. / На дне его ил серебристый, / как лед размягченный, как воск».

Включается игра ассоциаций  с природными элементами: ветви, сумерки, деревья, листья в пруду. Они словно повторяют убегающие вдаль галереи  зеркал. Лирический герой и констатирует, и участвует в происходящем, одновременно находясь и в реальном, и в иллюзорном мире:

Так в сумерки смотрят на ветви,

в неясное их колдовство,

чтоб кожей почувствовать ветер,

прохладную кожу его.

Так голые смотрят деревья

на листья, упавшие в пруд.

Туда их, наверно, поверья

листвы отшумевшей зовут.

Лирический герой как бы проникает за грань зеркальной поверхности, создавая новый объемный мир. Обозначения конкретных предметов, связанных с темой гадания - проникновения в мир видений (зеркало, гребень, воск) сменяются более абстрактной лексикой (колдовство, поверья, тайна). Автор показывает глубокое внутреннее сопряжение этих  понятий. Более того, он сближает предметы быта с объектами и явлениями природы:

И гребень, и зеркало рядом,

и рядом деревья и пруд,

и, что-то скрывая за взглядом,

глаза твои тайной живут.

Происходит метаморфоза, но не как в классической поэзии, когда предметы превращаются один в другой и имеют общие сходные черты: здесь сравниваются девушка - и зеркало, отражение - и жизнь, умирание листвы - и цветущая юность.  Таким образом, уравниваются, казалось бы, совершенно разнородные элементы, слагаемые разных миров, по воле автора ставшие единым целым. Метаморфоза подменяет причину и следствие, и вот уже «голые» деревья (очень распространенный, узнаваемый образ) превращаются в обнаженное воспоминание («кожей почувствовать ветер»), а потом образ усложняется: «прохладная кожа» принадлежит самому ветру, который и действующее лицо, и зритель, и пространство разыгрывающихся воспоминаний. Осязательные ощущения - еще одна доминанта стихотворений метареалистов: прикосновение внешнее уравнивается с ощущением, впечатлением, эмоцией. Образ комнатного зеркала трансформируется в образ пруда, куда смотрятся деревья, и т. д. Таким образом, «матрешка» лирического повествования оказывается всегда полной внутри, и никогда нельзя обнаружить самую маленькую, неделимую, упрощенную до последнего неразъемную фигуру. Образ зеркала и тема отражения - взаимопроникновения миров поддержаны в других стихотворениях Ивана Жданова («Расстояние между тобой и мной — это и есть ты», «Снежинка» и др.). Поэтому этот образ можно считать частотным, а тему отражения - излюбленной в лирике поэта-метареалиста.

    В стихотворении «Рапсодия батареи отопительной системы» происходит трансформация лирического героя, поддержанная развернутой метаболой:

 Вскрывающий небо ущербным консервным ножом,

бросающий сверху пустую цветочную бомбу

крутой полумесяц на клумбе развернут, как скатерть.

Лирический герой сначала отодвинут назад расходившимися «по-маяковски» ущербными вещами: звучит какофония «консервных ножей» и « цветочных бомб»; место действия - скатерть, где творится какая-то дикая, необузданная вакханалия быта:

«А розовый куст, восходящий над краем стола,

бронхитом трясет и сорит никотиновой солью,

клубясь и блестя в негативном ознобе рентгена».

Иронические сочетания «бронхитом трясет» и «сорит никотиновой солью», казалось бы, взывают к отрицанию мерзкого действа и резонерским филиппикам Героя с выходом в Иной, Светлый Мир. Но Героя - в ждановском понимании - в стихотворении нет:

«Так выглядит каждый сидящий напротив меня,

особенно возле стакана густого портвейна,

вдвоем с сигаретой, глядящей с печалью трамвайной,

таким я кажусь для того, кто заметит меня».

Напротив сидят собутыльники «возле стакана густого портвейна», и сам лирический герой кажется таким же «для того, кто заметит меня». Интересно, что во второй части происходит резкая смена интонации:

От рощ, иссеченных в табачном кристалле кафе,

внебрачные реки, давясь отопительным пивом,

в свои батареи уводят чугунным напевом

глухого Орфея, и кажется пьяным Орфей.

Само упоминание имени Орфея (глухого Орфея!) становится магическим сигналом: критические нотки сменяются исповедальными, сквозь быт словно проступает дрожащая, не находящая поддержки Истина: цветы, кружение вод, реки и русла оказываются на поверку замкнутыми в чугунную батарею песнями и «рапсодиями» отопительной системы. В то же время образ глухого Орфея, опьяненного звуками чугунных батарей, кажется каким-то сниженным, бытовым.

Я ввинчен в кружение вод, у меня впереди

чугунные русла и роза в цветочной груди,

И что ни лицо во вселенной, то водоворот,

затянутый наглухо спелым комфортом болот.

Индустриальный рай оглушает Орфея, душит человека комфортом, «иссекает рощи» и делает реки - незаконными, «внебрачными».

А река-то, пить-пить, огорожена сплошь батареями.

Некуда выдох свой поместить!

Античный певец Орфей - трансформированный образ лирического героя, позволяющий ему на новом уровне продолжить свою исповедь. Вот эти невозможности «выдоха» автор соединяет воедино в финале стихотворения, похожем на молитву:

«Я, распластавшись, лежу на песке, создающем меня.

А река, поднимаясь со дна, как облако любит меня.

Облако входит в себя, становясь незримым.

Светящийся розовый куст, коллапсируя, входит ко мне.

То — куст, убеленный словами, несущими воду.

То — Бог»!

Итак, созерцание лирического героя и «внутри», и «снаружи» обыденных вещей, призрачность привычного пространства и времени создают удивительный мир, где призрачны и смехотворны претензии урбанистического человека на некое господство. Образы куста, убеленного словами, которые несут воду, находятся в вечном движении, облаков и даже песка, намытого Рекой (Времени? Пространства? Мечты?) создают и лепят Жизнь, которую Жданов называет Богом.

Лирический герой у Жданова теряет собственные границы личностного «я»,   заменяется  некой суммой видений, точек зрения. Характерные приметы постмодернизма – хаотическая разобщенность, нацеленность поэтического взгляда на микро- и макромир – не позволяют метареализму сфокусировать поэтическую энергию в единой личности.

3.3 Функциональные особенности некоторых повторяющихся образов.

В поэзии Жданова  плоскости природного мира бесконечно дробятся во множестве отражений. Таким отражением может быть зеркало, озеро, глаза, звезды, воспоминания, слезы, пруд, небо, деревья, другой человек. Мир изображается со всех сторон, он возникает в различных ракурсах, и сам ракурс оказывается довлеющим над художественной стихией материала.

Например, в стихотворении «Тихо сердце, как осень, горит…» в роли зеркала выступает лес, отражающий память об осени, о прошлом, о тяжелых воспоминаниях-«наваждениях»:  

 «Тихо сердце, как осень, горит,

словно в красное зеркало леса

загляделось, не чувствуя веса,

с отраженьем своим говорит.

Только кто же войдет в этот лес,

наважденьем его заворожен,

осторожно, пока он возможен

и пока он совсем не исчез?»

Призрачный характер воспоминаний на грани яви и иллюзии подчеркивается в последних строчках: все зримое ВОЗМОЖНО, но существует ли на самом деле - неизвестно и в любой момент может исчезнуть навсегда.

В стихотворении «Каждый выдох таит черновик завершенного мира…» Жданов создает галерею образов-метабол, бесконечно перетекающих друг в друга: это поезд, черновик, строчки, человек (поэт), Шекспир (образ максимального обобщения), толпа, море. Развивается мотив творчества, и все вокруг предстает  результатом создания автором-поэтом, который «завершает» этот мир с каждым новым стихотворением:

Каждый выдох таит черновик завершенного мира.

У меня в голове недописанный тлеет рассвет.

Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспира

поглощает меня, и лицо мое сходит на нет.

Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смывают

и уносят меня, как стихи на прибрежном песке.

Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,

там проносится поезд по долгой и влажной строке.

Таким образом, здесь функции образов-зеркал - раскрытие сокровенной природы творчества.

В стихотворении «Снежинка», целиком построенном на изменении ракурсов изображения, поэт использует несколько повторяющихся образов, аккумулирующих в себе идею развития, превращения. Первый такой значимый образ - снежинка:

 «Снежинка - белый плод молчанья в минуту, родственную той,

когда орел крылом нечайным отправит тень к земле пустой,

и тень, запутавшись в мельканье когтей и клюва, вдруг замрет

в нетерпеливом ожиданье смещенья выси и широт…»

Искажение пространства дает возможность автору выразить непрямые и нелинейные схемы внутренних взаимосвязей человека с миром и собой. Искажение же времени становится, пожалуй, самым плодотворным приемом во всей художественной системе Жданова. Кажущаяся неподвижность орла, бег стремительного зайца, наступление осени и зимы онтологически связаны с сущностными образами жизни, время подчиняется общему художественному закону отражающихся друг в друге миров.

«..в одно тревожное биенье, где в самом центре, режа взмах,

белее белого беленья, зажав стремительность в ушах

и наклоня к затылку страх, колотит заяц в исступленье

свою окраску и движенье…»

В этом - одном из лучших, на наш взгляд, стихотворений -  Жданов доводит до апофеоза идею о метаболе как таковой: она - основа основ, потому что ГРАНИЦ ПРЕВРАЩЕНИЯ ОДНО В ДРУГОЕ ПРАКТИЧЕСКИ НЕТ. Одна минута, повисая белой снежинкой в полной тишине, оказывается близкой всем минутам и часам, когда совершается причудливый бег жизненных метабол. Тень птицы становится по сути связанной с идеей движения, а  заяц, олицетворяющий эту идею, белеет «белее белого беленья» и постепенно обретает знак некоего универсального символа - снежинки, бесконечного молчания, неподвижности:

«Тогда, когда повиснет тень меж двух миров и их телами,

из этой тени вырежь знамя и преврати его в сирень.

Сирень завянет, бросит семя, взойдут снега из тех семян,

и со снегами в то же время молчанья вырастет туман.

И все смешается, как тайна, сольется в маленький кристалл,

в снежинку, в белый плод молчанья, в которой свет не перестал».

Белый кристалл объединил в себе весь звучащий, цветущий, убегающий и растущий мир. Белый - цвет абсолюта, молчание - звуковой аналог этого цвета. Повторяющиеся образы  снежинки, белизны, молчания становятся некими подобиями зеркал и отражают бесконечно меняющийся мир в его развитии. Получается, в этом стихотворении Иван Жданов почти декларативно изложил программу метареализма, доходчиво объяснил, продемонстрировал, доказал жизненность и - более того- изящество и красоту бесконечных тайных сопряжений, звучащих как музыка.

Или - как молчание. Для вдумчивого читателя

  Итак, многие повторяющиеся образы в поэзии И. Жданова выполняют одни и те же роли, функционируют одинаково. Проанализированные нами образы зеркала, снежинки, времени несут в себе идеи отражения, стирания границ между мирами, взаимопроникновения во временном и пространственном аспекте.

III. Заключение

   В данной работе мы проанализировали некоторые аспекты поэзии Ивана Жданова и пришли к выводу, что его поэтика строится по очень определенным и значимым принципам. В авторской картине мира важна любая, даже самая малая деталь, которая может оказаться в центре внимания, менять свой облик, «перетекать» в явления иной природы.

Его миры всегда многомерны и объемны, они имеют свойство отражаться в детальных подробностях и создавать новые отражения. Этот принцип позволяет уйти от однозначности логических умозаключений и сделать изображаемое ярче, интенсивней, сложней.

  Лирический герой поэта избирает множество ракурсов для описания, и эти ракурсы оказываются  более важными в стихотворении, чем сами предметы, потому что они воплощают в себе сопряжение этой многомерности, и стихотворный прием - только  уровень философского воплощения глубинной идеи поэта.

   Мир и человек в поэзии Жданова неразделимы между собой, макрокосм человеческого «Я» творит в самом себе бесконечные миры и сам становится их частью. В этом смысле Иван Жданов продолжает одну из важнейших традиций модернизма и постмодернизма - мифотворчество, которое становится в 20 веке, пожалуй, главным элементом культуры. В мифе нет разделения на субъект и объект, на действие и деятеля, на иллюзию и реальность. Жданов делает попытку вернуться к более раннему, нерасчлененному сознанию, обрести целостность внутреннего и внешнего, которое изначально заложено в самой природе творчества.  

  В работе были выявлены особые повторяющиеся образы, отражающие действительность (озеро, зеркало, снежинка, пруд и т. д.), уводящие в другую реальность или просто углубляющие поверхностные на первый взгляд представления о внешнем мире.

Были выделены такие способы, как метафора, метабола, алогизм, композиционные приемы, синтаксические, грамматические, лексические и др. индивидуально-авторские приемы, повторяющиеся в текстах стихотворений Жданова.

С помощью этих приемов автору удается трансформировать реальные образы в фантастические, подключить к восприятию внешних миров игры человеческого подсознания, порождая тем самым множество ассоциаций, связей с культурным мировым контекстом.

  5. Библиография

Источники:

Портрет. - М.: Современник, 1982

Неразменное небо. - М.: Современник, 1990

Место земли. - М.: Молодая гвардия, 1991

Фоторобот запретного мира. - Спб.: Пушкинский фонд, 1997

Список литературы:

1. Жданов И., Шатуновский М. Диалог-комментарий пятнадцати стихотворений Ивана Жданова. - М., Современник, 1997

2. М. Руднев. Энциклопедический словарь культуры ХХ века.- М.: АГРАФ, 2003

3. Современная русская литература /под ред. Проф. Б. А. Ланина/ -М.: Вентана-граф,2006

4. Чупринин С. И. Русская литература сегодня. Путеводитель. / С. И. Чупринин. - М.: «ОЛМА-ПРЕСС», 2003

5. Чупринин С. И. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям / С. И. Чупринин. - М.: Время, 2007

6. Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература: 1950-1990-е годы. -М.: Издательский центр «Академия», 2003

 Журнал « Литературная учеба», 1997г.,  №1, с.116-124

 Журнал « Дружба народов», 1999г., №12, с. 182-192

 Журнал « Литературная учеба», 2001г., №2, с. 212-213

ПРИЛОЖЕНИЯ

Стихотворения И. Жданова, вошедшие в разные сборники

Такую ночь не выбирают —

Бог-сирота в нее вступает,

и реки жмутся к берегам.

И не осталось в мире света,

и небо меньше силуэта

дождя, прилипшего к ногам.

И этот угол отсыревший,

и шум листвы полуистлевшей

не в темноте, а в нас живут.

Мы только помним, мы не видим,

мы и святого не обидим,

нас только тени здесь поймут.

В нас только прошлое осталось,

ты не со мною целовалась.

Тебе страшней — и ты легка.

Твои слова тебя жалеют.

И не во тьме, во мне белеют

твое лицо, твоя рука.

Мы умираем понемногу,

мы вышли не на ту дорогу,

не тех от мира ждем вестей.

Сквозь эту ночь в порывах плача

мы, больше ничего не знача,

сойдем в костер своих костей.

РАПСОДИЯ БАТАРЕИ ОТОПИТЕЛЬНОЙ СИСТЕМЫ

Вскрывающий небо ущербным консервным ножом,

бросающий сверху пустую цветочную бомбу

крутой полумесяц на клумбе развернут, как скатерть.

А розовый куст, восходящий над краем стола,

бронхитом трясет и сорит никотиновой солью,

клубясь и блестя в негативном ознобе рентгена.

Так выглядит каждый сидящий напротив меня,

особенно возле стакана густого портвейна,

вдвоем с сигаретой, глядящей с печалью трамвайной,

таким я кажусь для того, кто заметит меня.

И что ни лицо во вселенной, то водоворот,

затянутый наглухо спелым комфортом болот.

От рощ, иссеченных в табачном кристалле кафе,

внебрачные реки, давясь отопительным пивом,

в свои батареи уводят чугунным напевом

глухого Орфея, и кажется пьяным Орфей.

Я ввинчен в кружение вод, у меня впереди

чугунные русла и роза в цветочной груди.

Лицо во вселенной срывает с резьбы небосвод.

Пурпур объявлен — роза придет!

Вдруг стало темно, точно внутри этого «вдруг».

Круче и круче круг отлученных вод от лучей,

от неба отъединенных вод.

Облаком быть не дано!

Богом рек, морей, зыбей не дано быть!

Молитва твоя — молотьба букв,

стук по газете

твердых дождей чугунного сплава,

зреющих слева направо,

сверху вниз.

Дождь орошает сухой линотип.

Буквы растут. Стебли срезают.

Бумагу кладут на стерню —

вот и газета.

Небо срывается сверху столбцами газет.

Пятки Орфея изрезаны в кровь.

Пурпур объявлен — роза придет!

Чайник в обнимку со словом «вода»

к речке идет, а в слове «вода»

накипь как в чайнике.

Пить! Пить! Пить!

А река-то, пить-пить, огорожена сплошь батареями.

Некуда выдох свой поместить!

Я, распластавшись, лежу на песке, создающем меня.

А река, поднимаясь со дна, как облако любит меня.

Облако входит в себя, становясь незримым.

Светящийся розовый куст, коллапсируя, входит ко мне.

То — куст, убеленный словами, несущими воду.

То — Бог!

* * *

Когда неясен грех, дороже нет вины,

и звезды смотрят вверх, и снизу не видны.

Они глядят со стороны на нас, когда мы в страхе,

верней, глядят на этот страх, не видя наших лиц,

им все равно, идет ли снег нагим или в рубахе,

трещат ли сучья без огня, летит полет без птиц.

Им все равно, им наплевать, в каком предметы виде.

Они глядят со стороны, колючий сея свет,

и он проходит полость рук, разомкнутых в обиде,

и возвращается назад, но звезд на месте нет.

Они повернуты спиной, их не увидишь снизу.

И кто — скажите мне — хоть раз подняться выше смог,

чтобы увидеть, как течет не отсвет по карнизу,

не тень ручная — по стене, а вне лица упрек?

Как эти звезды приручить, известно только Богу.

Как боль неясную унять, понятно только им.

Как в сердце черном возродить любовь или тревогу?

Молчат. И как перед собой, пред небом мы стоим.

И снег проходит нагишом, невидим и неслышим,

и продолжается полет давно умерших птиц,

и, заменяя звездный свет, упрек плывет по крышам,

и я не чувствую тебя, и страх живет вне лиц.

* * *

Расстояние между тобой и мной — это и есть ты,

и когда ты стоишь предо мной, рассуждая о том и о сем,

я как будто составлен тобой из осколков твоей немоты,

и ты смотришься в них и не видишь себя целиком.

Словно зеркало жаждой своей разрывает себя на куски

(это жажда назначить себя в соглядатаи разных сторон) —

так себя завершает в листве горемычное древо тоски,

чтобы множеством всем предугадывать ветра наклон,

чтобы петь, изъясняться, молчать и выслушивать всех,

самолетной инверсией плыть в плоскостях тишины —

но блуждает в лесу неприкаянный горький орех,

словно он замурован бессонницей в близость войны.

Где он, рай с шалашом, на каком догорает воре,

я же слеп для тебя, хоть и слеплен твоею рукой:

холостая вода замоталась чалмой на горе,

и утробы пусты, как в безветрие парус какой.

Как частица твоя, я ревную тебя и ищу

воскресенья в тебе, и боюсь — не сносить головы,

вот я вижу, что ты поднимаешь, как ревность, пращу,

паровозную перхоть сбивая с позорной листвы.

Словно ты повторяешь мой жест, обращенный к тебе,

так в бессмертном полете безвестная птица крылом

ловит большее сердце, своей подчиняясь судьбе,

и становится небом, но не растворяется в нем.

Да, я связан с тобой расстояньем — и это закон,

разрешающий ревность как правду и волю твою.

Я бессмертен, пока я покорен, но не покорён,

потому что люблю, потому что люблю, потому что люблю.

Толкаясь локтями и воздух крестя

щепотями жалящей соли -

как будто взыграло в утробе дитя

у пустопорожней неволи.

Со дна ли степного всплывает наряд

для хрупкой пасхальной скорлупки -

отсюда виднее всего Арарат,

он в клюве у тюркской голубки.

Затем и подробен по-детски обман

Пространства в предвечном итоге,

что наспех стреноженный скифский курган

всего лишь карьер у дороги.

Он вывел кочевье ковчега вовне

из тьмы минерального теста.

И ангел-хранитель, назначенный мне,

не сдвинется с этого места.

КРЕЩЕНИЕ

Душа идет на нет, и небо убывает,

и вот уже меж звезд зажата пятерня.

О, как стряхнуть бы их! Меня никто не знает.

Меня как будто нет. Никто не ждет меня.

Торопятся часы и падают со стуком.

Перевернуть бы дом - да не нащупать дна.

Меня как будто нет. Мой слух ушел за звуком,

но звук пропал в ночи, лишая время сна.

Задрал бы он его, как волка на охоте,

и в сердце бы вонзил кровавые персты.

Но звук сошел на нет. И вот на ровной ноте

он держится в тени, в провале пустоты.

Петляет листопад, втирается под кожу.

Такая тьма кругом, что век не разожмешь.

Нащупать бы себя. Я слухом ночь тревожу,

но нет, притихла ночь, не верит ни на грош.

И где-то на земле до моего рожденья,

до крика моего в мое дыханье вник

послушный листопад, уже мое спасенье.

Меня на свете нет. Он знает: будет крик.

не плещется вода, как будто к разговорам

полузаснувших рыб прислушиваясь, и

то льется сквозь меня немеющим задором,

то пальцами грозит глухонемой крови.

Течет во мне река, как кровь глухонемая.

Свершается обряд - в ней крестят листопад,

и он летит на слух, еще не сознавая,

что слух сожжет его и не вернет назад.

Так ночь пришла, сближая все вокруг,

и, в собственные тени погружаясь,

ушли дома на дно прикосновений.

***

И бой часов был переплавлен в тень,

дающую немое представленье

о медленном смещенье расстояний.

Казалось, никого не обходило

присутствие погасшего огня.

И был лишь тополь где-то в стороне,

он был один запружен очертаньем,

он поднимал над головой у всех

порывистого шелеста причуду,

дотягиваясь пальцами до слуха,

как слог огня, пропавшего в огне.

Его превосходила глубина,

он был внутри ее, как в оболочке,

он выводил листву из берегов

и проносил на острие движенья

куда-то вверх, куда не донестись

ни страху, ни рассудку, ни покою.

Где ночь переворачивала небо,

одной звездой его обозначая.

Тихо сердце, как осень, горит,

словно в красное зеркало леса

загляделось, не чувствуя веса,

с отраженьем своим говорит.

Тихо сердце, как осень, горит,

словно зеркало рябью тревожит,

словно листья горящие множит

и в лесном запустенье царит.

Что-то было и что-то прошло,

только сердце, как лес, опустело,

наважденьем листвы прошумело,

в листопаде замкнуло тепло.

Только кто же войдет в этот лес,

наважденьем его заворожен,

осторожно, пока он возможен

и пока он совсем не исчез?

***

Снежинка - белый плод молчанья в минуту, родственную той,

когда орел крылом нечайным отправит тень к земле пустой,

и тень, запутавшись в мельканье когтей и клюва, вдруг замрет

в нетерпеливом ожиданье смещенья выси и широт

в одно тревожное биенье, где в самом центре, режа взмах,

белее белого беленья, зажав стремительность в ушах

и наклоня к затылку страх, колотит заяц в исступленье

свою окраску и движенье.

Тогда, когда повиснет тень меж двух миров и их телами,

из этой тени вырежь знамя и преврати его в сирень.

Сирень завянет, бросит семя, взойдут снега из тех семян,

и со снегами в то же время молчанья вырастет туман.

И все смешается, как тайна, сольется в маленький кристалл,

в снежинку, в белый плод молчанья, в которой свет не перестал.

Замедленное яблоко не спит,

Украденное облако не тает -

В другие времена оно летит,

А в этих временах оно летает.

Пустует нераскрывшийся бутон,

На исповедь зима не пригласила

Его несовершившийся трезвон,

А только, ниспадая, посетила.

И так в нем одиноко пустоте

Никчемное поддерживать свеченье

И требовать себя на высоте

У этого дурного заточенья.

И, зная, что судьба ее простит,

Она уже тихонько замирает,

Как облако, которое летит,

Как облако, которое летает.

Запомнил я цветные сны шмеля:

Плыла сквозь них ко мне моя земля.

Но неба для нее не подобрать -

Пуста моя открытая тетрадь.

Так тучи пробегают по лицу,

Так небо приближается к концу.

Оно уже дописано во мне,

Оставьте меня с ним наедине.

Толпы света бредут, создавая дыханьем округу,

узнавая пейзаж как созданье своих мятежей,

обтекая его, голоса подавая друг другу,

превращаясь в скопления мечущих мрак миражей.

Так в обратный прорыв увлекается бег ледохода,

натяжением силы вживаясь в свои берега.

Обретая себя, неподвижностью дышит свобода -

и летят берега, и раздет ледоход донага.

Каждый выдох таит черновик завершенного мира.

У меня в голове недописанный тлеет рассвет.

Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспира

поглощает меня, и лицо мое сходит на нет.

Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смывают

и уносят меня, как стихи на прибрежном песке.

Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,

там проносится поезд по долгой и влажной строке.

Колесо и пейзаж на незримой оси снегопада

с одинаковой страстью друг друга пытают в пути.

Начинается вдох. Открывается занавес ада.

Крепко спит Одиссей, и снежинка трепещет в горсти.

ПОРТРЕТ

 Ты можешь быть русой и вечной,

когда перед зеркалом вдруг

ты вскрикнешь от боли сердечной

и выронишь гребень из рук.

Так в сумерки смотрят на ветви,

в неясное их колдовство,

чтоб кожей почувствовать ветер,

прохладную кожу его.

Так голые смотрят деревья

на листья, упавшие в пруд.

Туда их, наверно, поверья

листвы отшумевшей зовут.

И гребень, и зеркало рядом,

и рядом деревья и пруд,

и, что-то скрывая за взглядом,

глаза твои тайной живут.

Ты падаешь в зеркало, в чистый,

в его неразгаданный лоск.

На дне его ил серебристый,

как лед размягченный, как воск.

Искрящийся ветр, перешитый,

навек перестроенный в храм.

И вечный покой Афродиты

незримо присутствует там.

Улыбка ее и смущенье

твое озаряют лицо,

и светится там, в отдаленье,

с дрожащего пальца кольцо.

Ты вспомнишь: ты чья-то невеста,

чужая в столь зыбком краю.

И красное марево жеста

окутает руку твою.

***

Как душу внешнюю, мы носим куб в себе -

не дом и не тюрьма, но на него похожи,

как хилый вертоград в нехитрой похвальбе

ахилловой пятой или щитом его же.

Как ни развертывай, не вызволишь креста,

выходит лишь квадрат, незримый или черный.

Как оборотня шум, его молва чиста

и хлещет из ушей божбой неречетворной.

И Белой Индии заиндевелый сон

глядится в гололед серебряной ладошкой,

где сходится звезда со взглядом в унисон

то лазерным лучом, то Марсовой дорожкой.

Допустим, это ад, где каждому свое:

ни темени, ни тьмы, но остается с теми,

кто черный куб влачит как совесть и жилье,

горами черепов изложенная тема.

***

Тихий ангел - палец к губам - оборвет разговор,

и внезапной свободой

мы повиты, как руки немых, завершающих спор

точкой схода.

И кому не хотелось хотя бы на время такой

стать неслышимой речью,

пролетающей паузой между словами с тоской

по молве человечьей.

Но страна, как и речь, то по черному ходу идет,

то уходит из дома.

Одеяние с ангела, пялясь изнанкой, спадет,

словно молния с грома.

Там грохочет музыка на стыках раздолбанных нот

нулевым пересчетом.

Там для суммы важнее не то, что считают, а тот,

кто поставлен над счетом.

Прозревай в слепоту и с нечетной ноги воскресай,

догоняя безногих

по дороге хромой в заповеданный рай,

ставший адом для многих.

Молча яблоко рта разломи молодым

языком пустоцвета.

Ветер ширму повалит с пейзажем ночным,

но не будет рассвета.

Вечность - миг, неспособный воскреснуть давно,

и от ангельских крылий,

как в минуту молчанья, на сердце темно.

Так мы жили.

«И не в изустной молитве,

И не в учености книжной,

Слово надгробие детства,

Горные высятся дни-

Те, что отважно шумят

И при этом стоят неподвижно,

Те, что подобны деревьям,

Но это совсем не они»

ДО СЛОВА

Ты - сцена и актер в пустующем театре.

Ты занавес сорвешь, разыгрывая быт,

и пьяная тоска, горящая, как натрий,

в кромешной темноте по залу пролетит.

Тряпичные сады задушены плодами,

когда твою гортань перегибает речь

и жестяной погром тебя возносит в драме

высвечивать углы, разбойничать и жечь.

Но утлые гробы незаселенных кресел

не дрогнут, не вздохнут, не хрястнут пополам,

не двинутся туда, где ты опять развесил

крапленый кавардак, побитый молью хлам.

И вот уже партер перерастает в гору,

подножием своим полсцены обхватив,

и, с этой немотой поддерживая ссору,

свой вечный монолог ты катишь, как Сизиф.

И тень твоя пошла по городу нагая

цветочниц ублажать, размешивать гульбу.

Ей некогда скучать, она совсем другая,

ей не с чего дудеть с тобой в одну трубу.

И птица, и полет в ней слиты воедино,

там свадьбами гудят и лед, и холода,

там ждут отец и мать к себе немого сына,

а он глядит в окно и смотрит в никуда.

Но где-то в стороне от взгляда ледяного,

свивая в смерч твою горчичную тюрьму,

рождается впотьмах само собою слово

и тянется к тебе, и ты идешь к нему.

Ты падаешь, как степь, изъеденная зноем,

и всадники толпой соскакивают с туч,

и свежестью разят пространство раздвижное,

и крылья берегов обхватывают луч.

О, дайте только крест! И я вздохну от боли,

и продолжая дно, и берега креня.

Я брошу балаган - и там, в открытом поле...

Но кто-то видит сон, и сон длинней меня.